Приключение, случившееся со студентом Емелианом, на Невском проспекте, на паперти Армянской церкви.
Солнечным днём какие так не часто случаются в Петербурге, часов около двенадцати, сквозь бесконечный поток граждан и мимо витрин магазинов, мимо кафе, ресторанов, гостиниц и казино, минуя дворцы и особняки, минуя вздыбленных над Фонтанкой коней, минуя Садовую, минуя бывшую Михайловскую улицу, в конце которой, в центре бывшей, Михайловской же, площади, стоит кудрявый Пушкин, известного скульптора Аникушина, а за ним виднеется решётка Михайловского Дворца, да и сам Дворец, работы, не менее известного архитектора Рóсси, - стремительно шёл молодой человек. В том месте, где Невский проспект образует нишу, перед Армянской церковью, нишу, которая в прежние времена была папертью, а теперь стала местом, где художники продают свои творения, установленные на мольбертах, столах, а то и просто, прислонённые к спинке стула, поток прохожих сгущался, и приходилось быть настороже, чтоб не отдавить кому-то ногу, или, чтоб кто-то, не отдавил ногу тебе.
Как раз там, вырос перед Емелианом (так звали молодого человека, что совсем не соответствует его склонностям и характеру), возник неожиданно, перед самым носом Емелиана, стол, уставленный крашенными гипсовыми фигурками японских и яванских божков, хранителей и давателей, фейри и брауни, лори и всяких других созданий, которые так действуют на наше воображение. С налёту, Емельян врезался в стол, отчего тот, перевернулся, и всё, многочисленное семейство духов, цвергов и гномов, полетело на тротуар, причём, некоторые, были тут же раздавлены неаккуратными прохожими, а другие, пытались увернуться от башмаков и башмачков и прыгали, при этом, и скакали, и строили такие рожи, и зыркали так глазами на пришедшего в ужас студента (Емелиан был студентом), что он, бросился уже, было, бежать без оглядки, но был остановлен, правильнее сказать, схвачен за рукав гадкой старухой, которая стала кричать и причитать так, будто не отвратительные уродцы, а она сама, попала под новый, только что купленный в Гостином Дворе башмак, спешащего по Невскому проспекту провинциала. Сбежались любопытные и причастные, которые образовали кружок и разбились на две группы, одна из которых считала, что студент должен заплатить за причинённый вред, а другая: "...нечего ей, старой ведьме - вперёд всех лезть..." - то есть вторая группа не то, чтобы уж так, сочувствовала студенту, но неглижировала торговку.
Старуха ругала Емельяна разными словами и продолжала ругать даже тогда, когда он вынул свой кошелёк. Она, наверняка знала, что в кошельке нет таких денег, чтоб оплатить понесённый ею ущерб, и была права, и от этой её правоты студенту стало горько и печально на душе, и солнце скрылось за проходящей мимо тучей.
- Емельян, ты снова попал в историю? - раздался вдруг, сзади, голос, от которого светило, тут же, вернулось к своей обязанности светить, и друг - Григорий - всегда бодрый и жизнерадостный, тоже студент, товарищ Емельяна, взял за плечо отчаявшегося вырваться их рук торговки потерпевшего.
Произошло всё, очень быстро: старуха выпустила рукав, кружок расступился, давая проход молодому человеку, и красный пиджак, точнее Григорий, и две, развевающиеся по его бокам, короткие зелёные юбки-клёш, уже мелькали далеко впереди и, скоро, пропали из виду, а вместо них, глазам бедняги, явился изящный, хотя, слегка толстощёкий Георгий Победоносец, который изображён на картине известного итальянского живописца Пабло Уччело. На Руси его называют Егорий Храбрый; и Святой, спасая грациозную, бледную, как луна сеньориту, пронзал тоненьким списом дракона, которого та, держала на длинном поводке. На мгновение Емельяну показалось даже, что Егорий, чем-то напоминает Григория, но на мгновение, иначе он снова угодил бы, в какой-нибудь мольберт, или в сидящего рисовальщика с натуры, или ещё хуже, сбил бы раскрывшую широко глаза для выражения, позирующую натуру.
"Нет, нет! - прошипела торговка вслед убегающему студенту, пряча в глубину своих одежд, сколько-то долларовую бумажку, - теперь тебе всё так просто не пройдёт, всё теперь тебе ещё окликнется... теперь, попробуйте без меня свадебку сыграть, всё ещё тебе будет..."
"Будет, будет, - повторил про себя Емельян, - всё будет..."
Что будет? было непонятно, но будет, это он знал точно, и ничего такого, чтоб лучше, а только хуже: "...потому что во всей моей жизни всё складывалось так, что никогда не было лучше, а только хуже".
Теперь, он мчался, минуя канал, умножающий в своей зыби купола печального собора, мимо Мойки, с кафе на углу, в котором когда-то, тот кудрявый Пушкин, что стоит там, посреди скверика, на площади Искусств, которая когда-то называлась Михайловской площадью, - кудрявый Пушкин, поутрý, выпил чашку кофе и ушёл.
И так, перебежал он ещё три моста: один Дворцовый, второй Тучков, третий Большой Крестовский... потом ещё Малый Крестовский, потом мимо пенька, посреди дороги, пенька, который когда-то был, дубом, самого Петра, потом мостик через маленькую канавку на Каменном острове, наконец, ещё один мост, деревянный, через ещё один рукав Невы, и оказался на Елагином острове. Он хотел, было и тут помчаться, чтоб скорей увидеть её... и выпить стакан, а может и два кегового пива, но что это?.. Емелиан сунул руку в карман и, к ужасу своему, вытащил статуэтку суккубы.
- ...но это невозможно... этого не может быть!
Может, ещё и как! Потому что пиджак его, видавший виды, имел такие большие оттопыренные карманы, что туда не только суккуба впрыгнуть могла, но и сама старуха; и свободно там, разместилась бы.
"...суккубы - демоны-обольстительницы, - Емелиан улыбнулся, рассматривая чудесную чёрную фигурку, - соблазняют мужчин", - и тут, в небе грохотнуло так, что студент, аж присел, и, откуда ни возьмись, на голову упал такой ливень, что, добежав до, буквально в двух шагах находящейся беседки, возведённой на плите, под которой похоронена лошадь, молодой человек оказался совсем мокр. Со вторым ударом грома, дождь перестал, и "перлы", почти как в стихах известного поэта, "повисли дождевые" и, сотканная из перлов, вся в позолоченных нитях, возникла, на фоне изумрудной зелени (наверное, это был куст бузины, весь в белых цветочках, потому что чудные создания часто являются из куста бузины), возникла и предстала перед глазами Емелиана, окутанная прозрачным и бледная, как луна, грациозная сеньорита.
Емельян сжал в кармане суккубу, закрыл на мгновение глаза, а когда открыл - бледной сеньориты не было, и висели только перлы.
Теперь, студент шёл по прохладным полутёмным аллеям и с дубов, посаженных ещё Джозефом Бушем младшим, прославленным на весь свет садовым мастером, падали большие капли и бывало, попадали Емельяну на нос, а то и просто на голову, в которой вертелся хоровод лиц, промелькнувших, за последний час, у него перед глазами: старуха, уродцы, Григорий в красном пиджаке, Георгий на белом коне, который Егорий, суккуба в кармане, и лунная сеньорита... один раз с драконом на поводке, а второй раз так... и, ещё, две красивые короткие, зелёные юбки.
Недалеко от противоположного моста, уже через Большую Невку, - та, первая, была Малой, находилось небольшое кафе; туда-то и был устремлён марш-бросок студента.
"Сегодня непременно надо познакомиться", - подумал он, и суккуба в кармане нежно мурлыкнула.
История была простой: ровно неделю назад, в тот понедельник, Емелиан, как часто он это делал, пришёл сюда, на Елагин, чтоб посидеть на стрелке, - самой западной оконечности Елагина острова, и побросать камешки в воду. Казалось бы, - что?.. воды в Петербурге не хватает?.. столько каналов и Фонтанка, и Мойка, и Пряжка, и Чёрная речка, и Смоленка, и Карповка, и Нева...
Воды хватает, а вот камешки? Где вы во всём городе, закованном в асфальт и гранит, найдёте камешки? Да и не только в этом дело, - здесь, никто не помешает наблюдать за брызгами, за пузырями, за рябью, за кругами на воде, из которых образуются картины и видения, следующие одно за другим, особенно, когда помогает солнце, посылая блики свои и искры и окрашивая тёмную воду серебром; а то и золотой луч пошлёт, который прорежет глубь, и из глуби выплывет лохматое морское существо и тут же превратится в пену. На горизонте видны в дымке корабли, стоящие на рейде, около Кронштадта, а за горизонтом ничего не видно, но там начинается морской путь на Сейшельские острова, на Гавайи и много, много куда ещё...
В будние дни, туда никто не ходит, а в воскресенье, или субботу, или в праздничные дни, - не ходит Емельян; а в тот понедельник, ровно неделю назад, после того, как Емельян набросался вволю камушков, и насмотрелся видений, зашёл он в кафе и увидел её и, поэтому, в эти выходные Емельян, вопреки своим привычкам, приходил на остров, но не на стрелку, а только в кафе; заказывал стакан пива и, насколько позволяла вежливость, не сводил глаз с очаровательной девушки, разносившей посетителям простую закуску.
Пиво все брали у стойки бара, и все расчёты производила стройная и рыжая барменша, глаза которой, были всегда прикрыты, как у Василиска, чтоб случайно не превратить в камень того, кого превращать не надо, а девушка, лишь только разносила закуски и убирала столы, и глаза у неё, наоборот, были широко открыты, и они, уже, встретились несколько раз глазами, и Емелиан понял, что её глаза, когда она на него смотрит, совсем не безразличные, но тёплые и нежные. Глазами они уже познакомились.
"До чего же я застенчив, - ругал он себя, - как это легко получается у Григория, - думал он, - знакомиться с девушками".
Глава вторая
Сон Емелиана (с понедельника на вторник); бледно-лунная сеньорита, цвет тела которой напомнил Емелиану поджаренные на сливочном масле гренки и удивительное продолжение понедельника, тяжёлого дня.
Проснулся студент Емелиан в крайне возбуждённом состоянии, а если говорить точнее, то проснулся не весь он. Одна его часть, составлявшая может даже большую половину, находилась ещё во сне и томилась ожиданием обещанного поцелуя, а вторая, уже ощущая подвох, несправедливую игру воображения, анализировала, боролась, желала освободиться от этой ночной шутки. Хотя, в некоторые мгновения, тело студента не возражало остаться во сне, но настойчивый голос разума укорял в несерьёзности.
Всю ночь... нет, не всю ночь ему снилась бледно-голубая сеньорита. Всю ночь... нет, не всю, он спасал от злой судьбы прозрачную красавицу и вот, сейчас, когда дракон, уже пронзённый в глаз копьём, стал ручным и покорным, и дал клятву служить верой и правдой, - когда уже, спасённая хотела наградить студента поцелуем и своим расположением, он проснулся.
Он проснулся и открыл глаза. Перед ним стояла лунная дева, та же что и во сне, только там она была прозрачной и бледной, а здесь, в струящемся сквозь щели штор утреннем свете, она была живой и тёплой, и цвет её тела напомнил студенту поджаренные на сливочном масле гренки. Да, - именно цвет тела напоминал гренки, потому что на ней не было ничего, даже той прозрачной пелены, в которой явилась она, после дождя на Елагином.
- Ого, - подумал Емелиан и закрыл глаза.
Вчера вышло всё как-то нескладно... её не было в кафе, - в кафе вообще, никого не было, только рыжая за стойкой. Был понедельник, тяжёлый день... понедельник - похмельник... в понедельник, срéду и пятóк дéла не начинай... женщину в дом не приводи, кудлатую собаку стороной обходи... хотя, с другой стороны - стал же, в понедельник везучий Билл Гейтс миллионером, да и Господь Бог затеял всё в понедельник, да и сам он, встретил "её" в прошлый понедельник.
Рыжая, что-то мурча себе под носик, не открывая глаз, принесла Емельяну, севшему за столик, кружку пива. Она, некоторое время, смотрела на него из под опущенных ресниц, как бы, размышляя: "окаменить студента, или..." - решила, что пока, не надо и ушла в свой закоулочек, уставленный склянками, с всякими волшебными напитками, приворотными зельями и доводящими до любви настоями. Емелиан пил маленькими глотками пиво и ждал пока выйдет "она", та, у которой тёплые и нежные глаза. Но никто не выходил, а стройная барменша, с крохотным кукольным носиком, подкатилась с новой кружкой пива и ослепила глубоким декольте, которое стало ещё глубже, когда она ставила кружку на стол. Емелиан никак не мог придумать, как спросить про "неё", не мог подобрать нужных слов, не знал как назвать, не находил причины для такого вопроса и пил пиво... а с третьей кружкой, всё показалось проще, и он уже протянул руку в направлении рыжей, чтоб спросить, - но снова осёкся, потому что не знал, как её обозвать.
- Эмма, Эмилия, - сама назвалась рыженькая.
Эмма-Эмилия
Белее, чем лилия,
Тоньшéй её талии,
Не встретишь в Италии.
Но сердце Емилии,
Потвёрже Бастилии, -
закривлялся, вдруг невесть откуда взявшийся пересмешник, перевирая известного всему миру поэта , и колокольчик, подвешенный у кривляки на шее, зазвенел в такт его болтовне.
- Да, Э-ми... - попытался, все же Емельян, но из кармана, вдруг раздалось сначала хихиканье, а потом смех, будто какая-то хохотушка хохотала и не могла остановиться, глядя на клоуна в цирке. Студент полез в карман, но никак не мог изловить и вытащить скользящую сквозь пальцев суккубу.
- Эмилия, - снова произнесла красавица и посмотрела, наконец - наконец, посмотрела, широко открыв глаза, на студента.
Электрический разряд пронзил существо Емельяна. В оркестре началась увертюра. В раскатах литавр и рокоте барабанов упали штофно-непроницаемые пелены, и все столики, оказались вдруг заняты существами, как раз теми, которых студент так небрежно бросил под ноги прохожим на Невском проспекте, и когда Тифон, - отвратительное чудовище, поросшее перьями и лохматыми волосами, в удивительно галантном поклоне, увлёк в упоительное фанданго златовласую фейри, студент, наконец, поймал суккубу и вытащил её из кармана и та, тут же выскользнув из рук, выросла до нормальных размеров и бросилась разнимать, хлопая в ладоши, плавно вытанцовывающих Тифона и Тилвит - так звали золотоволосую.
- О, класс, - подумал студент, - такого ещё нé было!
- Нé было, не былó...- хотел, было, встрять пересмешник, со своей очередной частушкой, но Эмма-Эмилия погрозила ему пальчиком, и он, издав скандальный писк, засквозил:
- А что? всё только для вас уже? А нас уже здесь не учитывают? мы уже ничего здесь не значим?
"Мы" - было сказано. Непонятно почему во множественном числе, - потому что на стороне пересмешника никого не было, кроме, разве что, только колокольчика на шее.
Они затеяли свору: башмачники, кобольды, цверги, - все против пересмешника, но птица подлетала к каждому, клевала его в лоб и говорила: "Цыц-брысь!" - и колокольчик, при этом, как эхо повторял: "Цыц-брысь! Цыц-брысь!"
"Цыц-брысь! Цыц-брысь!" - всем это так понравилось, что и башмачники и фейри, и, даже злобный ракушечник, помирились с пересмешником и стали повторять "...цыц-брысь", и затеяли такую общую пляску под "Цыц-брысь!", так развеселились, что стены, которых уже, в общем, и не было, тоже заскрипели в своё удовольствие "Цыпь-брипь!"
Студент развеселился вместе со всеми и похлопывал ладошкой по столу, и постукивал каблучком под столом в такт общему веселью. Особенно хороши были фейри с зелеными волосами. Они, под предводительством суккубы, устроили игру, что-то вроде "А мы просо сеяли...", и у них развевались юбки... куда там тем, зелёным, что уцепились в Григория на Невском, а пересмешник, уже переоделся в белоснежный фрак с красной манишкой и руководил мужской половиной.
Емелиан посмотрел на Емилию, которая теперь выглядела, как фея, колдующая под сводами хрустальной горы, и поднял палец к потолку, но, чуть согнув его и, при этом, наклонив вежливо голову, что означало не "Подать", а "Принесите, пожалуйста".
И тут произошла вторая неприятность в этот день. Открылась дверь, и оказалось, что и стены никуда не исчезали, и столы никто не занимал, и вошла та самая старуха-торговка, которая, как раз, заметив такой жест студента, сказала: "Хватит ему, а то ещё на обратной дороге весь базарчик разнесёт!"
Фея быстро подбежала к старухе, и они, какое-то время, о чём-то там, шептались, после чего старуха, ещё раз зыркнув на Емельяна, ушла, а Эмма-Эмилия принесла ещё кружку пива.
Теперь время проносилось в тишине, и студенту всё больше нравилась Емилия, хотя он на неё не смотрел, только думал: "Какие у неё красивые глаза... - или, - какие у неё красивые волосы..." - и лишь суккуба ворчала в кармане, наверное, недовольная тем, что так внезапно прекратились игры и танцы, тем более что ей, как заметил Емельян, уже делали разные несомнительные предложения, и такие даже, которые могли в корне изменить её жизнь. Емелиану всё больше нравилась Эмма.
Время проносилось, проносилось и пронеслось, и Емелиан услышал голос:
"Емелиан, я готова, пошли!"
Время принеслось к закрытию.
"Она знает, как меня зовут..." - подумал Емельян, и они сели в подъехавшее к кафе такси.
Она прижалась к нему и стала маленькой и уютной, и Емелиану показалось, что мир наступил во всём мире, и только суккуба всё ещё ворочалась, и пришлось переложить её в противоположный от девушки карман.
Деревянный мост через Большую Невку; за ним неприступный, красивый и волшебный (как и положено быть волшебным, дому, в котором обитает Шакьямуни), промелькнул буддийский храм Калачакры и две золотые лани - одна девочка, другая мальчик, на мгновение отвернулись от Колеса Учения, и хотели, аж с крыши портика заглянуть на заднее сидение, и заглянули, хотя храм промелькнул; улица Школьная, мост через Чёрную речку и Ланское шоссе, бывшая Ланская дорога.
Машина плавно остановилась и Емельян, за ручку, вместе с Эммой-Эмилией вышли, и такси растаяло в начинающем серебреть воздухе.
Из окна, через дорогу виден был известный клуб грязных эстетов "Хали-Гали", в котором, по причине дорогих билетов, Емельян никогда не был, но Григорий рассказывал, что там подавальщицы ходят и подают в лифчиках и трусиках и не ругаются матом, но говорят на нём.
Хали-гали
Паратрупер,
- просвистал пересмешник над ухом, а потом рявкнуло в полную силу и, когда Емельян повернулся от окна, вся компания, которую разогнала старуха, была в сборе. Веселье, будто бы и не прекращалось. Суккуба, как бешенная, почти сама, вырвалась из кармана.
Хали-гали
Паратрупер,
- плыли, приседая и раскланиваясь фейри и берегини, -
Нам с тобою было супер,
- наступали вприсядку башмачники, цверги и гномы, и присоединившийся к ним топотун.
Стен не было, вокруг занималась Белая Ночь.
Из мебели осталась одна кровать, которая, не видно было даже, на чём стояла, и на ней сидела суккуба, слушая Тифона, при этом, наматывая на палец свой, локон. Окно сзади, тоже исчезло и, вместе с ним, знаменитый клуб "Хали-Гали".
Супер-восемь
Хал-ли-гали,
- заходились теперь уже сами "Леприконсы" и, с дирижёрской палочкой, перед ними, выплясывал пересмешник в белоснежном фраке и красной манишке.
Мы с тобой весь день летали.
Эмма-Емилия, как настоящая хозяйка, ходила меж гостей, шутила, поддерживала разговоры и вслед за "Леприконсами" напевала:
Мы с тобой всю ночь летали...
Емельяну захотелось выпить и, тут же, появились берегини с серебряными подносами, на которых стояли серебряные бокалы, и стали обносить гостей.
Фея взяла два бокала и подошла к студенту.
Глава третья
Превращение Эммы-Эмилии и продолжение белой ночи.
Фея, которую звали Эмма-Эмилия, взяла с серебряного подноса, два серебряных бокала и подошла к Емелиану.
Пространство свернулось, время остановилось, а звуки загустели, как кипящий компот, когда в него вливают крахмал, и он становится киселём.
Теперь за пультом стоял сам маэстро, - известнейший маэстро Стравинский, изобретатель музыки, профессор и директор клиники для душевнобольных.
Бум!Бум!Бум!Бум! - тяжело, мерно и часто накрыл подстанывающую землю могучий гулкий шаг, притоп, прискок. У-у-уй! Силочка неизбывная! У- уй! Не всё же тебя в землю втаптывать!
А я роду, а я роду хорошего,
А я батьки, а я батьки богатого,
А мой батько - ясный месяц
Моя матка - красно солнышко...
Сотни, тыщи лет, долгое время, из обломков слов, из краёв видений; просилось в дом, стучалось в дверь; вопли, шёпот, лязг; не выходило, не получалось, - и падали, давили неуспевших дубовые ворота... и вставало Солнце, - ярко-красное Ярило, и зажигало межевой столб с прахом Рода...
Храни меня, Чур!..
А мой батько - ясен месяц...
Моя матка - красно солнышко,
Мои браты соловьи в лесе...
Храни меня, Чур!
Кроваво, столб разгорался, тянулся огненными остриями вниз, к подножию и угасал от тяжёлого, дурманного, коричневого духа Земли...
Огонь хватал разлапистые липкие, колючие ветки, ломал их, скручивал, давил капли смолы, всхлипывал от прикосновения к сладкому прозрачному телу и, раз, попробовав, уже не мог вырваться из густых, медовых объятий и, захлебнувшись, сжигал дотла, и требовал ещё, ещё, ещё; лизал траву под ногами, просил, заклинал...
Храни меня, Чур!
Лёгкая, стремительная, томясь неуёмной жаждой обладать, обжигать, гореть, - сама бросала новую жертву и хотела быть жертвой.
Селезень, селезень,
Сиз голубчик, селезень!
Селезень, догоняй уточку...
И мчалась, оглушая держаным, стоялым запахом.
Поди, поди, утушка домой,
Поди, поди, серая, со мной...
Храни меня, Чур...
И все исчезли, растворились в серебре ночи, повисли перистыми облачками в высоком небе, и в тишине остались двое, трепещущие и жадные друг до друга. Она взяла его руку и тихонько увлекла за собой на кровать. Они сели, она вжалась в него, горячая, и он услышал, как бьётся сердце, - гулко и тревожно. Он поцеловал её волосы, лоб, шею, губы, его взгляд скользнул вниз и он увидел куриную ногу, и замер. Она перехватила его взгляд, прижалась к нему ещё сильнее, как бы боясь его потерять, но, понимая, что всё напрасно и сказала: "Да, я знала, я только надеялась, но знала, что так и будет..." - и стала у него на глазах таять, становиться прозрачной, прозрачной пока её не стало совсем...
...её не стало совсем, а Емельян очутился возле клуба "Хали-Гали", у двери которого, сидел на тротуаре пьяный мужичишка и пел:
Ой, приятно птичке,
По небу летать,
Чик-чирик-чик, чик, чик,
Песенки свистать.
Большие круглые часы на аптеке показывали теперь, настоящее время и мир, вокруг, складывался у Емелиана в голове, как в фасеточном глазу стрекозы, или какого-нибудь рачка жабронога, или фасетоглазого гуманоида из фантастического рассказа, или как мозаика, которая не удается, если прикладывать не тот камушек, а чтоб удалась - надо такой камушек долго подбирать и разыскивать.
Но, наконец, все камушки стали на место, все глазки́ согласовались, и явилась белая-белая Белая Ночь. Студент ещё раз взглянул на кудрявые полупрозрачные облачка в бесконечном небе, увидел там всех, кого только что видел наяву, ему стало печально, и он пошел быстрым шагом, чтоб успеть до развода мостов.
До того главного, Троицкого, который если разведут, то придётся ночевать на скамейке в скверике, их было четыре: один, через всё ту же, Чёрную речку, второй Ушаковский, главной достопримечательностью которого, стало теперь то, что под ним пацаны катают фишки ...
- ты куда?
- я всё туда же! катать фишки под Ушаковский мост!
- на счёт фишек... у меня нет сил, по клаве стучать, мои ноги в кровавых мозолях .
...третий Каменноостровский и четвёртый - Силин мост, названный так, потому что его, как говорят, построил на свои деньги господин Силин, который владел здесь земельным участком, через речку Карповку, в которой плавало столько карпов, что они выбрасывались на мост и оставалось только, подбирать их и жарить на сковородке, и которая (речка) раньше, тоже называлась Чёрной, как и все другие речки в Петербурге, из-за чёрной воды в них...и поэтому, как говорят, - жандармы и не успели в то утро к дуэли, - не знали на какую Чёрную речку бежать.
Но Емельян сейчас, был далёк от всех этих городских сказок и поверий; Белая Ночь, в призрачном мерцании, рисовала ему образы промелькнувшего дня и все они выглядывали, то из-за решётки сада, мимо которой он проходил, то из-за фонарного столба, то, вдруг, прямо перед ним представала старуха и, как в немом кино раскрывала рот, и он понимал, что она кричит: "Хватит ему, а то ещё..."
Он перешёл Ушаковский мост и почувствовал, как в кармане шевельнулась суккуба. "Ага... она здесь, - Емелиан совсем забыл про суккубу, - значит, ещё не всё, не навсегда, ещё..." И тут он вспомнил "её", - девушку с нежными и тёплыми глазами, но сразу же, свет лампадки, перед иконкой у входа в церквушку Рождества Иоанна Предтечи, отвлёк его. Емелиан не мог оторвать взгляда от трепещущего огонька, и огонёк стал расти, и вся церковь, вдруг, засветилась волшебным неземным светом. Открылась дверь и, в дрожащем сиянии убранства храма, явился Святой Пророк и Всецарица, с божественным своим, дитём на руках. Перед ними проходили, замедленно, будто бы во сне, - так что каждое движение, жест и поза умножались в их значении, - фигуры, в одеждах разных времён. Каждый, подходя к святым, складывал руки и протягивал их в мольбе. Каким-то образом (Емелиан не знал как - может, каким-то свыше посланным знанием), он различал их: Ослепительная Матильда Люси Карре, шпионка и предательница, кошка, под ручку с немецким капитаном "Месье Жаном", рыцарь Ганнелон, красивый и трусливый граф, Рахавь - блудница, Кассий, Брут, Клитемнестра и за ней - царственный её Агамемнон, длинноволосая Далила, Скилла с пурпурным волоском своего родителя в руке, все эти Маскерони, Боки, Иерихонский наместник, Павел Петрович Первый со своим сыном, богопомазанные на царство, помирившиеся и печальные, и Рульк Великий Предатель. И поток не кончался, заполняя не только церковь, но и всё видимое пространство. Не было только главного, который застрял в пасти Люцифера, и сам был Люцифер, и: "это несправедливо..." - сказал Емелиан, но вдруг увидел самого себя. Он сам стоял там, около обитого малиновым штофом гроба и плакал, и все проходящие шикали, и зыркали в его сторону. В гробу лежала... "...но это невозможно!.. этого не может быть!"
Глава четвёртая
Продолжение белой ночи.
" Может, ещё и как может", - сказал кто-то, положив Емельяну руку на плечо...
"... может, ещё и как может", - теперь перед Емелианом стоял милиционер, который, проходил мимо и принял его за выпившего, выпившего чуть больше, чем просто для хорошего настроения нужно, а пересмешник, сидящий у симпатичного работника милиции на плече изо всех сил своего горла заверещал стихи очень известного поэта:
Коль мы на грех соблазнены,
Покаемся и будем прощены...
"...ну, - успокоил милиционер, - не такой уж это большой грех, - всё зависит от количества. Но вы, молодой человек, идите потихоньку домой и не устраивайте сцен. Ведь ночь сейчас и, всё равно, - некому, на них, на эти сцены, смотреть".
Пока Емелиан добирался до Троицкого моста, пересмешник ещё раз успел блеснуть парой строк, расхаживая по решётке Пионерского моста, который раньше был Силиным; теперь строк не очень известного, но зато современного поэта: