Глеб не был глобалистом или антиглобалистом, он просто водил трамвай и ненавидел пассажиров. Бывало, Глеба приспичит, тогда он тучный сам по себе раздувался от кишечных газов на всю кабину, и очумело жал на педаль газа (так он её называл). Пассажиры боялись его, и никто не осмеливался потребовать остановить вагон на нужной остановке. Глеб разгонял трамвай, не признавая светофоров, и, не моргнув глазом, давил постовых и зазевавшихся пешеходов. Особенно он любил таранить дорогие автомобили. Впереди идущие трамваи он догонял своим вагоном и так гонял весь этот состав по кругу маршрута, пока не выходили из него все газы. Администрация трамвайного депо не ругала Глеба, считая его блаженным. Глеб верил в непогрешимость русских, и один знал потайные рельсы, ведущие в трансцендентное депо России, которое называл её пуповиной. В этом депо трамваи походили на древние ладьи, а пассажиры на светлые тени прошлого.
В дни летнего солнцестояния знающие пассажиры не садились в Глебов трамвай. В эту пору Глеб направлял вагон по потайным рельсам в ту часть трансцендентного депо, где цвели папоротники. Глеб загонял ничего неведающих пассажиров в воду, затем они прыгали в вагоне через костёр, собирали вокруг травы и коренья, плели венки и пели песни. Нельзя сказать, чтоб это нравилось пассажирам, но по возвращению на маршрут они были вполне довольны и на Глеба не жаловались.
А ещё Глеб верил, что рок-н-ролл был изобретён на деревенских свадьбах где-то в средней полосе, а порох придумал Ермак специально для покорения Сибири.
Глеб сам был философ и любил слушать других рассудительных людей. Бывало, начнут в вагоне молодые люди философствовать, он зафиксирует педаль газа ломом для перевода рельсов и пойдёт к ним в салон внимать. И так мог до конечной слушать. Пассажиры в такие минуты затихали, говоря друг другу: "Глеб проникается". Часто Глеб философствовал сам с собой в микрофон, так что пассажиры слышали прохождение его мыслей. А случалось Глебу становилось тоскливо, тогда он также фиксировал педаль ломом и вешался в кабине, но сердобольные пассажиры успевали вынимать его из петли. Глеб не называл это депрессией, потому как считал, что депрессия присуща рациональному Западному мышлению, а для русского широченного сознания характерна тоска. Однажды он рассуждал сам с собой в микрофон о кризисе современной культуры Запада. "Но, - говорил он, - раз в России нет современной культуры, то нет и кризиса, а есть гармония русского человека с русской природой", - и такое позволил себе высказывание о Западной цивилизации и её обитателях, что один пассажир - старичок, видимо из образованных, подошёл к кабине и назвал Глеба великорусским шовинистом. Глеб не обиделся, а так посмотрел на старичка, что тот умер тихо и беззлобно, как после исповеди. Глеб открыл двери трамвая на крутом повороте, и старичок вывалился из салона под улюлюканье пассажиров. Это был не единственный фатальный исход из вагона Глеба. Глеб вообще-то терпел человечество, но пассажиров к нему не причеслял.
Глеба можно назвать основателем русской народной эротики. Сам он видел в ней не просто фотографирование чего-то голого, а противодействие неприкрытой народной натуры затхлому Западному сексу с одной стороны и исламскому фундаментализму с другой. Периодически он напихивал в трамвай здоровенных русских баб и ехал по потайным рельсам в ту часть трансцендентного депо, где стояла русская деревня. Результатом были сотни, как называл их Глеб, натуральных снимков. Вот парилка русской бани, где сквозь пар проглядывают силуэты пухлых баб. А вот они полногрудые скопом бегут к проруби, визжа и таская друг друга за волосы. Вот румяная дева-краса в одних валенках идёт с коромыслом по снегу к колодцу. А вот все они в кокошниках среди русских берёзок - милые и неприкрытые, как русские души. Глеб залепил своими снимками весь салон, и пассажиры охотно воровали их.
Глеб никогда не мыл свой трамвай, а зимой салон не протапливал. Стёкла замерзали, но Глеб считал, что пассажирам "не гоже отвлекаться на внешний мир, а должно углубляться в себя". Иногда в его вагон забредали сектанты и представители иных конфессий и говорили с пассажирами о боге. Глеб, словно, не замечал их, но когда они собирались выходить, он всегда сворачивал в трансцендентное депо, где все они пропадали так, как будто их и не было, а Глеб ехал дальше, даже не подозревая о политкорректности.
Каким-то образом западные спецслужбы прослышали о трансцендентном депо. По их агентурным данным разрушение этого депо вело к политическому, экономическому, но главное - к духовному хаосу России. Но вот пути туда они не знали. Обнаружив в вагоне Глеба эротические снимки, наивные шпионы решили, что Глеб одержим эротоманией и подсадили к нему на остановке агента в виде обнажённой блондинки. Она сразу уселась к нему на колени и принялась расспрашивать о потайных рельсах. Глеб, не переставая философствовать в микрофон, поимел её и вытолкал на следующей остановке. Тогда агенты установили в его кабине "жучок", а вместо фары вмонтировали видеокамеру, надеясь проследить путь в заветное депо. В вагоне Глеба постоянно катались шпионы, сменяя друг друга на остановках. Но, поскольку Глеб трамвай не мыл, то видеокамера забилась грязью. Правда, на неё поставили "дворник" с омывателем, но всё это быстро украли на конечной. "Жучок" также долго не проработал, не выдержав рассуждений Глеба о России. Постоянное присутствие агентов тоже ничего не дало: пассажиры часто втягивали их в бытовые споры и непрерывно отвлекали.
Среди пассажиров со временем появилось много поклонников, как они выражались, образа мыслей Глеба. Они могли ездить в трамвае целую смену. "Скажи, Глеб, - спрашивали они, - в чём смысл твоего бытия, как русского человека?" Обычно словоохотливый Глеб на этот вопрос отмалчивался, отводя взор в сторону и не смотря на дорогу. А всё после того случая, когда к нему в вагон вошёл странный старик в резиновых сапогах и с брезентовым рюкзаком за спиной. Треснутые дужки его очков удерживались синей изолентой. Глеб как раз начал философствовать, зафиксировав педаль газа ломом. Он то вставал, то садился как-то боком, подпирал голову руками и едва слышно бубнил себе под нос о русской Абсолютной духовности или о духовном Абсолюте России. А трамвай таранил и давил безостановочно, но никто по традиции не делал Глебу замечания. Лишь тот старикан с рюкзаком как-то рассеяно смотрел сквозь лобовое стекло на происходящее на рельсах, словно на бездну Российской истории, смотрел и сказал: "А ведь русский терроризм вышел из русской идеи". От этих слов лом соскочил с педали газа, и трамвай стал. Старик раздвинул руками двери и скрылся. Глеб как уставился молча в одну точку в кабине, так и просидел до конца смены, пока не выпустили пассажиров и не отогнали трамвай в депо. Звёзды отчаянно срывались, пытаясь привлечь внимание, а Глеб всё ещё пребывал в прострации. Ночные сторожа не казались ему чем-то ирреальным, а утренняя прохлада вызвала тошноту. Никогда прежде Глеб не смотрел так на свой трамвай. Немытый и величественный он казался ему железной громадой уже чего-то нового и неведомого. И был полдень. В депо, зная все особенности Глеба, проложили для его трамвая специальную ветку, ведущую в отдельный тупик. Между собой работники называли его "тупиком Глеба". Там Глебов трамвай мог стоять сколь угодно долго, никому не мешая, а потом когда угодно выходил на маршрут.
"Зачем Россия? А я в России? - тоскливо думал Глеб, выгоняя к вечеру трамвай из тупика. - И всегда ли Россия там, где я, а я это всегда ли Россия?" Удивительно, но, даже рассуждая о России, Глеб никогда не пил. Полусогнутый думал он свои думы и не глядел вперёд, где всё таранилось и давилось без единого замечания. Тут снова возник тот старичок в треснувших очках и с рюкзаком. "Да, - сказал он так, как будто прожил всю российскую историю разом, - в России никогда не умели считать людей". Трамвай вдруг наскочил на что-то и сразу остановился. Глеб ударился лбом о лобовое стекло и впал в историческое забытьё. Ему чудилось, что он лежит в почерневшем деревянном корыте, выдолбленном из многовекового дуба Российской чащобы. Часть воды в корыте замёрзла, и на этом льду идёт ледовое побоище, а вокруг сжимается кольцо ленинградской блокады. В другом месте Петровский флот штурмует Турецкую крепость, а по растрескавшимся краям корыта князья бьются с Ордой, в углу тонет "Варяг", и все взывают: "Глеб! Направь нас, направь!" Глеб пытается ладонью оставить крейсер на плаву, но тот просачивается сквозь пальцы на дно. Лёд трескается, Глеб дрожащими пальцами пробует снимать со льда дружинников Невского, но пальцы быстро стынут от оледеневших лат, дружинники выскользают, Глеб ловит их, проламывая лёд и начинает метаться в корыте. Возникшая волна швыряет Петровский флот на турецкую крепость и смывает князей вперемешку с Ордой. Глеб отчаянно машет руками. К нему наклоняется лицо в очках с синей изолентой - вместо зрачков два тоннеля, уходящие вглубь, откуда вырываются летописные протуберанцы. "Что ж так небрежно?" - говорит лицо Глебу и вынимает со дна корыта затычку. Образуется мощный водоворот, захватывающий и Глеба. Старик снимает рюкзак и подставляет его под сливное отверстие. Сильная струя быстро наполняет рюкзак, старик завязывает его, одевает на спину и выходит из трамвая...
"Глеб! Глеб! По что гонишь меня?!" - обижался начальник трамвайного депо, закрываясь руками. Глеб прыгал на сиденье, выбрасывая ноги в стороны и крича что-то о высоковольтности России. Все последующие сутки после ухода старика Глеб рвался на какой-то трансрусский маршрут. "Включи ток, демон! - орал он начальнику, ударяя ногами, - Не можно стоять!" "Не я этот ток вырубил, Глебушка, - чуть не плакал начальник, - Не я!" "Ты поостынь, - советовали оставшиеся пассажиры из его поклонников, - ток то по всей стране вырубили. Как дадут, так вместе поедем". Глеб вроде унялся, лёг на пол кабины, свернувшись калачиком, и впал в пространное забытьё. Трамвай Глеба отогнали в тупик. Там на рассвете, очнувшись, Глеб выгнал его на маршрут, но пассажиров не брал, а сразу поехал в трансцендентное депо - в то место, где рельсы были тронуты ржавчиной какой-то изувеченной вечности. Глеб считал, что, если разогнать трамвай по этим рельсам, то можно взмыть и увидеть сверху тот трансрусский маршрут, хотя оторваться от рельс будет сложно - русские сильно подвержены гравитации, оттого и ностальгия случается. Но здесь, на этих рельсах как-то всё сразу оборвалось, и трамвай взмыл, сверкнув высоковольтной дугой, которую многие приняли за видение в виде радуги.