Из большого города, в котором уже давно жил, в посёлок, где прошли его детство и юность, он приезжал теперь только два раза в год: в начале мая и в конце сентября. Цель этих посещений всегда была одна и та же, скорбная--навестить могилы похороненных там родителей и старшей сестры. Но сначала он ожидал от своих поездок ещё и радости дорогих воспоминаний. Основанием для таких ожиданий стало однажды возникшее и с возрастом укрепившееся убеждение, что детские и юношеские годы для него (потом выяснилось, и для многих людей)--самая лучшая пора жизни. Не то чтобы в его взрослом бытии не случалось успехов, удач и разного другого, доставлявшего душевное удовлетворение, однако радость от этого не была безмятежной, поскольку она обязательно сменялась заботами, трудностями, нередко и невзгодами. К тому же тёмные и серые полосы жизни почему-то всегда оказывались шире светлых и цветных. А вот радости детства, как он теперь ясно понимал, всерьёз ничем не могут омрачиться. Даже большим неприятностям такое не под силу. Признав важность этой мысли, он в своих литературных опытах счёл необходимым её высказать:
"Кому живётся весело,
Вольготно на Руси?
Ах, Боже мой! Да детям же.
У детских душ от горестей,
Унынья и отчаянья
Защита есть чудесная,
Беда им не беда.
Она предохраняет их,
Даёт набраться бодрости
Перед дорогой дальнею,
Пред жизнью взрослой, трудною".
И ему хотелось, нет, конечно, не вернуть, всего лишь вспомнить те радостные детские ощущения, которые, как он полагал, обязательно должны были всплыть в памяти, стоило только вновь оказаться там, где прошло детство. Может, так и случилось бы, если бы память признала место, куда он теперь приезжал, за т о с а м о е, родное. Увы. Всё здесь стало чужим, даже на первый взгляд, не говоря уже об атмосфере, этой совокупности многочисленных привычных мелких и даже незаметных, но вместе с тем важных деталей, в отсутствие которых окружающая обстановка воспринимается как не своя, не знакомая, чуть ли не враждебная. Душа её отвергала.
Больше всего ему было обидно за два самых дорогих места: дом, в котором прежде жила его семья, и школу, в которой он учился. В их квартиру заселились люди, по-видимому, совершенно не заботившиеся о своём жилище, судя по состоянию его окон: грязные стёкла, одно даже наполовину разбито, облезлые рамы. А бывшая школа, отданная под второстепенные административные службы, уже не вызывала душевного трепета. Наоборот, хотелось побыстрее пройти мимо неё.
В юности он любил ходить по родному посёлку, теперь же из-за раздражения от его неузнаваемости старался без нужды не отклоняться от своего маршрута, начинавшегося у вокзала и оканчивавшегося у кладбища. Встречавшиеся ему по дороге люди тоже были незнакомы, редко когда попадался кто-нибудь, кого он знал и помнил. Собственно, ничего удивительного в этом не было, ведь прошло без малого почти полвека с того времени, о котором он теперь тосковал. Тем не менее, даже такое убедительное объяснение не примиряло его с действительностью. И не будь у него вышеупомянутой заботы он, наверное, совсем не приезжал бы сюда.
Вот и на этот раз, приехав в посёлок своего детства и не испытав радости от встречи с ним, он привычной дорогой отправился на кладбище. Но на центральной улице встречный "жигулёнок" с жёлтым гребешком такси на крыше, вдруг ни с того ни с сего громко просигналив, резко затормозил прямо напротив него. Из машины выскочил, радостно улыбаясь, его одноклассник, один из пятерых, как он знал, продолжавших жить в посёлке.
--Здорово! А я еду, гляжу: ты--не ты?
--Я самый. Здорово. И здорово, что ты узнал меня и остановился. А то который раз приезжаю и ни одного знакомого лица не встречаю. Есть у тебя пара минут, чтобы поговорить, вспомнить прошлое?
--Немного времени есть. Волка ноги кормят, а меня, как видишь, колёса. Еду на вокзал, скоро московский поезд должен прибыть, может, пассажира подцеплю.
--Что, другой работы нет?
--Ну как же, ещё и служу. Охранником в фирме, сутки через трое. А в остальное время, вот, подрабатываю извозом.
--Запросы, видно, велики, если пенсии не хватает. Она ведь теперь у нас выше прожиточного минимума.
--Смеёшься. А детям кто помогать станет, если я сяду на пенсию?--Спохватывается.--Да что это мы всё обо мне? Ты-то как, похоже, неплохо, раз чувство юмора не потерял? К нам какими судьбами?--Перестаёт улыбаться.--Слышал, сестра у тебя умерла и больше никого из родных здесь не осталось.
--Пять лет назад. Сюда приезжаю, только чтобы могилы навестить. Не работаю, но пенсии на скромную жизнь хватает, правда, такой добровольной повинности, как у тебя, у меня нет.
--А не скучно?
--Так у меня занятие есть. Получаю от него большое удовольствие. В школе терпеть не мог писать сочинения, теперь же, сам удивляюсь, потянуло к перу.
--Иди ты! И удаётся напечататься?
--Как же! Через профессионалов не протолкнёшься. Лишь время от времени в одной городской газете удаётся тиснуть статейку-другую. Утешаюсь мыслью Бальзака, что поэт не только тот, кто печатает свои стихи. Шучу. Если же серьёзно, то кайф я получаю от самого процесса сочинительства и не думаю о том, прочтёт кто-нибудь мои опусы или нет. Может, это и графомания, но в любом случае не самое вредное занятие. Ладно, и обо мне поговорили. Теперь расскажи об общих знакомых, о ком знаешь.
--Мужики крутятся, как и я. Встречаемся чаще всего вот так же, на дороге. Да, знаешь, кого я встретил года два или три назад?
--Кого?
--Нашу учительницу биологии. Других учителей приходилось встречать, а её после окончания школы--ни разу. Оказывается, живёт в городе у дочери, и сюда приехала, как и ты, на кладбище.
У него на мгновение сжалось горло. Спросил с чуть заметной заминкой:
--Н-ну и как она?
--По-моему, неплохо. Спина прямая, фигура подтянутая, глаза ясные, речь связная. Она, конечно, моложе других наших учителей, но восьмой десяток тоже, наверное, разменяла. Нам бы так выглядеть в её годы. И одета не абы как, видно, что не бедствует. Меня, конечно, не узнала, а вот тебя вспомнила, когда я назвал, с кем вместе учился. Когда расставались, просила передавать привет всем нашим, кого встречу. Вот и тебе передаю.--Смотрит на часы.--Ну всё, старик, извини, время вышло. Рад был тебя повидать.
--И я рад. Будь здоров и тоже передавай от меня привет ребятам.
Он смотрит вслед уехавшей машине, потом поворачивается и идёт своей дорогой. Однако если до встречи мысли в голове (какие, о чём? Уже не вспомнить) текли плавно, только что не лениво, то сейчас, он чувствовал, из глубины памяти всплывали, нет, рвались наверх воспоминания, сила которых радостно удивляла. Но с этим напором надо было справиться. Во-первых, потому что ему предстояло дело, ради которого он приехал, и совсем другие--нерадостные--воспоминания, а во-вторых, нежданное послание из прошлого заслуживало особого отношения, места и состояния. Не на бегу и не между делом. И, конечно, дома об э т о м тоже вспоминать было бы неправильно. А вот на обратном пути в электричке... Не зря же издавна было замечено, что дорога располагает к воспоминаниям и размышлениям. И нередко при этом рождались шедевры: "Утро туманное, утро седое..." Да, именно так, на обратном пути.
Принятое решение и привычка к самодисциплине позволили удержать заслон в памяти. Он усмехнулся. Видно, не зря девчонка-одноклассница, как говорили, к нему неравнодушная, однажды с досадой упрекнула его в стремлении всегда и всё раскладывать по полочкам.
Работы на кладбище оказалось немного. Он убрал с могил сухую траву и вымыл памятники. Оградки же, выглядевшие ещё вполне пристойно, красить не стал. Сев на лавочку не своей, а соседней могилы, в который раз и опять безуспешно попытался поговорить с умершими. Ничего у него не получалось, хотя и поговорить он любил, и было что рассказать родителям и сестре и о чём их расспросить. Может, это о н и н е х о т я т с ним разговаривать? Были, были у них причины на него обижаться. Вспоминая прошлое, он сам находил всё больше таких причин. Хотя по справедливости его вины перед умершими не являлись следствием равнодушия и эгоизма. Большая их часть обусловливалась неправильным устройством жизни от самого сотворения мира, когда Создатель навязал людям своё понимание блага, чем обрёк человечество на существование в постоянной борьбе и преодолении. Он же мог винить себя только в отсутствии достаточной воли, которая позволяла бы успешно противостоять жизненным трудностям. Но это оправдание, удовлетворявшее его, когда дело касалось собственных потерь, не срабатывало в данном случае.
До электрички оставалось ещё много времени, но тут он вспомнил, что по расписанию она не проходная, а местного отправления, значит, уже стоит в тупике недалеко от станции. И двери вагонов должны быть открыты, чтобы уборщики могли сметать мусор. Так было в его студенческие годы, и знавшие об этом обстоятельстве пользовались им, предпочитая пройти триста метров до стоящего состава, вместо того чтобы тесниться в зале ожидания либо топтаться на платформе, часто под дождём, на жаре или холоде. Может, так и осталось, тогда имело смысл идти на вокзал прямо сейчас.
По пути к выходу с кладбища он завернул на могилу умершего год назад своего учителя и первого шефа, которого особенно уважал и у которого многое перенял. Крестов в оградке не прибавилось, значит, вдова, тоже старая и вдобавок очень больная, была жива. Уставшая от болезни женщина давно молила Бога о смерти, но, похоже, Тот считал, что она не выпила свою горькую чашу до дна.
Его предположение насчёт электрички оправдалось, и он расположился один в пустом вагоне. Конечно, потом к нему всё равно кто-нибудь подсядет: народу в город ездит много, а электричек в новые рыночные времена стало вдвое меньше. Ничего, он умел, когда было нужно, уйти в себя, отрешиться от окружающей обстановки. Научился этому ещё в студенчестве, когда по дороге на экзамены уже в вагоне приходилось лишний раз повторять самый трудный материал.
Ну вот, теперь заслон в памяти, наконец, можно было убрать и предоставить воспоминаниям свободу.
Он не был влюбчивым, хотя и равнодушным к женщинам тоже считать себя не мог. В юности красивых девчонок замечал, правда, никогда не стремился завести с ними дружбу. Причина была не только в стеснительности и мальчишеской гордости. Он не знал, чем следует наполнять отношения с девушками и о чём с ними разговаривать, чтобы интересно было обоим. Вечерние прогулки, кино и другие немногие в условиях небольшого посёлка возможности вместе проводить время казались ему чем-то искусственным, бессодержательным и неадекватным истинному мотиву встреч. К тому же сам этот мотив представлялся неоднозначным: кроме понятной взаимной симпатии, почти такой же, как к дружку-приятелю, и тревожного, но влекущего волнения, в нём предчувствовалось дополнительное нечто, не только не являвшееся дружбой, но по романтическим меркам юности даже стыдное, пугающее, имеющее неизбежным следствием позор, какой случился--о чём ходили невнятные слухи--с ребятами из параллельного класса, "дружившими" уже несколько лет. Было ли такое отношение к представительницам противоположного пола инфантильностью? Допустим. Но вот, что называется, сведения из независимого источника. Он как-то прочитал у Олеся Гончара (как писателя того можно и не ценить, хотя две Сталинские, Ленинская--за роман "Тронка"--и союзная Государственная премии, наверное, что-нибудь да значат, однако умом, наблюдательностью и особой присущей писателям интуицией Гончар, безусловно, не был обделён да и жизненный опыт имел богатый):
"Замечали ли вы, что во взгляде девушки, когда она смотрит на своего любимого или думает о нём, всегда есть что-то скорбное?".
Эти слова не собственная мысль писателя, а его н а б л ю д е н и е. О чём же может скорбеть девушка в таких обстоятельствах? Не о том ли, что именно любимому предстоит лишить её девственности, вдобавок проявив грубость (без ожесточения ничего не получится) и причинив боль? И нет ли в этой скорби пусть не протеста, а всего лишь неосознанного несогласия с естественным положением вещей? Тоже проявление инфантильности? А может, присущая человеку мечта о чистоте и красоте? Ведь как бы и кто ни считал, но физиология половых отношений людей ничем не отличается от физиологии этих же отношений у животных. Ладно бы только на уровне невидимых процессов, проходящих внутри организма, так нет же--и во внешних отнюдь не эстетичных атрибутах. Это не может не отвращать и, конечно, в первую очередь и сильнее всего юных. Если впервые испачкать новую вещь, обидно до слёз. А потом, когда грязных пятен на ней уже много, к дальнейшему их умножению относишься почти равнодушно. Так что, возможно, не юные инфантильны, а зрелые малочувствительны именно из-за толстого слоя накопившейся на их душах грязи.
К сожалению, и юность, соседствуя с опытной и трезвой зрелостью, волей-неволей огрубляется, соблазнившись вещественной стороной человеческих отношений. Уже будучи пожилым человеком и случайно узнав, что его одноклассницы--не какие-нибудь, а справедливо считавшиеся первыми девушками в школе,--выбирая мальчишек, оказывается, слушали не только своё сердце, но и разум, учитывая перспективность кандидатов для будущей семейной жизни, он был разочарован.
Это были прелюдии главных воспоминаний. Они помогли ему восстановить собственный образ почти полувековой давности. Да, он опасался отношений с девушками, интуитивно предвидя связанные с ними сложности и сомневаясь в своих силах и способностях эти сложности разрешать. Жизнь подтвердила его опасения. Как оказалось, лишь очень немногим мужчинам удаётся достойно выходить из трудных положений, неминуемо возникающих в отношениях с женщинами. Большинство же удовлетворяется тем, что просто переворачивает страницу.
...Она вела в их выпускном классе общую биологию. Надо сказать, что он не испытывал настоящего интереса ни к одному школьному предмету. В чём тут было дело, не понял до сих пор. Возможно, подавляли интерес немалые усилия, которые приходилось затрачивать на учёбу. Однако он старательно учил всё, не задумываясь, зачем нужно знать то или другое: так полагалось. Но в выпускном классе впервые введённую в школьную программу общую биологию выделил, и отнюдь не имея в виду предстоящие вступительные экзамены в институт: он собирался пойти в технический, где биологию сдавать не требовалось. Новый предмет привлёк внимание своими мировоззренческими акцентами, чем отличался от других естественных наук, в их школьном варианте представлявших собой сумму хоть и важных, но частных знаний. Его интерес был замечен биологичкой, тем более что из всех выпускников он оказался единственным, кому нравился её предмет. Хотя стоп, это было позже, вначале у них случился конфликт, о котором потом ещё долго говорили в школе.
Инцидент произошёл перед ноябрьскими праздниками. Тогда учительница литературы объявила о предстоящем классном сочинении, а на уроке биологии класс узнал ещё и о контрольной работе, запланированной на тот же день. Поднялась буча, которая была всего лишь бессмысленным эмоциональным всплеском, никто из крикунов и не рассчитывал на отмену контрольной. Он же знал, что особой инструкцией запрещалось проводить в один день больше двух контрольных, причём сочинение по нагрузке на учеников приравнивалось к двум таким работам. Это он и объяснил учительнице, заключив, что контрольную придётся перенести. Видимо, его совершенно справедливое заявление прозвучало излишне категорично, показавшись ей обидным. А она была ещё молодой, самолюбивой, к своему авторитету учителя относилась очень ревниво. И потому с вызовом ответила, мол, ничего с ними--учениками--не случится: напишут сначала сочинение, а потом контрольную. Он не стал спорить, но после урока подошёл к ней и ещё раз попытался втолковать, что проведение контрольной в намеченное время будет нарушением, чего допустить нельзя, и что если она ему не верит, пусть проконсультируется с завучем школы. Однако его мирная инициатива была отвергнута. Нашла коса на камень. Тем не менее, своего он добился, и контрольная была перенесена, о чём не без раздражения она и сообщила на следующем уроке. А в отместку за перенесённое, как она полагала, унижение, обращаясь непосредственно к нему, добавила (он хорошо запомнил тот диалог):
--Ну, если ты такой принципиальный, то и я буду к тебе относиться так же. Не обессудь.
Он же, чувствуя себя правым, за ответом в карман не полез:
--А мне никаких поблажек и не нужно. Я и без них как учился отлично, так и буду учиться.
Класс замер, она тоже на мгновение растерялась. Потом нашлась:
--Прямо так уж и отлично?
Он, сжигая за собой последний мост, продолжал дерзить:
--А я по-другому не умею.
Она заинтересовалась:
--Неужели кроме пятёрок ты ничего не получаешь?
--Получаю, но редко. Причём не по своей вине.
--Ну, конечно! Виноваты несправедливые учителя.
--Не очень удачная мысль, уж простите. Разумеется, учителя тоже не виноваты.
--Вот как! Тогда кто же?
--Ни кто, а что. Принцип системы обучения. Ученик со своей стороны может гарантировать только старание, остальное от него не зависит. И если он чего-то не понял несмотря на толковое объяснение учителя и на многочасовое бдение над учебником, то может получить не только четвёрку, но даже и двойку, в которой ни его самого, ни учителя, ни автора учебника винить нельзя. Если ученик оказался тупым, что тут поделаешь? В существующей системе обучения оценивается ответ, а не усилия ученика. Вот если бы оценивались усилия, я был бы круглым отличником.
Наверное, увлёкшись этой полемикой и не справившись с раздражением, вызванным его независимым поведением, она в какой-то момент потеряла контроль над собой и допустила ошибку, нанеся удар ниже пояса:
--Так ты, выходит, обычный зубрилка?
Он побледнел, но не отступил:
--Нет, не обычный, а дотошный. К механическому запоминанию прибегаю только в крайних случаях, когда все другие средства исчерпаны. И эту мою дотошность Вам придётся испытать на себе. Предмет Ваш не из простых, а учебник, как мне кажется, удачным назвать нельзя, во всяком случае, судя по тем первым параграфам, которые мы успели пройти.
Похоже, его рассудительные ответы, хотя держался он из последних сил, заставили её опомниться и посмотреть на происходящее как бы со стороны. Было ясно, что в этой дуэли она выглядела слабее своего соперника. Тогда она отступила, найдя достойный повод для этого:
--Ты говоришь интересные вещи, и мне хотелось бы продолжить наш разговор, но в другое время. Сейчас же мы должны вернуться к уроку.
--Хорошо.
К разговору она вернулась только через несколько дней, попросив его задержаться после урока, который был в этот день шестым, последним. Зазвав его в лаборантскую, маленькую комнатку, примыкавшую к кабинету, где хранились наглядные пособия по биологии, повела себя совсем по-другому, чем в прошлый раз, спокойно и даже приветливо. Возможно, здесь сыграла свою роль пятёрка, полученная им за ту злосчастную контрольную. По логике она должна была проверять его работу особенно тщательно, но, как видно, не нашла к чему придраться, убедившись тем самым, что его самооценка, показавшаяся ей дерзкой, соответствовала действительности. И, наверное, ей достало объективности отнестись к нему с уважением.
Он всегда легко отзывался на доброе отношение, и потому тоже не стал вспоминать их стычку, посчитав это недостойным. Вдобавок его подкупило её признание:
--Знаешь, я была не права насчёт зубрилки. Из твоей контрольной работы я поняла, что ты хорошо разбираешься в материале. Да и твои устные ответы говорят о том же. Так что, извини меня, пожалуйста.
--Ничего. К тому же я сам признал, что зубрёжкой не брезгаю, когда по-другому не получается. А вот что касается устных ответов, открою Вам секрет. Готовясь к урокам, я стараюсь ответить не только на главные и очевидные вопросы, которые могут быть заданы по данному материалу, но придумываю и возможные дополнительные и заранее ищу ответы на них тоже. Видите ли, я, к сожалению, тугодум, соображаю медленно, что может выглядеть как незнание, и потому мне приходится запасаться ответами впрок, не надеясь найти их непосредственно у доски и при дефиците времени.
Она была поражена:
--Это же чудовищный объём работы!
--Да, но куда тут денешься? Не хочется отставать от других отличников.
--Так у тебя, наверное, двоек вообще никогда не было?
--Увы, были. Правда, за всё время только три штуки.
--Твоя система подвела?
--Нет, тогда я ещё её не выработал.
--Расскажи, если, конечно, тебе не неприятны эти воспоминания.
--Тогда мне было не просто неприятно, я был в отчаянии и в первую очередь от того, что не представлял, как скажу об этом маме. Переживал ужасно, тем более что по справедливости двойки я не заслужил. Но вспомнить могу, сейчас уже всё переболело.
Это было в третьем классе на уроке письма. Мы делали упражнение, в котором требовалось вставить в словах пропущенные окончания и подчеркнуть их. Я по примеру некоторых других ребят решил сначала написать весь текст, а уж потом подчеркнуть нужные места. В чём мы увидели выгоду в таком разделении операций, не помню. Но наша учительница, проходя между рядами парт и глядя, как мы трудимся, заметила непорядок и велела не выдумывать отсебятину, а делать так, как положено. Я не послушался и, конечно, закончив писать, забыл о подчёркивании. За это и получил свою первую "пару", хотя все окончания вставил правильные. Двойка была воспитательной. А две другие я получил за то, что, не поняв материал на уроках и не сумев разобраться в нём по учебникам, не попросил учителей ещё раз мне его объяснить. Постеснялся. Тогда мне было двенадцать-тринадцать лет и многие совершенно нормальные вещи казались недопустимыми.
--И ты эти в общем-то обычные для жизни школьника события запомнил?
--Для меня они не были обычными. И я их не только запомнил в деталях, я бился над тем, чтобы понять, как т а к о е могло произойти, в чём моя вина или ошибка.
--Понял?
--Не сразу.
--И какой же ответ ты нашёл?
--Моя личная вина здесь самая маленькая. Постеснялся сделать то, чего стесняться не надо. Но это всего лишь частное обстоятельство. Во время же моих поисков обнаружилась гораздо более общая и важная проблема, существенный порок нашей системы обучения.
--Что же в ней не так?
--Её главной заботой является успеваемость. А потому внимание учителей прежде всего направлено на слабых учеников. Вам, похоже, даже в голову не приходит, что отличники нуждаются в вашем внимании не меньше, чем двоечники.
--Поясни свою мысль.
--Вы судите о нас по нашим оценкам, и потому считаете, что с отличниками всё обстоит благополучно. Но ведь отлично учиться можно по-разному: с помощью каторжного труда, как я, и за счёт больших способностей, когда всё даётся легко. И разве не правильно было бы, если бы таких "добровольных каторжников" учителя удерживали от излишнего рвения, объяснив, что по их способностям им лучше учиться на четвёрки. Здоровее и дальновиднее, ведь от учёбы можно надорваться и вызвать в себе отвращение к ней.
--Но почему же, так хорошо всё понимая, ты сам не откажешься от этого насилия над собой?
--А амбиции куда деть? С самолюбием и честолюбием что делать? Как отказаться от наркотика похвал? Вот мы и пришли к главному виновнику м о е й проблемы. Природа или Бог, если в него верить, наградили меня посредственными способностями и несоразмерными с ними претензиями.
--Насчёт способностей не скромничай. Додумался же ты до этих удивительных по крайней мере для меня мыслей.
--Утешение слабое.
--Ну, ладно. Спасибо за откровенный разговор. А теперь я хочу попросить тебя вот о чём. Через две недели у нас будет открытый урок. Не мог бы ты выступить на нём с докладом?
--Я согласен, мне самому интересно.
--Тогда давай это обсудим.
Вот такая случилась история. Кстати, потом он заметил за собой эту особенность: хорошие отношения с новыми людьми часто устанавливались у него после конфликта в начале знакомства. Причиной конфликта было его стремление всегда и всё делать правильно. Того же он требовал и от других, с кем приходилось иметь дело. Но даже справедливые требования мало кому нравятся, однако люди, склонные к самокритичности, в конце концов признавали его правоту, хотя и не говорили об этом прямо. И с ними он всегда был готов помириться.
Итак, сам того не зная, он привлёк её внимание. Внешне их отношения не выглядели необычными. Она с удовольствием отвечала на его вопросы, задаваемые на уроках, и не спешила уйти из класса после звонка, если видела, что он хочет спросить о чём-то ещё. Приносила ему книги по биологии из своей библиотеки. Каждый хороший учитель бывает рад, если его предмет вызывает интерес у учеников, и старается этому способствовать. Но в данном случае учебный предмет стал не просто точкой пересечения познавательных--со стороны ученика--и профессиональных--со стороны учительницы--интересов. Действительно, его занимал лишь преподаваемый ею предмет, а вот её, как выяснилось, и его интерес, и о н с а м. Здесь тоже не было ничего необычного. Он видел в ней только учительницу, она же была ещё и молодой женщиной, входящей в пору расцвета, полного раскрытия всех возможностей и потребностей организма. И далеко не каждый человек оказывается способным справиться с этим половодьем.
В последний перед зимними каникулами учебный день они опять задержались после урока. Ответив на его вопросы, она пообещала принести ему книжку, которую, по её мнению, ему следовало прочитать. Договорились, что после новогодних праздников он найдёт её в школе (у учителей каникул не бывает), тогда и возьмёт книгу.
...В школе было непривычно пусто и тихо. Он вдруг с удивлением подумал, что за все годы учёбы никогда не приходил сюда во время каникул. Было странно идти пустыми коридорами и слышать гулко раздающиеся в пустоте собственные шаги. Кабинет биологии оказался незапертым, значит, она была здесь. Пройдя через пустой класс, он постучал в дверь лаборантской и в ответ услышал:
--Войдите.
Он вошёл и поздоровался.
--Здравствуй. Закрой дверь и проходи.
Он закрыл дверь и услышал, как щёлкнул замок. В тот момент это не привлекло его внимание. Она в длинном не по росту синем рабочем халате стояла на табурете перед шкафом с наглядными пособиями.
Он--не прежний, а нынешний, вспоминающий--вновь усмехнулся. Теперь-то ему было понятно, откуда взялось это несуразное одеяние: школьный завхоз купил такую спецодежду, какую сумел достать, и нарядил в неё учителей-кабинетников, которым она полагалась.
Готовый опять погрузиться в свои воспоминания, он в последний момент заметил, что, оказывается, уже едет и что, как и предполагал, его одиночество было нарушено. Напротив расположилась юная особа с довольно смазливым личиком и красивыми ногами, прикрытыми юбкой лишь условно. Бог с ней, со скромностью, о гигиене бы подумала. А то ведь села, глупенькая, на грязную скамейку прямо голой попкой: современные женские трусики назвать бельём тоже можно с большой натяжкой. Скользнув взглядом по лицу девушки, он понял причину некоторого лёгкого неудобства, ощущавшегося им во время его виртуального путешествия в прошлое. Несмотря на юный возраст, его соседка, похоже, чувствовала себя взрослой женщиной, к тому же красивой и, следовательно, имеющей право на мужское внимание. Тут же перед ней сидел хотя и немолодой, но всё же мужчина, который ни разу на неё не посмотрел. Непорядок. Тогда она сама стала время от времени взглядывать на него, проверяя действенность своих женских чар. Ишь ты, Лолита. Эти взгляды и доставляли ему неудобство. Видно, способность отрешаться от окружающего у него с возрастом ослабла. Однако девчонку нужно было наказать. Природа природой, но юные не должны так себя вести даже и в наше время свободных нравов. Он посмотрел на неё в упор, задержав взгляд на лице, чтобы она поняла: на неё не смотрят, а её р а с с м а т р и в а ю т. Потом, так же не торопясь, прошёлся глазами по шее, плечам, груди, животу и ногам вплоть до лодыжек. Да, изваяна эта озорница была неплохо. Вновь взглянул в лицо и с удовлетворением понял, что добился, чего хотел. Она была сильно смущена. Лицо покраснело, нарочитая дерзость во взгляде исчезла, он стал растерянным. Вот и хорошо, значит ты, милая девочка, ещё не совсем испорчена. Дай тебе Бог подольше оставаться такой. И он улыбнулся ей, как бы извинившись, но и давая понять, что она сама виновата в случившемся.
Преподав урок юной кокетке, он вернулся к воспоминаниям. На чём он остановился? Да, она стояла на табурете перед шкафом. Взяв с верхней полки какую-то коробку, попросила:
--Возьми, пожалуйста, и поставь это на стол.
Когда же он выполнил её просьбу и вновь отошёл к двери, чтобы не мешаться в маленькой и тесной комнатке, она немного насмешливо спросила, протягивая руку:
--А помочь мне сойти ты не хочешь?
--Извините, не догадался.--Взял её ладонь в свою. Она, почти не опираясь на его руку, легко спрыгнула с табуретки.
--Какой сегодня сильный мороз. Ты, наверное, замёрз, пока шёл? Сейчас я вскипячу чай.
--Что Вы, не надо! Я не хочу, да и вовсе я не замёрз.
--Но не пить же мне чай одной. Я с утра тут вожусь, пора сделать перерыв. Да ты раздевайся, снимай пальто и повесь его поверх моего. Вон крючок на двери.
Пока он раздевался, она налила воды в небольшой чайник и поставила его на лабораторную электроплитку. Потом освободила место на столе, достала из шкафа две чайные чашки и ложечки, а из своей сумки свёрток. В нём оказались конфеты, печенье и бумажные салфетки. Расстелив их на столе, выложила угощение. Попросила, видя его смущение:
--Сполосни чашки и вытри их полотенцем. Оно там, у раковины. И, пожалуйста, чувствуй себя свободнее.
Он был рад чем-то заняться, не зная, как себя вести в этой ситуации. Мыл и вытирал чашки, стараясь растянуть время и мучаясь от подозрения, что, наверное, из-за своей скованности смешно выглядит. Хорошо хоть она не смотрела в его сторону, а то от смущения у него и чашки могли из рук выскользнуть, вот была бы катастрофа. С беспокойством думал о предстоящем чаепитии: чай он любил, однако не умел пить его очень горячим. Но не дуть же на него, в самом деле.
Всё когда-нибудь кончается, и чашки были вымыты, чайник вскипел, а чай заварен. Тут выяснилось, что его опасения насчёт необходимости давиться крутым кипятком были напрасны. Она поставила на стол банку с водой:
--Это холодная кипячёная вода. Не могу пить слишком горячий чай, всегда разбавляю.
--И я тоже.
Приступили к чаепитию. Она старалась его разговорить:
--Ты как любишь пить чай: внакладку или вприкуску?
Он со своей стороны тоже пытался вести себя непринуждённее:
--Если с хлебом, ну там с бутербродами или пирогами, то внакладку. Если же просто чай, то вприкуску с рафинадом или конфетами.--И добавил, решив, что, выйдя за рамки заданного вопроса, будет выглядеть более естественно.--Моя мама печёт очень вкусные пироги и плюшки. Люблю есть их со сладким чаем. Сегодня она как раз пекла пироги с тыквой, если бы я знал, что мы с Вами будем пить чай, обязательно принёс бы.
--С тыквой? Никогда не ела. Я тоже иногда пеку пироги, надо будет попробовать.--И, видимо, решив, что чайной теме уделено уже достаточно внимания, почувствовав также, как спало в нём внутреннее напряжение, вдруг спросила:
--Скажи, ведь у тебя нет девушки?
Он чуть было не поперхнулся от неожиданности:
--Н-ет.
--А почему? Вон твои товарищи уже давно дружат, что же ты отстаёшь? Или не встретил пока достойную?
Он уже справился с волнением, вызванным её вопросом. К тому же о девушках его спрашивали часто, и он имел, что ответить:
--Ну почему же? Хорошие девушки есть, только я чувствую, что интересны они не мне, а словно кому-то внутри меня. И этому кому-то я не хочу подчиняться.
--Странная раздвоенность. А ты не выдумываешь?
--Нет. Я прочитал, что на наше поведение и даже на характер сильно влияют разные вещества, содержащиеся в крови. Например, молочная кислота. Ничтожные изменения её концентрации могут изменять наше настроение. Но разве не обидно сознавать, что даже в таких интимных вещах мы не самостоятельны и зависим от какой-то биохимии? И, знаете, я нашёл для себя решение этой проблемы. Когда мне очень тошно или наоборот весело, я ищу причину такого состояния и если не нахожу её, то для меня это знак, что мною манипулирует молочная кислота, и тогда я противлюсь её влиянию.
--Успешно?
--Когда как. Но я уверен, что воля способна противостоять биохимии.
--Неожиданные мысли, боюсь, как бы они не помешали моим намерениям.
--Каким намерениям?
--Сейчас увидишь.
Она поднялась из-за стола и прошла к стоящему у стены большому шкафу. Между ним и стеной имелся промежуток, в котором она скрылась буквально на мгновение. Когда же вышла оттуда, на ней ничего не было, она сняла даже тапочки. Встала перед ним и стояла свободно, не стесняясь, но и без какого-либо вызова. Дарила себя ему. Но в тот момент он, смятённый, смотрел и не видел. И как же благодарен он теперь своей памяти, помимо него запечатлевшей и сохранившей эту прекрасную картину!
Сейчас её рассматривал не юноша, впервые наяву увидевший обнажённое женское тело и от потрясения едва живой, но мужчина, который мог считать себя искушённым в женской красоте. Такое право давали ему чужой, почерпнутый из книг, и собственный опыт. Впрочем, что касается последнего, то сейчас любой желающий без труда может стать знатоком, хотя, конечно, необразованным, своего рода самоучкой в данной области. Для этого достаточно, бывая на пляже, не закрывать глаза. Современные женские купальные костюмы дают возможность рассмотреть тела их обладательниц практически целиком, исключая лишь соски грудей и лобок. Но и их размеры и конфигурацию купальники тоже не скрывают. Так что обнажённую женскую натуру, которая в прежние более скромные времена была доступна только глазам художников, скульпторов и врачей (а ещё, конечно, супругов и любовников), теперь может видеть каждый мужчина. Видеть и судить о ней. Для мужчин в этом нет ничего стыдного. Ведь именно для их глаз женщины и открывают свои тела.
Она была сложена замечательно. Это не скрывала и одежда, но обнажённое тело позволяло увидеть его красоту и почувствовать гармонию в полной мере. Пропорциональное туловище, соразмерные с ним голова, шея, руки и ноги. Волнующие линии фигуры. Прямая осанка. Всё в её внешности соответствовало критерию "золотого сечения" и только радовало глаз. Ничто не казалось чужим или случайным, не выдавалось из общего ряда, но было на своём месте и в ладу с остальным. Совершенное изделие природы. И всё же две части этого прекрасного целого притягивали взгляд, но не потому, что они чем-то превосходили другие, а из-за невозможности видеть их в обычных обстоятельствах по причине особого табу, обусловленного мистическим смыслом, вложенным в них ещё при грехопадении и с тех пор заставляющим скрывать от посторонних глаз: грудь и пушок, прикрывающий лоно.
Ах, эта соблазнительная женская грудь! Кто сказал, будто самая красивая грудь бывает у юных девушек? Что красивого в бугорке, из которого не выдаётся и сосок? Девичья грудь--это грудь, которая ещё не полностью родилась, не вся вышла из недр тела, а её сосок ещё не превратился в самостоятельную деталь, в чудесную виноградину, словно балансирующую в высшей точке. И плоть её ещё не насыщена соками, а потому слишком упруга, почти тверда. Она не может играть. Неслучайно поэтому грудь девушки называют незрелой, несформировавшейся.
Зрелая, но ещё нисколько не потраченная красивая грудь молодой женщины имеет грушевидную форму. При этом консистенция её плоти обусловливает внутреннюю текучесть, проявляющуюся в том, что средняя часть груди под действием собственного веса чуть-чуть провисает, в то время как сосок устремлён вверх. Такая асимметричность создаёт восхитительный контур. А необыкновенная подвижность груди делает её словно живой. Она всё время играет, отзываясь на малейшее шевеление тела, даже на слабое дыхание. Именно эта игра вдохновила автора "Песни песней", который нашёл для женских грудей великолепный образ, сравнив их с козлятами, двойней серны.
Наружность второго притягательного для мужских глаз места женского тела даёт меньше пищи для обсуждения, чем грудь: не видом своим оно славно. Тем не менее, хотя о красоте лобка вряд ли можно говорить, однако о том, что он бывает неэстетичным, вполне. Когда он слишком высок, это безобразно.
Но у женского тела есть природный конститутивный изъян, досадная некрасивость, подмеченная Вересаевым. Она заключается в том, что "женские ноги изогнуты в коленях внутрь и при ходьбе почти цепляются друг за друга внутренними выступами коленок". У женщины, смотревшей на него с сохранённой памятью картины, этот недостаток, конечно, тоже присутствовал, хотя был совершенно не заметен на взгляд. Как будто художник своей кистью исправил ошибку природы. А ещё у неё были безупречные бёдра, что встречается редко. Чаще они или слишком ровные, или слишком крутые, резко утолщающиеся кверху.
Все эти мысли и оценки были ещё недоступны юноше, перед которым сейчас стояла нагая женщина, и который из последних сил пытался сохранить самообладание. Она же, выдержав паузу, спросила:
--Ты знаешь, что в таких случаях должен делать мужчина?
Он не был уверен, однако ответил утвердительно:
--Кажется, да.
--Из книг, конечно?
Он кивнул:
--Читал "Тёмные аллеи" Бунина. Ну, и ещё другое...
--Тогда покажи, что же ты извлёк из этого чтения.--И, видя, что он не решается начать раздеваться, поняла причину его стеснения:
--Я отвернусь.
Тут он увидел её со спины, а память запечатлела и эту картину, которая по красоте не уступала предыдущей.
Он тоже повернулся к ней спиной и стал раздеваться, мысленно благодаря себя за то, что не послушался матери и не надел под брюки старое трико. Правда, оставались ещё ужасные на вид сатиновые "семейные" трусы грязно-синего цвета, линявшие при каждой стирке. Он стеснялся их даже перед самим собой, но альтернативой им были только такие же сатиновые плавки с завязками, совершенно непригодные для постоянной носки.
Раздевшись и спрятав ненавистные трусы в ворохе остальной одежды, он неуверенно повернулся, прикрываясь руками и пригибая книзу свой напрягшийся мужской орган. Она стояла всё так же спиной к нему и ждала. Услышав, что шорох снимаемой одежды прекратился, повернулась, но не стала его оглядывать, чего он со страхом ждал, а, ободряюще глядя в глаза, попросила:
--Помоги.--Достала из стола свёрток, развернула его. В нём оказалось пикейное одеяло.--Нужно расстелить на полу. Держи за один край.--Делала всё спокойно, словно забыв про свою и его наготу. Он тоже немного успокоился. Когда ложе было готово, легла с краю на спину, вытянув ноги, и закрыла глаза. В этот момент его память сделала третий снимок обнажённого великолепного женского тела. Оно находилось сейчас в состоянии той особенной расслабленности, которая предшествует большому напряжению сил и, устраняя остатки прежних напряжений, готовит тело к экстремальному действию. Впрочем, на груди эта расслабленность не распространялась. Чуть приплюснутые собственным весом они жили как бы отдельно от остального тела, продолжая свою завлекательную игру и приглашая к ней.
Он лёг на бок на свободное место, повернувшись к ней. Опершись на одну руку, другой притронулся к грудям. Ощущение было очень острым, едва переносимым, возможно, потому что не являлось простым осязанием, и передавалось от ладони всему телу, возбуждая и заставляя трепетать каждую его часть. То же происходило и с её телом, которое уже не было расслабленным, а, отзываясь на прикосновение к этим своим сокровенным, обладающим особого рода чувствительностью местам, включилось в упоительную работу.
Почувствовав через некоторое время, что возбуждение больше не нарастает, и неосознанно стремясь довести его накал до предела, он повёл рукой вниз по гладкой и чуть влажной коже, пока пальцы не ощутили шелковистый островок с прогалинкой посередине. На ощупь она была заметно теплее груди и живота, которых он касался, путешествуя рукой по отдающемуся ему телу, и очень влажной. Но пальцы с наслаждением купались в этом крохотном озерке с горячим ключом на дне, то и дело задевая его живые нежные берега. За этим занятием он забылся, не думая о том, что состояние наивысшего возбуждения, к которому он так стремился, длится мгновения, и его нужно приберегать для финала. Но она, опытная, не позволила ему допустить ошибку и, нешироко раздвинув ноги, как бы пригласила его продолжить начатое ими восхождение. Он понял, послушно встал, передвинулся и опустился на колени, уместившись в отведённом месте, а затем наклонился и опёрся на согнутые руки, не решаясь лечь на неё. Эта заминка не осталась незамеченной. Обняв за спину, она притянула его к себе, одновременно точным движением бёдер заставив занять нужное положение, и затем легко уловила его восставшую плоть. Он же, пытаясь исполнять свою партию в их дуэте, потянулся ртом к её губам, однако она легко и необидно отвернула голову. Полностью доверившись ей, он догадался: так надо.
Дав ему несколько мгновений покоя, она вновь пошевелила бёдрами, без слов объясняя, что желанное наслаждение достигается движением. Ему и самому не терпелось, ожившие древние инстинкты требовали движения, но он сдерживал себя, боясь нечаянно причинить ей боль. Поощрённый, начал осторожно и тут же почувствовал, как внизу живота возникло и стало усиливаться острое ощущение, знакомое ему по иногда случавшимся ночным конфузам. А ещё он со страхом осознал, что полностью управлять собой уже не может: лавина сорвалась. Последние лихорадочные, судорожные движения его тело совершило само и на пределе своих сил, не щадя то, другое тело, глубоко и почти грубо проникая в него в стремлении к собственному наслаждению. Но, как оказалось, только так и следовало. Кратковременное неуправляемое насилие было желанным для её тела. Это как мощный завершающий аккорд бетховенской симфонии, почти болезненный для уха, но без которого она немыслима.
И только теперь она открыла глаза, что сразу привело его в чувство. Он подумал, как, наверное, ужасно выглядит вблизи его покрасневшее (он прямо-таки физически ощущал это) и потное лицо. Да и в осмысленности его выражения он сейчас не был уверен. Торопливо поднялся, но, повинуясь её жесту, вновь лёг, уже рядом, и не касаясь. Она заговорила первой:
--Не думай обо мне плохо. Ты мне понравился как мужчина, это правда, но я вполне могла бы справиться с моей страстью. То, что между нами произошло, больше нужно было тебе, а не мне. Со временем ты поймёшь, что именно зрелая женщина должна превращать юношу в мужчину. Девственность украшает лишь невест. А жених должен входить к невесте, уже имея сексуальный опыт, потому что в этот момент он учитель и обязан знать то, что ему предстоит преподать своей ученице. И ещё. Запомни: целовать можно только того, кого действительно любишь, поцелуй обязывает, это акт больше духовный, чем телесный.
Она говорила очень серьёзные вещи. Тогда он их просто запомнил, по-настоящему оценив гораздо позднее. Сейчас же его волновало другое, как казалось, несравнимо более важное, и о чём первым должен был заговорить он, мужчина:
--А что, если Вы забеременеете?
Она легко и весело рассмеялась:
--Поздновато ты об этом подумал. Из тебя столько будущих детей вылилось, что я сейчас лежу на луже из них. Что делать, что делать? Рожу тебе богатыря я к исходу сентября, и будешь с ним нянчиться.
--Шутите?
--Конечно. Разве могла бы я называть себя зрелой женщиной, если бы не знала, как предохраниться от беременности. Не беспокойся, я не забеременею. Но ты молодец, что сам заговорил об этом. Женщине в такой ситуации всегда труднее: она как будто чувствует себя виноватой. И впредь береги своих будущих женщин от нежелательной беременности, не обрекай их на пытку аборта. Про детей тоже знай: они не должны появляться на свет по недосмотру родителей.--После паузы, как бы подводя итог, добавила:
--Ты вёл себя достойно, и потому ставлю тебе за этот урок пятёрку. А теперь вставай и быстро одевайся.
Когда он поднялся, тоже встала, прихватив с собой одеяло и завернувшись в него. Опять скрылась за шкафом, но на этот раз пробыла там дольше, и когда вышла, была одета уже не в уродливый рабочий халат и не в форменное платье, какие носили в их школе все женщины-учителя, а в шёлковую кремового цвета блузку, тёмную плиссированную юбку, капроновые чулки цвета лёгкого загара и изящные импортные лодочки на высоких каблуках. Такой он её тоже никогда не видел. Это была другая--не та, что открылась ему несколько минут назад,--но не менее поразительная красота. Он стоял и смотрел, не думая, как сам сейчас выглядит со стороны. Восторг, пережитый им от их близости и начавший уже спадать, вновь всколыхнул всё его существо. Он вдруг ясно почувствовал, что опять х о ч е т её и нисколько этого н е с т ы д и т с я. Юноша действительно стал мужчиной. Но его новый, пока что известный только ему самому статус обязывал быть сдержанным, да и полученную пятёрку надо было оправдывать. И он позволил себе лишь выразить восхищение её одеждой:
--Вам очень идёт этот красивый наряд.
--Спасибо. К твоей пятёрке добавляю плюс.--Было видно, как приятны ей его слова.--Вынула из своей сумки книгу и протянула ему.--Вот возьми, когда прочитаешь, побеседуем.
Что было потом? А ничего. У него хватило ума (интуиции?), чтобы отнестись к случившемуся как к чудесному новогоднему приключению, подарку судьбы, попытка получить который ещё раз оказалась бы глупостью и неблагодарностью. Но было важное последствие. Он перестал считать девушек-сверстниц взрослее себя. Их внимание больше не льстило. Это помогло ему потом не совершить ошибку раннего брака.
Вдруг вспомнилось некогда поразившее его место из давней повести Солоухина, где писатель рассуждает о случае, произошедшем с возвращавшимся с фронта молодым солдатом, которого завлекла привокзальная воровка. Утомив парня любовными ласками и дождавшись, когда он уснёт, женщина обобрала его и сбежала. Но оказалось, что случившееся ничуть не огорчило солдатика и запомнилось не утраченным скудным имуществом и не обманом, а нежданной радостью, праздником первой любви, драгоценной несмотря ни на что. И ведь, пожалуй, так оно и есть.
Он сидел в вагоне у окна, повернувшись к нему, пытаясь таким образом отделить себя от других пассажиров. Глядел сквозь стекло и ничего не видел: картины прошлого заслоняли реальность. Но вдруг яркий свет ослепил его, заставив очнуться. Это солнце, отразившись от поверхности воды, било в глаза. Оказывается, электричка уже шла по мосту через реку и до прибытия в город оставалась всего пара минут. Он с удовлетворением подумал, что уложился в отведённое время. Однако требовалось ещё освободиться от настроения, навеянного воспоминаниями. Они принадлежали ему одному, и потому ничто в нём не должно было давать повод для расспросов. Что ж, по дороге с вокзала он успеет вернуть себя из прошлого в настоящее.