Уленов Анатолий : другие произведения.

Глава третья "Шершунов"

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Оценка: 7.44*4  Ваша оценка:
  ГЛАВА 3 ШЕРШУНОВ
  
  1
  Было уже далеко за полдень, но вечер еще не наступил. Его следовало ожидать часа через два, когда народ покинет рабочие места и рассыплется по увеселительным местам города. Тогда даже здесь яблоку будет негде упасть.
  Печальный и не выспавшийся Гарик полулежал на столе, подсунув ногу под зад и задумчиво помешивал соломинкой молочный коктейль. Никак не желающие таять кусочки льда стукались друг о друга с холодным звоном. От этого звона мурашки пробегали по коже, хотя там, за окнами, горячее марево поднималось от раскаленного солнцем асфальта, да и в зале было душновато - одинокий вентилятор гудел где-то у стойки бара, пытаясь облегчить жизнь пухлой девушке, продавщице прохладительных напитков.
  Гарик одет был в джинсы, виртуозно потрепанные по швам и в майку цвета его глаз, свободного покроя. В этом наряде он выглядел цивильно и непритязательно, только при очень близком рассмотрении становилось заметно, насколько нежная и ухоженная у него кожа, сколько продуманности и парикмахерского искусства в будто бы небрежной взлохмаченности пышной челки, слегка падающей прядками на глаза.
  Вовка сидел напротив, потягивая свой коктейль и глядя на мальчика светящимися от счастья глазами. Он улыбался постоянно на протяжении уже получаса - с тех пор, как они с Гариком вошли в это кафе, он, похоже, просто не мог не улыбаться.
  - Ну а Панфилов? - спросил Гарик, на мгновение оторвав взгляд от льдинок в стакане и, натолкнувшись на идиотскую улыбку Вовки, снова вернулся к льдинкам.
  - А что Панфилов? - пожал плечами Вовка, - Что мне, молиться на него?
  - Любовь прошла - завяли помидоры?
  - Какая любовь?! Не смеши меня!
  Гарик потянулся губами к соломинке - льдинки растаяли, наконец - и мороженое мягко и нежно коснулось его гортани.
  - Я просто тащусь от тебя, - проговорил он, растягивая слова, - Как удав по стекловате...
  - Да нет, я бы не сказал, конечно, что не было вообще ничего.
  Вовка откинулся на стуле, распахнув полы пиджака небрежно-изящным движением. Он выглядел безукоризненно элегантно несмотря на жару. Он не мог себе позволить майки и джинсов - бережно хранил свой имидж.
  - Мне было очень неплохо с ним - а поначалу так вообще здорово. Такого кайфа от секса я никогда не получал еще. Но, согласись, Гарик, одной любовью сыт не будешь. На Костину зарплату долго не протянешь, а когда я заикался, чтобы мне найти работу!.. Можешь себе представить какие он истерики закатывал.
  Гарик посмеялся.
  - Он был о тебе такого хорошего мнения, что полагал, никем тебе не быть, кроме как проституткой?
  О Панфилове все-таки говорилось уже в прошедшем времени - безвозвратно прошедшем. Но что в этом удивительного?
  - Я был у него единственным и неповторимым, - сказал Вовка с удовольствием, - Он меня ревновал ко всему, что движется.
  - Ах ты Боже мой!
  - Это не смешно, солнышко, совсем не смешно.
  - А я тебе что говорил? Пакостная штука - любовь.
  - Да нет ее, наверное, Гарик. На самом деле-то.
  Гарик не отвечал. Он думал в этот момент о вкусном коктейле, который кончался - а идти и заказывать еще один было лень.
  - Значится, вы расстались... Почему я ничуть не удивлен?
  - Ну, ты у нас все знаешь заранее.
  - Вот ты говоришь - нет любви. А что это было тогда?
  Вовка, должно быть, не совсем понимал, о чем его спрашивают. Да и вряд ли ему хотелось распространяться на эту тему. Может быть, его слегка мучила совесть? Все-таки... А может быть, он просто был уже далеко-далеко...
  - Костя не в состоянии искать себе любовников. Я ему попался - он за меня ухватился.
  - Самокритично.
  - Правда жизни, дорогой мой Гарик. Ну и все-таки, уезжая, я могу сказать сам себе - было в моей жизни большое и светлое...
  - Это у него было большое и светлое... Принеси еще мороженого, - с тоской попросил Гарик.
  Пухлая девушка за стойкой мучилась бездельем и - как следствие - смутными желаниями. Делая вид, что читает книжку, она искоса поглядывала на Вовку - а не обратит ли тот вдруг не нее внимание? Ужасно глупо с ее стороны, кого она могла бы привлечь своими ярко-желтыми волосами и рубиновыми губами? Да и глаза не стоило подводить настолько уж сильно.
  Кафе посетила шумная компания студентов, которые расположились у стойки, скрыв пухлую девушку из поля зрения. Студенты собирались пить пиво, как выяснилось по их громким возгласам, по поводу успешно сданного экзамена.
  - Ну расскажи все-таки, каким боком к тебе вдруг Штаты повернулись?
  Взгляд Вовки, до того прикованный к новым посетителям, вернулся к Гарику, в нем мерцала какая-то туманная мечтательность, которая, впрочем, тут же рассеялась.
  - Штаты... Ах, Штаты! Ты просто не поверишь - это всё Жорка!
  - Верю - Жорка где угодно пролезет.
  - Мистера Дадсена помнишь?
  - Как же, как же...
  - Так вот, мистер Дадсен оказывается состоит в правлении компании "Microsoft"...
  Он ждал от Гарика бурной реакции, но ее не последовало, мальчик продолжал смотреть на него вопросительно.
  - Это лидер на компьютерном рынке! Это... это всё! Это песня!
  - А-а, то-то мне название показалось знакомым, - уныло ответствовал Гарик.
  Вовка обиделся слегка, он можно сказать специально пригласил мальчишку в кафе перед отъездом, чтобы поделиться своей невообразимой удачей, чтобы ему позавидовали... ну хоть сколько-нибудь. Гарика же известие явно не особенно вдохновило. Да и что от него ждать, на что он способен, кроме... Живет, как одуванчик - ни о чем не думает.
  - Да, кто бы мог подумать об этом мистере такое, - продолжал меж тем Гарик прежним унылым голосом, - Выглядел, как турист какой-то ненормальный.
  - И, тем не менее, он дает нам с Жоркой работу.
  - Ты хочешь, чтобы я тебя поздравил? - Гарик улыбнулся презрительно, - Поздравляю! Странно только это всё... Не думал, что ты так компьютерами увлечен.
  - Тут чем угодно увлечешься, - буркнул Вовка.
  Он поднялся и пошел-таки покупать мороженое. Уж больно жарко было, особенно в костюме. Гарик провожал его взглядом, поглощенный какой-то вселенской тоской. Он никогда не испытывал к Вовке никаких дружеских чувств, и все-таки ему было немного жаль, что он уезжает. Так далеко и так навсегда. Что он больше не увидит его никогда.
  Жарко и противно. Лето перевалило уже за середину, еще немного и снова зарядят дожди, а потом зима... а потом весна... а потом снова лето. И что?
  Что может быть ужаснее, чем лето в Москве?..
  Последний месяц Гарик усердно проедал остатки своих денежных запасов, сидел в пустой несторовой квартире (Нестор с Димочкой были в командировке, уже две недели как), смотрел телевизор, слушал музыку. А вечерами бродил по городу. Просто так, бесцельно. Обходя центр за три версты, чтобы - не дай Боже! - не встретиться ни с кем из знакомых. Сейчас ему нравилось жить именно так.
  А вчера позвонил Вовка. И заявил, что уезжает в Америку, пока как бы на несколько месяцев - но он-то уверен, что останется там навсегда. Кто бы сомневался.
  Вовка вернулся с мороженым.
  - Думаешь, переменишь страну, и жизнь у тебя изменится? - спросил Гарик, - здесь тебе в лом было работать - а там не в лом будет...
  Вовка смотрел на него несколько мгновений, многозначительно улыбаясь. Паузу тянул.
  - Скажи мне, Гарик, - произнес он, наконец, - Я красивый?..
  Гарик слегка озадачился.
  - Мне ты нравишься.
  - И не тебе одному. Я это понял и осознал... уже давно. И вот что подумал я. Какого хрена мне делать в этой стране? Где нестабильная политическая и экономическая обстановка? Где банкиров убивают на каждом шагу? И всем правят низколобые ублюдки с золотыми цепями на шее?.. Там совсем не то... там другой уровень жизни и... вполне может быть, что я найду себе кого-нибудь. Может, миллионера, и буду жить долго и счастливо, купаясь в роскоши.
  - Ты на самом деле такой наивный? Так тебя и ждут все миллионеры.
  - Придется, конечно, постараться, да и от удачи многое зависит, но ведь пока она на моей стороне.
  - Какая самоуверенность!
  Столь искренний скептицизм Гарика приводил Вовку в некоторое замешательство, если быть честным, то он рассчитывал на одобрение своего плана, потому что, на самом деле, конечно, сам не был особенно в нем уверен.
  - Ну Гарик, - продолжал он, и глаза его сверкали почти безумно, - Раз в Москве это можно, почему там нельзя?
  Гарик не засмеялся только потому, что было слишком жарко, а смех требовал слишком большой затраты энергии.
  - Вот ты и делал то, что в Москве можно. Там это точно можно тоже - даже не сомневайся.
  - Я не то имею в виду!
  - Значит я неправильно тебя понял.
  - Вот ты делаешь вид, что больно умный. А сам-то что-нибудь хоть когда-нибудь, хоть раз в жизни предпринял? Что-нибудь по-настоящему сделал чтобы жизнь свою устроить? Хоть как-нибудь повлиял на ход событий? Что ты из себя представляешь? Усаживаешься за стойку в клубе и вертишь своей хорошенькой головкой по сторонам, пока кто-нибудь не клюнет.
  - Ты это видел?
  - Да ладно! Еще скажи, что это не так!
  - Это неожиданная удача вскружила тебе голову и сделала идиотом или ты всегда таким был? Ты рассуждаешь, как обыватель, аж противно. Как мамочка моя.
  Что хотел сказать Вовка НА САМОМ ДЕЛЕ стало понятно уже через несколько мгновений, когда он сказал:
  - А я не хочу плыть по течению, я не хочу упускать удачу, которая сама в руки плывет. Пусть не получится ничего, но я сделаю... я сделаю все, чтобы получилось. Опыт у меня все-таки большой... в общении с людьми, - Вовка посмотрел на Гарика и усмехнулся, - Я повидал их столько!.. Во всем их разнообразии, что уже не найдется такого индивида, который меня бы удивил. Я сделаю любого, Гарик! Ну, почти любого, кто хоть сколько-нибудь склонен...
  Гарик от смеха едва не упал со стула.
  Нельзя сказать, что смех был искренним - посмеяться над Вовкиным бахвальством было просто необходимо. И потом... какое он имеет право? Кому угодно можно было простить, но не ему!
  - Значит, ты сделаешь кого угодно? А я, по твоему мнению, мягкий и пушистый коврик, о который всякий может вытереть ноги? - спросил Гарик, нежно улыбаясь и сжимая в пальцах стаканчик с мороженым так сильно, что оное мороженое полезло изо всех дырок, заливая кисть его руки и крупными каплями падая на стол.
  Вовка смотрел как превращается стаканчик в смятую бумажку и не знал, что ответить.
  Гарик же смотрел на него, наслаждаясь производимым впечатлением и сам постепенно впадая в экстаз от своих действий. Мороженое - оно было почти живое и такое холодное, что сводило руку. Было так больно, и в боли было столько наслаждения!
  - Какого хрена именно ты говоришь мне об этом? Ладно мы б не знали ничего друг о друге! Или ты не помнишь при каких обстоятельствах мы встретились? Ты был ковриком, а вовсе не я! Ты просто дурак, Вовка!
  - Я дурак? Ты на себя посмотри, - усмехнулся Вовка, - Для кого ты играешь, для меня или для тех студентов?..
  Студенты действительно с большим интересом смотрели на уничтоженное мороженое, растекшееся по столику большой белой лужей, уже почти теплой.
  Что-то в глубине Гарика подумало: "Жаль, что оно не красное - выглядело бы эффектнее."
  Студенты весело шептались, поглядывая в их сторону, пухлая девушка смотрела просто неприязненно.
  - Да, не протянешь ты долго, - продолжал Вовка язвительно, - Кончишь жизнь в психушке, воображая себя Наполеоном! Какое несчастье для...
  Он не закончил свою мысль, потому что в этот самый момент взгляд его привлек входящий в кафе мужчина.
  Они оба - и Вовка и Гарик - обернулись почти одновременно. Вовка - когда увидел подъехавшую к дверям кафе машину и вышедшего из нее человека, Гарик - когда увидел выражение лица своего приятеля, которое буквально за долю секунды перестало быть презрительным и высокомерным и сделалось очень-очень заинтересованным.
  И какое теперь имела значение их ссора, какое значение имело всё?..
  Они молчали, наблюдая пристально и напряженно, как небрежным сильным движением мужчина распахнул стеклянную дверь и направился сразу к стойке, не удостоив посетителей кафе даже мимолетным взглядом - их просто не существовало для него - как он кинул несколько слов пухлой девушке, которая уронила свою книжку куда-то под стойку и суетливо схватилась за бутылку коньяка, одновременно извлекая откуда-то пластиковый стаканчик.
  Даже студенты стали тише шуметь и незаметно оттекли к противоположному концу стойки.
  Есть, наверное, в каждом человеке некий тайный инстинкт, который позволяет распознать опасность за внешне ничем особо не примечательной оболочкой. А в новом посетителе действительно ничего особенно примечательного как будто и не было. Лет тридцать. Высокий и стройный. Одет в чёрный строгий костюм, рубашка из-за жары расстегнута аж на две верхние пуговицы. Мужчина возвращающийся с деловой встречи... Сильный, уверенный в себе и, наконец, даже красивый. Не то, чтобы очень, но именно настолько, насколько это мужчине подобает.
  И было что-то жутко притягательное и отталкивающее одновременно в выражении его лица, во взгляде, в жестком изгибе губ. Так притягательно отталкивающ остро отточенный клинок для пальцев, тянущихся, чтобы нежно коснуться, приласкать его, знающих, что будет больно, прольется кровь и... тянущихся все равно.
  Страшно, когда видишь такие глаза у целящегося в тебя из пистолета убийцы - знаешь, что не пожалеет, страшно увидеть такие губы у ведущего тебя к алтарю жениха - умеют ли они целовать?
  
  Евгений Николаевич Шершунов очень удивился бы, узнай он, сколько противоречивых чувств родил его образ у двоих молодых людей, сидящих за дальним столиком - ему было, впрочем, глубоко на это наплевать. В данный момент, ибо столь угрюмый вид Шершунов имел далеко не всегда.
  Какая роковая случайность привела его в это дурацкое кафе именно в то время, когда Гарик и Вовка выясняли там отношения? Совершенно глупая случайность.
  Евгений Николаевич ехал домой после вполне успешно завершенной сделки. Одной из тех сделок, результатом которых становится не прибыль, а убытки. Общаться пришлось с важным правительственным чиновником, у которого заранее блестели глазки от предвкушения солидного вознаграждения, и он готов был мужественно сидеть в своем душном кабинете сутки, а то и двое, ради того, чтобы урвать кусок побольше. В свою очередь и Шершунов за свои денежки собирался получить от него как можно больше, поэтому переговоры продолжались битых четыре часа.
  Сделка состоялась - она просто не могла не состояться, но настроение у Шершунова было безнадежно испорчено, и он полагал, что надолго. Он устал, воспоминания были ему противны, и ему хотелось выпить. Срочно.
  Поэтому и остановился он около первой же попавшейся ему забегаловки, где увидел ряд спиртных напитков. Да, было жарко. Да, он был за рулем, но в сравнении с желанием выпить, всё это являлось очень несущественными мелочами.
  Настроение Шершунова не могла улучшить ни пухлая продавщица, не слишком опрятная на вид, ни пластиковый стаканчик, в котором почему-то здесь подавали коньяк, и он собирался покинуть это место как можно скорее.
  
  В темно-карих глазах Вовки отразилось тоскливое сожаление, когда взгляд его вернулся к Гарику, и он улыбнулся, увидев такое же сожаление в глазах мальчишки. Не смешна ли эта их глупая перепалка - ведь они поразительно одинаково мыслят. Вовка хотел сказать ему об этом, но не успел, - уже в следующий момент глаза Гарика загорелись каким-то зловещим светом и он произнес:
  - Ну и как он тебе?
  Вовка посмотрел на него удивленно, потом только развел руками.
  - Высший класс, по моему. А ты тачку его видел?
  Гарик проследил за его взглядом и увидел припаркованный на тротуаре под самым окном темно-серый с удивительным фиолетовым отливом великолепный, ослепительно сияющий в лучах солнца "Ягуар".
  "Ах, нет справедливости в этом мире! - с грустью подумал Гарик, - Ну почему именно этот мрачный тип владеет машиной моей мечты?.. Если бы только появился он в клубе!!! Ведь мы, наверное, похожи с ним, раз нам нравится одно и то же? Но! Вероятно, мы непохожи в самом существенном. Обидно."
  - Ну что же Вовочка, - сказал он, гадко улыбаясь, - Вперед! Сделай его, и он увезет тебя на этой чудесной машине в сказочный край, где зеленые бумажки падают с неба, и их можно раскидывать ногами, как осенние листья.
  - Ты рехнулся окончательно? - обиделся Вовка, - Я что должен теперь к каждому встречному клеиться, чтобы что-то тебе доказать? Сам же видишь, что он не наш клиент!
  - Не оправдывайся.
  - Глупый ты мальчишка. О чем с тобой после этого вообще можно говорить?!
  - Вот здесь и заключается разница между мной и тобой.
  - В чем? В том, что ты глупый, а я нет?
  - В том - у кого какие возможности. Кому сидеть и строить глазки, а кому получать то, что ему нравится.
  - Да иди ты к чёрту! - воскликнул Вовка с чувством, - Пойди и сними его, тогда я - сниму перед тобой шляпу! А что более вероятно, так это посмотрю, как тебе испортят мордашку.
  - Шляпу сначала купи, - пробормотал Гарик, уже злясь на себя за глупое бахвальство. Почему несет все время куда-то не туда?
  - Ну что же ты? - злорадствовал Вовка, - Мягкий и пушистый коврик, пойди и покажи, чего ты стоишь.
  Гарик подождал не посетит ли его вдохновение. Не посещало. Может быть из-за жары, а скорее всего просто потому, что шансов не было.
  - Сейчас уйдет... - говорил Вовка, - Ты позволишь ему это сделать?
  Что-то дрогнуло и оборвалось в душе, разлилось мягко и волнующе.
  - Ладно, - проговорил Гарик, вытирая салфеткой испачканную мороженым руку, - Если я с ним уйду - ты присылаешь мне бутылку шампанского с извинениями.
  - Идет! - Вовка просто светился от предвкушения предстоящего ему зрелища.
  "Какая же он сволочь" - подумал Гарик отрешенно и добавил:
  - Можешь засечь время, мне понадобится не больше семи минут.
  В конце концов он, может быть, просто услышит "Пошел ты..." и тихо уйдет. И черт с ним, с Вовкиным зазнайством, - пусть катится в свою Америку и не появляется больше никогда. Какая разница, что он будет там себе думать?
  Вовка взглянул на часы, посмотрел на Гарика весело и произнес:
  - Ну давай, время пошло.
  В этот момент Гарик просто запретил себе думать о том, что делает. Он, как актер, выходил на сцену - это не в первый раз, только сейчас он трезвый, не выспавшийся и лишенный вдохновения. Но если играть - то играть хорошо, пусть даже в финале получишь не цветы, а тухлым помидором в глаз. "А что я скажу, когда подойду?" - возник резонный вопрос. Паче чаяния ответ не пришел сам собой...
  Мужчина пил коньяк из пластикового стаканчика, допил уже, впрочем, и просто вертел стаканчик в пальцах, занятый какой-то мыслью. Еще мгновение, и он встанет и уйдет. Где там семь минут, и их-то нет на раздумья.
  "Это нечестно, - успел подумать Гарик, - В этих джинсах и в этой майке у меня дурацкий вид. Я похож на глупого школьника. Любой испугается и убежит. Да и не хочу я его!!! На кой черт он мне сдался?!!"
  Глядя в спину удаляющемуся Гарику, Вовка вдруг вспомнил, каким увидел его в первый раз - чудесным солнечным мальчиком. Как он мог забыть? Это из-за того, что с тех пор Гарик никогда таким не был... Теперь он был таким снова, даже независимо от желания своего. И напрасно он думал, что нет у него вдохновения - оно было в каждом его жесте и во взгляде, и в улыбке.
  Гарик привычным движением уселся на высокий крутящийся стульчик рядом с Шершуновым, будто случайно задев его коленом, тот не оглянулся даже и на гариково "Простите" только кивнул головой.
  Гарик с отчаянием посмотрел на пухлую девушку, которая смотрела в этот момент на него, вероятно, ожидая заказа, потом плавно повернулся к Шершунову, скользнув взглядом по резко очерченному профилю, и сердце забилось в каком-то тяжелом и сладком ритме, и в голову ударила пьянящая волна.
  Нежные пальцы трепеща от ожидания прикосновения к теплому телу, скрытому под тканью пиджака, жадно и нахально скользнули от плеча до локтя, опирающегося о полированное дерево стойки. Было столько чувственности в этом коротком движении, что Шершунов вздрогнул и обернулся, с удивлением окинув взглядом сидящего рядом мальчика.
  Глаза Гарика сияли, как звезды, от волнения нежные щеки покрылись румянцем - он был прекрасен, как ангел, у Шершунова перехватило дыхание от восхищения, и он подумал: "Такого не бывает."
  У Шершунова были хрустальные серые глаза с теплыми зелеными искрами вокруг зрачка. Они могли быть жестокими, как у убийцы, но сейчас в них была почти нежность. Не та нежность, какую Гарику хотелось бы видеть, а та, с которой ювелир смотрит на необыкновенной красоты драгоценный камень... Но все-таки.
  Гарик улыбнулся так мило, как только мог и произнес:
  - Есть возможность выиграть бутылку шампанского.
  Шершунов нахмурился непонимающе.
  - Мы с приятелем поспорили, - продолжал мальчик, не давая ему опомниться, - Что у меня получится вас снять...
  Несколько мгновений Шершунов не мог поверить, что правильно понял сказанное ему, равно как и пухлая девушка, которая вцепилась пальцами в свою дурацкую книжку так, будто испугалась, что сейчас она убежит, и смотрела в нее застывшими от ужаса круглыми глазами.
  Шершунов чувствовал, что помимо воли начинает улыбаться. Всё это выглядело так, будто было подстроено, и Шершунов так и подумал бы, если бы не знал совершенно точно, что в этом кафе его ждать не могли. Он сам и в страшном сне себя бы здесь не увидел.
  Но что же тогда? Неужели случайность?
  - Интересно, почему вы с другом поспорили именно на меня? - спросил он, пытаясь заглянуть на дно фиалковых глаз и прочитать там правду, но на дне фиалковых глаз было только море нескрываемой чувственности.
  - Кроме вас здесь больше не было никого, - усмехнулся Гарик.
  Шершунов огляделся, действительно, кроме кучкующихся неподалеку студентов, кидающих на них любопытные взгляды, малиновой от смущения пухлой девушки и развалившегося за дальним столиком парня, следящего за ними с кривой улыбочкой, в кафе не было никого.
  - Ну надо же, как я вовремя пришел! - улыбнулся Шершунов.
  - И в самом деле, так везет только раз в жизни, - нагло ответил Гарик, почувствовав безнаказанность.
  - Это точно, - сказал Шершунов уже без улыбки, оценив беглым взглядом достоинства фигуры мальчика. Его узкая ладонь с длинными тонкими пальцами коснулась гариковой щеки, провела по ней нежно и властно, соскользнула по горячей коже шеи, забралась под майку. Кожа мальчика чутко отозвалась на это прикосновение, спина изогнулась от внезапной волны возбуждения, прокатившейся вниз по позвоночнику, и он почти упал на грудь сидящего рядом мужчины.
  - Пожалуй ты выиграл бутылку шампанского, - произнес Шершунов, а Гарику было уже все равно при ком останется бутылка, и в какой именно момент упал под стол сраженный завистью Вовка - дурацкое кафе, похоже, привносило в его жизнь новое приключение, обещающее быть весьма приятным.
  Гарик подумал, что выиграл не только бутылку шампанского, далеко не только...
  - Поедем ко мне? - предложил Шершунов, протягивая ему руку, потом распахнул перед мальчиком стеклянную дверь, и они вышли в раскаленный солнцем город.
  
  2
  Гарик коснулся сверкающей поверхности капота машины ладонью и тот час же отдернул руку - металл почти раскалился на солнце.
  - Бедная киска, как ей жарко!
  - Что? - удивленно спросил Шершунов, открывая дверцу.
  - ...Моя рука мягко скользит по поверхности, повторяя плавные изгибы совершенной линии. Я кожей чувствую тепло, подаренное ей солнцем. Она откликается на мое прикосновения ласковым урчанием. Там, внутри, в ее сердце заключена огромная сила. Я владею этим секретом, и она чувствует мою власть. Сейчас она - словно сжатая пружина, но через пару минут, когда я дам свободу стремительной силе, мы сольемся в пьянящем ощущении скорости.
  Шершунов застыл у открытой дверцы, потеряв дар речи. Ему было глубоко наплевать на вдохновенный Гариков монолог - он с восхищением любовался им самим, утопающим в потоке солнечных лучей, его нежной кожей, тенью от ресниц на щеках, игрою золота и серебра в ласкаемых ветром волосах... "Как я хочу его, - подумал он почти с трепетом, - И я совершаю кощунство - ведь это божество!"
  Шершунов знал, откуда произнесенные мальчиком слова - это была реклама из авто-каталога, под которой помещена была именно эта модель "Ягуара".
  - Приручи большую кошку, - договорил он, думая, разумеется, не о машине - глаза Гарика в этот момент были точь-в-точь того же цвета, что и кузов машины.
  - Ты знаешь?! - восхитился Гарик, - А, ну конечно, ты выбирал ее по каталогу.
  - По каталогу, - тихо сказал Шершунов, усаживаясь за руль и отпирая дверцу с гариковой стороны, - Садись, мой мальчик, эта машина теперь твоя, вы созданы друг для друга.
  Гарик рухнул на сидение.
  - Ты... серьезно?
  - Да нет, конечно, - сказал Шершунов, вставляя ключ в зажигание, - Маленький ты еще, придется мне возить тебя, пока не подрастешь, а там... там видно будет.
  Прежде чем вставить ключ в зажигание, он наклонился и поцеловал его. Очень ласково и нежно, просто коснулся губами его губ, провел кончиками пальцев по щеке, и улыбнулся слегка удивленным глазам мальчика.
  - Ты такой красивый, мне все кажется, что ты вот-вот исчезнешь, растворишься, как облако... Я хотел убедиться, что ты реальность.
  - Убедился? - улыбнулся Гарик, чувствуя, что сердце забилось сильнее. Что-то было в этих словах - может быть, в интонации голоса - что никогда не звучало ни из каких больше уст.
  Они смотрели друг другу в глаза, и это волновало их обоих одинаково сильно. Что-то устанавливалось между ними, они это чувствовали, и пока еще не знали, как к этому относиться.
  - Поедем?
  - Поедем.
  В машине работал кондиционер, играла тихая музыка из приемника, мотор урчал тихо-тихо, как довольная кошка. Гарику нравилось ехать в этой машине, смотреть на ослепительно-золотую от солнца дорогу, убегающую под колеса, смотреть на руки мужчины, лежащие на руле.
  "Почему он так нравится мне? - думал Гарик, с удивлением осознавая, что, кажется, раньше у него еще не было такого мужчины, - И почему, когда я приближался к нему, мне было страшно?"
  - Где ты живешь?
  - За городом.
  - За городом?!
  - Тебе там понравится. И всего-то пятнадцать минут от МКАД.
  - А почему за городом-то?
  - Там хорошо.
  На это Гарик не нашелся что ответить. Перспектива ехать за город ему не особенно нравилась, но ему не хотелось спорить, ему не хотелось сопротивляться, ему вообще не хотелось думать ни о чем.
  - Расскажи о себе, - попросил Шершунов.
  Гарик упал головой ему на плечо и закрыл глаза.
  Шершунов взглянул на него и улыбнулся.
  - Впрочем, можешь не рассказывать - вся твоя жизнь как открытая книга.
  - Это почему? - обиделся Гарик.
  - Сколько тебе лет?
  - Восемнадцать.
  - Хорошо, я не стану задавать вопросы. Расскажешь сам, что захочешь.
  - Ты обиделся?
  - Нет. Лучше мне действительно не знать, сколько тебе лет. Мне станет страшно, а отказаться от тебя я все равно не смогу.
  Гарик, кинув на него хитрый взгляд, скользнул пальчиками между пуговиц его рубашки.
  - Я думал, что новые русские, не боятся ни-че-го!
  - Я старый русский, - ответствовал Шершунов, напряженно высматривая в сплошном потоке машин на шоссе место, куда можно было бы влиться, - Черт, надо было с шофером ехать... Прекрати, а то вышвырну на заднее сидение!
  Было лето, был вечер, была пятница. Дачники заполонили дорогу так плотно, что машины двигались утомительно медленно и прижимались друг к другу так тесно, что едва не касались зеркалами. Шершунову удалось втиснуться в оставленную кем-то нерасторопным дырку, и они поползли в общем потоке.
  - Говоришь, за городом хорошо? - язвительно спросил Гарик, разумеется, не испугавшись угрозы оказаться на заднем сидении и продолжая начатое, медленно расстегивая на Шершунове рубашку. Он заметил в окошке ползущей рядом машины совершенно обалдевшее лицо пожилого мужчины, словно в гипнотическом трансе следящего за его действиями, и показал ему язык. Мужчина тот час обратил свой взор к дороге.
   Шершунов уже не сопротивлялся. То, что он чувствовал сейчас... Как же давно он не чувствовал ничего подобного. И как же приятно было отдаться этому чувству... Можно забыть о нем, загнать на пыльный чердак памяти, но когда оно возвращается, оно поглощает целиком.
  ...Черт бы побрал эту дорогу!
  Пальцы мальчика, не удовлетворившись достигнутым, скользнули ниже, к ремню, ловко справились с ним, с пуговичками, забрались внутрь... Шершунов стиснул зубы и все равно не смог сдержать стона. На автопилоте он свернул с шоссе на какую-то проселочную дорогу и там остановился.
  
  Лес... темными стенами с обеих сторон, свежий ветер, благоухающий тысячью запахами ночи, врывается в открытое окно, треплет волосы, ласкает кожу щек.
  Они ехали молча и каждый думал о своем.
  Шершунов думал о том, куда бы перенести запланированные на завтра дела, внутренне возмутившись, почему, собственно говоря, он должен работать в выходной. Гарик думал о том... Гарик не думал ни о чем, он пребывал в состоянии приятной расслабленности.
  Гарик думал о том, как приятно, когда не надо ни о чем думать. Ни о чем и ни о ком, кроме себя.
  - Я хотел бы так ехать вечно. А ты?
  - Честно говоря, я устал. Не привык я так долго сидеть за рулем.
  - Ты можешь ехать быстрее?
  - Ни за что. Я не хочу, чтобы мы разбились.
  - Только не сейчас, да?
  - Никогда!
  - А ты знаешь, что если ехать достаточно быстро, то можно проскочить грань между реальностями и оказаться... там, где все так, как хочется, как во сне...
  - Ну уж нет, мне нравится и этот мир, ко всему прочему, будет обидно, если пропадут результаты сегодняшнего четырехчасового делового разговора. Ты не представляешь, как это было мучительно.
  - Фу, противный!
  - То, как тебе хочется, будет здесь. В этой реальности. Все, что ты пожелаешь, - голос Шершунова был так серьезен, что Гарик невольно улыбнулся.
  - М-м, вот это уже звучит неплохо.
  Шершунов свернул с шоссе, и они поехали по гладкой как бумага свеже заасфальтированной дороге мимо высоких заборов.
  - Мафиозные дачи? - поинтересовался Гарик.
  - Да, в основном.
  Окруженные заборами особняки располагались на достаточно большом расстоянии друг от друга, в окружении столь же основательных благородных сосновых стволов они смотрелись особенно монументально и, надо заметить, довольно зловеще. Несмотря на то, что была ночь, здесь было светлее, чем днем, мощные прожектора освещали подходы к частным владениям и окружающий их лес так хорошо, что была видна каждая травинка и каждый камешек.
  - Не нравится мне здесь, - проговорил Гарик, морщась от яркого света.
  - Не капризничай, сейчас приедем.
  Ворота, возле которых остановился Евгений Николаевич ничем не отличались от всех прочих ворот, мимо которых они проезжали - высокие и надежные будто бы рассчитанные на то, что их будет штурмовать по меньшей мере бронетранспортер, они бесшумно отворились почти сразу же после того, как луч прожектора скользнул по фиолетовому металлу.
  - Добрый вечер, Евгений Николаевич, - улыбнулся крепкого телосложения молодой человек, склоняясь к окошку со стороны водителя, - Мы уже начали волноваться.
  Здоровое любопытство промелькнуло во взгляде, когда он заметил в глубине салона милого взъерошенного мальчика.
  Евгений Николаевич ничего не ответил, он поехал по усыпанной гравием дорожке по направлении к дому, в котором несмотря на поздний час светились почти все окна.
  "Дом не спит, дом ждет хозяина", - подумал Гарик почему-то с тоской.
  Не успел Шершунов подъехать, как в дверях появился темный мужской силуэт. Мужчина поспешно сбежал по ступенькам и приник к окошку машины.
  Мужчину звали Вячеслав Яковлевич Рабинович. По всей вероятности, он был немного старше Шершунова, и уж по крайней мере серьезности в его глазах было гораздо больше (особенно в данный момент. Хотя именно в данный момент осуждать Евгения Николаевича за отсутствие серьезности было бы слишком жестоко). Вячеслав Яковлевич имел абсолютно еврейскую внешность, которая, как мне кажется, не нуждается в отдельном описании. Заметим только, что у него были черные глаза, черные вьющиеся волосы и уже достаточно заметные залысины на висках. Роста он был чуть выше среднего и был ниже Шершунова на полголовы. (Ну, может быть, чуть больше, чем на полголовы.) В его взгляде, в его движениях и жестах было что-то хищное. Хищное и одновременно порывистое, в нем не было спокойной основательности Шершунова, у которого ни одно движение не было лишним, он был как-то все время и как-то слишком заметно для постороннего взгляда насторожен и обеспокоен и это невольно заставляло настораживаться и обеспокоиваться окружающих. Ждать опасности, которая вот-вот...
  - Черт побери, Женя, что случилось?! - воскликнул Вячеслав Яковлевич и осекся, увидев Гарика.
  Несколько мгновений они смотрели друг на друга - Гарик и Рабинович - несколько мгновений длилось молчание, электризующее воздух, пока Шершунов не оборвал его тем что, во-первых, открыл дверцу, а во-вторых, произнес:
  - Ничего не случилось.
  Контрастом порывистому голосу Рабиновича был его голос преисполненный спокойствия. Он вышел из машины, мягко отстранив стоявшего у него на дороге мужчину, и в этом легком движении было столько совершенно явного презрения к нему - ко всему, что заключалось в личности Вячеслава Яковлевича - что тот, конечно же, почувствовал его. И почувствовал за что - за тот слишком откровенно неприязненный взгляд, что тот позволил себе, когда смотрел на Гарика.
  А у мальчика был тогда почему-то слишком открытый и беззащитный взгляд. Слишком детский какой-то.
  - Ты... - Рабинович глубоко вдохнул в легкие воздух, вероятно, пытаясь взять себя в руки, - Ты мог позвонить хотя бы...
  Шершунов сунул ему в руки небольшой "дипломат", который перед тем взял с заднего сидения.
  - Я забыл.
  Какое-то время они смотрели друг на друга и Рабинович понял, что сейчас у него больше не стоит ничего спрашивать, не стоит больше ни о чем говорить. А что, собственно, говорить? Что еще не ясно?
  Словно в ответ на его мысли из уст Шершунова прозвучало:
  - Ты хочешь еще что-то сказать?
  Рабинович ничего не сказал, он ушел в дом и громко хлопнул дверью.
  Гарик вышел из машины со своей стороны, посмотрел на Шершунова удивленно.
  - Это кто еще?
  - Никто.
  Шершунов улыбнулся ему и сделал приглашающий жест в сторону двери.
  - Ну, вперед, мой мальчик.
  В доме было два этажа, на первом располагались кухня, кабинет и большая гостиная, на втором - спальни. В этот раз Гарик не успел рассмотреть ничего, да и желания такового он не испытывал, ибо хотел спать. Руководимый Шершуновым он поднялся на второй этаж и вошел в ту комнату, в какую перед ним открыли дверь.
  По всей вероятности, это была спальня Евгения Николаевича. В ней пахло соснами, снами и тем особенным запахом, который Гарик впитал в себя, когда впервые прикоснулся губами к горячей коже этого мужчины, там, в машине...
  Евгений Николаевич включил свет, откинул покрывало с широкой двуспальной кровати и указал на дверь в стене напротив:
  - Ванная и туалет там. Ложись, я присоединюсь к тебе чуть позже.
  Гарик отрешенно кивнул и отправился в сторону ванной.
  - Только ты не долго, - попросил он, уже взявшись за ручку.
  - Не смеши меня - разве я смогу оставить тебя надолго.
  Последняя улыбка, брошенная друг другу, и они разошлись.
  
  Шершунов спустился вниз, вошел в кабинет. Слава сидел за столом, копался в привезенных Шершуновым бумагах.
  - Ну и что? Ради чего был весь сыр-бор? Я вижу все подписано.
  - Все подписано, - согласился Шершунов, - Но чего мне это стоило!
  - Чего?
  - Испорченного настроения.
  Рабинович смотрел на него откровенно неприязненно.
  - Весело тебе? Развлекаешься? Ты уехал утром. На деловую встречу, почему-то отказавшись взять с собой шофера- говорил он, четко печатая слова и глядя Шершунову в глаза со всей возможной выразительностью, - И приехал ночью. Что я должен был думать?!
  - Решил, что я замышляю что-то в обход тебя, - зло улыбнулся Шершунов, - А если бы и так. Чем ты мне помешаешь? Ты всего лишь бухгалтер, Слава... Да, ты еще и мой друг, но это к делу, к ДЕЛУ не относится... Равно как и к моей личной жизни.
  - А вот тут ты и не прав. Именно то, что я твой бухгалтер, Женя, и относится к ДЕЛУ. Будешь действовать в обход меня - тебе хуже... Впрочем, я ничего подобного не имел ввиду, я всего лишь беспокоился. А что касается твоей личной жизни, - Рабинович посмотрел на него мрачно, - Я никогда не вмешивался, хотя... все это...
  - Тема закрыта, - оборвал его Шершунов, - Я знаю все, что ты мне можешь сказать, ты знаешь все, что я могу ответить.
  - Так значит...
  Рабинович выглядел очень смешным, когда обижался. Из-за того, что обижался он всегда так искренне. Когда речь шла о делах - цены ему не было, но в сфере личностных отношений он претендовал на слишком многое, на то, куда Шершунов никак не собирался его допускать, и в чем к его мнению не собирался прислушиваться.
  На это Рабинович обижался. Плюс к тому не совсем осознанно даже, но он каждый раз ревновал начальника и друга своего к тому кому-то, кто периодически появлялся в его жизни и занимал более близкое и важное место в его жизни, отодвигая Вячеслава Яковлевича на второй план.
  Шершунов все это прекрасно понимал и никак не мог на это злиться. Ему нравилась такая преданность. Хотя она, пожалуй, и таила в себе некоторую опасность - излишние эмоции всегда чреваты опасностью.
  - Вот вредный еврей! - делано возмутился он, намереваясь разрядить обстановку - Ты же видел это чудо!
  - Какое еще чудо?
  - Только не претворяйся, что не понимаешь, о чем я!
  Рабинович молчал.
  - Любой на моем месте забыл бы обо всем на свете, - Шершунов не мог сдержать улыбку, когда увидел выражение лица своего компаньона.
  - Ну уж не любой, - резонно заметил Вячеслав Яковлевич, - Далеко не любой, скажу я тебе.
  - Ну признай, по крайней мере, что он безумно красив!
  Рабинович сморщился, будто съел лимон.
  - Я его не разглядывал. И потом, Женя, сколько ему лет?!
  - Восемнадцать.
  - Ну хорошо... - голос Рабиновича звучал так зловеще, что становилось ясно сразу, что ничего хорошего ожидать от него не стоит, - Может быть, все это действительно не мое дело. В конце концов ты взрослый человек. Итак, сколько он стоил?
   - Кто?!
  - Меня не интересует сколько стоят мальчики! Сколько нам стоил Носов?
  Носовым звали чиновника, с которым Шершунову выпала честь общаться сегодня.
  - Пятьдесят тысяч.
  - Недурно... Мог бы и поторговаться.
  - Да ладно, не мелочись.
  - "Не мелочись"!.. У тебя слишком много денег?
  - В следующий раз ты поедешь. Впрочем, нет. Ты все испортишь своим скупердяйством. Забудь об ЭТИХ деньгах, Слава, спиши их в убыток. И подумай о ТЕХ деньгах, которые мы с тобой заработаем благодаря вонючей подписи этого недоумка Носова.
  Напоминание об открывающихся возможностях почти вернуло Рабиновичу хорошее настроение.
  - Да, - сказал он и глаза его загорелись, - Не будем же терять время и завтра с утра поедем...
  - Стоп! - прервал его Шершунов, - Ты поедешь.
  Искреннее недоумение было ему ответом.
  - Что значит?..
  - У меня завтра выходной.
  Рабинович готов был лопнуть от возмущения, когда понял к чему Шершунов клонит. Он не понимал никогда, как может быть что-то там (все равно что!) важнее, чем дело, которое может принести прибыль. Тем более он знал, что именно было для Шершунова важнее. Это что-то, белокурое и смазливенькое, уже оккупировало, по всей вероятности, шершуновскую спальню и, по всей вероятности, с нетерпением ждало...
  - Хорошо, я поеду один.
  Рабинович встал и ушел.
  
  У Гарика невольно вырвался восхищенный вздох, когда он переступил порог ванной. Она была... Ну, в общем, пределом мечтаний. Не избалованного роскошью богача, а нормального "россиянина" привыкшего к малогабаритным квартирам, где ванные комнаты... ну вы знаете какие. По сути своей Гарик был нормальным россиянином, поэтому, разумеется, когда он увидел ванную комнату габаритами метров пять на шесть, у него невольно вырвался восхищенный вздох и он подумал: "А пожалуй я задержусь здесь на пару-тройку дней".
  ... Белый кафель с нежно-розовыми цветами миндаля, под цвет кафелю умывальник и пушистый коврик перед "джакузи". Эта ванная комната была создана не для того, чтобы просто мыться, она была специально приспособлена для получения особенного удовольствия от этого процесса.
  Для удовольствия от процесса на стеклянной полочке стояли по настоящему хорошие и страшно дорогие шампуни и гели для душа, зубные эликсиры и дезодоранты. Франция, Англия, Израиль...
  Гарик тут же вспомнил дорогие журналы на иностранных языках, что доводилось ему листать еще во времена оны, когда в нашей стране ничего подобного не продавалось. И цены в долларах услужливо выскочили из тайников памяти, дабы помочь составить представление.
  "А пожалуй стоит заехать завтра в пару магазинчиков и ненавязчиво указать на некоторые вещи, которых здесь явно не хватает, - подумал Гарик, заполняя водой ванную, - Думаю, Женечка не откажется от пополнения коллекции тем, что мне особенно нравится..."
  Смягчив предварительно воду лавандовым маслом, успокаивающим и расслабляющим, Гарик с наслаждением погрузился в горячую воду, с мыслью о том, что жизнь, кажется, не такая уж скверная штука.
  
  3
  Не существует любви с первого взгляда. Любовь возникает постепенно, медленно и трудно, преодолевая море препятствий (в большинстве своем надуманных), преодолевая массу противоречий, всегда имеющихся в душах людей еще не близких в период становления этой самой близости. С первого взгляда возникает расположение. И от того, насколько оно сильно в момент первого брошенного друг на друга взгляда зависит станет ли человек ломать устройство своей жизни ради того, чтобы скорректировать его под устройство жизни другого человека.
  В этот первый момент самую важную роль порою играют такие мелочи, как взгляд, жест, слово. И именно первая ночь любви решает окончательно и бесповоротно - действительно ли она первая в череде многих, или она же и последняя.
  Да, секс действительно не всё в жизни, но, согласитесь, он занимает одно из первостепенных мест.
  Часто ли нам удавалось получить в постели именно то, что нам хочется, часто ли наши желания идеально совпадают с желаниями партнера? Гарик всю свою сознательную жизнь относился к понятию "любовь" с известной долей цинизма. Никогда не испытывая ее, он не мог понять ее сути, а слова не значили для него ничего. Однако даже самые циничные на свете люди (а Гарик к ним не относился) подсознательно стремятся к этой самой любви, и каждый раз, когда только-только завязываются с кем-то романтические отношения, робкая неосознанная мысль "а вдруг сейчас ?.." неизменно появляется в их голове.
  Возможно, что "вдруг сейчас" наступило для Гарика именно этой ночью, проведенной вместе с Шершуновым в его великолепном доме (в машине его еще не было, в машине был сделан только первый шаг). Гарик, разумеется, и понятия не имел о важности происходящего, но Гарик чувствовал себя совсем не так, как обычно. Трудно объяснить это словами, но впервые (может быть, исключая только самый первый раз в его жизни) он относился к сексу не просто как к действу ради наслаждения, а как к ритуалу, который предназначен для чего-то большего.
  Не столько физическая близость возникла между ним и Шершуновым в эту ночь, сколько эмоциональная. Не зная друг о друге практически ничего, они понимали друг друга прекрасно, и им не нужно было слов для того, чтобы объяснять свои желания. Все было так просто, так легко и так свободно, как не случалось у них обоих никогда, и они просто не могли оторваться друг от друга, словно очень скоро их ждала вечная разлука.
  Шершунову нравилось чувствовать себя хозяином положения и ему нравилось то, что Гарик охотно соглашался с этим. Шершунов просто открыл для себя новый свет. Новый мир. Новую реальность. Его любовь родилась из нежности, а нежность из благодарности за эту новую реальность, что Гарик принес с собой и подарил ему. Его любовь родилась именно этой ночью, раньше столь сильных чувств в его сердце не было никогда (осознав это Евгений Николаевич, честно говоря, немного испугался).
  Итак, они вполне подходили друг другу, только в отличие от Гарика, Шершунов умел принимать решения быстро и сразу. Наверное, жизнь научила. И потому, когда Гарик просто наслаждался процессом, он уже решил для себя, что никуда его не отпустит. Что он будет его. И только его.
  
  Поздним утром, а конкретно около часа дня, Гарика разбудили лучи почти достигшего зенита и поднявшегося выше верхушек деревьев солнца. Гарик смотрел на солнечные зайчики скачущие по одеялу, удивленный неожиданно острым ностальгическим воспоминанием о том, как когда-то давно-давно такие же солнечные зайчики прыгали по его постели ранним утром, когда он просыпался от надрывного мычания коровы и нежного несколько покровительственного голоса бабушки, говорящей с ней... Потом звяканье молока о дно эмалированного ведра... Гарик не особенно любил вспоминать о своем детстве, но то единственное лето у бабушки осталось в памяти точно такими же как сейчас солнечными бликами на стенах и потолке, солнечными мыслями и солнечными чувствами.
  Ему было тогда лет шесть. Единственное лето в деревне без матери...
  ... А что было бы, если бы остаться здесь жить? Навсегда? Просыпаться в этой постели каждое утро вот так, рядом с этим мужчиной? Ведь тебе нравится, когда о тебе заботятся, ведь тебе нравится сознание того, что ты не просто предмет для удовлетворения сиюминутной похоти. Кто тебе снился во сне, кто тебе грезился, когда ты смотрел в глаза мужчинам, которые... которые явно не являлись мужчинами твоей мечты?
  Кого ты ждал?
  Разве тебе не понравилось то, как он говорил (КАК он говорил!) эти самые обычные вроде бы слова "мой мальчик". Сердце таяло. С чего бы это?
  "Любовь такая недолговечная штука, - подумал Гарик, - Надо пользоваться ею, пока она есть. Не думать больше ни о чем и отдаваться моменту. Любви нет ни в прошлом, ни в будущем, она есть только в сейчас..."
  Когда-то Гарик поставил на первое место в своей жизни свободу. Полную и безусловную. Тому, конечно, были причины, но этот принцип очень мешал ему сейчас признаться себе в том, что он может испытывать желание жить с кем-то достаточно долго.
  Гарик осторожно выбрался из объятий Шершунова, тот даже не пошевелился. Устал бедненький, не привык к таким ночам, и в самом деле, ведь уснули они когда уже почти рассвело.
  Несколько мгновений Гарик смотрел на него, потом ему стало скучно и он, наклонившись, коснулся кончиком языка его губ, раздвинул их, проник за неплотно сжатые зубы... в тот же момент был схвачен и опрокинут на подушку.
  Как необыкновенно и странно было это ощущение. Он - здесь и сейчас уже совсем взрослый и, одновременно, он - такой как был в свои шесть лет в деревне у бабушки. Солнечные зайчики... нежные и сильные руки... беззаботная радость жизни.
  
  В доме Шершунова помимо хозяина и Вячеслава Яковлевича Рабиновича проживал повар Андрей Алексеевич, человек одинокий, с весьма причудливым характером, любящий вкусно и разнообразно готовить и ценимый за это. Кроме того, каждый день с утра приходила женщина средних лет, живущая в деревне неподалеку (в пятнадцати минутах ходьбы, если быть точнее) Лидия Михайловна, которая... которая была просто домоправительницей и властительницей над всеми живущими в нем мужиками. Кроме того была Наташа, женщина лет тридцати, няня Нюмочки, трехлетнего сына Рабиновича. И, наконец, были трое охранников - Вадик, Рома и Саша, а так же шофер Ванечка.
  Все это Гарик выяснил, когда вышел из комнаты ближе к двум часам, движимый голодом. (Шершунов оставил его вот уже полчаса как, сказав, что пойдет выяснить чем их будут кормить на завтрак и пропал).
  Завернувшись в огромный шершуновский халат и погрузившись в его же огромные тапочки, Гарик вышел в коридор. Первым, кого он увидел, был Нюма, катающийся на яркой желтой машине странной формы с синей лампочкой на крыше, второй была Наташа, идущая вслед за ребенком с прижатой к груди книжкой в мягкой обложке.
  Первое знакомство с Нюмой ознаменовалось тем, что тот врезался в Гарика на своей странной машине и завопил:
  - Уйди!
  - Нюма, перестань немедленно! - грозно воскликнула Наташа, оттаскивая машину чуть назад и разворачивая ее в обратную сторону.
  - Я хочу туда, - хныкал Нюма.
  - Нет, ты поедешь обратно!
  В интонации голоса няни, а так же в выражении ее лица, когда она кинула мимолетный взгляд на Гарика было что-то от мистического ужаса, словно ребенок заехал на запретную территорию, где водятся чудовища, способные его пожрать. У Гарика, по крайней мере, сложилось именно такое впечатление.
  - Я не кусаюсь, - сказал он, помешав своим высказыванием Наташе уйти, как раз в тот момент, когда она уже собиралась это сделать.
  Наташа обернулась, и Гарик невольно улыбнулся, увидев на лице ее всю гамму чувств и сомнений по поводу того, как с ним, Гариком, обращаться.
  - Чьё дитё? - вопросил Гарик, решив облегчить ей муки.
  Наташа сказала чьё дитё, и в конце концов они даже весьма мило побеседовали. Беседа поначалу была несколько односторонняя - Гарик задавал вопросы, а она отвечала, но потом Наташа разговорилась и стала изъясняться достаточно пространно. Все-таки ей было скучно, и она не прочь была поболтать.
  Дитё в это время самостоятельно развернуло свой транспорт и поехало-таки туда, куда намеревалось первоначально.
  - Жена Вячеслава Яковлевича умерла два года назад.
  - От чего?
  - Кажется, у нее был рак. Слишком поздно обнаружили и лечение не помогло. Потом Вячеслав Яковлевич переехал с Нюмой сюда.
  - Это Рабинович ему такое имя придумал? - спросил Гарик, провожая взглядом исчезающий за поворотом желтый автомобиль.
  - Не знаю. Наверное. Обыкновенное еврейское имя. Наум.
  - Дурацкое имя... Ты случаем не знаешь Женька где?
  Наташу несколько покоробило таковое наименование хозяина дома, но она постаралось, чтобы это осталось незамеченным.
  - Кажется, он в кабинете.
  - Что он там забыл?
  Наташа пожала плечами.
  - Вячеслав Яковлевич приехал. Дела какие-то.
  - Ах вот оно что! Похоже, я останусь без завтрака.
  Нюма появился из-за поворота и уже нарочно затормозил в Гарика.
  - Я тебя задавил, и ты умер, - сообщил он радостно.
  - Ну конечно.
  Гарик извлек его из машины и поднял на руки. Малыш был совсем не похож на отца, пока, по крайней мере. Он был пухлый, розовенький и носик пуговкой. Только глаза огромные и черные, как у Рабиновича, и ресницы длинные.
  Красивый мальчик.
  - Тебе нравится давить пешеходов?
  - Да!
  - Молодец, хороший мальчик, вырастешь достойным членом общества.
  Видимо, Нюму никто доселе не хвалил за садистские побуждения, поэтому он сразу проникся к Гарику теплыми чувствами.
  - Ты будешь со мной играть?
  - В жертву маньяка?.. Не знаю, не знаю, разве что после завтрака.
  - Завтрак уже был.
  - Это у тебя был. Меня никто не покормил.
  - Почему?
  - Я тоже хотел бы знать почему...
  Как раз в этот момент появился Евгений Николаевич, вероятно, чудом спасшийся из лап Рабиновича.
  - Прости, что я задержался. Завтрак готов уже.
  Наташа хотела забрать у Гарика Нюму, но тот не пожелал расстаться со столь неожиданно обретенной жертвой и, во избежание скандала, пришлось взять его с собой.
  - Надо купить тебе что-нибудь из одежды, - заметил Шершунов, когда они спускались, видя как бедный Гарик путается в полах его халата.
  - Ну если ты настаиваешь, - улыбнулся тот, - А вообще можно просто съездить в Москву и забрать кое-что.
  - Как скажешь.
  Дом Шершунова совсем не был похож на роскошные апартаменты новых русских. Весьма строгая обстановка, абсолютно без излишеств, и даже чувствуется вкус. Слегка средневековый стиль и мягкие сумерки даже когда солнце бьет в окна. Складывалось впечатление, что дом обустраивал не Шершунов, слишком разнилась вся обстановка с обстановкой в его спальне, где было светло, где повсюду лежали мягкие ковры, и все было приспособлено для удобства и комфорта.
  В гостиной, где с высокого потолка свисала тяжелая люстра, по стенам были развешаны лампы в виде подсвечников и всю стену занимал роскошный камин, был накрыт край длинного стола. На два прибора.
  - Я тоже буду, - заныл Нюма, когда Гарик собрался было поставить его на пол.
  Так он и остался сидеть у него на коленях, хрупая его тостом.
  - Похоже ты ему понравился, - констатировал Шершунов, - Вообще-то он не очень общительный ребенок, да и характер...
  - В папочку?
  Шершунов усмехнулся.
  - Надеюсь, он не станет на него похож, когда вырастет. Нюмочка, - наклонился Гарик к ребенку, - Ты папу любишь?
  - Прекрати, Гарик. - Шершунов несколько смущенно посмотрел в сторону двери.
  Гарик обернулся и увидел Рабиновича. Тот молча подошел к нему, забрал ребенка и ушел.
  - Пусти! - пронзительно вопил ребенок, вырываясь из отцовских рук, - Мы будем играть!
  Тщетно.
  - Ну, поедем? - спросил Гарик, уныло провожая их глазами.
  Шершунову ехать никуда не хотелось. Москва ему опостылела за неделю, и он предпочел бы провести свой выходной в постели с милым мальчиком. Но, разумеется, он сказал ему:
  - Поедем.
  Может быть Евгений Николаевич и предложил бы милому мальчику провести время с большей пользой, чем прогулка по жаркой и пыльной Москве (в конце концов, что изменится, если поехать туда завтра или послезавтра?), но поймет ли это богемное существо, как он отвык от любви, и как хочется ему возместить бесконечные сто лет одиночества?
  Шершунов никогда не общался со столь юными мальчиками, все его любовники доселе были как минимум двадцати лет, с ними все было гораздо проще... А этот ангелочек с фиалковыми глазами... о чем он думает, каков ход его мыслей. Чего ему вообще надо?
  И потом они знакомы всего сутки.
  Бывало и раньше Шершунов ложился в постель с первым встречным, но это были заведомо одноразовые встречи, не значащие ничего.
  С Гариком было все совсем по другому. Почему? Потому что Шершунов решил, что все будет по-другому.
  
  За руль на сей раз сел Ванечка.
  Ради имиджа, а, может быть, просто из эстетических соображений Евгений Николаевич подбирал в штат своего персонала исключительно красивых парней. Красивых, высоких и хорошо сложенных. Впервые у него возникла мысль, что следовало бы специально подыскивать маленьких кособоких уродцев - это когда он заметил оценивающий взгляд своего милого мальчика, которым он окинул шофера, открывшего перед ним дверцу.
  - Тебя как зовут?.. Ах, Ванечка!
  Ведь знал же, паршивец, как шофера зовут!
  Но, черт побери, маленького и кособокого шофера еще можно терпеть, но маленькие и кособокие охранники - это уж слишком!
  
  - Где ты живешь? - спросил Шершунов, когда они въехали в черту города.
  - Слушай, Жень, давай заедем в один магазинчик на Тверской. Давно хотел купить себе шампунь осветляющий и все никак...
  Хитрые-хитрые глаза.
  Шершунов попытался вспомнить сколько у него при себе денег и принял предложенную игру, сказав:
  - Хорошо, давай заедем.
  Он хотел ему сказать: "Солнышко, я готов приобрести для тебя весь мир. Почему бы тебе сразу не предоставить мне список, мы бы уложились за более короткое время и не колесили весь день по Москве. Впрочем, может быть, в этом есть что-то романтичное... Просто я чего-то не понимаю".
  И получилось так, что этот день принес моральное удовлетворение обоим. Гарику нравилось протягивать пальчик к красивым вещам и говорить:
  - О, черт, вот это классно!
  Шершунову нравилось доставать бумажник и протягивать кассирам крупные купюры. Он действительно давно не получал такого удовольствия от траты денег, может быть, даже впервые увидел в этом смысл...
  
  ...- Иди-ка сюда... Смотри... Да не туда. Вот это.
  - Ну и что это?
  - Гель для задницы.
  - Что-что?
  - Да гель для задницы!
  - Зачем это?
  - Для мягкости. От постоянного сидения на ней кожа грубеет, и вот если смазывать ее... периодически... она становится мягкой-мягкой, нежной-нежной...
  - Специально для задницы придумали гель?! Идиотизм какой-то!
  - На самом деле этот гель весьма полезная штука. С возрастом кожа на заднице делается пупырчатой, неэстетичной на вид, и вот, к примеру, если бы ты жил в Калифорнии и на пляж ходил каждый день, то думал бы о том, как выглядит то, что не сокрыто плавками и благословил бы тех идиотов, что придумали гель для задницы. А вообще он для женщин, конечно. Это у них все открыто всегда.
  
  ... - Во! Такие ботинки хочу!
  - Вот эти?..
  - Ну.
  - Ты собираешься пойти в армию? Погоди немного, и так заберут, и форму выдадут.
  - Типун тебе на язык!.. Этими ботинками хорошо бить в мягкий живот поверженной жертвы...
  - По заднице, предварительно намазанной гелем... Пойдем отсюда, а?
  
  ... - Посмотри-ка сюда. Тебе нравится?
  - Нет.
  - Почему?
  - Ну зачем тебе это, извращенец? Да я просто не позволю тебе это надеть. Представить это кожаное и заклепанное на твоей нежной коже...
  - Так в этом ходить-то не надо, это для сексу! И потом я не для себя, я для тебя...
  - Ты себе представляешь как я в ЭТОМ буду выглядеть?!
  - Представляю. Здорово. Будешь садиста изображать.
  - За этим к Нюме обращайся. Он с удовольствием изобразит тебе садиста.
  - Рабинович его ко мне не пустит. Он меня ненавидит.
  - Да забудь ты о Рабиновиче.
  - Забудешь о нем. Почему он вообще живет в твоем доме?
  - Так удобнее. Иногда приходится срочно принимать решения, куда-то ехать. Да и вообще.
  - Значит дом и офис у тебя в одном лице? Мило.
  - И потом Рабинович не тебя ненавидит, а меня. Мои извращенские пристрастия. Он у нас правоверный.
  - М-да... О! Давай такую штуку купим!
  - Тебе что моего мало?
  - Какой ты вредный! Ну для разнообразия! Он с вибратором!
  
  Ванечка был человеком корректным, но у него было очень выразительное лицо, на котором отражались все его чувства независимо от желания. При виде очередного свертка, закинутого в машину, у него все больше вытягивалось лицо, и он украдкой поглядывал на босса, словно пытаясь прочесть ответ на его лице, ответ на безмолвный вопрос: "Где предел?" Ответ на лице Шершунова не прочитывался, зато он хорошо читался на лице Гарика - "Предела нет."
  Однако предел наступил-таки. По крайней мере в этот день. Произошло это, когда Гарик проголодался. Дело было к вечеру.
  Ванечка отвез их в ресторан.
  
  4
  Мир был соткан из мыслей Бога с удивительным совершенством. В нем нет ничего лишнего и ничего неправильного, кто усомнится в Божественной мудрости, пытаясь утверждать обратное?
   Люди лишились рая почти тот час же после своего создания. Почему? Наверняка потому, что соскучились в нем до смерти. Может быть именно поэтому они так сильно стенали о его потере, но никогда особенно не стремились вернуться туда?
  Почему этот жестокий мир привлекательнее для нас? Потому что он удивительно нам подходит.
  Потерянный рай никому не нужен... На самом-то деле.
  На самом-то деле все, что нужно человекам - это теплый взгляд кого-то жутко милого, в тот момент, когда он неожиданно и внезапно становится самым-самым близким.
  - Какая тебе разница кто мои родители... - Гарик смотрел в хрустально-зеленые глаза Шершунова, светящиеся сейчас особенной нежностью, от них невозможно было оторвать взгляд, без них мир делался холодным и пустым, - Я же тебя не спрашиваю - кто твои родители.
  Они ужинали в небольшом очень уютном ресторанчике, где было тихо, как-то по-домашнему, а обилие зелени и журчание невидимых им декоративных фонтанчиков создавали даже интимную обстановку.
  - Я в отличие от тебя взрослый человек, - резонно заметил Шершунов.
  - Ну... считай, что я сирота. Хочешь усыновить меня?
  - Я серьезно, Гарик...
  
  ... Я ненавижу своё детство. До сих пор. Во мне живёт какой-то жуткий комплекс. Странного замученного мальчика, который вечно чувствовал себя невероятно чужим в этом мире. Вряд ли мальчик этот пережил бы всё это так легко, если бы знал, что то что он чувствует - в принципе ненормально. Что дети должны быть счастливыми и беззаботными.
  О чём это я? Я вспоминаю. Я - нашедший себя в этой жизни, и уже не столь одинокий, я мучаю себя нелепыми воспоминаниями, словно осталась во мне надежда, что я смогу исправить... Прошлое. Мне хочется встретить сейчас моих старых друзей, моих учителей, чтобы рассказать им... чтобы шокировать их, чтобы повергнуть их... Во что? Ну, во что-нибудь. Кого во что. Кто во что способен повергнуться.
  Как же все начиналось?.. Все начиналось с самого моего рождения, а потом уже продолжалось.
  Я был просто невероятно самодостаточен в детстве. Удивительно, сейчас я уже не могу обойтись только собой, мне необходимо как воздух обширное общество, многолюдье... Хотя в детстве у меня просто не было выбора. Не было никого рядом со мной, с кем я мог бы поделиться мыслями, чувствами. Был мой внутренний мир, только мой, прекрасный, объёмный, странный до невозможности. Впрочем, тогда моя субъективная реальность почти гармонировала с реальностью объективной. У меня были приятели. В детсадовском возрасте и начальной школе их было особенно много. Одноклассник Мишка, мальчишки и девчонки со двора, затаскивающие меня в свои опасные авантюры с лазаньем по крышам, по помойкам... Может быть, все было так просто, потому, что мы умели превращать реальность в сказку. Крыши становились вражескими укреплениями, через которые мы должны были пробраться так, чтобы враги (родители, старушки на лавочке, дворничиха) ничего не заметили бы. В помойках мы искали клады, спрятанные местными жуликами - золото и бриллианты (или, на худой конец, расчлененный труп, за который милиция непременно должна была выдать нам всем по ордену). Дело обычно заканчивалось находкой сломанных будильников, детских игрушек и огромного количества штуковин неизвестного назначения, которые тащились домой так же бережно, будто бы это действительно были золото и бриллианты. Мы собирали глину в котловане, вырытом для постройки нового дома, намереваясь лепить из нее шедевры (этой глиной я засорил ванну и мамочка долго орала на меня, а потом выкинула ее), мы следили за наиболее омерзительными личностями нашего микрорайона, уверенные в том, что они преступники, воображая себя следователями... Да, несмотря на почти каждодневные скандалы с мамочкой, все-таки не такое уж безрадостное было мое детство, как я порой убеждаю себя - я преувеличиваю, я излишне драматизирую. Мое детство, наверное, было таким же, как у всех, хуже было дальше. Когда я начал превращаться в подростка.
  Хуже или лучше? Каким мне было лучше? Когда я был существом абсолютно бесполым и жил в сказках, иногда веселых, иногда кошмарных или когда я начал учиться осознавать реальность и мириться с ней? Реальность - это данность, как аксиома. Мириться с ней было единственным выходом, я это понимал и воспринимал ее как должное, то есть как что-то неизменно враждебное. Реальность - это когда я стоял у доски, вертя в пальцах мел, и хоть умри не знал, почему уравнение не сходится с ответом, болезненно до слез реагируя на любую негативную эмоцию - со стороны учительницы, со стороны хихикающих одноклассников. Когда я замечал негатив по отношению к себе - меня просто парализовывало. Я не мог сопротивляться. Почему? Я до сих пор не знаю. Сейчас мне кажется, что в моем покорном восприятии всякого рода унижений было какое-то темное и сладкое удовольствие. Может быть в глубине души я умел наслаждаться своим страданием. Я умел наслаждаться удовольствием тех, кому дарил возможность унижать меня, глядя всем им в глаза я учился понимать реальность, и учился любить и ценить нереальность, подаренную Богом только мне одному.
  Я родился из этого. Как саламандра из огня. Мой образ ковался, оттачивался, обретал законченность. Моя личность формировалась. Из огня. Из крови. Из слез. Из страха.
  Меня спасал от реальности мой собственный придуманный мир, который, наверное, и позволил мне выжить. Мое сердце сладостно замирало, когда я стоял ночью в темноте перед зеркалом, чувствуя холод линолеума под ногами, смотрел на себя и плакал... из-за ничего, просто от сознания, невероятно острого сознания, своей общности с пустотой, темнотой и всем бесконечным миром... бесконечным множеством миров, отражающихся в темной глубине зеркала и моих зрачках. От странности ощущения себя частицей их.
  Я развлекался тем, что из своего мира мог воздействовать на этот, когда умело доводил до истерики мать, нарочно не слушаясь, грубя и издеваясь только для того, чтобы увидеть, что она ничего не может сделать со мной. Когда придумывал различные кары на голову особенно ненавистных учителей и одноклассников - их пожирали инопланетные чудовища, уносили в ад черти и все в том же духе. Ах, какой изощренной была моя фантазия!
  Память избирательна. Я вспоминаю только хорошее. Все остальное пусть будет забыто и похоронено.
   Зачем вообще мне вздумалось вспоминать о своем детстве. Ну... оно было. И оно часть меня. Без него меня не существует.
  И я ни за что и никогда не хотел бы вернуться в него...
  
  Чтобы только отвязаться от глупых Шершуновских вопросов Гарик рассказал ему все что мог о своем отце (которого не помнил) и о матери (о которой, говоря по правде, не хотел вспоминать).
  - ... Мы с ней психологически несовместимы. Нам никогда в жизни ни по одному вопросу не удавалось найти общий язык. Всегда, при любых обстоятельствах, когда мне хотелось направо, ей упорно хотелось, чтобы я шел налево... Ну ты понимаешь. Уверена она была, что все, что бы я ни делал - неправильно!
  Они решили распить бутылку шампанского в ознаменование сегодняшнего дня и сделанных покупок, и Гарик был уже немного пьян, а потому выражался несколько патетически.
  - А тебе не кажется, что она могла быть права?
  - Не кажется... И вообще, Шершунов, на чьей ты стороне?
  - На твоей. И всегда буду только на твоей.
  - Она никого не любит, Женя, кроме себя!
  - Ты уверен?
  - Ну, если она меня и любит, то уж очень как-то своеобразно, пусть так и будет - мне как-то по фигу, но пусть я буду где-нибудь подальше от ее любви. И давай не будем о ней больше. Не хочу!
  
  Было очень неосторожно со стороны Гарика привезти Нюмке в подарок водяной пистолет. Весь дом и его обитатели оказались мокрыми в течение каких-нибудь получаса и прибывали потом в этом состоянии перманентно - Нюма ревностно следил, чтобы никто не успевал высохнуть. Все это не добавило приязни к Гарику среди обитателей дома, зато Нюма просто не отходил от него.
  Весь следующий день Гарик был предоставлен сам себе. Евгений Николаевич ухал с раннего утра, пообещав вернуться пораньше и свозить свое сокровище куда-нибудь развлечься.
  "Ты ведь не будешь скучать, мое солнышко?"
  "Не буду."
  "Это хорошо, хотя на самом деле мне хотелось бы, чтобы ты скучал."
  "Если я успею соскучиться до того, как ты придешь - я отправлюсь развлекаться самостоятельно!"
  "Это угроза?"
  "Да!"
  На самом деле Гарик поймал себя на мысли, что ехать и развлекаться куда-то без Евгения Николаевича ему не хочется. А потому как он очень не любил, когда привязывался к кому-то НАСТОЛЬКО, то такая мысль ему совсем не понравилась, и он сделал все, чтобы Шершунов не догадался о ней.
  В действительности он соскучился по нему уже через пять минут, после того, как тот ушел.
  Некоторое время послонявшись по дому, где все были заняты чем-то и где никому не было до него никакого дела, Гарик вернулся в шершуновскую спальню и рухнул на уже заботливо прибранную домработницей кровать.
   Ему вообще не хотелось ехать куда-то. Ему хотелось бы сейчас валяться в кровати рядом с ним, с Шершуновым, хотелось лежать головой у него на животе, чтобы было тепло и спокойно, трепаться о чем-нибудь незначительным и нежно ласкать друг друга до позднего-позднего утра, потом пойти завтракать на веранду, потом... ну что-нибудь в том же духе, как это было вчера. Вместо этого противный Шершунов безумно рано (не было еще и восьми) собрался уходить, и даже торопился, потому что в машине его уже давно поджидал омерзительнийший в мире еврей. Гарику не хотелось, чтобы Шершунов уезжал, и потому он особенно старательно делал вид, что это совсем не так.
  Шершунова два выходных дня совершенно выбили из колеи, слушая что сейчас говорил ему Рабинович, он с трудом врубался в смысл его слов. Рабинович же был настойчив, он говорил и говорил, хотелось дать ему по голове, чтобы он заткнулся и не отвлекал от мыслей, от приятных воспоминаний вчерашнего дня. Шершунова невыносимо тянуло вернуться. Он соскучился по Гарику в тот же момент, как они выехали на дорогу и Рабинович начал занудствовать.
  "Но он никуда не денется, мой маленький мальчик, - думал Шершунов, чувствуя как необыкновенное тепло разливается где-то там, где, как говорят, располагается у человека душа, - Он мой, он будет ждать меня дома, и мы будем делать все, что нам захочется, все будет замечательно, а сейчас мне действительно надо возвращаться к делам, иначе... иначе все может и не быть так уж замечательно... Господи, неужто в том, что я делаю начал появляться смысл?!"
  Тут в голове Шершунова внезапно зазвучал голос. Слишком хорошо знакомый всегда слегка ироничный. Евгений Николаевич вспомнил одну из последних фраз, сказанную этим голосом:
  "Бросаю я тебя, Женечка, ухожу в монастырь... Мучился я с тобой, мучился и отчаяние постигло меня. Ну что ты так смотришь? Разве ты был мне хорошей женой? Ничего подобного!"
  Шершунов так и не понял. До сих пор. Хотя после того разговора прошло уже более полугода, почему так внезапно Каледин ушел, оставив ему все. Почему Каледин растворился где-то в огромном мире, почему его не стало.
  Он тогда спросил-таки:
  "Почему, Михаил Игнатьич?! Что-то случилось?"
  "Ты думаешь, что я бросаю тебя на тонущем корабле?"
  Михаил Игнатьич всегда удивительно точно читал его мысли.
  "Ах ты мерзавец! Мог бы хоть вид сделать, что огорчен. Так ведь нет, а уверял в вечной любви!"
  "Вот уж ничего подобного никогда не было", - подумал тогда Женечка.
  "Издевается в очередной раз, падла, - подумал тогда Женечка, - хочет увидеть мою безмерную радость, чтобы потом сказать, что пошутил."
  Но Каледин действительно ушел.
  Подумав о том, что, видимо, жизнь наконец поворачивается к нему лицом, за этот год ниспослав ему два чуда - уход одного и появление другого первостепенно важного человека, Шершунов решил, что, пожалуй, сейчас он счастлив, как не был счастлив никогда раньше.
  
  Они никуда не поехали в тот вечер, хотя Шершунов, как и обещал, приехал рано (было часов пять) и в общем-то был готов к такой жертве, как поездка по увеселительным местам, заставив себя не думать о том, что завтра ему рано вставать.
  Как раз в это время теплый пепельный котенок Гарик валялся в саду в привязанном в тенечке гамаке и трепался по телефону с Нестором, который вернулся, наконец, из Германии.
  Теплый черненький котенок Нюмочка возился рядом в песочке, строя подземный гараж для игрушечных автомобилей. Няня его с самого утра (сразу же после того, как укатил Рабинович) уехала в город встречать из командировки мужа. Гарик пообещал ей посидеть с ребенком с целью завязания дружеских отношений.
  - Может быть ты не поверишь - я сам с трудом верю - но сейчас мы вместе, - растерянно говорил Нестор. По его жалобному голосу можно было догадаться, что он снова весь в страданиях и сомнениях и ужасно рад, что может наконец-то поделиться своими печалями со все знающим и понимающим Гариком. Нет, не умел Нестор быть просто довольным и счастливым!
  - Я не знаю почему. Ладно там, в Германии, Димка готов был на все, лишь бы я уговорил Магаданского. Но теперь-то?! Когда мы летели в самолете обратно, я уже мысленно попрощался с ним, совершенно уверенный, что он и видеть меня не захочет, однако ты знаешь... мы живем сейчас у меня, и все в общем-то хорошо. Но я постоянно чувствую себя не в своей тарелке, потому что я не знаю о чем он думает, чего хочет на самом деле. И я боюсь заговаривать об этом, боюсь все испортить.
  - И не заговаривай.
  - Но я хочу ясности! Ведь мы достаточно близкие люди, чтобы быть откровенными друг с другом, тебе не кажется?.. Но я, конечно, не стану спрашивать его ни о чем, пусть само все разрешится. Рано или поздно это должно произойти.
  - Так ты уговорил Магаданского?
  - Представь себе. Хотя... вру я на самом деле. Не знаю я, что подействовало на Магаданского, но только не мои уговоры. Я у него чуть ли не в ногах валялся, а он только издевался надо мной по своему обыкновению. Мы как-то с ним расстались... по-дурацки, поругались как всегда... а потом он позвонил Димке - не мне, Димке! - и сказал ему, что готов участвовать в сделке. Я не знаю, почему он сдался.
  - Знаешь, - ответствовал ему Гарик.
  - Вот как? Может знаю, да не догадываюсь? - язвительно спросил Нестор.
  - Он помог тебе получить то, что ты хотел, чтобы ты быстрее разочаровался. Ему, как и мне впрочем, с самого начала было ясно, что ни фига у тебя с Димкой не выйдет. Не будет он тебя любить. После того, как ты тогда попросил Магаданского о помощи, - помнишь, когда он явился в нашу тихую обитель? - я был в шоке! Но потом я подумал и, кажется, понял тебя. А Магаданский, должно быть, тебя еще раньше понял.
  - Интересно, что ж такое вы все поняли, может быть откроешь мне глаза?
  - А то, что ты как ребенок. Тебе надо дать то, что ты хочешь, - Гарик покосился на увлеченно копающего яму, перепачканного с ног до головы песком, Нюмочку, - Пусть даже горячее, колючее, ядовитое. Ты не веришь, когда тебе говорят - горячее, ты должен потрогать и обжечься, тогда только поймешь. Избаловали тебя родители.
  - Какой ты умный, Гарик! Я потрясен! Вы все, со стороны наблюдающие, больно умные. Философы! И ты значит тоже против меня?!
  - Да нет, я, может, на твоем месте так же поступил бы. Просто ты хочешь знать, что думает Магаданский... А мне со стороны действительно виднее.
  Гарик был в благожелательном расположении духа и ему не было охоты вправлять Нестору мозги, хотя тому было бы очень полезно, если бы его стукнули мордой об стол (собственно к Гарику он обращался всегда именно за этим. Бессознательно, конечно).
  - А я его не понимаю! Ты помнишь историю с Генрихом? Теперь все наоборот...
  - Это он на тебе разные методы воздействия проверяет. Тогда он тебя плохо знал, теперь знает лучше.
  - И что он хочет?
  - Чтобы ты наигрался и вернулся к нему. Только не говори мне, что сам этого не понимаешь!
  - Ну наверное... по логике оно действительно так... Но мне хотелось услышать это и от тебя. Как подтверждение.
  - Одного я не понимаю, на фиг они тебе двое?
  В ответ он услышал преисполненные искреннего негодования слова.
  - Если ты думаешь, что Магаданский мне нужен, ты глубоко ошибаешься! Какого черта, Гарик, ты вообще говоришь такое?! Ведь знаешь же все, что он мне сделал! Если я тебя и спрашивал о том, что ты думаешь, то только ради того, чтобы знать, и только потому, что мы вроде как друзья! Запомни раз и навсегда - все, что я хочу, это чтобы Степанов Олег Эдуардович навсегда исчез из моей жизни! Может быть единственное, в чем я уверен на сто процентов, Гарик, это то, что этот человек только пытался использовать меня всегда. Если бы он любил меня, никогда не помог бы мне с Димой!
  Крик души.
  Гарик улыбнулся про себя и не стал ему противоречить, он только смиренно воздел глаза к божественно голубым небесам.
   - Ладно, давай оставим эту тему, - продолжал Нестор примирительно после короткой паузы, которую Гарик намеренно не собирался заполнять, - Расскажи мне, что у тебя-то. Откуда ты звонишь?
  - Из дома мужчины моей мечты.
  - Да ну?!
  - Ну да. Где-то, не помню где... А! Кажется в подъезде, где булгаковская квартира номер пятьдесят, прочитал я на стене надпись: "Смерть стоит того, чтобы жить, любовь стоит того, чтобы ждать." Я запомнил эту фразу и утешался ею каждый раз, когда расплевывался с очередным любовником.
  - И что, дождался?
  - Ты знаешь, похоже, что да.
  - С ума сойти! Ну-ка, рассказывай!
  - Я не знаю, что рассказывать. Он красивый, он богатый, он кажется меня любит. А когда я вспоминаю о ночи, которую с ним провел, у меня сразу встает. Он классно трахается, Нестор!
  - Ну, я гляжу, тебе действительно повезло. Не помню, чтобы ты так говорил еще о ком-нибудь.
  - Ага. В общем, летописец, мне с ним очень здорово...
  - А в частности?
  - А частности - это такие мелочи! К сожалению, он не один живет. Народу полон дом, какой-то еврей дурацкий тут живет, с которым они работают вместе. Ай, не будем о грустном! Может быть, выживу я этого еврея.
  - Дерзай, Гарик! Ты знаешь, я очень рад за тебя.
  - Мерси.
  - Приезжай в гости, поговорим обо всем.
  Тут Гарик увидел крадущуюся по саду Наташу.
  - Слава Богу, успела, - сказала она шепотом, - У вас все хорошо?
  Гарик кивнул.
  - Ладно, Нестор, я позвоню тебе еще.
  - Приехало начальство? - спросил он Наташу, отключая телефон.
  - Ты знаешь - это просто чудо! Я иду от станции, выхожу на дорогу и вижу машину. Я бегом! Пока они в дом пошли, я сюда! Рабинович убил бы меня, если бы узнал, что я Нюмку оставила. Ты меня не выдашь?
  Наташа была в странно возбужденном состоянии, ее глаза сияли, волосы растрепались ветром. Она все еще не могла совладать с дыханием, должно быть действительно быстро бежала. Она была совсем не такой, какой Гарик увидел ее в первый раз с книжкой, она смотрела на него весело и улыбалась.
  - Нет, конечно, - ответил ей Гарик, улыбаясь в ответ, - Терпеть не могу Рабиновича. А как муж?
  - Да нормально.
  
  Шершунов, не обнаружив в доме свое сокровище, отправился на поиски его, домоправительница посмотрела на него укоризненно, но ответила на заданный вопрос, что Гарик, вроде как, в саду.
  "Как же вы надоели мне все! - подумал Шершунов злобно, - Кто б вот так посмел посмотреть на Каледина? Устроить что ли репрессии?"
  Шершунов забыл о злобных мыслях, когда увидел сквозь деревья своего милого мальчика, развалившегося поперек гамака. Босиком, одетый в одни только шортики и с телефоном на пузе.
  Шершунову захотелось упасть в обморок от умиления.
  Гарик говорил о чем-то с Наташкой, рядом возился в песке Нюма. Какая трогательная картина. Шершунов заметил, что глаза Гарика действительно вспыхнули радостью, когда он увидел его.
  - Соскучился?
  Евгений Николаевич подошел и поцеловал с готовностью потянувшиеся к нему губы.
  - Соскучился!
  - Ну что, поедем куда-нибудь?
  - А на фиг?
  - Ты правда не хочешь?
  Сколько радости в голосе.
  - Я не просто соскучился - я по тебе соскучился, Женечка. Зачем же переться куда-то там, когда все, что нам нужно есть и здесь?
  Женечка вынул его из гамака, взял на руки и крепко прижал к себе.
  - Смотри не надорвись, - услышал он язвительный шепот в ухо.
  Теплые губы коснулись мочки уха, и Шершунов почувствовал легкий укус острых зубок, отчего мурашки пробежали вниз по позвоночнику и внезапно особенно чувствительными стали пальцы, касающиеся горячей загорелой кожи мальчика.
  Шершунов не нашел в себе силы опустить его на землю и понес в дом на руках.
  - А меня понести! - услышали Гарик с Шершуновым капризный голос Нюмочки, когда уже шли к дому, и потом ответ ему Наташи, который заставил их обоих засмеяться.
  - О Господи, тебя-то еще куда?!
  
  - Шершунов, я хочу знать кто ты на самом деле. Чем ты занимаешься?
  Гарик лежал головой на жестком шершуновском животе, глядя на светлое небо и темное легко колышимое ветром море деревьев за окном. Сгущались сумерки, наступало самое странное и загадочное время суток, когда свет и тьма теряют свое привычное значение и их становится легко перепутать.
  В сумерках вампир начинает чувствовать голод и пробуждается в своем гробу.
  В сумерках оборотень начинает чувствовать тоску и мечтает о быстрых лапах, острых зубах и о луне.
  В сумерках становились темными глаза Шершунова, и, казалось, в этой тьме появлялось что-то незнакомое и таинственное.
  Гарик предпочитал смотреть в окно.
  - Тебе незачем об этом знать... ну, бизнесом я занимаюсь. Что, тебе нужны подробности?
  - Каким бизнесом? Криминальным?
  - Разумеется...
  - Тебя не посадят?
  - Кто знает... Да нет, посадить не посадят, а убить могут.
  - Серьезно?
  - Да ну что ты. Я не банкир, я не журналист, я не глава мафиозной группировки. Я работаю только с чинными и степенными людьми, привыкшими решать вопросы без автоматной стрельбы. На самом деле всегда все можно уладить с помощью денег. Деньги, деньги, деньги... Гарик, дорогой мой мальчик, давай хотя бы с тобой мы будем говорить о чем-нибудь другом.
  - Ты действительно из СТАРЫХ русских, Женя? Вот что я хочу знать, и этого мне хватит.
  - Хватит для чего?
  - Для того, чтобы я понял кто ты такой.
  - Я действительно из СТАРЫХ русских, Гарик.
  Гарик предпочитал общаться со старыми русскими, их несомненным достоинством были осторожность и... и еще раз осторожность. Старые партийные деятели, переквалифицировавшиеся в бизнесменов, вели свои дела бережно и аккуратно. Их мир был надежен. У новых русских все было совсем-совсем не так.
  Смущало Гарика лишь то, что Шершунов был слишком молод для того, чтобы успеть занять важное место в партии. Все-таки ему чего-то не хватало, чтобы понять кто он такой. А потому он не мог чувствовать себя спокойно.
  - Я не хотел тебя спрашивать, но все-таки, у тебя было много мужиков? - прервал Шершунов его раздумья.
  Гарик улыбнулся, он приподнялся и посмотрел в наполненные тьмой глаза Евгения Николаевича.
  - Много? - он начал загибать пальцы, - Совсем нет. Трое их было. Только не проси меня рассказывать о них!
  - Не дай Бог!
  
  ... По сути их действительно было трое. Тех, кто действительно что-то значили в моей жизни. Первым был Антон. Антон Андреевич, наш учитель истории. Ему было что-то около тридцати, школа была для него коротким этапом в карьере между институтом и горкомом. Он появился, когда я учился в седьмом классе. И уже первого сентября он стал необыкновенно популярен. Ну представьте себе - мужчина в школе. Молодой, красивый, и к тому же историк (историю он, кстати, знал блестяще).
  Именно он и лишил меня невинности... Смешно вспоминать. Я всем рассказывал - меня совратил учитель истории на полу своего великолепного кабинета, на нас сверху смотрели Маркс, Энгельс и Ленин, славные ребята, и - за-ви-до-ва-ли!
  На самом деле это я его соблазнил. И не в кабинете истории.
  Как то раз мы с Мишкой сидели на подоконнике возле кабинета в ожидании звонка на урок, когда вдруг он кивнул в сторону проходящего мимо историка и заявил:
  - А ты знаешь, наверное, он педик.
  Я даже вздрогнул.
  - С чего ты взял?
  - Я слышал как мать говорила, что он не женат, да и вообще, что нормальному мужику делать в школе?
  В тот год мы все - и мальчишки и девчонки - просто помешались на сексе. Говорили и думали только об одном.
  Нам было по четырнадцать. Сами понимаете.
  Я не помню когда именно начала пробуждаться моя сексуальность. Знаю, что я долго не осознавал ее. Я не понимал своих товарищей, того же Мишку, когда они рассматривали картинки с голыми бабами, говорили о сиськах и о том, куда, что и как. Вид обнаженной женщины не вызывал у меня абсолютно никаких эмоций, и я не понимал что же так приводит в восторг Мишеньку. Я поддерживал его фантазии только потому, что знал - ему это нравится.
  А мне нравился он.
  Впрочем, тогда я не осознавал как именно он мне нравится, просто не задумывался, почему я чувствую какое-то странное и приятное волнение, когда мы вместе плескаемся в душе (я, кажется, только ради этого приобрел абонемент в бассейн), Мишка мокрый и обнаженный был тогда таким беззащитным и особенно близким.
  Я становился самим собой, только когда оставался один. Реальность растворялась в сумеречной дымке, уступая место миру, который я люблю, миру, в котором можно все.
  Я смотрел на себя в зеркало, гладил кожу щек, проводил ладонью по груди, касался пальцами члена. Мне нравилось ласкать себя перед зеркалом, мне нравилось смотреть на себя, я казался себе красивым.
  И я хотел... чего-то неведомого и незнаемого.
  Я думал о том, что, вероятно, следует завести себе девчонку. Думал о том, что уже пора и что я должен. Так, как Мишка.
  В принципе с этим проблем у меня не было бы. Я им нравился. И не только потому, что был красивым, им нравился бушующий во мне огонь, заставлявший меня порой вытворять странные вещи, им нравился опасный блеск в моих глазах. Девчонки неосознанно тянулись к этой опасности. Они, уже гораздо более зрелые, чем мы, понимали и осознавали очень много. Мы по сравнению с ними были такой мелюзгой, наши четырнадцать и их четырнадцать - ни в какие сравнения не идут.
  Я понимал все, что они чувствуют, я понимал, почему можно влюбиться в того же Мишку, в других мальчишек, и я чувствовал свое превосходство перед ними, потому что имел честь лицезреть мальчишек обнаженными, в том же душе - а они нет!
  И я немного ненавидел их. За то, что похотливые глаза моих приятелей были устремлены на них...
  Я чувствовал чудовищную несправедливость в этом.
  Это сейчас я все понимаю, а тогда не понимал! Глупенький и наивный я - не понимал! Хотя большой уже был мальчик.
  Может быть это странно, но я не мог и мысли допустить, что я голубой. Я знал о голубых только то, что это мерзко и гадко, так мог ли я добровольно идентифицировать себя с ЭТИМ. Мог ли я допустить, чтобы мои друзья меня презирали? Ведь эти милые мальчики перестанут дружить со мной, они будут хихикать, они будут выскакивать из туалета при моем появлении. Не из страха, конечно, а потому что... так положено. Так заведено.
  Мое сердце встрепенулось горячо и больно от этих мишкиных слов: "Он педик". Он педик, это значит, что... ему нравятся мальчики? Это значит, что он сможет смотреть на меня так, как гадкие мальчишки смотрят на девчонок.
  Страшно! Но... но... но...
  Время зазеркалий кончилось.
  Нет, не то, чтобы я... Мне захотелось просто поближе к нему, просто повертеться под ногами и посмотреть, что будет.
  Я подошел к нему после урока и стал задавать глупые вопросы, ну а он... он радостно принялся на них отвечать.
  И стал я любителем истории.
  Только об истории мы и говорили, редко бывая наедине, вокруг все время толкались другие активисты, но его глаза, его улыбка - все было отдано мне. Мне одному. Я это знал из-за того, что на людях именно мне он старался уделять по возможности меньше внимания, из-за того, что именно меня он просил задержаться, чтобы повесить какой-нибудь новый стенд. Его маленькие знаки внимания, тайные, сокрытые от чужих глаз. Конфеты, мороженое. Мы ни о чем не сговаривались, но оба чувствовали себя заговорщиками.
  И я, как чахлый цветочек, жадно впитывал его сексуальную энергию.
  Я пробуждался к жизни.
  Я невероятно быстро научился кокетничать. Откуда все только взялось? Должно быть, все это всегда было в глубине меня, скрывалось до поры до времени, чтобы вспыхнуть, разорваться как граната. Чтобы ранить, ранить осколками голубые сердца моих мужчин.
  Антон Андреевич принял первый осколок.
  Я начал осознавать свою порочную суть только тогда. Я начал понимать что мне нравится, что доставляет мне удовольствие.
  Однажды я посмотрел на себя в зеркало и сказал себе:
  - Ты грязный педераст.
  Антон любил меня в первый раз в своей квартире, куда я заявился именно за этим.
  Он показывал мне по видео голубую порнуху (конечно, мне пришлось применить все свое обаяние, чтобы уговорить его на это) и мы возбудились с ним оба. Я лежал в его объятиях, его пальцы перебирали мои волосы, но и только. Он боялся по настоящему прикоснуться ко мне, хотя мы были одни в его квартире. И это я запустил руку ему в штаны. Я почувствовал, как напряглись его мышцы, но он не сказал мне ни слова, он принял мою неумелую ласку, и это добавило мне храбрости.
  А потом с него словно сорвали тормоза. Столько нежных слов. Безумие поцелуев.
  С ума сойти.
  Как чувствительна была моя кожа к его рукам и губам, и впервые я испытал настоящий оргазм. Ни с чем не сравнимый.
  Я помню прохладу простыни, к которой прижимался щекой, раскаленной щекой, раскаленными губами. Я чувствовал себя живым, каждая клеточка моего тела утопала в наслаждении... В наслаждении и боли, потому что анальный секс очень долго причинял мне сильную боль. Когда я вспоминаю те времена, я вспоминаю не события, а вспоминаю свои чувства, это постоянное смешение наслаждения и боли.
  Мы встречались очень редко, мы оба боялись, что кто-нибудь узнает. И я больше не изображал любителя истории, я приходил к нему домой.
  Где мы занимались любовью.
  Как это все закончилось? Банальная история. Я был передан по эстафете старшему товарищу, какому-то обкомовскому деятелю. Его звали Андрей Никитич, я плохо помню, как он выглядел, но я хорошо помню его подарки, его служебную машину, квартиру снятую специально для наших встреч.
  Именно в ту пору у меня начались проблемы с мамочкой. Еще бы. Я перестал ходить в школу, я периодически не ночевал дома.
  Мамочка моя, которой всегда было на меня глубоко наплевать, вдруг проявила активность. Бегала в школу, в милицию. Дурочка.
  Менты все знали. Они улыбались, пожимали плечами и говорили:
  - Мальчик должен дать показания.
  Но я-то показания давать не собирался.
  Чтобы я вернулся в школу?! Чтобы я удовлетворился грошовой мамочкиной зарплатой врача?! После того, как меня одевали в дорогие шмотки, кормили в ресторанах и любили нежно и приятно.
  Я понял, как я буду жить.
  Я выбрал.
  Отвратительно? Я знаю. Но тогда я действительно думал именно так.
  Игорь Яценко стал превращаться в Гарика...
  Мы все, мальчики-девочки, ошибки природы, падки до красивой жизни. Проституция - самый легкий способ жить красиво. Но я никогда не был проституткой, я ведь никогда не брал деньги, я никогда не назначал цену на себя. А то, что у меня было много мужиков... Господи! Да кто из нас однолюб?! Да все мы трахаемся с кем попало! И не верю я в то, что двое мужиков могут всю жизнь прожить вместе и не изменять друг другу. Я таких не видел, по крайней мере.
  Но не прав Лёшка, когда говорит, что все досталось мне на халяву, по чистому везению. За то, через что пришлось мне пройти за пидовскую мою жизнь, за тот омерзительнейший в моей жизни год, я достоин либо смерти и страшного проклятия, либо всего и самого лучшего!
  
  - Я не хочу вообще вспоминать прошлое, - говорил Гарик, - Оно было мне необходимо, я многому научился. Но не дай Бог никому... Пусть отсчет моей жизни начинается с этого дня.
  Шершунов притянул его к себе и обнял.
  
  Гарик обнаружил эту фотографию случайно.
  В библиотеке, где он копался в поисках интересных книжек (романов о вампирах). Книжек таковых он не нашел - в библиотеке в основном были собраны какие-то толстые энциклопедические тома, словари, законы и конституции с комментариями разнообразных годов выпуска и больше ничего. А потом он наткнулся на фотографию. Фотография служила закладкой в одной из книг, называлась которая "Приключения Робинзона Крузо", именно на ней Гарик остановил свой выбор за неимением ничего лучшего.
  Он так и остался стоять с прижатой к груди книгой и с фотографией в руке, тупо глядя на изображенного на ней мужчину лет пятидесяти, который стоял рядом с Женечкой, нежно обнимая его за плечи и смотрел в объектив... смотрел так, как только он умел смотреть.
  Острый колышек вонзился Гарику в сердце и застрял там, мешая дышать и причиняя боль.
  Потом Гарик глубоко вздохнул, и боль ушла, осталось лишь недоумение. "Этого не может быть", - подумал Гарик, он хотел сжать ладонь и смять в ней фотографию, но почему-то не сделал этого, он вложил ее в книгу на прежнее место и поставил книгу на полку.
  "Почему бы мне не сделать вид, что я ничего не видел?" - подумал Гарик и тут же понял, что не сможет сделать такого вида. Потому что стены комнаты внезапно сомкнулись вокруг него и упал потолок. В этом доме стало страшно.
  Господи, как же обидно...
  Это просто сон, не может все это быть правдой!.. Не может быть!
  Перед внутренним взором Гарика появился образ Шершунова, и ему неожиданно сделалось противно до тошноты.
  Эти двое были любовниками!
  
  Этот дом построил Михаил Игнатьич, он обустроил его по своему вкусу, потому он был таким темным. Теперь каждый предмет в нем вызывал омерзение, за каждым из них вставал образ хозяина... Гарик не сомневался в том, что хозяина давно в этом доме нет, вернее, нет ТОГО хозяина, но это не меняло ничего.
  В сердце поселилась тоска и омерзение. Отвращение непонятно к кому. То ли к себе самому, то ли к Шершунову, то ли ко всему миру сразу. Он прислушался к себе, но внутри него была тишина и темнота, в которой бродило что-то непонятное. Такое чувство уже посещало его однажды, и Гарик очень не любил его.
  Это была его вторая, темная половина, которая была всегда очень глубоко и не мешалась до тех пор, пока ее не вытащил на свет Каледин Михаил Игнатьевич и не просто вытащил, но и заставил любить ее, заставил даже любить... наслаждаться тем, что она пожирает душу, превращает его, Гарика, в раба... в животное... Потом, когда исчез Михаил Игнатьевич, ушла и темная половина, спряталась и вот теперь... стоило только взглянуть на фотографию этого человека и снова тьма и страх обволакивают душу. Тьма, страх и что-то еще. Непонятное. И самое страшное.
  Неужели снова жить в этом кошмаре?
  Гарик вернулся в спальню, разыскал свои джинсы и майку. Он не хотел ничего уносить из этого дома, даже из того, что было куплено специально для него. Ради того, чтобы выкинуть все из головы, вернуться к той жизни, которая в общем-то нравилась всегда. Гарик старался не думать о том, что делает, и старался вообще не думать о том, что будет дальше. Все что будет дальше исчезало в воронке черной дыры. Он окинул последним взглядом комнату и взялся за ручку двери.
  А когда открыл ее, то увидел на пороге Шершунова.
  Вернулся, надо же. И как не вовремя.
  Сейчас спросит, и что ему ответить?
  - Что с тобой? Куда ты?!
  Он вошел в комнату, закрыл за собой дверь и еще прислонился к ней спиной. Гарик почувствовал, как закипает внутри черная злоба, готовая накрыть его волной девятого вала.
  - Домой, - сказал он.
  Шершунов ничего не понимал. В солнечный полдень внезапно сгустились сумерки, он видел в глазах своего мальчика что-то темное и злое, что, вероятно, проникло в него извне, что просто не могло принадлежать ему!
  - Домой? Тебе надо домой? Давай съездим, если тебе надо домой.
  - Шершунов... - поморщился Гарик, - Я собираюсь домой, кто тебе сказал, что я хочу, чтобы ты со мной ехал? Я уезжаю с концами, понимаешь? Совсем. Черт возьми, я и так торчу тут четвертый день. Сколько можно-то?
  - Я что-нибудь сделал не так?
  Гарик только махнул рукой.
  - Отстань. Было бы очень мило с твоей стороны приказать шоферу отвезти меня до Москвы, но в принципе я доеду и на электричке.
  Он направился к двери и протянул к ней руку.
  - Отойди.
  В голосе звучало столько мрачной угрозы.
  - Да никуда ты не пойдешь! - не выдержал Шершунов, - Объясни мне, что произошло! Имею я право знать?
  - Фи, Женечка, зачем устраивать истерику. Как это пошло. Ты хочешь знать, что такое произошло? Да ничего не произошло, надоел ты мне просто.
  - Тебя кто-то обидел?
  - Да прекрати! Кто может меня обидеть! Что ты знаешь обо мне Шершунов? Ни хуя ты обо мне не знаешь, а знал бы, не задавал бы глупых вопросов!
  Гарик сам балансировал где-то на грани истерики, и из-за того начинал ненавидеть сам себя. Как всегда ненавидел себя, когда проявлял слабость.
  Шершунов протянул к нему руку, коснулся щеки и за это получил по руке достаточно больно.
  Эта боль была последней каплей.
  - Ах ты...
  Он толкнул мальчишку на кровать, так что тот едва даже не перелетел через нее. Ему не хотелось сдерживать силу, он был слишком рассержен всем, что тот позволял себе.
  Гарик почувствовал его силу. Очень хорошо.
  Он сжал кулаки так, что ногти впились в ладони и улыбнулся Шершунову побелевшими губами.
  - Что, собираешься меня насиловать? Ну попробуй.
  Глаза Шершунова были сейчас точно такими же, как тогда, у буфетной стойки. Они были стальные. Жестокие. Смотреть в них было страшно и так волнующе... до головокружения... Гарик зажмурился и стиснул зубы так сильно, что заболела голова.
  - Да что ты мелешь! - услышал он как будто издалека голос Шершунова, - Что на тебя нашло?! Я люблю тебя!
  Гарику казалось, что тьма вот-вот поглотит его, что она почти уже его настигла. Ему было больно. Ему было страшно и противно. Более всего противно, потому что на самом деле ничего подобного он уже не боялся. Он умел справляться с собой.
  - Какой ты смешной, - сказал он язвительно, - Любовь... Плевать я хотел на твою любовь! Неужели ты такой наивный? Ты что думал, я тебя люблю? С какой стати? Ну подумай, Шершунов, с какой стати-то?!
  - Гарик, я хочу, чтобы ты успокоился и рассказал мне, наконец, что случилось. Наверняка ведь мелочь какая-нибудь!
  - Действительно мелочь! Как ты догадался?
  - Даже если и не мелочь.
  - Я не собираюсь с тобой ни о чем говорить.
  - Ах так? Ну прекрасно. Тогда и я больше не стану задавать вопросы. Оставайся один на один со своими проблемами, только я-то себе проблем придумывать не стану. Я хочу, чтобы ты остался и ты останешься. И никуда не денешься.
  В действительности Шершунов даже не был рассержен, это прошло очень быстро, - раздражение вспыхнуло и погасло, - он просто был удивлен и озадачен. Уговоры не помогали, и он понял, что и не помогут, а удержать Гарика рядом с собой было необходимо... ради его же, Гарика, блага.
  Шершунов каким-то образом чувствовал, что все происходящее с его милым мальчиком имеет свои объективные причины. Ну не может просто не иметь их - все было слишком хорошо. В гариковых глазах сияла какая-то отчаянная ненависть, и он не понимал, чем мог вызвать такие чувства. Шершунов молчал некоторое время, словно обдумывая что-то, потом произнес:
  - Я не понимаю, что на тебя нашло, боюсь, ты тоже этого не понимаешь, потому и не можешь мне объяснить... Я не стану тебя насиловать - какого черта мне это надо?! - более того, я и пальцем к тебе не притронусь. Тебе приготовят комнату, где ты будешь жить в полном одиночестве сколько тебе влезет, пока тебе не надоест. Но я никуда тебя не отпущу... просто потому, что не нравится мне мысль о том, что ты можешь оказаться в чьей-то постели. А что-то мне подсказывает, что ты непременно окажешься в ней.
  Он стоял, прислонясь к дверному косяку, глядя на Гарика с какой-то несколько презрительной иронией. Всегда и неизменно, при любых обстоятельствах - он смотрел на него сверху вниз. Он смотрел на него так, будто не собирался воспринимать серьезно ничего, что исходило бы от него, словно он видел в Гарике ребенка, вроде Нюмочки, которому положено играть и к чьему лепету в любом случае не стоит относиться серьезно.
  Гарик терпеть не мог такого к себе отношения.
  - А не слишком ли, Шершунов? Какое ты имеешь право чего-то от меня хотеть? Я не помню, чтобы мы клялись в вечной верности и обменивались кольцами. Почему я не могу уйти тогда, когда этого захочу?
  - Только давай не будем говорить о свободе личности и о том, на что я имею право, а на что нет. Ты еще мне милицией пригрози.
  - А ты сволочь, Шершунов. Значит я все-таки не ошибся.
  - Не ошибся... А не этого ли тебе хотелось, милый мальчик? Может быть вот в чем разгадка-то?
  Гарик с размаху запустил в него тяжелым предметом. Первым попавшимся под руку. Это оказался флакон духов, флакон любимых гариковых духов, в чьих запахе содержались пыл и сладость их ночей. У Шершунова была отличная реакция, он успел увернуться, и флакон разбился о стену, распространив этот чарующий запах на всю комнату. И этот запах (еще и благодаря своей невероятной концентрации) невольно волновал, несмотря на то, что ситуация совсем не располагала. Может быть, только благодаря ему, благодаря тому, что любовники вдруг вспомнили... не то, что было между ними, это имело сейчас мало значения, а то, насколько хорошо им было, ссора закончилась именно в этот момент. Запах моментально перенес их из одной реальности в другую, и в этой новой реальности ругаться уже как-то не хотелось. Это было слишком глупо.
  Гарик несколько мгновений смотрел на Шершунова, потом ему сделалось невыносимо смешно - уж такой серьезный был у него вид!
  - Ты как ребенок, Шершунов, - сказал он тихо и зло, - Порой мне кажется, что ты ни фига не понимаешь... в жизни. Да ради Бога, я с удовольствием останусь у тебя, поживу с недельку в санаторных условиях. Мне пожалуйста комнату с балконом, выходящую в сад... с большой кроватью... с роскошной ванной и с компьютером. Люблю, знаешь ли играть на компьютере! Меню буду составлять сам, с вечера на следующий день.
  - Ну договорились, - отвечал Шершунов, улыбаясь сумасшедше сверкающим гариковым глазам. Гарик был похож на тигренка - дикого, злобного звереныша, рассерженного за что-то на дрессировщика. Евгений Николаевич ничего не мог с собой поделать - его сердце щемило от нежности, и он даже не думал скрывать это.
  Все его чувства слишком хорошо читались на его лице, что приводило Гарика в бешенство. Шершунов не боялся быть смешным. Ему было все равно считает ли Гарик его идиотом.
  - Да, Женечка, и чтоб тебя я даже и не видел!
  - Как скажешь, драгоценный мой.
  
  5
  Несколько следующих дней слились для Гарика в сплошной кошмар. Бороться с внешними обстоятельствами порою бывает даже приятно, но бороться с самим собой - самое неблагодарное и омерзительное занятие. К сожалению, очень часто это бывает необходимо.
  Сидя безвылазно в комнате с окнами в сад, играя на компьютере, слушая музыку и смотря фильмы по видео он пытался разобраться в том, чего же действительно хочет.
  Система отношения Гарика к жизни, достаточно простая и, главное удобная, совсем не была совершенной. Гарик об этом знал, но она ему нравилась. Нравилась, потому что не требовала от него невозможного, оправдывала некоторые не особенно хорошие поступки и вообще легкомыслие. Однако основная проблема Гарика заключалась в том, что не был он полным идиотом (в чем убеждена была его мать) и прекрасно понимал, что рано или поздно ему придется действительно задуматься о том, как жить дальше. Как это не печально, пришлось задуматься уже сейчас, хотя в принципе (при других обстоятельствах) можно было бы и погодить. В конце концов шестнадцать лет - щенячий еще в общем-то возраст.
  Конфликт в гариковой душе - конфликт между зародившимся недавно сильным стремлением к обретению стабильности и надежности, что олицетворялось в образе Шершунова, готового, по всей видимости, заботиться о нем, и между привычкой к свободной жизни, выражавшейся в общем-то не столько в том, что "сегодня с этим, а завтра с третьим", а в том, чтобы каждый день проводить так и где захочется, плюя на чьи-то еще желания.
  Но это все мелочи - так как Гарик был мальчиком умным, он не особенно раздумывая засунул бы свое стремление к свободе... ну, вы знаете куда (по крайней мере на какое-то время), но все дело обстояло в том, что живя с Шершуновым он никогда не сможет забыть о том, что он так старательно забывал и забыл почти - то что было год назад. Потому что в этом доме жил ДУХ Михаила Игнатьевича Каледина. Да и вне дома. Каждый раз, когда они будут ложиться с Шершуновым в постель неизменно будет вспоминаться чьим он был любовником. И куда деваться от этих воспоминаний?
  Так и спятить недолго.
  Запертый в четырех стенах (запер себя он, разумеется, сам, все эти несколько дней не выходя из комнаты, которую приказал для него приготовить Евгений Николаевич) наедине с самим собой, со своими мыслями, с нервами, натянутыми как струна, Гарик чувствовал себя бултыхающимся в грязи. Серой, дурно пахнущей, вязкой грязи.
  Было ли это характерной особенностью его психики, или это просто была своеобразная защитная реакция, но в такие моменты Гарик всегда как-то ускользал из реальности. Реальность текла где-то совсем рядом, но до нее невозможно было дотянуться, за нее невозможно было зацепиться, как невозможно зацепиться пальцами за гладкую поверхность стекла и ты скользишь... скользишь... скользишь... Он назвал Шершунова идиотом, на самом деле он чувствовал идиотом себя. Именно от того, что Шершунов не желал относиться серьезно к его словам, действиям и намерениям, заставляло его самого - как и Евгения Николаевича - видеть в сей нелепой трагедии - именно нелепую трагедию, дурацкий фарс.
  Может быть впервые за всю свою жизнь Гарик был несколько дней абсолютно один, его никто не трогал, ему только ненавязчиво приносили еду. Поэтому никакие спасительные внешние обстоятельства, которые имеют приятную особенность вторгаться и отвлекать от тягостных дум, ему не мешали. Окно в его комнату было всегда распахнуто, и ночью и днем, в независимости от погоды, Гарик боялся закрывать его, чтобы не оставаться в полной изоляции от мира, он боялся клаустрофобии. А шелест листьев, пение птиц, шум дождя, лунный свет, все это делало его сопричастным миру. Это чувство сопричастности миру (не подумайте только, что миру людей), успокаивало и внушало надежду.
  Внешне он никак не отличался от того Гарика, каким был всегда. Он играл по правилам, навязанным ему Шершуновым, изображая капризную и отвратительную кавказскую пленницу, но на самом деле настроение у него было хуже некуда. Гарик не привык к бездействию, не привык к глобальным раздумьям о жизни, и он жутко мучился.
  Но глобальные раздумья пошли ему на пользу, спустя несколько дней добровольного заточения, Гарик вдруг подумал с необычным для себе спокойствием о Шершунове, о Каледине и о себе и понял, что пожалуй пережил все произошедшее. Прошлое уже не волновало его так сильно, более того, ему стало странно, что оно так уж его волновало. Ведь, кажется, он сам говорил всегда, что прошлого не существует. Оно существует только в воспоминаниях, но воспоминания не реальность, так стоит ли обращать на него внимание? Есть настоящее - о нем можно думать и есть будущее, о котором подумать даже полезно. Так какого же черта валять дурака и придумывать проблемы на свою голову?
  Была ночь, было тепло, звезды смотрели на него с небес и ветер тихо шелестел листвой. Гарик сидел на подоконнике и смотрел в глаза звездам, медленно плывущим по кругу от заката к рассвету. Он чувствовал себя взрослым и мудрым, он чувствовал себя изменившимся до неузнаваемости, и даже немного боялся, как ему будет жить, таким вот, хотя чувство было приятным.
  Боялся он напрасно, мудрость и взрослость почему-то исчезли как-то сразу и бесследно, когда он вышел на следующий день в столовую, где завтракали Шершунов и Рабинович, собирающиеся на работу. Гарик намеревался обставить свое пришествие несколько театрально, но ничего не вышло. Когда он появился и увидел устремленные на себя две пары глаз, ожидающих чего-то, он сказал совсем не то, что собирался и совсем не так, как собирался. Он сказал:
  - Я умираю с тоски, Шершунов. Поедем куда-нибудь, а?
  И взгляд его был совсем не мудрым, а мрачным, и вид был совсем не благородный, а обиженный.
  Шершунов улыбнулся лучезарно и с видимым облегчением. Он-то эти несколько дней мучился вопросом - правильно ли он поступил, изолировав Гарика от общества, опасаясь, не съедет ли у того крыша окончательно. Как раз сейчас он обдумывал варианты, как прекратить все, пока (если) еще не поздно, и вот милый мальчик явился. Надутый, обиженный, но все это явно только для проформы.
  - Как скажешь, мой сладкий.
  Рабиновича аж передернуло при этих словах.
  Его возмущало до глубины души все происходящее в доме с момента появления этого мальчишки, и он чувствовал, что долго так не выдержит. В этот же момент Рабинович действительно серьезно задумался о том, что следует перебираться в московскую квартиру. Пусть даже это создаст некоторые неудобства, но, в конце концов, виноват в этом не он, а Шершунов, который рехнулся, как видно, окончательно. Рабинович не был ханжой, хотя был человеком верующим, он просто не был способен понять природы гомосексуализма, и винил в шершуновском "сдвиге по фазе", Каледина Михаила Игнатьевича, приучившего того к мужской любви. О том, что и до Каледина и после у Шершунова были любовники, Рабинович почему-то не задумывался. Впрочем, понятно почему - это не вписывалось в его логическую систему.
  Общавшись с Шершуновым на протяжении нескольких лет Рабинович возомнил себе даже, что понимает его психологию (только не спрашивайте, читал ли он Фрейда. Разумеется читал!), он полагал, что Гарик - закономерный этап самоутверждения Шершунова как личности, для самого себе, а не для общества, что заняв место Каледина в доме и в делах, он должен взять не себя его роль и по отношению к мальчикам.
  Так думал Рабинович, и он мог бы быть прав, если бы на самом деле хорошо знал Шершунова. А это было не так.
  
  Шершунов глубоко ошибался, когда полагал, что теперь все будет как прежде, что Гарик обломался и оттаял.
  Да, Гарик помирился сам с собой, темная половина снова ушла и Гарик даже думал, что навсегда, но к Шершунову от этого он не стал относиться лучше, может быть хотел отомстить ему за то, что по его вине (хоть и случайно) пришлось ему снова пережить множество неприятных моментов, и он вел себя нарочито отвратительно, он хотел, чтобы Шершунов устал и отвязался от него, наконец. Тогда Гарик, по крайней мере, чувствовал бы себя победителем. Хотя, говоря по правде теперь уже, побежденным быть ему хотелось больше.
  Но! `A la guerre comm `a la guerre!
  
  Все время пока они ехали в машине Гарик демонстративно молчал и глядел в окно, Шершунов просто не знал, как с ним заговорить и о чем.
  - Гарик...
  - Чего?
  - Может быть, все-таки расскажешь, что с тобой происходит? Может быть я...
  - Шершунов... - голос Гарика зазвучал именно так, как ему и хотелось, то есть как-то по взрослому, с оттенком мудрости и печали, - Ты совсем дурак или притворяешься? Ты обращаешься со мной, как с вещью, и хочешь, чтобы я воспринимал это как должное? Может быть, был бы тебе еще и благодарным за это? Господи, как все пошло в этом мире!
  Только когда они подъехали к сверкающей огнями вывеске ночного клуба, Шершунов ответил ему.
  Шершунов все обдумал, принял ультиматум, но он не собирался воевать - не был же он идиотом на самом деле! - он собирался пережить эту войну с минимальными потерями, а для этого Гарику нужно было вот так вот по мелочи уступать, теша его самолюбие.
  - Я не знал, что мне делать, Гарик, - ответил он, - Я не знал, как мне поступить, Мог ли я отпустить тебя, зная, куда ты пойдешь.
  Шершунов кивнул головой в сторону гостеприимно распахнутых дверей клуба.
  Гарик посмотрел на него с кривой улыбочкой и вышел из машины, захлопнув за собой дверцу преисполненным изящества движением.
  Шершунов подумал, что выиграл первый бой.
  
  Здесь была еще одна реальность, отличная от всех остальных. Здесь имело значение совсем не то, что дома или в машине, здесь Гарик думал о том, что мужчина, с которым он приехал - великолепен, что его новый прикид ошеломителен и не вызывает сомнений в баснословных деньгах, затраченных на него, что сам он красив и очарователен. Здесь Гарик думал о том, какое производит впечатление. И то, что его появление было замечено, что множество пар глаз знакомых и незнакомых людей устремились в его сторону и оценили, сделало его настроение почти совсем хорошим.
  Шершунова же посетило острое чувство тоски, и он даже подумал о том, что победа все-таки за Гариком - одно только присутствие в этом дурацком клубе, где столько наглых глаз откровенно и беззастенчиво разглядывают его мальчика, было сущей пыткой.
  И ведь не уволочешь его отсюда! Нравится ему здесь! Еще бы не нравилось...
  Когда Гарик обернулся к Шершунову и взглянул ему в глаза, то сам почувствовал свою победу.
  - Закажи-ка что-нибудь выпить, - сказал он, - Я сейчас к тебе присоединюсь.
  Он не давал повода для ревности, потому что никуда не исчезал с глаз, он просто мило и невинно разговаривал то с одним, то с другим... улыбался всем, ему все улыбались.
  Шершунов взял себя в руки и отправился к заказанному еще с утра столику. Он шел не оглядываясь и с выражением ледяного спокойствия на лице. Он потерял на какое-то время Гарика из виду, и горько пожалел об этом. Нет, Гарик никуда не делся, он пришел к нему минут через десять, но все в облике его стало настолько странно, что Евгений Николаевич тот час же понял, что сладкий его мальчик угостился наркотиком.
  Гарик развалился на стуле, потянулся за коктейлем. В его движениях была неестественная порывистость, его глаза блестели любопытством как именно отреагирует Евгений Николаевич на его выходку. Евгений Николаевич не отреагировал никак. Неумение по-настоящему употреблять наркотики сквозило в гариковом облике слишком явно, и можно было не беспокоиться за это. Нет, это был не первый раз, разумеется, но совершенно точно не более чем третий или четвертый.
  Гарику явно хотелось устроить шоу, его просто распирало от этого желания. Он схватил проходящего мимо мужчину за рукав и, мило улыбаясь, заставил его наклониться.
  - У вас не найдётся сигареты?
  Шершунов смотрел холодно и внешне спокойно, он ожидал чего-нибудь похуже подобной просьбы и в принципе не ошибался.
  Мужчина чиркнул зажигалкой. Гарик потянулся за крохотным язычком пламени и выпустил дым в лицо услужливого незнакомца.
  - Может присядете и выпьете чего-нибудь со мной?
  Мужчина скользнул взглядом по лицу Гарика и ответил с пошлой усмешечкой:
  - С удовольствием.
  Ему было явно за тридцать, жёсткие как щётка волосы ровным ёжиком покрывали его круглую голову - издалека он казался просто бритым - на круглом, довольном лице поблёскивали золочёные очки, малиновый пиджак мягко облегал фигуру.
  - Ты один? - деловито спросил мужчина, охватывая Гарика цепким взглядом и недоумённо косясь на Шершунова.
  - Как перст, - меланхолично ответил Гарик, скучающе глядя перед собой.
  Окутанный клубами сизого дыма, с длинной сигаретой в небрежных пальцах он выглядел томно и неотразимо сексуально.
  Шершунов по-прежнему молчал, проявляя по истине ангельское терпение.
  - Как перст значит, - пристально рассматривая Гарика, повторил мужчина и неторопливо поправил очки, - Ну будем считать, что меня тебе Бог послал, чтобы скрасить твоё одиночество.
  Гарик усмехнулся, подарил мужчину изучающим взглядом и равнодушно отвёл глаза.
  - Не знаю даже слушать ли вас, ведь доверчивого беззащитного юношу так легко обмануть, - вздохнул он притворно, - Но с другой стороны я совсем один в этом жестоком мире, где никто меня не любит и все меня ненавидят... - произнёс он свой любимый монолог.
  - Да ладно "никто не любит"! Сам небось и виноват? Всё ждёшь милостей от природы?
  Гарик изумился. Стряхивая пепел с сигареты он наконец-то повернулся к мужчине лицом к Шершунову задом, как говорится в сказках, и воззрился на своего визави с лёгкой иронией.
  - Ну что ты на меня так смотришь? - напустился на него мужчина, - Полно вас таких - болтаются по жизни как дерьмо в проруби, всё ноют, что никто им ничего на блюдечке с голубой каемочкой не принёс, а сами - хоть бы пальцем пошевелили! Думают, дал Бог хорошенькую мордочку, да фигурку более-менее, так теперь их должны на руках носить?.. Приходи вот ко мне, я уж из тебя человека сделаю!
  Шершунов едва не покатился со смеху. Он с улыбкой взглянул исподлобья на Гарика, тот ответил ему взглядом гневным и презрительным.
  - Ой, я знаю - вы священник и ходите по злачным местам ради спасения заблудших душ! - издевательски воскликнул он.
  - Нет не угадал. Я владелец ночного клуба "Империя музыки", слышал небось? А так же еще режиссёр, постановщик шоу, таких как ты в люди вывожу, чтоб не просто ходили, задницей виляли, чтоб хоть какая-то польза от этого была.
  - И какая же от этого польза, позвольте спросить? - иронически поинтересовался Гарик.
  - Денег заработаешь, эстетическое удовольствие людям доставишь, искусству послужишь, наконец... Всё лучше, чем на панели вкалывать.
  И Гарик, и Шершунов уставились на него с недоумением. Шершунов смотрел на аккуратное брюшко, обтянутое пёстрым, расшитым шёлком жилетом, на пухлые пальцы, унизанные перстнями, и ему было уже не смешно, а гадко и тошно.
  - Ну что молчишь? Я ведь серьёзно, - уверенно продолжал мужчина, - Посмотри на сцену - видишь этих мальчишек и девчонок? Хочешь быть там? Поверь, ты бы там и только там смотрелся по-настоящему, ты действительно... - он просто ощупал Гарика своим сальным взглядом.
  На лице Шершунова от улыбки не осталось и следа, ему уже хотелось вмешаться.
  - Ну так что - пойдём за кулисы?
  - Ты...серьёзно? - спросил Гарик и сам почувствовал, что спросил что-то очень странное. В душе его то ли рождалось, то ли просто просыпалось что-то такое, что можно было бы выразить одним словом - предназначение. Как зачарованный смотрел он на подиум, где происходило странное действо.
  Мужчина между тем не ответил. Он полез во внутренний карман пиджака, достал оттуда бумажник, покопался в нём и выудил своими пухлыми пальцами визитку.
  - На вот, возьми. Ребята зовут меня дядя Миша, так что будем знакомы. Давай я твои координаты запишу, а то я смотрю ты пугливый, зажатый какой-то, сам наверняка не позвонишь... - и он стал рыться в карманах в поисках ручки или карандаша.
  - Не трудись, - снисходительно молвил Гарик, - я сам тебе позвоню.
  Дядя Миша прекратил свои поиски и привычным жестом поправил очки. Опершись одной рукой на столик, он пригнулся и заглянул Гарику в лицо снизу.
  - Ах ты какой умненький мальчик... - вкрадчиво протянул он, приближая к нему своё лицо и жадно заглядывая в его синие, насмешливые глаза, - А какой миленький, какой хорошенький...
  Гарик невозмутимо продолжал курить и его красивые губы чуть-чуть, одними уголками посылали миру бесстрастную улыбку. Он смотрел сверху вниз как бог, будучи так близко, что дядя Миша мог ощущать его дыхание на своём лице, но в то же время недосягаемо далеко.
  Дяде Мише стало заметно труднее дышать.
  - А может поедем ко мне? - всё так же вкрадчиво предложил он и его мягкая рука легла Гарику на колено.
  - Может быть, - услышал Шершунов, но не нашёл в себе сил возмутиться. С его места вся эта сцена выглядела так комично, а сам дядя Миша с его поползновениями был так смешон, что ни о какой ревности не могло быть и речи. Во всяком случае Евгений Николаевич так себя уверял. Ну в самом деле - стоило представить дядю Мишу без одежды...
  Шершунов мысленно снял с дяди Миши пиджак, блестящую жилетку, затем расстегнул ему брюки, которые застёгивались под животом, мягко нависающим над ремнём, он мысленно заглянул туда...
  - Ты обещания так просто не раздавай, ангел мой, - произнес он между двумя глотками "мартини", - Ты ж посмотри на него, уже руки дрожат, нехорошо это, дарить напрасную надежду... А ты иди, мил человек, от греха подальше. Мальчик за свои слова не отвечает, маленький он еще, недееспособный.
  Дядя Миша на рожон не полез - не за чем ему было, он улыбнулся Шершунову как мог любезно и развел руками.
  - Ах ты черт, - пробормотал Гарик и вдруг воскликнул с чувством, - Что ж ты как тряпка... дядя Миша. Дай ему в морду и увези меня! Мужик ты или где?
  Дядя Миша посмотрел на него удивленно, потом перевел взгляд на Шершунова. Словно вопрошая - что это с мальчиком?
  Шершунов улыбался неопределенно.
  Гарик сжал в пальцах лацкан малинового пиджака.
  - Ну? Не хочешь доказать, что ты мужик?
  Дядя Миша мягко освободил пиджак. Он просек ситуацию, оценил опытным взглядом и уже жалел, что связался. Но он не мог так просто пройти мимо, уж больно мальчик был хорош, взгляда не оторвать. Но так уж всегда - нет в мире совершенства.
  Дядя Миша исчез в облаке сигаретного дыма и Гарику тут же показалось, что был он всего лишь видением, плодом его воображения, создавшего для него спасителя, который... который оказался несостоятельным.
  Гарик смотрел вслед видению с некоторым недоумением, что-то в видении этом было еще, что-то от чего сердце замерло, а потом забилось. Что-то он сказал что ли? Что? Почему-то весь разговор с ним спрятался где-то в глубине памяти и Гарик даже усомнился - был ли он? Но было жаль того неожиданного волнения и было досадно на себя и чертовы наркотики, что затуманили голову. Это волнение каким-то странным образом было связано со сценой, откуда звучала музыка, со вспышками света, что-то оттуда звало его. Но тут же это чувство померкло сменившись другим. Еще более странным.
  Мир преображался. Медленно... незаметно... Невозможно было уловить, когда и что менялось, но все предметы и образы наполнились новым неведомым прежде смыслом. Жизнь сразу как-то стала многограннее и ярче.
  Гарик абсолютно не терял связи с реальностью, отлично понимая что с ним происходит и почему, ему нравился этот мягкий ватный туман в голове, в котором утонули все мысли. Ему становилось весело, безумно весело - он чувствовал в себе энергию, вполне достаточную для полета, но полет в одиночестве не был ему интересен.
  Вы пробовали лететь над землей вместе с ветром? Вы пробовали заниматься любовью на облаках?.. Окрашенных во все оттенки крови... во вспышках молний... Вас сжимали в объятиях демоны?
  Во вспышках молний лицо Шершунова казалось нереальным, оно меняло выражение и цвет вместе с ритмом музыки, гремящей из динамиков. Шершунов пил вино, откинувшись на спинку стула и смотрел на Гарика слегка улыбаясь.
  Гарик решил преобразить Шершунова в демона - и он тот час же стал Демоном. У него хорошо получилось. На редкость реальный вышел Демон, с ним даже захотелось поиграть. Неизвестно почему, но многим людям очень хочется заняться любовью с демоном. Из мазохистских соображений что ли?
  Смысл жизни и понимание смерти - у демона в глазах. Глаза Демона притягивали Гарика, в глубине демонских глаз Гарик с любопытством пытался разглядеть как же там - в Аду? - и он чувствовал как сильнее начинает биться сердце. Напряжение эмоциональное и сексуальное становилось почти невыносимым.
  Он поднялся, отшвырнув ногой стул и медленно пошел к нему, ему казалось, (ему нравилось думать) что не сам он идет, что невидимые силы тянут его... Одновременно он был собой и смотрел на себя со стороны, откуда-то сверху.
  Гарику показалось или Демон действительно похлопал себя по коленке, приглашая сесть?..
  - Я вижу тебя таким, какой ты есть, - сказал он Шершунову, принимая приглашение.
  - Неужели?
  Улыбка Демона была хищной и непреодолимо сексуальной.
  - Я знаю, кто ты на самом деле... Давай же... наконец...
  Он взял руку Демона и положил себе на ширинку.
  Ах, какие у демонов глаза!
  Красная тьма...
  Зеленая тьма...
  Золотая тьма...
  Стон из-за плотно сжатых зубов, когда ладонь сильнее вжимается в промежность.
  Так вот, как оно с демонами, черт побери!
  - Ты думал, что я не узнаю... Какие вы смешные, ребята... Да всех вас я вижу - насквозь... Козлы! Но рано или поздно они придут и за вами!.. Сделай так, как я хочу, а потом можешь убить меня, - говорил Гарик, склонившись к демонову уху...
  
  Гарик нес какой-то бред, конечно было очень мило с его стороны, что он сел к нему на колени, что он позволил обнять себя, но можно ли было просто отдаваться этому приятному чувству, когда его глаза переполняло безумие, когда он был похож на сумасшедшего?
  Шершунов приподнял рукава его рубашки, осмотрел вены - ничего. Господи Боже, неужто у него такая реакция на кокаин?
  - Да тебе наркотики противопоказаны, как никому, - сказал Шершунов, глядя в гариковы глаза и тщетно пытаясь найти в них хоть сколько-нибудь смысла.
  - ... Ты просто разожмешь объятия, да? И я полечу вниз. Потому что только вас не притягивает к себе земля. А меня обнимет ветер... я умру в воздухе, потому что ветер разорвет меня до того, как я коснусь земли.
  Шершунов подумал, что следовало бы найти того хорошего человека, кто скормил Гарику... то, что он ему скормил и отбить у него навсегда охоту продавать наркотики.
  - Все, Гарик, мы едем домой.
  Гарик засмеялся.
  - Домой? Это к тебе что ли домой? Хочешь трахнуть меня, Шершунов? Так давай прямо здесь! Или что? Или стремно? Ох, перевелись ныне мужики, ты такой же как этот пухлый в малиновом пиджаке.
  Надо же, вполне осмысленный взгляд... Притворялся, свиненыш?! Евгений Николаевич невольно восхитился актерскому таланту мальчишки.
  Гарик смеялся и не мог остановиться.
  Он забрал у Шершунова рюмку и залихватски опрокинул ее в себя. Он встал с его колен, еще раз взглянул в глаза, преисполненные недоумением и растворился в толпе танцующих.
  Ему было весело, жизнь была прекрасна, жизнь была красива, чувствовать себя живым было неизъяснимым блаженством. То, что Шершунов действительно купился на такой невинный розыгрыш умиляло до невозможности. "А ведь он действительно считает меня просто глупым мальчишкой, - думал Гарик, - Он полагает, что я способен нажраться наркотиков до беспамятства. Неужто я выгляжу таким дурачком?"
  Неожиданно музыка оборвалась.
  - Гарик! - услышал он рев микрофона, - Тебя ли вижу я?!
  Это призывал его ко вниманию диск-жокей Костик.
  - Ну наконец-то, Гарик! У меня есть для тебя кое-что. Стой тут. Не уходи... слышишь?
  Гарик только пожал плечами.
  Костик ненадолго сбегал куда-то и вернулся с бутылкой шампанского.
  - Дети мои! Я требую внимания! - провозгласил он в микрофон, - Я здесь и сейчас исполняю волю покинувшего нас... отправившегося в мир иной - в заокеанскую страну - товарища, оставившего нам свое так сказать завещание. Прощальные слова моему другу Гарику... Гарик! Ты слышишь меня?! Это тебе! Передаю слово в слово! "Я снимаю перед тобой шляпу, Гарик, я признаю, что был не прав. Я увожу с собой, Гарик, восхищение тобой." Гарик, за что ты удостоился? Поведай нам!
  - Гони шампанское! - крикнул ему Гарик.
  Костя помахал в воздухе бутылкой, так, чтобы было видно всем.
  - Давай, открывай!
  Хлопнула пробка и, к восторгу всех присутствующих, пенная струя залила диск-жокея с ног до головы, тот, впрочем, не очень расстроился. Ополовиненная бутылка поплыла над головами Гарику в руки. Тот приложился к ней и помахал Косте рукой. Костя помахал ему в ответ и снова из динамиков ударила музыка.
  Эту бутылку они должны были распить вместе с Шершуновым. Поразмыслив, Гарик решил, что ради этого можно объявить перемирие - каким-то волнующим казался ему предстоящий ритуал, Гарик почувствовал, что у него даже снова появилась эрекция, это его удивило и позабавило.
  Он взял у бармена бокалы и вернулся к столику.
  - Это и есть то шампанское, что мы выиграли с тобой? - спросил Шершунов.
  - Это и есть... Все-таки Вовка не такое уж дерьмо, как все мы полагали. Жалко, что он уехал.
  - Только за что мы будем пить с тобой, Шершунов? - продолжал он, разливая шампанское, - Праздновать нам как-то нечего.
  - Давай выпьем за тебя, мой мальчик. За твое вечное благополучие.
  - Издеваешься что ли?
  - Почему же издеваюсь? Напротив, я даже еще и позабочусь о нем.
  - Заткнись, Шершунов, не порти мне настроение...
  
  Он был мягким, нежным и податливым. Он позволял делать с собой все... как в самом начале, когда-то безумно давно.
  Шершунов теперь всегда брал с собой шофера, мало того, что водить машину по Москве - мука несусветная, так Гарик еще настоял на том, чтобы ехать развлекаться в лимузине. Чинном, благородном лимузине, который до того использовался только в деловых целях.
  Как только они оказались в машине и Ванечка завел мотор, Гарик устроился у Шершунова на коленях, посмотрел на него долгим-долгим взглядом и припал к губам поцелуем.
  - Я хочу тебя, Женечка, - горячо и страстно шептали его губы, - Я хочу... прямо сейчас... Ах, мой демон...
  Евгений Николаевич медленно-медленно расстегивал на нем рубашку, долго возился с каждой пуговичкой. Это была его маленькая месть. За все.
  Они смотрели друг другу в глаза не отрываясь.
  Гарик задыхался от желания, его возбуждение доходило до предела, где начинает кружиться голова и темнеет в глазах, где экстаз близок к смерти. Гарику нравилось как Шершунов обращается с ним, его нарочитая холодность, (если бы Евгений Николаевич знал, что именно этого ему и надо, именно этого ему и хочется, он был бы очень огорчен).
  Расстегнуты несколько верхних пуговичек, ладонь скользит по коже, так легко, так небрежно. По плечу, по спине... Шелковая рубашка сползает вниз. Гарик откидывается головой на спинку переднего сидения, он видит в зеркале над ветровым стеклом глаза Ванечки - устремленные на дорогу, в темную даль глаза Ванечки, пытающиеся быть равнодушными и невозмутимыми. Его язык медленно облизывает пересохшие губы. Он уже не знает точно, чьи руки ласкают его тело.
  Ва-не-чка!
  Его слегка приподнимают, чтобы стянуть эти дурацкие, слишком узкие штаны, чтобы уложить на кресло его обнаженного и такого беззащитного в своем слишком явном возбуждении.
  В последнее мгновение перед тем Евгений Николаевич нажал на кнопку, поднимая тонированное стекло, отделяющее салон от шофера, погрузив Гарика в густые сумерки, и тот с удовольствием отдался ласкающим его рукам. Весь и без остатка, каждой клеточкой своего тела. Как никогда раньше. Как никогда после.
  "Интересно, - подумал Ванечка, - А смог бы я вот так, как этот мальчишка?.."
  От таковой мысли его передернуло, и он подумал с гордостью за себя и свою несомненную маскулинность: "Нет, не смог бы."
  
  Гарик отойдя от воздействия наркотика почувствовал себя так мерзко, что ушел спать в свою комнату в одиночестве. На него навалились головная боль и депрессия, он не мог уснуть и провалялся в кровати до рассвета, успев возненавидеть все живое в этом мире и в первую очередь себя. "Я жалкое ничтожество, я несчастный коврик и больше ничего! Я не могу контролировать себя! Секс... секс... секс... Черт бы меня побрал, ни на что я не способен! Чтоб я еще когда-нибудь связался с кокаином!.. Однако было классно... Ну и дерьмо же я!
  Всю ночь его мучили кошмары.
  Всю ночь Евгений Николаевич мучился вопросом, почему так странно устроен человек, что ему просто жизненно необходимы препятствия, что не может он без них обходиться. Ну никак! И что если таковых не имеется, то он начинает срочно создавать их из ничего. Из воздуха, из пыли, из непомерно развитого воображения.
  
  - Я не развлекаться еду, Гарик. Этот банкет по случаю именин отпрыска всего-навсего предлог, чтобы собрать сразу в большом количестве важных людей. Напоить их, расположить к себе и заключить выгодные сделки. Там будет очень скучно, Гарик, поверь мне...
  - Значит я должен сидеть дома... Ты будешь там где-то развлекаться - а я должен сидеть дома! Как хорошо!
  Хотел ли Гарик действительно куда-то ехать? Наверняка, нет. Им руководило одно только чувство противоречия. Шершунов все это время был аки ангел небесный, само смирение и долготерпение. Сам на себя изумлялся. Но это входило в правила игры - не давать Гарику повода обижаться, именно потому, что Гарик этого повода всеми силами искал.
  Теперь вот радостно нашел.
  Действительно за две недели, истекшие с момента развязания боевых действий, война превратилась в нечто очень странное и своеобразное. Она, скажем даже так - перестала быть войной в том смысле этого слова, как мы привыкли понимать. Она превратилась в своеобразную игру, где партнеры оттачивали искусство портить друг другу жизнь.
  Война подошла к своему логическому концу уже достаточно давно, Шершунов уже знал, что Гарик привык к нему и даже привязался, что уже и не стремится никуда сбежать и сопротивляется только из упрямства, а может еще и потому, что скучно ему и хочется применить свой изощренный маньяческий гений. Шершунову нравилось то, что Гарик стал с ним таким, какой он на самом деле, что он не притворяется милым и очаровательным, как со всеми посторонними, как с ним самим раньше. Это значило, что он, Шершунов, не посторонний. Это много что значило.
  Позволить ему обидеться сейчас, когда он только того и ждет? Да никогда!
  - Ну иди, одевайся. Только быстро!
  
  Банкет по случаю именин отпрыска был организован в одном из наиболее презентабельных частных ресторанчиков Москвы.
  Шершунов и Гарик поехали туда вдвоем, потому как Рабинович - кто бы сомневался - ехать отказался. "Я в ЭТОМ участвовать не собираюсь." - сказал он.
  Сегодня Рабинович был прав. Но Шершунов только пожал плечами и кинул ему в ответ совершенно равнодушным тоном:
  "И не надо."
  Однако Гарик действительно ему мешал, ему действительно некогда было возиться с ним, и он оставил его развлекаться по его собственному усмотрению, занявшись делами.
  От того, что Рабинович был прав на этот раз, что не должен был он брать Гарика с собой, Шершунов был зол. Непонятно на кого больше - на себя или на мальчика, или на Рабиновича за то, что тот был прав, и он тихо злорадствовал, когда краем глаза замечал, что Гарик, как и предупреждали его, мучается от скуки, не зная куда пойти и чем заняться. Так ему и надо!
  Потом у него был важный разговор, принесший кое-какие плоды и потому несколько улучшивший поганое настроение Евгения Николаевича, из-за этого разговора он на какое-то время потерял Гарика из виду, а когда попытался разыскать его, то не нашел. То есть вообще. Гарик исчез.
  Сказать, что Шершунов был ошеломлен столь идиотской выходкой - значит не сказать ничего. В тот момент, как никогда больше он чувствовал близость поражения.
  "А какого черта мне все это надо?" - подумал он уныло, когда садился в машину, чтобы ехать домой. Разве ему было настолько нечего делать, чтобы играть в нечто странное и глупое с представителем юного, непонятного поколения? Да и обидно, в конце концов.
  Мучительное непонимание терзало душу Евгения Николаевича. С самой первой минуты их знакомства до самой последней (что-то подсказывало Евгению Николаевичу, что последняя минута как раз только что миновала) он все пытался понять... Иногда ему казалось, что вот-вот у него получится, и... тем больнее было осознавать каждый раз, что Гарик по-прежнему закрытая книга. Тайна за семью печатями.
  ...Так может быть нет шансов и не было никогда?.. Может быть все к лучшему?
  Шершунов вздохнул с облегчением и улыбнулся своему отражению в стекле. Если бы он знал, что ожидает его уже через несколько часов, он попросил бы Ванечку попасть в аварию...
  ... Уже даже в тот момент, когда он вошел в свою темную и пустую комнату он вдруг почувствовал тоску. А ведь всего лишь скрипнуло оставленное Гариком с утра открытым окно.
  Скрип невыносимо жалобный. Он почему-то напомнил об осени, о пустующих дачах, где вот так же должны скрипеть незапертые калитки.
  "Надо петли смазать", - подумал Шершунов, раздраженно захлопывая окно.
  
  В какой-то мере произошедшее было закономерностью - это было всего лишь продолжение боевых действий. Ошибками противника надо пользоваться и делать это следует незамедлительно. Какого черта, спросите вы? Ответить затруднительно. Надо и все!
  Скажем сразу, что у Гарика не было задумано никаких военных действий, кроме того разве что, чтобы досадить своим присутствием Шершунову. Скажем также еще, что он вообще не думал ни о какой войне. Надоело.
  Надоело все.
  Именно о том, что надоело все, Гарик и думал все это время.
  На банкете было не так уж много народа, в основном солидные и представительные мужчины, многие были и с отпрысками, но тоже солидными и представительными... Скука смертная.
  Оркестр играл какую-то тихую ненавязчивую музыку, был организован шведский стол, вокруг которого, собственно говоря, общество и дефилировало, Гарик попробовал некоторые деликатесы и потом от нечего делать стал наблюдать за происходящим, полагая, что возможно заметит что-нибудь тайное, странное, криминально-мафиозное. Ничего подобного, разговаривают, пьют, смеются. Прямо компания добрых друзей.
  Гарик флегматично заглатывал устрицы и размышлял по поводу того, какой же Шершунов мерзкий тип, изредка следя за оным Шершуновым взглядом и, заметьте, тот ни разу не обернулся!
   А потом...
  Все глупости, что вытворяет человек в жизни своей происходят от излишнего безделья. Когда нечего делать мы начинаем думать, начинаем фантазировать, и это приводит порою к самым неожиданным результатам. Порою непоправимым.
  От нечего делать Гарик рассматривал гостей, и внимание его неожиданно привлек сам виновник торжества - высокий несколько сутулый молодой человек, которого, по всей видимости, дядя затаскивал в мир большого бизнеса за уши. Он водил его за собой, покровительственно обнимая за плечи, представлял нужным людям.
  Случайно Гарик поймал его взгляд. Взгляд переполненный вселенской тоской, взгляд, в котором заключалась вся вселенная - вся огромная сложная поразительно бессмысленная жизнь. Бессмысленная не сама по себе, напротив, она всегда полна была смысла... нет, пожалуй, надежды на смысл, ставшая бессмысленной именно сейчас в этот самый момент.
  Часто ли вам приходилось присутствовать при моменте, когда внезапно чья-то человеческая жизнь становится бессмысленной? Надеюсь, что нет, потому что тогда особенно ясным становится вдруг, что твоя собственная жизнь...
  Взгляд - сотая доля мгновения.
  "Господи, как же я ненавижу все это! Я просто НЕ ПОНИМАЮ, что я здесь делаю, зачем я здесь! Я как инопланетянин, нет... как лепесток белой розы, гонимый холодным северным ветром. На север. Все дальше и дальше.
  Что?! Я должен работать в твоей фирме?! Я должен вникать в дела?! Я должен... я знаю, что должен... Но я - музыкант! Ты понимаешь, что я... Нет, ты не поймешь, ты никогда не поймешь... я так ясно вижу твою скептическую улыбку - довольно быть ребенком, тебе уже двадцать пять - а что такое двадцать пять?! Двадцать пять... сорок, шестьдесят, что значат эти цифры. Многое?! Ну только не для меня! Я не такой как все - я лепесток белой розы.
  Да, я знаю, что моя мать со слезами просила приобщить меня к делу, потому что я должен зарабатывать деньги, чтобы содержать ее и сестру, да им всем наплевать, что я...
  В этом мире скрипки не играют за просто так."
  Всего этого не было.
  Все это Гарик придумал... а может быть все это было, потому что Гарик действительно слышал голос. Вопль из глубины сознания.
  Официальный костюм и короткая стрижка совсем не шли молодому человеку - взгляду молодого человека - он должен быть одет в косуху, у него должны быть длинные патлы и круглые железные очки.
  У него в руках должна быть гитара.
  Но здесь совсем другая реальность, в этой реальности цветы превращают...
  ... заталкивают музыку в механические шкатулки, что заводятся маленькими золотыми ключиками, заливают парафином нежные лепестки белой розы.
  Здесь не может быть другой музыки, кроме музыки запертой в шкатулку. Настоящая песня не рождается под шуршание "зеленых".
  "Если ты привыкнешь к этому миру - ты разучишься летать. Это навсегда. Это неизбежно, - услышал Гарик из того мимолетного взгляда, - Я уже разучился."
  Он замер и покрылся инеем, чувствуя, как леденеют кончики пальцев, и холод поднимается все выше и выше.
  Серая обыденность только того и ждет, чтобы догнать, повалить и овладеть. Чтобы заставить забыть дорогу в иные миры, чтобы заставить забыть о существовании этой дороги.
  Гарику нравилось думать возвышенными словами, и в иные моменты ему очень легко удавалось убедить себя в какой-нибудь полнейшей чепухе... Вот как сейчас, например.
  В нем постоянно боролись две сущности - романтика и прагматика, причем первая чаще была в силе и более свято верила в победу. Гарик устал бороться с ней, а она все более бурно восставала против его второй половины (серой обыденности), она кричала ему: "Реальность?! Я не хочу реальности!!! Пусть она будет, но пусть ее будет не так много!!!"
  Мы все слегка чокнутые, но мы стараемся быть адекватными реальности, мы стараемся КАЗАТЬСЯ нормальными, и только это, собственно, отличает нас от обитателей психушек.
  Вера Ивановна не напрасно намеревалось отправить туда своего ребенка. Он не хотел казаться. Он не боялся смешивать реальность объективную со своей субъективной реальностью. Никогда. Потому что в большинстве случаев ему было плевать на то, что о нем подумают, какое о нем сложится мнение.
  Еще одна игра. Почему бы нет?
  Впрочем, всего лишь продолжение старой игры - в кавказскую пленницу.
  ...Выйти через дверь означает привлечь к себе ненужное внимание. В приключенческих фильмах герои любят удирать через окно в туалете.
  Почему бы не уподобиться?
  Стук...
  Стук...
  Стук...
  Каблуки по белому кафельному полу. Такой холодный бесчувственный звук.
  Тишина... и нежное журчание воды где-то слева.
  Окно открывается очень легко. Жалобный скрип особенно пронзителен и неприятен в тишине.
  Секунда... и он уже вне реальности. Реальность смотрит на него откуда-то извне, холодно и равнодушно - через оконный проем, ярким ослепительно-белым в окружающей темноте светом, отраженным от кафеля.
  Порыв ветра, и окно с унылым скрипом стукнулось о раму. Унылый скрип почему-то вдруг напомнил об осени и о гнилых листьях. Напомнил о том, что человек создан для одиночества, что он рождается в одиночестве, умирает в одиночестве и предстает перед Богом тоже в одиночестве. И какие бы он не испытывал иллюзии - живет он тоже в вечном одиночестве. Это вроде как данность.
  ...Но есть на свете одна штука, которая на какое-то время разрушает привычное представление о бытии. Эту штуку люди обозвали любовью. Штука странная, непонятная и неразгаданная. Откуда она берется и что нам с нею делать?
  На то, откуда она берется умные люди нашли ответ. Они говорят, что любовь - это Бог, (и пусть каждый понимает как хочет), а вот что нам с нею делать... Опыт показал, что сделать с ней ничего нельзя. С ней можно только смириться.
  "А любовь ли это? - порою думаем мы, подперев ладонью подбородок, в тягостных муках, - Любовь ли то, что я чувствую сейчас?"
  А знаете, все может быть! Может быть и правда это она!..
  В таком случает позвольте вам посочувствовать.
  Чем дальше уходил Гарик от уютного частного ресторанчика, который покинул в безумной и заранее обреченной на провал попытке освобождения, тем лучше он себя чувствовал. У него прям таки выросли крылья за спиной. Он не догадывался, что это временное облегчение страданий, которое бывает у больных перед смертью. Он даже не догадывался, что вообще болен.
  Только в тот момент, когда он протягивал руку к кнопке звонка, странная мысль мелькнула в его голове, вернее, это были обрывки мыслей - мыслеобразы.
  "Скрип...
  Осень...
  Гнилые листья...
  От чего бежать, а главное - куда?..."
  
  6
  Благонамеренные граждане спят, и изнасилованный ими мир ускользает от их строгого надзора и становится таким, каким замышлен Творцом. Преображаются и сами граждане - ночь скрывает их постыдные тайны, то, что они сами считают неприличным, непристойным и смешным, и под покровом ночной темноты они позволяют себе немного побыть смешными.
  Ночью Дима тоже позволял себе быть смешным, а утром делал вид, что ничего не помнит. У него это хорошо получалось.
  Благонамеренные граждане спят. И если бы вдруг наступила вечная ночь и они, ничего не подозревая, остались бы в своих снах навечно, ничего не изменилось бы для них. Они не умели пользоваться данной им жизнью, и она пылилась у них на полочке, как дорогой сервиз, который выставляют на стол только по о-очень большим праздникам.
  А ведь потом обижаются на кого-то. Глупо, невыразимо глупо с их стороны...
  Нестор не относился к благонамеренным гражданам, поэтому он не удивился позднему визиту Гарика.
  - Малыш! Откуда ты? Какими судьбами? - эхом разнёсся по этажам спящего дома его радостный вопль, - Вот, тапочки надень, - засуетился он, захлопывая дверь.
  - Я голодный, - предупредил его Гарик.
  - В таком случае тебя ждёт ба-альшой бифштекс.
  Нестор стоял перед мальчиком взъерошенный, в накинутом наспех халате, глаза его растроганно блестели, и был он как всегда чрезвычайно миловидным и кокетливым - всё тот же Нестор.
  Гарику вдруг показалось, что он не видел его целых сто лет - долгих сто лет. Он тоже невольно растрогался. Он щёлкнул Нестора по носу, выразив таким образом свою нежность.
  - Чёрт возьми, ты совсем не изменился...
  С ума сойти как много произошло с тех пор, как они виделись в последний раз. И так странно было видеть его сейчас - словно вернулся в прошлое. И как будто не было этих ста лет, наполненных бурными событиями.
  - А ты изменился, - грустно вздохнул Нестор.
  - Постарел? - услужливо подсказал Гарик .
   Нестор попытался подобрать подходящее выражение, и на лице его отразилось столько школьнического усердия, что Гарик невольно захихикал. Нестор покачал головой.
  - Трещина какая-то появилась в тебе...
  - Что?! Где?.. - Гарик оглядел себя с преувеличенным вниманием.
  Нестор посмотрел на него с укором.
  - В глазах что-то такое появилось, знаешь - в них силуэты зыбкие растений и мачты затонувших кораблей...
  - А ты не бредишь ли, друг мой? Ты меня пугаешь... - с опаской выдохнул Гарик.
  - Господи, ну почему надо мной все издеваются?! Все кому не лень! - с чувством воскликнул Нестор.
  - Ты располагаешь к издевательствам. У тебя слишком мягкий и податливый вид, - позлобствовал Гарик .
  - Ну ладно-ладно, - уныло протянул Нестор, - А как у тебя дела-то? С тобой всё в порядке? - спохватился он.
  - Да нет конечно! - трагически молвил Гарик, - Никто меня не любит и все меня ненавидят - всё как всегда... Ты, надеюсь, приютишь меня по старой памяти?
  - Ну конечно!
  - А как возлюбленный Дима? Помидоры вашей любви ещё не завяли?
  - Т-ш-ш... - Нестор выразительно округлил глаза, прижимая палец к губам.
  - Понятно, - усмехнулся Гарик.
  Не завяли.
  - Иди на кухню, я сейчас!
  Гарик насмешливо посмотрел как Нестор упорхнул в спальню и пошлёпал в слишком больших для него тапочках на кухню, переставляя ноги как лыжник, неожиданно оказавшийся на песчаном пляже.
  - Кого это чёрт принёс в такую пору? - мрачно поинтересовался Дима, приподнимаясь на локте.
  - Это Гарик, - улыбнулся ему Нестор. Он присел на постель и чмокнул Диму в щёчку.
  - Какой ещё Гарик! - с досадой воскликнул Дима, отводя от своего лица его руку.
  Нестор не расположен был обижаться, в отместку он взлохматил Димины волосы, потом, приглаживая их, нежно сказал:
  - Ну тот мальчик, который жил у меня - помнишь?
  - Ну и чего ему надо? - Дима понял, что сопротивляться бесполезно и позволил Нестору делать всё, что он хочет, - Он что - с ума сошёл ходить в такое время в гости?
  - Ну он не в гости... - уклончиво ответил Нестор, проводя пальцем по его губам, - У него опять какие-то проблемы, и он останется здесь на ночь.
  - Что?!
  - Успокойся, Дима, - развеселился Нестор, - Он не храпит, не разговаривает во сне и не страдает приступами лунатизма.
  - Ну ты что - действительно не понимаешь?! - раздражённо воскликнул Дима.
  - Чего? - печально спросил Нестор.
  Какое-то время они смотрели друг другу в глаза, потом Дима демонстративно рухнул на подушку, а Нестор тихо вышел.
  Дима сам толком не смог бы объяснить, чем не устраивало его присутствие Гарика. На самом же деле всё было просто - присутствие кого-то третьего заставляло подумать о том, как ты выглядишь в глазах этого третьего - кем ты выглядишь - заставляло осознать себя и признать себя в том самом качестве, в каком выглядишь.
  Но не мог же Дима добровольно признать самого себя педерастом!!! То есть не мужчиной, отщепенцем, чем-то вроде отвратительного, грязного бомжа, над которым даже хлипкие мальчишки имеют право издеваться! Стоило ему на мгновение увидеть себя глазами Макса - всех обывателей этого района, этого города, этого мира, как ему хотелось "уколоться и упасть на дно колодца, и пропасть на дне колодца"...
  Жаль, оч-чень жаль, что нельзя прожить жизнь в состоянии младенческого не различения добра и зла, жаль, что нельзя не делать выбора.
  Внезапно в голове Димы с поразительной осязаемой реальностью зазвучал звонкий мальчишеский голос, произносящий дурацкую бессмысленную, а теперь вдруг обретшую странный глубокий вселенский смысл считалочку. Голос из детства, может быть голос его самого:
   Родина или смерть?
   Чет или нечет?
   Быть или не быть?
   Ты за веревку или за канат?
   Ты за большевиков или за коммунистов?
   Ты за советскую винтовку или за фашистский автомат?
  С первого взгляда казалось, что Дима плыл по течению, что он ни о чем не думал, что он принял навязанное ему положение вещей, смирился с ним и с той дорогой, на которую его поставили. На самом деле это было не так. Да, пожалуй, в Германии он действительно не особенно задумывался над тем, что делает (что позволил с собой сделать), в конце концов у него было оправдание - он приносил себя в жертву бизнесу. Но потом, когда они летели в самолете на родину, когда все вокруг спали и Нестор тоже - тут, рядом, на соседнем сидении - он смотрел в черное окно иллюминатора и размышлял о том, что будет. Что ему следует сделать, когда они прилетят.
  Он уже знал, что не хочет разрывать связь с Нестором и придумывал себе новое оправдание.
  Дима не был романтиком, он был очень прагматичным человеком и умел взвесить все за и против. Как никогда в жизни своей он не испытывал влечения к мужчинам, он и сейчас его чувствовать не стал. Нестор... во-первых, если уж на то пошло, Дима не считал его мужчиной. Так, нечто странное и непонятное. И в отношении к нему однозначно определиться было вообще невозможно. Дима его не любил (впрочем, он никогда никого не любил) и однако же что-то в нем тянулось к нему. Иногда даже его тело вызывало желание дотронуться, приласкать (это случалось редко в те моменты, когда приходило время удовлетворить похоть и было по сути все равно с кем) чаще же всего тело Нестора было ему отвратительно до тошноты, просто потому, что это было мужское тело и все вопиюще мужское бросалось в глаза и казалось омерзительным.
  И что же заставило Диму обречь себя на муки адские всех этих противоречий? Нестор был искусен в любви. Секс с ним не входил ни в какие сравнения с сексом с женщиной.
  Вот и все. Дима не хотел отказываться от этого и ради этого он остался.
  Но всему приходит конец. В состоянии неопределенности невозможно жить слишком долго, можно просто сойти с ума. С каждым днем Дима чувствовал себя все более гадко, он уже твердо решил уйти, только пока еще не назначил день. Чем-то Нестор все еще держал его, и Дима мудро понимал, что он не сможет уйти просто так, он должен уйти к кому-то. Причем уходя надо сжечь за собой все мосты. Для этого надо было жениться, а жениться не хотелось. Не на ком было да и вообще.
  Дима встал, натянул штаны, влез в рукава рубашки - чего ему не лежалось? Недовольно жмурясь от яркого света, он вышел на кухню.
  Нестор, стоя спиной к двери, гремел кастрюлями, а за столом - за обычным, пошлым, земным кухонным столом - интеллигентно поглощая бифштекс, сидел юный лорд - в смокинге и при галстуке бабочкой. Усталые фиалковые глаза из-под стильной белой чёлки, небрежно упавшей на лоб, смотрели вежливо и внимательно. Взгляд оценивающе скользнул по выглядывающей из-под расстёгнутой рубашке мускулистой груди и атлетическому рельефному прессу и вернулся к мрачным, надменным глазам их владельца.
  - Привет, - мило улыбнулся юный лорд.
  - Привет, - угрюмо откликнулся Дима.
  - О! Димочка решил к нам присоединиться! - обернулся Нестор, - Салат будешь?
  - Давай.
  Дима опустился на табурет и прислонился затылком к холодной стене. Он искоса поглядывал на гостя.
  Гарик поймал один из таких вскользь брошенных взглядов.
  - А Нестор замечательно готовит! Правда, Дима? Я даже завидую твоему счастью...
  Дима посмотрел на него с редкостной неприязнью, даже с ненавистью. Гарик невинно похлопал глазками.
  Нестор, стоя к ним спиной, невесело усмехнулся, покосившись на Диму - чего он ждал, в самом деле? Дима с каждым днем становился все мрачнее и раздражительнее. Нестор знал, что он скоро уйдет от него, и это было для него равносильно смерти... а может быть исцелением от долгой и изнурительной болезни, которая вытянула почти все силы уже. Не решил пока еще Нестор - чем именно будет для него расставание с Димочкой.
  - Ну ладно, пора мне, пожалуй, в постельку... Я надеюсь, ты не заставишь дорогого гостя мыть посуду? - Гарик встал и потянулся.
  - Ещё как заставлю! - пригрозил Нестор, но потом смилостивился, - Ладно уж, потом подметай за тобой осколки!.. Иди пока в ванную, я постелю тебе в гостиной на диване.
  - Спокойной ночи, Димочка! - слащаво протянул Гарик на прощанье и вальяжно удалился.
  Они остались одни. Нестор мыл посуду, чувствуя спиной тяжёлый Димин взгляд. Он устал, ему не хотелось выяснять отношения, но сказать что-то было надо. Множество вертелось в голове всяких слов, но все они были слишком утомительны и... не нужны.
  Нестор убрал посуду в буфет, сел напротив Димы.
  - Я люблю тебя, - неожиданно для самого себя сказал он. И добавил, - Горе моё.
  От того, насколько по-идиотски он выглядит в собственных глазах, ему хотелось рыдать так, чтобы на земле по крайней мере трое суток не прекращался ужасный тропический ливень и люди, облизывая губы, с удивлением ощущали бы на своих губах соль.
  Какая пошлость!...
  
  Ягода клубники, выловленная из варенья, горела на солнце, как капля крови. Свет пронзал её толщу и багровой искрой увязал где-то в глубине. Шершунов меланхолично рассматривал её, поворачивая к свету то одним, то другим боком - он уже начинал жалеть, что приехал навестить родителей.
  Его отец - Николай Иванович - был человеком суровым и твердым (как памятник Феликсу Эдмундовичу Дзержинскому, что стоял когда-то на Лубянке). Он мог дать оплеуху железной лапищей, наорать, пригрозить, никогда не заботясь о справедливости своих действий. Женечка был ему врагом с самого своего рождения. Тому не было причин. Просто так получилось, поэтому, стоило им встретиться, как их диалог скатывался к монологу, очень быстро начинавшему звучать как обличительная речь.
  Защитить Евгения Николаевича было некому. Анна Петровна - его мать - наблюдала, как муж терзает несчастного Женечку очень спокойно (или равнодушно?) и не прерывала его упрёком "ну что ты, Коля, дай ребёнку поесть спокойно!". Женечка обречён был с непокрытой головой стоять под ливнем его обвинений.
  Обвинялся он на этот раз в том, что добровольно примкнул к позорной касте "новых русских", которые, как известно даже детям, в малиновых пиджаках разъезжают на "мерседесах", а в голове вместо мозгов имеют опилки или какой-нибудь другой бросовый материал.
   Речь была начата как гневная отповедь на женечкину оценку одного из последних постановлений правительства, но теперь это было уже неважно (да и с самого начала это было неважно), ибо, как выяснилось, Женечка "морально деградировал", что можно заметить хотя бы по тому, что "слово "справедливость" раньше с огнём в глазах говорил, а теперь только предварительно поморщившись".
  И хотя слово "справедливость" Евгений Николаевич даже в романтической своей юности произносил не иначе как с глухой тоской в голосе, а огонь в его глазах загорался только когда он забывал о политике, о бизнесе и обо всех возвышенных идеологиях в мире, он молчал. Молчал потому, что слова этого человека ничего не меняли, они оставались просто словами. И Евгений Николаевич позволял им оскорблять свой слух, потому что они, как не старались, не касались его сердца и не оставляли на нём даже малейшей царапины.
  Он спокойно принял титул ренегата - "раньше в Высшей партийной школе учился, а теперь народ свой грабишь" и "как бы не плоха была идея, которой ты служил, но ты её предал, значит уже гнилой человек" - слова эти были бессильны, словно укус змеи, у которой выдернули жало, и он молчал.
  Он спокойно пил чай - крепкий как смола - и взгляд его отстранено упирался в стену за спиной отца, по которой прыгали солнечные зайчики между выцветших цветочков на обоях.
  Все предметы в этой комнате были постаревшие, пожелтевшие - как в музее. И запах такой - немного пыльный, но уютный. Здесь хорошо было вспоминать детство - комната сразу наполнялась золотистым зыбким сиянием и дышать становилось легко, а вот уже юность вспоминалась большим серым пятном - кончается беззаботность и начинается мучительное осознание себя и несовершенств мира - а потом юность кончалась и эта комната становилась прошлым.
  - Между прочим, на прошлой неделе нам звонил Саша, - сообщила Анна Петровна.
  - Да, да, звонил... - встрепенулся замолчавший было Николай Иванович и на губах его появилась блуждающая довольная улыбка.
  Евгений Николаевич взглянул на него исподлобья и проглотил наконец злосчастную ягоду - приторно-сладкую, со скрипящими на зубах мелкими семечками.
  Они с отцом сидели друг против друга похожие, казалось бы - тот же твёрдый очерк лица, та же жёсткая складка у губ, тот же упрямый подбородок, внушительный рост наконец - но... не чувствовали себя родными, так чтобы плоть от плоти и кость от кости... А Саша - чем папе угодил? Невозвращенец, позор для семьи, наплевать, что всех во время оно подставил, когда покинул советскую родину и в капиталистических загнивающих странах обосновался - он был близок родителям, всегда был близок - мистическое ощущение на уровне подсознания. А если близок, значит понятен, значит родной, как рука или нога - своё...
  Женечка сначала мучался ревностью к старшему брату, но потом это остыло, прошло. Когда давал матери деньги, которые она принимала холодно и отстранено и тут же забывала об этой бытовой мелочи, он уже не ждал никаких нежных чувств, знал, что Сашенькин телефонный звонок, раз в несколько лет сделанный, перевесит в её сердце его земную и слишком тривиальную заботу.
  Всё это давно потеряло для него статус трагедии. К тому же то, чего не дали родители, дал в конце концов другой человек. "Может вы меня усыновите, Михаил Игнатьич?" - пошутил однажды Женечка. "Нет уж, инцест - это слишком для моего целомудрия." - посмеялся Каледин, покровительственно потрепав его по щеке.
  Не значило ничего кровное родство. Никакой привязанности, никакой нежности - тягостная необходимость, дань обществу. Пора заканчивать этот унылый обед в кругу семьи.
  - Ну и что он говорил? Как он там? - спросил Шершунов, лениво помешивая сахар в чашке с чаем и даже не пытаясь притворяться, что ему действительно интересно, что соизволил рассказать о себе Сашенька.
   - Он разводится, наконец-то с женой, - ответил отец и в голосе его было море удовольствия.
  - Давно пора было, - встряла мать, - Я с самого начала говорила. что у него ничего не получится с этой женщиной. Американки... он должен был жениться на нормальной русской девушке, способной заниматься домашним хозяйством и ухаживать за мужем и детьми, а не на этой... вертихвостке.
  Надо же - она знала с самого начала! Она узнала о том, что Сашенька женат всего-то лет пять назад, когда тот, наконец, объявился после трехлетнего (!) молчания, во время которого никто не знал о нем ничего. Даже то, жив ли он.
  - Катюшеньку жалко. Мать увезла ее в... Колорадо что ли. Теперь не увидим, наверное, никогда внучку единственную, - мрачно сказал отец, глядя на Шершунова тяжело из-под бровей, - Ты-то когда женишься? Для кого деньги делаешь? В гроб с собой положишь? Нарожал бы уж ребятишек...
  Ослепительно ярко как молния вспыхнула в шершуновской голове улыбающаяся мордашка Гарика, и видение больно отозвалось в сердце. А при чем тут вроде бы Гарик?
  - Пожалуй мне пора, - Евгений Николаевич поднялся.
  - Что так скоро? - удивилась мать.
  Шершунов посмотрел на эту женщину с холодными глазами, начинающую уже седеть, с прорезью морщин на лице и подумал: "Зачем я приехал?".
  Он приехал от одиночества. Хотел почувствовать себя вписанным в контекст мироздания, ощутить какую-то связь поколений, ощутить себя чьим-то продолжением... Видимо избавление от одиночества ждёт тебя не здесь. Тогда где? Чего ты ещё не пробовал, Женечка?
  - Дела, - коротко ответил Евгений Николаевич, не утруждая себя особенно выдумыванием предлогов. И ушёл.
  На улице был пасмурный серенький денек, временами мерзко моросило. Он сел за руль и включил радио, просто для того, чтобы звучал рядом хоть чей-то человеческий голос. Однако, вместо того, чтобы отвлечься - реально, как галлюцинация, голос Гарика, крутящего ручку настройки приемника.
  "...Все какое-то дерьмо... а ты кассеты не взял?.. Конечно, сам о себе не позаботишься - никто не позаботится. Придется ехать два часа, слушая всякую гадость."
  Шершунов когда-то подумал, что исчезновение Гарика в чем-то к лучшему. Был он - и не стало его. Меньше проблем.
  Однако все складывалось как-то не так. Он вспоминал о Гарике едва не через каждые пять минут и, кажется, скучал по нему все больше. Как-то мальчишка оживлял его жизнь, привносил в нее смысл. А потом Шершунов не мог избавиться от мыслей по поводу, где сейчас этот паршивец и с кем он. Бессильная ревность, злоба, обида... и такая тоска, что делать ничего не хочется.
  Жизнь должна была как-то измениться. На чудо надеяться не приходилось, поэтому Шершунов должен был принять какое-нибудь решение и изменить её сам. Когда загибаешься от одиночества и тоски, не приходится долго думать что именно не устраивает тебя в этой жизни - всё просто: тебе нужен кто-то.
  Внезапно он вспомнил один из вечеров давнего-давнего прошлого. Студенческой юности. Он чувствовал себя тогда примерно так же... нет, было хуже. Он был молод, глуп и воспринимал как трагедию любой пустяк.
  В тот вечер они пошли на вечеринку с Толиком. На классную голубую вечеринку, где собираются сливки общества, сказал Толик загадочно - и соблазнил.
  Действительно было любопытно.
  Это был год восемьдесят какой-то, еще вроде как и Горбачев к власти не пришел и мы все еще плелись победной дорогой к коммунизму, запреты действовали в полную силу и за гомосексуализм во всю сажали, поэтому слова "классная голубая вечеринка" не могли не вызвать здорового любопытства, тем более, что вечеринка эта проходила не в забегаловке на окраине города а почти легально в чьей-то квартире в центре.
  На него - новенького и вкусненького - тут же обратили внимание и это было приятно, это даже отвлекло от грустных мыслей. Первое время Женечка чувствовал себя несколько сковано - он никогда еще не видел себе подобных в таком количестве и ассортименте, он и не представлял себе что их - себе подобных - ТАК много. Это ошеломляло и даже пугало.
  - Развлекайся, - сказал ему Толик и исчез с загадочной улыбкой.
  Толик знал в подробностях дурацкую историю с Пашкой и знал (чувствовал), что еще не забылось и быльем не поросло.
  Пашку можно было понять. Проявил ли он слабость? Нет, пожалуй, он оказался сильнее всех, а может быть просто секс не был для него настолько важен.
  - Может быть ты не поверишь мне, но я хочу, чтобы ты знал, я тебя действительно люблю, я никогда не кривил душой, когда говорил тебе об этом.
  Пашка стоял у окна, против света, нарочно, чтобы его лицо было в тени.
  - Наверное, я буду всегда тебя любить, - он усмехнулся горестно, - потому что ты - первый и единственный. Потому что кроме тебя у меня никого не будет никогда, и то, что было у нас с тобой останется на всю мою жизнь единственным прекрасным воспоминанием.
  Женечка слушал его молча, сидя на кровати, сжимая до боли пальцы, и пытаясь сосредоточиться на этой боли. Он совсем не был готов к этому разговору, он шел к Пашке в общагу уверенный, что этот день не принесет ему особенных сюрпризов. Ан нет.
  - Но я не могу быть ненормальным. Я представил себе всю свою дальнейшую жизнь и понял, что не смогу! Я сопоставил все за и против и понял, что для меня важнее то, что будут обо мне думать мои друзья, родственники... Я себе представить не могу что будет, если они узнают... Меня перестанут уважать, меня будут презирать, ко мне будут относиться в лучшем случае как к больному. Я не готов к тому, чтобы пройти через это все, моя мать, мой отец должны мною гордиться... Я сам, в конце концов, должен собой гордиться!.. А тут как раз... вчера я сделал предложение одной девушке, и она согласилась выйти за меня. Она москвичка, из интеллигентской семьи, родители с достатком. Это шанс для меня не просто в Москве остаться, но и подняться на более высокую ступень в обществе. Я никогда себе не прощу, если упущу его.
  Они знали друг друга с первого курса, почти с первого дня стали друзьями и очень скоро любовниками. Любовь это была? Скорее всего просто привычка. Они подходили друг другу, им было приятно общество друг друга и они знали друг о друге почти все. Как никак три года вместе, три года - немалый срок. И они были первыми друг у друга, друг на друге учились любви и сексу.
  Толик потом делал удивленные глаза и говорил:
  - Ну ты странный! А чего ты хотел, чтобы вы всю жизнь вместе были? Все равно расстались бы после института. Вот что, Женька, надо тебе найти кого-нибудь и срочно!
  Срочно ничего не получилось, и прошло аж целых полгода. До той приснопамятной вечеринки.
  Большая трехкомнатная квартира в сталинском доме, обставленная со вкусом и не по простым советским меркам была полна людей, причем люди постоянно менялись - одни находили себе пару и уходили, им на смену приходили другие. Все знали всех, громко приветствовали друг друга, говорили об общих знакомых, никого из которых Женечка не знал.
  Разброс в возрастах был типично плешковый от восемнадцати (может быть кому-то и не было восемнадцати) и до... лет до шестидесяти. Молодежь веселилась, кокетничала и всячески привлекала к себе внимание, представители старшего поколения вели чинные беседы и зорко глядели по сторонам.
  По видео шел какой-то фильм, фильм красивый и волнующий, привлекший к себе множество блестящих глаз... Что-то из жизни древних римлян. Легионеров. Женечка даже не пытался уловить смысл - было слишком шумно, он смотрел на экран с идиотским выражением изумления на лице, потому как впервые видел фильм голубой тематики, фильм достаточно откровенный, он и не представлял себе, что что-то такое возможно и был весьма поражен. Так поражен, что даже разыскал Толика и вопросил у него, что это за фильм.
  - А, это Джармена, - махнул рукой Толик, - Старый фильм, я давно его уже видел, "Себастьян" называется. О святом Себастьяне.
  - О святом?!
  - Да вроде, а что?
  - Фильм же по теме.
  - По теме.
  - Так при чем тут святой?
  - Пойди и у Джармена спроси!
  Женечка устремил взгляд в экран с еще большим интересом, однако Толик стал мешать на самом интересном моменте (моменте купания двоих обнаженных легионеров), он пихнул его в бок и сказал тихо:
  - Посмотри незаметно влево. Оттуда за тобой наблюдают. Давно и пристально. Оч-чень влиятельный товарищ.
  Женечка кинул мимолетный взгляд в указанную ему сторону и тут же убедился в правоте толиковых слов. Его рассматривали нагло и откровенно. Женечке сразу стало не до фильма.
  Мужчине было что-то около пятидесяти, он сидел в кресле возле журнального столика, разговаривал с каким-то своим знакомым (тоже весьма внушительным) и смотрел на него.
  - Его зовут Каледин. Михаил Игнатьевич, - многозначительно сказал Толик, - Я бы, честно говоря, не советовал тебе с ним связываться.
  - Почему?
  - Он слишком жесток бывает в сексе. Насколько я тебя знаю - тебе не понравится.
  Женечка только улыбнулся.
  Каледин изменил его жизнь сразу и круто, подчинил его своей железной воле и повел туда, куда ему хотелось. Михаил Игнатьевич был действительно крутым товарищем, он работал в министерстве обороны и уже тогда имел счета в швейцарских банках, он заставил Женечку закончить высшую партийную школу, но тут как раз грянула перестройка и все это потеряло смысл.
  Михаил Игнатьевич перестроился быстро и сумел воспользоваться ситуацией в полном объеме.
  - Благословенные времена, Женечка, - говорил он после очередного удачного предприятия, - Все само падает в руки! Боюсь, эта страна так долго не протянет. А жаль. Она всегда вызывала во мне какие-то сентиментальные чувства.
  Женечка соглашался, счастливый вид Михаила Игнатьевича внушал оптимизм. Когда Каледин был доволен делами он становился (в сущности) весьма милым человеком. Женечка быстро привык к перепадам его настроения, с железным спокойствием выдерживая часто случающиеся припадки ярости и неоправданной пугающей жестокости. Можно даже сказать, что он научился управлять ими. Михаил Игнатьевич закалил его характер, заставив усвоить три очень полезных жизненных принципа - не верь, не бойся, не проси.
  И если что-то хочешь - то бери, потому что в этом мире всем правит тот, кто сильнее.
  Женечка научился быть сильным, хотя это было несвойственно его нежной натуре и в конце концов империя Каледина оказалась в его руках.
  В один прекрасный день Женечка тихо и без мучений скончался и родился Евгений Николаевич Шершунов.
  Он привык к тому, что этот мир принадлежит ему, он почувствовал силу и власть, и ему понравилось это чувство. Получать желаемое - это не чудо, это закономерность. Это право того, кто ИМЕЕТ ВОЗМОЖНОСТЬ получать желаемое.
  Евгений Николаевич умел и любил мыслить логически, он быстро пришёл к тому выводу, что по какой-то странности Гарик ему нужен, а раз так, то его необходимо вернуть. Меланхолия куда-то улетучилась, он сразу почувствовал, что снова владеет собой, а не витает отрешённо в распылённом виде в пространстве. Он ощутил такой прилив сил, что захотелось приняться за дело немедленно, развернуть машину и помчаться в Москву и не прекращать там своих упорных поисков до победного конца. Теперь Шершунов был спокоен - он обрёл почву под ногами, он обрёл цель, в жизни его появилась определённость.
  Даже серый дождливый день сделался не столь отвратителен. По прежнему, пахло сыростью, за сплошной пеленой дождя всё было только зелёным и серым, под ногами блестела жидкая грязь, и не было только той безнадёжности, которая съедает изнутри волю к жизни и силы.
  И сонная тишина в доме уже не угнетала и тускло блестящий паркет выглядел не столь уныло.
  Евгений Николаевич поспешил уединиться, чтобы составить план решительных действий. В коридоре возле двери в шершуновские покои с игрушечной машинкой ползал Нюмочка. Шершунов не умел обращаться с детьми, при встрече с Нюмой он нерешительно останавливался, не зная как к нему подступиться. В этот раз его посетило некое вдохновение. Он присел на корточки и, когда нюмина машинка натолкнулась на препятствие в виде его ботинка и Нюма поднял на него немного настороженные и внимательные глаза, Евгений Николаевич спросил:
  - Нюмочка, ты хочешь, чтобы Гарик вернулся?
  Чуда не произошло, Нюма не ответил, он продолжал смотреть на Шершунова недоверчиво. Шершунов понедоумевал немного по поводу что можно делать с детьми, когда пытаешься наладить с ними отношения и поступил банально: схватил Нюму на руки и, потискав немного, подкинул его в воздух.
  Радостный визг был ему ответом. Нюме понравилось и он хотел продолжения. Ребёнок рос явно любителем острых ощущений.
  
  С утра было пасмурно, потом заморосило, потом дождь хлынул как из ведра, и все это на целый день.
  И вероятно, на всю ночь.
  - Я просто хотел спросить все ли у тебя в порядке, - говорил Гарик в телефонную трубку, лежа на несторовой кровати. Нестор лежал рядом, глядя в телевизор.
  Вопрос, что задал он мамочке был чисто риторическим и дурацким - у нее никогда в жизни не было все в порядке, и это она тот час же поспешила подтвердить.
  - Ничего у меня не в порядке. Почему ты так давно не звонил?
  - Времени не было. А теперь вот - до кучи.
  - Ты домой собираешься возвращаться?
  - Не-а. Чтоб опять там с тобой ругаться? На фиг мне это надо?
  - Мерзавец ты.
  - Да ладно.
  Сегодня мать была в каком-то бессильном настроении, ей и хотелось поругаться и было лень, это по голосу чувствовалось.
  - Зашел бы хоть, думаешь мне тут хорошо одной? Сижу целыми днями... с котом.
  Она была такая милая всегда, когда хотела заманить. Пыталась вызвать сентиментальные чувства, надежду на примирение, Гарик давно уже не ловился на ее удочку.
  - Может и зайду... когда-нибудь.
  - Тетя Маша приезжала в выходные, спрашивала о тебе. А я даже не знала, что и сказать.
  - А то она не знает! И чего спрашивала?
  - Она не знает.
  - Да ладно, все знают.
  - А тебе все равно?
  - Мне все равно.
  Этот разговор ни о чем повергал в еще большую депрессию - в голосе матери слышалась безысходная серая тоска и она была заразной.
  - Ладно, пока, - сказал Гарик.
  - Пока, - ответила она, - Звони.
  Нестор смотрел по видео фильм Милоша Формана "Амадей", Гарик положил трубку как раз, когда мелькнул последний кадр, и он увидел на глазах Нестора слезы.
  - Чего это ты?
  - Ничего.
  Нестор отвернулся и выключил свет.
  Электронные часы на тумбочке высвечивали зеленым половину первого ночи. Димочка сегодня не пришел ночевать.
  
  О ком плачет дождь?
  Почему так серо и уныло сегодня в нашей комнате, почему нам плохо и нет сил ничего изменить?
  Почему сейчас, в темноте, мы слушаем мерный стук капель, смотрим в черную бесконечность перед глазами и не видим ничего кроме этой черной бесконечности?
  Почему в глазах слезы?
  - Что-то не так... Как будто вернулся домой, а дома... не знаю как сказать... как будто это уже не твой дом. Был когда-то твоим, но уже не твой.
  Они с Нестором часто чувствовали одно и то же и понимали друг друга без всяких слов, а сегодня у них было все одинаково и мысли текли в одну сторону, они были словно двумя половинами чьего-то разделившегося сознания.
  - Мы с тобой изменились, Гарик. И мне это тоже не нравится.
  - Как бы вернуться, а?
  - Не знаю... Никак, наверное.
  - Мне всегда нравился твой здоровый пессимизм.
  - Ты влюбился, Гарик. Это, наконец, случилось и с тобой. Не бойся, все пройдет со временем.
  - Чушь собачья. Не умею я любить.
  - Не говори ерунды. Тебе шестнадцать лет, что ты можешь знать о себе? Я и то о себе мало знаю.
  - Я сумасшедший, Нестор. Меня надо держать в психушке, я часто делаю такие вещи... необъяснимые. Сам не понимаю зачем - а делаю.
  - Вернись к нему.
  - Нет. С этой историей покончено... Вообще со мной, кажется, покончено. Жить не хочется как-то... И умирать не хочется... Ничего не хочется. Мне хочется стать просто мыслью и лететь по бесконечной вселенной среди звезд... Нет, даже не мыслью - думать тоже не хочется - а... хочется быть ничем.
  - На все есть свои причины. Были и у тебя.
  - Были... Все причины в том, что я ненормальный. Я целиком и полностью ошибка природы, Нестор. У меня все ни как у людей.
  - Ну вот, мы с тобой поменялись ролями - теперь ты начинаешь ныть.
  - Тебе что ли одному?
  - Уж кто ошибка природы, так это я.
  - Ну это уж без сомнений.
  - Сволочь ты, Гарик.
  Время остановилось, лишь шелест дождя напоминал о том, что вокруг существует еще какой-то мир - мир помимо двух летящих среди бесконечности сгустков чистой энергии, чистой энергии душевной боли.
  Да, в наслаждении - грязь, в радости, в смехе, в солнце - грязь, а в боли - чистота. В холоде, в горечи, в слезах.
  Нестор очень скоро уснул, его дыхание стало глубоким и спокойным. Несторово существование было безнадежно потому что Нестор с этой безнадежностью смирился. Счел ее единственно возможной для себя.
  Ошибка природы...
  Если ты ошибка природы, то ничего тебе с этим не поделать. Ты навсегда останешься ошибкой природы и жизнь будешь вести такую, как и подобает ошибкам природы.
  Несторов пример постоянно был у Гарика перед глазами, не давая ему забыться и упасть в реку, которая понесла бы его точно по тому же течению. Туда же. И сейчас, слушая дыхание спящего Нестора, он думал о том, как ему выбраться. Вообще выбраться из жизни такой, из омута на сушу, где тепло, сухо и простор на все четыре стороны.
  Что я могу сделать для того, чтобы изменить свою жизнь?
  Этот черный и холодный вопрос предстал перед несущимся по вселенной чистым человеческим сознанием, такой ясный и простой. Вопрос, на который не было ответа.
  Что я могу делать? Что я умею?
  И тут он даже подпрыгнул на кровати и сердце забилось сильнее, прогнав философическую меланхолию обреченности.
  Гарик вспомнил о дяде Мише. О его предложении... О его визитке... А где, собственно, эта самая визитка?
  Осталась в кармашке рубашки, которая в данный момент благополучно висит в шкафу в шершуновском доме.
  И хрен с ней с визиткой! Гарик не сомневался, что найдет этого дядю Мишу и так, спросит в клубе, у знакомых. Кто-нибудь да знает его - свой ведь мужик.
  "Какой я придурок, - подумал Гарик, - Не ужрись я тогда наркотиками, можно было бы прямо там и договориться. Теперь вот убеждай его, что я на самом деле в своем уме... Хотя, Шершунов не дал бы завести знакомство, сидел там... демон."
  Гарик улыбнулся в темноту и дрогнуло что-то в глубине души при воспоминании о близости с этим самым демоном. Дрогнуло с какой-то прежде неведомой нежностью.
  Но не до демонов было сейчас, Гарик заставил себя вернуться мыслями к новой идее. Он развернул перед мысленным взором блестящую перспективу, что ждала его, распростерши объятия. Нет, он не собирался ни ходить по подиуму, ни участвовать в дурацких шоу, у него были совсем другие планы.
  Только темнота видела довольную и зловещую улыбку на его губах, блеск в его глазах. В ту ночь гениальные идеи рождались в его голове в неслыханном количестве.
  Дяде Мише этой ночью приснился кошмар, от которого он проснулся весь в поту и долго еще не мог придти в себя. Ему приснилась тень на жухлой травке - тень, отброшенная надгробным памятником с его собственной могилы.
  
  На следующий день Гарик поделился итогами бессонной ночи с Нестором.
  - Наивный, - сказал ему Нестор, - Так там тебя и ждут с твоими идеями. Таких как ты там знаешь сколько? Шоу-бизнес это такое болото, не суйся лучше.
  - Болото, это где мы с тобой сейчас барахтаемся, болотистее, чем здесь уже нигде не будет. Я попробую, я чувствую, у меня получится. Ты знаешь, я ведь всегда смотрел на сцену и думал о том, как сделал бы я. Откуда бы свет, как декорации, и что можно устроить, чтобы народ вокруг попадал. Я даже целые спектакли придумывал.
  - Ну-ну.
  Нестору было наплевать на все высокое и творческое, он думал о том, где провел эту ночь Дима и вернется ли он вообще. Думал он об этом почти бесстрастно, как посторонний, и это его немного пугало.
  - Ты прав, малыш, - сказал он вдруг, - Попробуй. Может быть у тебя действительно получится. Ты всегда был особенным, может быть ты гений, а мы, дураки, не догадывались.
  - Может быть, - сказал Гарик серьезно.
  Следующий день разбил его далеко идущие планы с безнадежностью перста судьбы.
  Дима явился вечером, ничего не объясняя, а Нестор не посмел требовать объяснений, он не знал, что может спросить, какой ему стоит задать вопрос. Он чувствовал, он знал, что стоит ему только начать выяснять отношения, как Дима ухватится за это, чтобы поругаться и уйти совсем. Нестор к этому не был готов.
  Он приготовил ему ужин и после ушел с ним спать, и Гарик снова оказался на диване. Чему был рад - взаимоотношения этих двоих сидели у него в печенках и ему хотелось подумать о себе, о том, что он будет делать завтра, куда ему стоит пойти в первую очередь, чтобы заняться поисками дяди Миши. Утром он был уже полон решимости, он лежал на диване глядя в потолок и думал о том, что одеть. Дима и Нестор уже встали, они бродили по коридору. Молча. Словно были малознакомы, словно были соседями по коммуналке.
  
  "Ягуар" Шершунова как и подобает этому зверю катился мягко и почти бесшумно по черному и гладкому свежеуложенному асфальту, асфальт слился в глазах Евгения Николаевича в бесконечный поток темно-синего цвета и почти усыпил, он даже вздрогнул, когда новый асфальт внезапно кончился и машина упала на старый асфальт, который таковым вообще назвать можно было с большим допущением.
  Шершунов вел свою машину вальяжно откинувшись в кресле и не пристегивая ремней, чисто умытое утреннее солнце мелькало в просветах между домами и деревьями, яркими сполохами скользя по капоту машины и отражаясь в темных очках Евгения Николаевича.
  Путь Шершунова сопровождался лишь деловитым шумом мотора - Шершунов не любил музыки, она отвлекала от основного - от наблюдения за дорогой, она мешала слушать дорогу, шум проезжающих мимо машин, шелест шин, свистки гаишников, наконец. Он терпеть не мог, когда Гарик включал магнитофон, да еще на полную громкость, так, что машина становилась похожей на музыкальный центр, поставленный на колеса. Тем удивительнее, что рука его вдруг сама потянулась к магнитофону, в котором до сих пор стояла оставшаяся от Гарика кассета, и нажала на кнопку "play".
  Но разве это сделал он? Нет, это сидящий рядом, привычно подсунув ногу под зад, Гарик лениво как кот потянулся к магнитофону, небрежными пальчиками выбросил одну кассету, вставил другую и вот салон автомобиля наполнился хрипловатым, страстным голосом, с чувством потрясающим небеса: "Я вкалываю целый день - вкалываю, вкалываю... Господи, найди мне кого-нибудь, кого бы я мог любить!!!"
  Эти слова могли бы принадлежать самому Шершунову, они вертелись в его голове и вот были произнесены, внезапно, громко... пугающе громко. На весь свет. Шершунов едва не врезался в столб, он вывернул руль и нажал на тормоза. Жалобно взвизгнув колесами машина ткнулась носом в бордюр и тут же нетерпеливый вой клаксонов в потоке ехавших сзади машин. Нет ни секунды, чтобы придти в себя.
  Сцепление. Задняя передача. Первая передача. И снова ровное урчание мотора. Шершунов ехал и улыбался, представляя себе как печально могла бы смотреть его душа сверху на синее мигание сирен и на то, как его изуродованное безжизненное тело извлекут из-под груды дымящегося металлолома - застывший экстаз, затихающие аккорды феерического шоу, полет в вечность - вот что в тех памятниках, что оставляет после себя каждая катастрофа. Вот, что бурлит в Гарике. Гарик - мальчик-катастрофа, катастрофа отравляет его кровь, она сжирает его изнутри, он обречен, и обречены все те, кто находится с ним рядом.
  Так думал Шершунов, нажимая на педаль акселератора и гнусное чувство "дежа-вю" преследовало его при этом.
  А между тем приклеенная к приборной панели желтенькая бумажка с адресом говорила Шершунову, что Гарик где-то уже совсем рядом, если, конечно, не обманул тот мальчик, написавший этот адрес столь каллиграфическим почерком. Шершунов как наяву увидел его уверенную руку, быстро выводящую буквы в лежащем на барной стойке блокноте. Застрявший в ушах грохот музыки и беспрерывное мелькание огней было утомительно даже вспоминать. Мальчик Леша, заметив недовольное выражение на его лице, усмехнулся с нескрываемым злорадством. Он приложился к бокалу, купленного ему Шершуновым коктейля, вернул ему блокнот и лениво сполз с вертящегося табурета.
  - Желаю удачи.
  Сколько иронии в голосе. И это врожденное немужественное изящество, утонченное, хрупкое, которое невольно приковывает взгляд и завораживает. Леша был одет в обтягивающие кожаные штаны, больше на нем не было ничего, только черные вьющиеся волосы копной падали на спину и заманчиво поблескивала золотая цепочка на шее.
   Шершунов остановил машину возле девятиэтажного дома - где-то за одним из этих одинаковых квадратиков окон, где-то в одной из этих тесных, как школьный пенал, квартир был сейчас Гарик и благодаря этому существование обшарпанного здания приобретало особенный мистический смысл, оно освещалось изнутри его присутствием, оживлялось его чистым дыханием, фейерверком его фантазии.
  Если бы кто-то посмел сейчас назвать Шершунова извращенцем, Шершунов убил бы того на месте. Потому что назвать извращением любовь к такому головокружительно прекрасному мальчику было бы кощунством, верхом цинизма, грязной черной злобой.
  Шершунов кинул темные очки на соседнее сидение и зажмурился от яркого света.
  Хлипкая фанерная дверь, тесная лестница, запыленные окна, Шершунов на фоне этих стен с облупившейся краской выглядел только еще более элегантно и представительно.
  "О какой мужчина", - подумал Нестор, увидев его на пороге своей квартиры.
  - Вам кого? - удивленно спросил он, неспешно завязывая халат.
  Шершунов смерил его оценивающим взглядом, от которого Нестор кокетливо потупил глаза, и спросил официально:
  - Яценко Игорь Сергеевич здесь находится в данный момент?
  От подобного тона еще не совсем проснувшийся Нестор перепугался.
  - Гарик? Да, он здесь... А что случилось? Вы кто?
  Шершунов властной рукой каменного гостя отодвинул трогательно взволнованного хозяина квартиры и вошел.
  - Где он?
  - В той комнате. Он спит. Может быть все-таки объясните в чем дело?
  Последний вопрос Нестор задал уже в спину собирающемуся зайти в комнату мужчине, вопрос был чисто формальным, потому как Нестор уже конечно догадался кто он и зачем.
  Евгений Николаевич обернулся, улыбнулся ему нежно и ответил:
  - Вам не стоит волноваться... Нестор.
  И Нестор улыбнулся ему в ответ.
  Гарик решил, что у него галлюцинации, когда услышал из коридора голос Шершунова, он вскочил с постели совершенно ошарашенный и без единой мысли в голове.
  - Здравствуй, мой мальчик, - сказал Шершунов, заходя и закрывая за собой дверь. И было в его движениях и голосе что-то очень зловещее, превратившее Гарика в соляной столб.
  - Это ты... - пробормотал он, - А ты откуда?.. Как ты меня нашел?
  Он стоял возле кровати в одних плавочках, теплый, взъерошенный со сна и растерянный. В его фиалковых глазах сейчас так откровенно сквозила беззащитность.
   - С собаками... - голос Шершунова стал хриплым от волнения и такая серьезность была на лице. Почти торжественная. Гарик не дыша ждал пока он подойдет, пока наклонится к нему и поцелует. Поцелуй Шершунова был жестоким и жадным. Его руки трепетали, прикасаясь к коже мальчика, он прижал его к себе так сильно, что Гарику стало больно. Гарик почувствовал, что Шершунов намеренно причиняет ему боль, что он хочет причинить ему еще больше боли, и он уперся ладонями ему в грудь, отодвигаясь.
  - Что тебе нужно?
  Он поморщился, потому что руки Шершунова не отпускали его, они не позволяли ему даже пошевелиться.
  - Я приехал за тобой.
  - Я никуда не поеду!
  - Почему?
  - Потому что я... потому что я не хочу.
  Он закрыл глаза и положил голову ему на грудь, потому что больше не мог сопротивляться, потому что в этом не было смысла, потому что Шершунов был сильнее. Гораздо сильнее его.
  - Гарик... мой мальчик... мой маленький... Ты поедешь со мной, я люблю тебя.
  Вспышка света.
  - Я не поеду с тобой! - воскликнул Гарик в отчаянии, - Я не хочу! У меня полно планов на жизнь и ты... ты в них не входишь! Вы все надоели мне, вы опротивели мне все! Оставьте меня в покое!
  И он вырвался одним яростным движением.
  - Планы на жизнь?! - теперь уже вопль из души Шершунова, - Что ты хочешь? Я помогу тебе во всем, что ты хочешь! Неужели ты думаешь, что я буду тебе мешать?!
  - Будешь, - сказал Гарик мрачно, - Я знаю, что будешь.
  - А что ты хочешь?
  Гарик не ответил, он отправился одеваться, потом принялся злобно причесываться у трюмо. Попадали, покатились по полу склянки и пузырьки, задетые раздраженной рукой.
  Гарик направился к двери.
  - Пусти... мне надо умыться.
  Шершунов не двинулся с места, он смотрел на мальчика и в глазах его появился так хорошо знакомый ему стальной блеск.
  - Ну чего тебе непонятно? - устало спросил Гарик, - Зубки мне надо почистить. Не имею права?
  - Гарик, что ты задумал?
  - Когда?
  - Сейчас, раньше, вообще! Что ты задумал, Гарик?
  - Я ничего не задумывал. Какая тебе разница, Шершунов, что я задумал? Оставь меня в покое, какого черта ты явился?
  - Я не уйду отсюда без тебя.
  - Уйдешь.
  Поняв, что всякий разговор бессмысленен, Шершунов просто нагнулся, подхватил мальчика под коленками и тот в один момент оказался перекинутым через его плечо.
  Конечно же это не сошло Евгению Николаевичу с рук - Гарик даже в таком бесправном положении сумел доставить ему множество неприятных ощущений, а уж его речи при этом заслуживают особенного внимания фольклористов - такого отборного мата Шершунов в жизни своей не слышал.
  Неудивительно, что глаза встретившегося в коридоре Нестора изумленно округлились и он едва не выронил из рук кофейник.
  - Что происходит? - пролепетал он.
  - Мы уходим, - любезно ответил яростно избиваемый Шершунов, унося Гарика из квартиры.
  Из ванной в шаркающих шлепанцах вышел Дима, озадаченный Нестор наткнулся на него и выплеснул ему на халат немного кофе.
  - Ч-черт, Нестор, ты что не видишь куда идешь?
  Нестор нервно улыбнулся ему, чем окончательно вывел Диму из себя. Дима с досадой оттолкнул его руку, протянутую, чтобы загладить свою вину.
  - Почему открыта входная дверь?
  - О, кажется Гарика похитили! - спохватился Нестор, порывисто взмахнув руками и выплескивая на Диму еще немного кофе.
  - Ой, Димочка, извини, - смутился он.
  - Да поставь ты куда-нибудь свой кофейник, наконец! Что ты вообще с ним делаешь в коридоре?!
  - Димочка, ну не сердись, пожалуйста, - дрогнули от обиды пухлые несторовы губы.
  Дима раздраженно махнул рукой и пошел в кухню.
  - Ничего не случится с этим твоим Гариком, - раздался оттуда его злобный голос, - Ему наверняка все эти похищения жутко нравятся, и, уж поверь, Гарик сам разберется со своими мужиками! И это огромное счастье, что он свалил-таки отсюда!
  Нестор, закусив губу, стоял в коридоре со злосчастным кофейником в руке и думал про себя, что наверняка Дима прав и Гарик сейчас действительно счастлив с этим чудесным мужчиной, который так сильно его любит.
  Нестор швырнул на пол кофейник и ушел в спальню, упав там на неубранную еще постель лицом вниз. Дима осторожно обошел черную дымящуюся лужицу и остановился на пороге спальни.
  - Ну что опять случилось?
  Нестор перевернулся на спину, пытаясь сосредоточиться на расплывающемся перед глазами белом потолке.
  - Ничего не случилось, не обращай внимания. Иди лучше завтракать, а не то все остынет.
  - Та-ак, - протянул Дима, - Только не закатывай истерик, Нестор, - предупредил он, - И не надо сцен, будь мужиком в конце концов.
  - Я не хочу... мужиком, - через силу выдавил Нестор.
  - Ну и правильно, какой из тебя мужик... Значит так, давай поднимайся и пойдем завтракать, мне надо ехать на работу.
  
  - Ты ненормальный, Шершунов, - сквозь зубы цедил Гарик, отчаянно цепляясь за крышу и за дверцу машины, - Ты просто идиот, ты знаешь это?
  Тут Шершунову наконец удалось затолкать его в машину. Раздался подозрительный хруст и они оба замерли, недоуменно переглянувшись.
  Гарик не сводя глаз с Шершунова немного приподнялся и вытащил из-под зада то, что осталось от солнечных очков. Шершунов посмотрел на качающиеся в его руке обломки, отобрал и отшвырнул далеко в сторону. Улыбка на его лице становилась все шире.
  - Ладно, - сказал вдруг Гарик, - Ты обещаешь, что поможешь мне?
  - Помогу. А в чем?
  - Точно поможешь?
  - Гарик... я тебя боюсь.
  - Клянешься, что поможешь?
  - О Господи, да!
  - Ладно, - повторил Гарик, - Поехали тогда.
  Шершунов посмотрел на него насмешливо и сел за руль.
  Машина плавно тронулась с места.
  Гарик лениво потянулся к магнитофону, поменял кассету и все тот же страстный голос запел: "О мамма миа позвольте мне уйти!".
  Все было снова в жизни Шершунова так, как он хотел.
Оценка: 7.44*4  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"