Мириады маленьких звездочек вспыхивают и гаснут, проносятся мимо - невозможно оторвать взгляд от моря серебряных звезд, прыгающих под капот машины.
Не слишком благоразумно с моей стороны ехать в ночи со скоростью за сто километров в час, но я знаю - стоит мне хоть немного отпустить газ, и тьма настигнет меня.
Правая ладонь на руле, в пальцах левой - самокрутка с марихуаной. Салон машины утопает в голубом дыму.
Все вокруг уже не то, чем являлось раньше.
Но что изменилось?
Ничего не изменилось. Я остался тем же, кем был всегда. Может быть, это меня и удручает.
Какое пакостное чувство, когда некого винить. Кроме себя. И некого ненавидеть, кроме себя.
От одной мысли о ней обжигает болью. Мне хочется развернуть машину и вернуться, упасть на колени - она меня простит, я знаю! Но я не могу! Я слишком хорошо себя знаю. Я знаю, что не смогу измениться. Даже ради нее, пусть в ней вся моя жизнь, пусть без нее я не могу существовать.
Я не существую... Я уже мертв...
Я резко торможу. Машину заносит в сторону, колеса мучительно визжат, скользя по асфальту, и я наконец останавливаюсь у обочины.
Мертвая тишина, только шумит ветер в деревьях.
Почему я остановился? Потому, что вдруг понял, что еду в никуда.
Меня нет нигде.
Меня нет в уютной маленькой квартирке с чаем и котом... с ней.
Меня нет в роскошном особняке с пушистыми коврами, с камином в столовой... с ним.
Конечная точка моего путешествия по жизни здесь. На этой дороге.
И только здесь я есть, и только здесь я буду. Всегда теперь.
Я смотрю на себя в зеркало. В то, что над ветровым стеклом. Я поворачиваю его так, чтобы видеть свое лицо. Призрачный свет приборной панели кидает на него красные и зеленые блики.
Слишком темно, я не вижу своих глаз - только темные провалы.
Моих глаз больше нет, их сожрала тьма.
Тени на щеках.
Я похож на покойника. На покойника, который сидит и смотрит на себя. Голос Андрея до сих пор звучит в моей голове: "Вернись в реальность, хоть не надолго, мой мальчик. Невозможно вечно жить в мире фантазий". Это в мире фантазий можно сидеть в кресле с котом на коленях и смотреть в ее огромные серые глаза. Смотреть на ее улыбку, на ее тонкий профиль, когда она поворачивается, чтобы взять чайник, на ее тонкую ручку, тянущуюся к вазочке с печеньем.
Однако, если Андрюше захотелось, чтобы я вернулся в реальность - он имеет полное право сказать мне об этом.
Но я не вернусь в реальность.
Не может происходить в реальности то, что я намереваюсь сейчас сделать.
Вой ветра и стон деревьев - не из реальности.
Мое лицо в бликах зеленого и красного - тоже не из реальности.
И пистолет, который я вытаскиваю из-под сидения...
Я чувствую себя актером трагедии.
Пошло до невозможности.
Началось все это всего лишь полгода назад.
Прекрасный месяц май, солнце бьет в окна с какой-то яростной силой.
Я сижу на черном кожаном диване в "предбаннике" кабинета главного редактора небольшого московского издательства, глядя как секретарша Людка крутит диск телефона, слышит короткие гудки и дает отбой.
Громко хлопнув дверью, в приемную влетает какая-то экзальтированная дама - вся в черном. Безумными, сильно подведенными глазами, она смотрит на Людку так, что та едва не роняет трубку.
- У себя?!- патетическим взмахом руки она указывает на дверь кабинета.
- Занят!- грозно говорит Людка, предпринимая самоотверженную попытку спасти начальника.
- Ах, занят?!
Дама с размаху кидает на стол перед Людкой книгу.
- Вы могли бы показать мне обложку моей собственной книги, прежде чем пускать ее в тираж?! Вы посмотрите - что это?!
Она указывает на книгу так брезгливо, будто это раздавленная жаба.
- Что это за голая баба на обложке?!
- Мне-то откуда знать, - устало бормочет Людка, пытаясь снова набирать номер.
Начальник выдал себя сам, очень не вовремя спросив по селектору:
- Людочка, не дозвонилась?
При звуках голоса самого ненавистного ей человека, дама оказалась не в силах придерживаться приличий, она схватила книгу и с мучительным стоном кинулась в кабинет.
Людка даже не пыталась ее удерживать, видимо, давно поняла, что это бесполезно.
- Кто эта странная особа? - спрашиваю я.
- Писательница, - отвечает Людка презрительно.
- Хорошая?
- Не знаю... я такую литературу не читаю.
- А что она пишет?
- Детективы.
- О Господи! Снова мафия, наркотики, убийства! Это еще читают?
- Читают. Детективы хорошо идут.
Людка снова набирает номер. Прижимает трубку к уху плечом и, делая вид, что копается в корреспонденции, украдкой рассматривает меня.
Я давно привык к восхищенным взглядам, и мне все равно. Нет, конечно, не все равно - приятно, когда на тебя смотрят, как на произведение искусства. И я играю, как обычно, роль скучающего и надменного красавчика.
Распахивается дверь кабинета, вылетает экзальтированная дама - нос покраснел и тушь стекает по щекам. Вслед за ней выходит измученный и несчастный Михаил Ааронович.
Не прощаясь, писательница детективов покидает нас, а Михаил Ааронович подсаживается ко мне на диван. Ему лет пятьдесят, он толстый и обрюзгший.
- Почти готово, - говорит он мне.
Он смотрит на меня несколько смущенно и добавляет:
- Кстати, ваш друг... Как он умер?
- То есть?
- У него был... СПИД?
Меня окатывает холодной волной.
- С чего вы взяли?
Он молчит, он не знает, с чего он взял. Он, наверное, думает, что для моих друзей смерть от СПИДа самая естественная.
- Зачем вам знать, как он умер? Его смерть не имеет никакого отношения к изданию его книги.
- Я понимаю. Просто есть мысль поместить на супере краткую биографию.
- В целях рекламы?
- И в целях рекламы тоже.
- Послушайте, книга выходит на мои деньги, вы не затрачиваете на нее ни копейки, о чем вам беспокоиться?!
- Ну а вас разве не волнует, как она будет расходиться?
Я молчу некоторое время. Вспоминать о смерти Ромки больно до сих пор.
- Он умер от сахарного диабета. Банальная история.
И действительно, на лице Михаила Аароновича разочарование. Он, наверное, не догадывается, что оно так заметно.
- Передозировка лекарства, только и всего. Так что вам лучше вообще не писать о причинах смерти. Поставьте даты, если хотите: 1975-1995. И все.
- Смерть есть смерть,- печально говорит Михаил Ааронович, видимо, пытается посочувствовать.
- Напишите, что он был талантливым актером, что мечтал побывать в Париже и с детства учил французский язык... Да не пишите вы ничего о нем!
Людка снова набирает номер и облегченно вздыхает: "Наконец-то!"
- Здравствуйте, - говорит она в трубку, - Сальникова у вас нет?.. А где он, не знаете? Ну, извините...
- Вот гаденыш! - восклицает Михаил Ааронович.
И объясняет мне:
- Хотел сегодня вам иллюстрации показать, но, видно, придется подождать. Курьера не можем найти, некому к художнику съездить.
- А художник заехать сюда не может? Я заплачу, если что...
- Не может. Она инвалидка, с кресла не встает.
- Она... А что художника-мужчину нельзя было найти?
- Самойлова очень хороший художник. Я обещал вам все самое лучшее и обещание свое держу.
- У нее все готово?
- Да, она звонила вчера.
- Я сам к ней съезжу, давайте адрес.
Михаил Ааронович притворяется, что ему очень неловко, что все так получилось, но я прекрасно знаю, что он не относится ко мне серьезно - это видно по его глазам. Наверняка, он задавался вопросом, откуда такие деньги у мальчика девятнадцати лет. И не только на издание книги, а еще и на одежду, купленную в самых дорогих магазинах и на новенькую "Ауди", припаркованную прямо под окном.
Мне открывает дверь пожилая женщина. Я с удивлением отмечаю, что передвигается она на собственных ногах.
- Вы к кому, молодой человек? - спрашивает она улыбаясь.
У нее интеллигентное лицо, очки на носу, в руках вязание. Просто персонаж из сказки! И не только благодаря этим очкам и вязанию - у нее открытый доверчивый взгляд. Она даже не спросила: "Кто?", когда отпирала мне дверь. И это в 1996 году!
- Наверное, к вам, - говорю я и почему-то улыбаюсь ей в ответ.
- Тогда проходите.
Полумрак узкого коридорчика, потертый коврик под ногами, экзотическое зеркало на стене с подсвечниками по бокам. В нем я вижу свое слегка ошалевшее лицо. Здесь нет ничего, что принадлежало бы нашему времени, все предметы обстановки из тридцатых-сороковых годов. Я чувствую себя очень странно, даже закружилась голова - все равно что перешагнув через порог этой квартиры я перешагнул через пятьдесят лет. Я в своем прикиде смотрюсь здесь крайне нелепо.
Мне протягивают тапочки, огромные, розовые, очень мягкие. Ну и видок у меня в них!
Пока я прихожу в себя, старушка открывает дверь в комнату.
- Ксюша, к тебе из издательства.
Я захожу и вижу девушку, она действительно в инвалидном кресле.
Сидит за столом, склонившись над рисунком. В золотом свете электрической лампочки я вижу ее курносый профиль... в первый раз.
И это всего лишь мгновение, она уже поворачивается ко мне, с удивлением оглядывает и едва сдерживает смех. Я ее понимаю - сам умер бы, если бы увидел себя в этих тапочках.
- Вы не похожи на курьера.
Она очень молода, ей, наверное, лет двадцать, у нее огромные черные глаза и длинные каштановые волосы.
- Я и не курьер. Я... ну в общем, автор был моим другом, и я принимаю участие в издании книги.
- Ах вот как!
Она смотрит на меня с гораздо большим интересом, предлагает сесть и достает папку с рисунками.
- Я ужасно боюсь, - говорит она, - Возможно у меня получилось не совсем то, что заказывали. Но я, когда прочитала рукопись, так ясно увидела все... всех героев.
- Но они все-таки были красивы, - говорю я, с опаской поглядывая на папку, которую она вертит в руках, - Это я вам так говорю... на всякий случай.
- Они были прекрасны, - говорит она печально, - просто как... ангелы.
Я несколько озадачен.
- Ну это вы хватили... Их образ жизни... не совсем ангельский... я бы сказал. Многие в их ослепительном блеске увидели бы только грязь.
Она улыбается несколько смущенно.
- Они шли по жизни так, что на них оглядывались с восхищением... или с ненавистью. Они ничего не боялись! Они сумели победить в себе страх перед непониманием, осмелились бросить вызов общественному мнению. Не каждый способен решиться на это, хотя многие мечтают в иные моменты... мне кажется. Я уважаю людей, которые способны сделать из своей жизни то, что хочется им, а не кому-то там. А грязь... где ее нет в этом мире? Можно ли жить и нигде не запачкаться? Только каждый выбирает место для себя - где ему барахтаться. Главное, они оставались самими собой и умели смеяться даже тогда, когда все безнадежно.
- Спасибо.
- За что?
- За то, что правильно поняли. Поняли то, что мы хотели сказать.
- Я познаю мир в основном по книгам, - продолжает она, словно извиняясь за свои слова, - мне никогда не нравились положительные герои. С ними скучно. А ваши - они такие милые, особенно тот... трансвестит.
Я со смехом роняю лицо в ладони. Потом молча протягиваю руку за папкой, открываю ее и застываю над первым же рисунком.
Если бы я умел рисовать - я не нарисовал бы по-другому. Ничего, ни одной детали. Откуда она могла так точно угадать все?
Я осторожно касаюсь пальцами четких линий, мне кажется, я чувствую тепло, эти лица, эти глаза действительно живые.
Я откладываю рисунки один за другим. Всего их двенадцать.
- Мне заказывали шестнадцать, - говорит Ксюша виновато, - Но мне показалось, что хватит. И больше... не рисовалось как-то.
Я ей не отвечаю, я возвращаюсь к началу и снова просматриваю рисунки, один за другим, я словно слышу снова Ромкин голос, рождающий эти самые сцены.
Входит старушка с передвижным столиком, на котором чайник и чашки, они с Ксюшей улыбаются друг другу, поглядывая на меня с иронией.
- Это не курьер, бабушка, - говорит Ксения, - Это друг автора.
Это она объясняет дрожь в моих руках и безумный взгляд.
Потом мы пьем чай. Папка лежит у меня на коленях, но мне пришлось убрать ее на стол, потому что пришел кот, огромный серый котяра, посмотрел на меня оценивающе и прыгнул на колени.
- Мы все придумывали вместе, а Ромка записывал потом.
- Действительно придумывали? Герои кажутся такими реальными.
Я улыбаюсь, опустив голову, делаю вид, что пью чай. Надеюсь, она не видит моей улыбки.
- Мы сидели сутками без сна, на сигаретах и спиртном - все это просто наркотический бред. Хотя Ромка, когда писал был трезвым, конечно, иначе... это все ни на что не было бы похоже.
- А я включаю музыку, когда рисую, - призналась она, - Создаю настроение, а то не получается ничего.
Она ставит в магнитофон кассету со своей любимой музыкой. Ее магнитофон - жуткое громадное чудовище, такое же древнее, как и все в этом доме. Но даже несмотря на это, музыка звучит великолепно.
- Да, такое не услышишь из коммерческой палатки...
Она улыбается, и в глазах ее свет.
- Хочешь, я дам тебе послушать?
Я еду домой в свете вечерних огней и слушаю ее музыку. Да, конечно, на стерео она звучит совсем по-другому.
Звонит телефон, и я снимаю трубку.
- Где ты пропадаешь? - его спокойный сильный голос.
- Уже еду, - говорю я, выключая музыку.
- Где ты был?
- У художника... вернее, художницы, она делала иллюстрации.
- Ну и как?
- Андрюша, она гений! Лучше и быть не могло! Да, знаешь, она сказала, что книга ей понравилась. Как тебе это, а? Все это время мы с ней протрепались. Ни с кем у меня так не было... разве что с Ромкой.
- Надеюсь, наркотиков не будет, как с Ромкой твоим?
- Да прекрати, какие наркотики!
- Когда ты будешь?
- Через полчаса.
- Я жду тебя.
Я врываюсь в ее квартиру с букетом цветов и с шампанским, от избытка чувств целую бабушку.
Ксюша появляется в дверях комнаты - и тут же все понимает! Она смеется и в восторге прижимает ладони к груди.
Я падаю на колени, протягиваю ей букет и... книгу.
На суперобложке нарисованное ею лицо моего друга Ромки - красным по черному.
- Сегодня из типографии!
Прямо там, в коридоре, она, в своем кресле, и я, на коленях перед ней, мы листаем книгу.
Никогда еще я не был так пьян от одного только шампанского.
На передвижном столике вместо чайника цветы и свечи. В их мерцающем свете мы пьем вино. Как горят ее щеки и как сияют глаза!
Ее музыка звучит из новенькой стереосистемы, и мелодия наполняет пространство вокруг, чистая и прозрачная она, кажется, рождается в воздухе, рождается из ее души...
Я падаю на колено и протягиваю ей руку. Она смотрит на меня несколько удивленно, но все-таки вкладывает в нее свою ладонь.
Я подхватываю ее на руки, она такая маленькая и легкая, что я почти не чувствую ее веса, и это хорошо, потому что на ногах я держусь не очень твердо.
Мы танцуем. Я прижимаю ее к себе, и она робко обнимает меня.
Сквозь тонкую ткань рубашки я чувствую, какие горячие у нее руки. Мое сердце готово разорваться от боли и нежности.
- Ксюша...
- Заткнись, не порти все.
Я, разумеется, затыкаюсь. Музыка проникает в нас, нас уже не существует вне ее и вне друг друга, мы сливаемся в одно целое. По-моему, я сплю, или я не в своем уме... Нет, просто я в сказке.
И тут отворяется дверь. Бабушка.
От неожиданности я пытаюсь поставить девушку на пол, но она цепляется за меня еще крепче и мы с воплями падаем. Еще хорошо, что я успел подставить руку и не рухнул на нее всей своей тушей.
- Тебе не больно? - спрашиваю я испуганно, но она только смеется.
- Ты пьяный! - кричит она сквозь музыку.
- Да ладно, на себя посмотри! - и я тоже смеюсь вместе с ней, от облегчения, что с ней ничего не случилось.
Мы похожи на двух идиотов, пьяных идиотов.
- Алеша, тебя к телефону,- говорит бабушка.
Смысл ее слов доходит до меня слишком медленно.
- Меня?!. Скажите, что меня нет...
Я лежу на полу, и я не хочу вставать. Мне слишком хорошо вот так вот лежать на полу, почему я должен идти говорить по телефону, если я этого не хочу?
- Я уже сказала, что ты сейчас подойдешь, - говорит бабушка и добавляет укоризненно, - Это, наверное, твой отец, и он волнуется.
Я лежу и смотрю в потолок. Смеяться почему-то уже не хочется.
Ксюше тоже. Она тоже смотрит на меня укоризненно и пихает в бок кулачком.
- Ну иди же!
Я поднимаюсь и, усадив девушку в кресло, выхожу в коридор.
Заставляю себя взять трубку.
- Леша, ты знаешь сколько времени?
- Сколько?
- Половина двенадцатого.
- Ну и что?
- А то, что твои развлечения перестают мне нравиться. Ты слишком часто пропадаешь у этой девицы в то время как мне хотелось бы, чтобы ты был со мной.
Я молчу. Я опираюсь ладонью о стену и смотрю на узор коврика под ногами, узор почему-то никак не желает фокусироваться в глазах.
Музыка в комнате оборвалась на высоком аккорде. Бабушка что-то говорит Ксюше, я никак не могу понять что.
- Книга вышла, тебе больше нечего делать у нее, - говорит холодный стальной голос из телефона.
Моя рука на обоях сжимается в кулак.
- Да пошел ты знаешь куда!.. Есть у меня право иметь друзей?! Или как? И отстань от меня... раз и навсегда!
- Ты пьян, - в его голосе никаких эмоций, ему абсолютно наплевать на то, что я говорю и на то, что могу еще сказать,- Не садись за руль, я вышлю за тобой машину.
И он вешает трубку. Он всегда обрывает разговор первым, хоть бы раз мне это удалось! И я стою, слушая гудки.
Ксюша появляется в дверях.
- Тебе пора?
Непонятно, вопрос это или утверждение.
- Да.
- Это был твой отец?
Я смотрю мимо нее в темную глубину комнаты на дрожащий огонек свечи, потом киваю и ухожу.
Я зажигаю свет в салоне автомобиля, достаю с заднего сидения пакет, вытряхиваю свой расшитый блестками клубный наряд, в который и облачаюсь. Потом тушь для ресниц, тени, блеск для губ.
Так, чтобы дальше уж и некуда.
- Хочешь посадить меня на короткий поводок, Андрюша? Ну попробуй, - говорю я, мерзко улыбаясь своему отражению в зеркале.- Пусть возвращаются старые добрые времена!
От этой мысли что-то сладко разливается в животе, и я срываюсь с места так, что визжат колеса.
Мы сидим за стойкой с Вадиком. С вечным Вадиком, моим лучшим врагом. В танцевальном зале грохочет музыка, даже здесь приходится кричать, чтобы слышать друг друга.
Вадик сидит в пол оборота, в разговоре не забывая внимательно оглядывать зал. Он ждет кого-то. Очередного кого-то...
Я уже дождался всего, о чем можно только мечтать. Вадик завидует, конечно, он полагает, что все самое лучшее должно доставаться ему. Я думаю совсем иначе, поэтому о наших разборках здесь ходят легенды.
На самом деле нам абсолютно нечего делить - мы с ним разные типажи, а потому не конкуренты, но эти разборки - часть нашего имиджа, наша игра, наше красочное шоу.
- Сейчас драгоценный твой заявится и набьет тебе морду, - говорит Вадик со зловещим удовольствием, - Нарываешься?
- Нарываюсь, - охотно соглашаюсь я, опрокидывая в себя рюмку водки, - неинтересно, если не нарываться. Жить скучно. Бытовуха!
- Когда он только от тебя устанет...
- Я уже отчаялся... Впрочем, он мазохист, ему нравится.
Вадик усмехается. Не верит. И в общем-то правильно делает.
- Идиот ты, - говорит он в припадке откровенности, - Такой мужик!..
- Вадик, ты знаешь, я привык чувствовать себя свободным и всегда поступать так, как мне хочется!
- Да ладно, не выпендривайся!
Я опрокидываю еще одну рюмку водки.
К нам приближается какой-то жлоб, обнимает нас обоих, наваливается всей массой своего пьяного тела.
Так хочется выплеснуть ему в рожу содержимое рюмки... жаль, что она пуста. И я просто отталкиваю его - впрочем, достаточно грубо - и ору в ухо:
- Отвали, свинья!
Мужик, бормоча угрозы и оскорбления, исчезает где-то в темноте.
Вадик смотрит на меня с ненавистью.
- Какого черта ты делаешь?! Твой мафиози сейчас явится и заберет тебя, а мне разбираться с братвой этого?..
- Ну иди, догони его, еще успеешь.
- Да пошел ты, Леша!
- Я уйду... и возможно меня здесь не будет очень долго, но у меня еще есть пара часов свободы, и я собираюсь ими воспользоваться!
Я уже пьян по-настоящему. Настолько, что реальность искажается, и все куда-то плывет.
- У меня сегодня праздник, - говорю я Вадику,- Ромкина книга вышла.
Вадик только пожимает плечами, бормочет:
- Представляю, что он там понаписал.
Мне хочется его ударить. Так, что даже чешутся костяшки пальцев.
- Какое же ты все-таки дерьмо, Вадик!
Губы Вадика кривятся в презрительной усмешке.
- Убирайся, Леша! И не совался бы ты сюда больше! Добром тебя прошу!
Я поднимаюсь, улыбаюсь ему. Мир кружится, шатается и ускользает.
Я вижу только Вадиковы глаза.
Когда бармен ставит перед ним выпивку, я с размаху сбиваю бокал Вадику на колени, делаю смущенное лицо и восклицаю:
- Ой, пролился!
В последний момент я вижу его искаженное яростью лицо и исчезаю в толпе. Меня встречают смехом и громкими приветствиями. Всем им нравятся наши с Вадиком разборки, они их развлекают, им скучно без них. Они наблюдают их всегда с неизменным интересом.
Я забываю...
Что было? Что будет?
Прошлого нет, будущее сомнительно. Есть только настоящее.
В фейерверке разукрашенных лиц, сверкающих одежд я чувствую себя счастливым. Я один из них, я у себя дома.