Когда я появилась на свет, моей младшей тетке как раз исполнилось четыре года.
- Ну вот, Катюша, - сказала моя бабушка, совсем тогда еще молодая для бабушки, ей и сорока не было, - это твоя племянница. Когда она вырастет, будет звать тебя тетей Катей.
Катюша посмотрела на черно-белую фотокарточку, запечатлевшую счастливый момент выноса маленького кружевного свертка из роддома, нахмурила брови и сказала: 'Если она будет звать меня тетей, я ее в грязь толкну'.
К тому времени, когда я начала говорить, Катюша забыла про свою угрозу, да и тети для меня из нее так и не получилось. Получилась подружка Катька, которая была одновременно моей нянькой каждое лето, пока мама сдавала институтские экзамены, а мой юный папа отбывал четырехгодичный срок в рядах военно-морского флота.
Впервые я увидела своего отца, когда мне было уже далеко за три. Теплым майским утром мы с мамой поехали встречать его на вокзал. Всю дорогу в автобусе мама объясняла мне в который раз, что такое папа, как это здорово, что он наконец-то приезжает, и напоминала, что папа везет мне в подарок огромную, больше меня, куклу. Я представляла, как кукла, тяжело ступая, идет с папой за руку, и мне делалось немного страшно оттого, что это папо-кукольное нашествие уже никак нельзя отменить.
- А где же они будут спать? - спросила я со слабой надеждой на то, что мама спохватится и, поняв, что спать-то им действительно негде, передумает их встречать. Мама не передумала.
- Гляди, во-о-н твой папа идет. Ну-ка, беги скорей, встречай! - непривычно высоким, дрожащим голосом сказала мама и показала пальцем на смеющегося человека в черной одежде, круглой шапке и с лампочкой во рту. На самом деле никакой лампочки, конечно, не было, а был сверкнувший на солнце золотой зуб.
Как мы с мамой неоднократно репетировали, я раскинула руки в стороны и побежала было вперед, но вспомнив вдруг про куклу, остановилась. Куклы рядом с папой не было, и это настолько шло вразрез с моими представлениями о встрече, что я тут же усомнилась в подлинности шедшего навстречу человека, горько заплакала и, бросившись обратно, зарыла лицо в маминой юбке.
Дальше были мамины слезы, запах папирос, сильные объятия и бросок вверх, от которого закрутило в животе и стало больно под мышками.
Кукла все же существовала, она, как оказалось, лежала в большом голубом чемодане вместе с плюшевым котом и мешочком конфет в необычных хрустящих обертках. Увидев ее, я испытала что-то вроде облегчения: кукла оказалась не такой большой, как я опасалась, а вполне обычного кукольного роста. Она была названа Леной и посажена на тумбочку рядом с зеркалом 'трельяж', разделившим ее личность на бессчётное множество, а плюшевый, набитый хрустящими опилками кот занял место рядом со мной на узкой кушетке вместо мамы, которая с этого дня почему-то стала спать с папой. Для двух кроватей в нашей однокомнатной квартирке места не было, да и кровать купить было не на что, поэтому мама с папой спали на матрасе в кладовке, где, по-видимому, им было очень неудобно, иначе бы они не возились так каждую ночь.
На следующее после папиного приезда утро мама отправилась по магазинам, оставив нас вдвоем за кухонным столом над тарелками с манной кашей. Я молча водила ложкой, закручивая желтую спираль масла и c опаской поглядывала на сидящего напротив человека, который, моментально съев кашу, курил, передвигая папиросу из одного угла рта в другой и выпуская из ноздрей белый дым.
Я твердо знала, что этот вонючий дядька в полосатой кофте - мой папа, но вот зачем он нам, я никак не могла понять.
Поймав мой взгляд, папа некоторое время рассеянно глядел на меня, подперев щеку рукой и вдруг сделал то, в чем потом, спустя много лет, ни за что не хотел сознаваться. Совершенно без злого умысла, исключительно подчиняясь глубоко засевшей в сознание армейской привычке, он метко выдул потухший окурок прямо в мой открытый рот.
Сейчас я понимаю, что в тот момент с ним происходило примерно то же самое, что и со мной: он так же твердо знал, что перед ним сидит его ребенок, но что с ним делать, пока что не придумал.
Еще через день мы все вместе поехали к бабушке, которая, к моему глубочайшему удивлению, оказалась папиной мамой. В довершение всего, я узнала, что три мои тетки - его же сестры, хоть и сводные. Шумно, со слезами и песнями отметив возвращение, папа с мамой уехали в город, оставив меня у бабушки, как обычно, на все лето.
- Чур, пусть она с Катькой спит, - заявила старшая тетка, двенадцатилетняя Нюра, - я с ней спать не буду, она ссытся.
По утрам бабушка брала меня с собой на пастбище доить двух наших коров, Милку и Зорьку. Всю дорогу я смотрела под ноги, стараясь не наступить на 'кизяки' - коровьи лепешки, густо покрывавшие сельские окрестности. Шорох высокой травы, поскрипывание ведер, крики петухов и непрерывное жужжание мух - все эти звуки сливались в безмятежную и теплую, как парное молоко, музыку деревенского лета.
Дом у бабушки был небольшой, из трех комнат, кухни с печкой и сеней, где хранилось разлитое по трехлитровым банкам свежее молоко. Из молока и покрошенного крупными ломтиками белого хрустящего хлеба чаще всего состоял наш обед. Кто не наедался, мог пойти в огород и поклевать, что бог послал: горох, смородину, кислый крыжовник. Если в огороде ничего пока не поспело, в запасе всегда был паслен - чернильно-фиолетовые жидкие ягодки, скромные плоды придорожного сорняка.
- Не ешьте много паслена, пронесет! - предупреждала бабушка, но никто ее не слушал. Ну, и пронесет - не беда, уборная-то рядом, добежим!
Обычная для деревенского хозяйства дощатая уборная с дыркой мне очень нравилась. Нравилось все: удобное, мягкое, сшитое из старого ватника сиденье, свет, пробивавшийся в щели тонкими, наполненными пылью лучами, железный крючок, который можно было вертеть, приятное щекотание мух и даже запах: прелая смесь испражнений, сена с полынью и старых, переживших здесь дожди и жару книг. Книги выполняли двойную, образовательно-утилитарную функцию. Пока я не умела читать, я подолгу листала скукоженные буро-желтые страницы в поисках картинок. Позже, сидя на толчке, я впервые прочла 'Кавказского пленника', который с тех пор вспоминается мне исключительно в связи с бабушкиной уборной, да простит меня за это Лев Толстой. Жаль, что конца истории Жилина и Костылина тогда мне узнать не удалось: книжные страницы в туалетной 'библиотеке' исчезали со скоростью, прямо пропорциональной количеству съеденного паслена.
В оправдание такого неуважительного отношения к литературе можно лишь сказать, что в большинстве своем это были старые учебники, справочники или истории, которые были перечитаны всеми по многу раз.
Кроме бабушки и теток, был еще 'двоюродный' дедушка, куры, уже упомянутые две коровы, кошка Мурка и собака Тарзан. Время от времени хозяйство пополнялось котятами, которых бабушка сразу же, плача, топила в ведре, или цыплятами, которых, напротив, старалась уберечь изо всех сил. А однажды обе коровы почти одновременно отелились, и по двору начали носиться, рассыпая дрова и развозя угольную кучу, тонконогие телочка Люстра и бычок Абажур. Телочка была вскоре продана, а бычок трагически скончался, зажевав целлофановый мешок и задохнувшись.
'Двоюродного' дедушку, который был родным отцом всех трех девочек, я почти не помню. Он был контужен на войне и оттого, наверное, тих и нелюдим. Каждый вечер после ужина он уходил в самую дальнюю комнату и там, в одиночестве и темноте, часами играл на баяне одну и ту же военную мелодию. Мой папа, кажется, недолюбливал его и ругал сердитым и сухим, как чесночная шелуха, словом 'отчим'. Родного отца папе увидеть не посчастливилось, мой дедушка был убит в сорок втором как раз перед папиным рождением.
Единственным, что слегка портило мое пребывание в бабушкином доме, были ночи. Засыпали все почему-то очень быстро, оставляя меня наедине с ночными звуками: далеким воем собак, боем настенных часов, неясного происхождения скрипами и шорохами. О том, чтобы встать и в полной темноте отправиться в сени, где на ночь ставилось ведро для малых нужд, даже думать было страшно. Зато утром, когда неловкий момент, связанный с мокрой простыней, был позади, вместе с солнцем накатывало чувство покоя и счастливое предвкушение нового дня.
Зимой нам нечасто удавалось навестить бабушку по причине обычных для тех мест снежных буранов, которые не только делали дороги непроезжими, но иногда почти до самых труб заметали дома. И все же случались ясные морозные деньки, когда мы все вместе приезжали к бабушке, ели блины, запивая их чаем с крыжовенным или смородиновым вареньем, или, если повезет, куриный суп с домашней лапшой. Иногда родители оставляли меня на пару дней, если не предвиделось сильных снегопадов.
Как-то раз в один из таких дней после обеда бабушка отправила нас с Катей кататься на санках. Чтобы уберечь от двадцатиградусного мороза, на меня надели колготки, двое шерстяных штанов, несколько кофт, толстенную цигейковую шубу, круглую, цигейковую же, шапку, шерстяные носки, валенки, варежки и поверх всего этого туго обвязали огромным пуховым платком. Уложив меня тяжелым неповоротливым кулем на санки, Катя, с трудом передвигая ноги по сугробам, повезла меня на окраину поселка к 'водокачке', где каждую зиму вырастала большая снежная горка.
Прежде, чем скатиться с горы, нужно было на нее подняться, а это совсем не так весело, как скатываться вниз.
- Сама иди, не маленькая, везти тебя, - велела Катя и, намотав веревку саней на варежку, налегке пошла вперед. Высокие жесткие валенки и тяжёлая шуба сильно замедляли мое восхождение, но делать было нечего, я послушно побрела за ней. Было совсем тихо, только снег поскрипывал под ногами и шуршал под полозьями санок.
Вдруг внимание мое привлек звук льющейся воды. Примерно в двадцати метрах от горки я увидела небольшое замерзшее озерцо, образовавшееся от затопившей саму себя маленькой водонапорной станции. Вода продолжала течь откуда-то небольшой струйкой и тут же замерзала, образовывая причудливые ледяные фигурки. Это было так необычно, что я решила подойти поближе и как следует все рассмотреть. Чтобы добраться до водяной струйки, надо было пройти по льду, такому скользкому и блестящему, что дух захватывало. Сделав несколько осторожных шагов, я уже почти приблизилась к тому месту, откуда вытекала вода, как вдруг почувствовала, как лед подо мной треснул, и в следующее мгновение я с головой погрузилась в ледяную воду.
Вряд ли глубина этого случайно образовавшегося водоема превышала метр-полтора, но для такого низенького существа, как я, вполне могла оказаться роковой. Из того, что случилось в следующие несколько секунд, помню две промелькнувшие в моей голове мысли, первая: 'Это море, и я в нем тону', и вторая, логически вытекающая из первой: 'А где же рыбы?'.
Потом были плачущая Катя, которая чудом вытянула меня из воды за концы пухового платка, острый, как нож, кашель, обжигающий мороз, мгновенно покрывший меня с головы до ног тоненькой корочкой льда. Уже начинало темнеть. Санки куда-то укатились, и всю дорогу домой моя восьмилетняя худенькая тетка волокла меня сначала за рукава, потом, когда я уже не могла идти самостоятельно, за концы все того же платка, вместе с Катей спасшего мою четырехлетнюю жизнь.
Как мы добрались до дома, я не помню. Когда я пришла в себя, мне было уже не холодно, а наоборот очень-очень жарко. Я лежала в кровати, которая была ближе всего к печи, вокруг шеи у меня был повязан толстый колючий шарф. Горло и голова нестерпимо болели, ноги и руки были ватными, но больше всего меня беспокоили громкие пронзительные звуки, болезненными волнами накатывавшие на уши и вызывавшие тошноту. Глаза не хотели открываться, поэтому то, что происходило, я увидела нечетко, в желто-красном мареве. Бабушка громко кричала, срываясь на плач и, схватив бедную Катю за волосы, трясла ее и звонко била по щекам. 'Угробила, дрянь такая, ты ж ее угробила! Кому я говорила смотреть за ней?... Кому?! Кому?!...' Катя пыталась что-то отвечать, но вместо этого только вздрагивала от ударов и громко всхрюкивала. От увиденного мне стало совсем плохо. 'Не надо, не бей Катю', - то ли сказала, то ли подумала я и снова провалилась в мучительное забытье.
Болела я долго, острый бронхит перешел в пневмонию, а затем в корь. Отец мой здорово разругался с бабушкой, а заодно и с вступившейся за нее мамой. Все плакали, обвиняли друг друга и себя, и еще долгое время вся семья была в ссоре, а мне было жалко их всех, горько оттого, что все это случилось из-за меня и непонятно, почему они продолжают обижать друг друга, ведь все закончилось хорошо.
***
Теперь, когда моя дочь уже стала взрослой, родители постарели, а бабушки нет, я понимаю, что и отец, и бабушка, и тетя Катя были просто слишком молоды тогда, а я - слишком мала, чтобы во всем этом разобраться.
Спустя много лет мелкие, порой очень острые осколки воспоминаний детства смешались в общий калейдоскоп, мысленно прокручивая который, я вижу лишь яркие, причудливые, наполненные светом узоры. Чем старше я становлюсь, тем мягче и нежнее становятся их оттенки.