Он всегда всё чувствовал, Сергей так и сказал, мол, не видал человека, который чувствовал с такой силой, что-что, а в устах Сергея это похвала, с тех пор он старался всё замечать, у него даже теория была, хотя, к чёрту, всё слова, а как прикажешь их связать с собственной персоной, когда идёшь по жизни слепо, словно крот, хрен его знает. Надо жить, как Кальмар, вот мужик, чудак, конечно, но молодец, всё пропивает, а весёлый всегда. На подготовительном он ходил за Кальмаром собачкой, собственно, с тем был Сергей, ходил из-за него и умирал, обожая, и всё норовил задеть кого-нибудь, чтобы видели, а им было ни до чего, они говорили, и каждое слово он хотел записать золотом, и всё время стыдился, что так не может, и оттого всегда был обижен. Хотя, какие обиды, все мужики и надо быть проще, как Кальмар, но это же невозможно, вот так подойти к любой женщине и сказать: простите, я хочу с вами.
Он всегда начинал с трудом, был стеснительным, как воспитали, а иначе и нельзя было, не выжить. Выжить он выжил, но один, а на первом курсе уже так хотелось, что ходил, ссутулясь: штаны стояли, неудобно, да что ж. Это подымалось изнутри, грея живот, стоило только подумать о девчонке, он и со своей первой спутался потому, что ходила в распахивающемся до трусиков халате. Значит, и даст, - решил он, и оказался прав, даром потом повторял "о, закрой свои бледные ноги...", тем более, что иного больше всего и хотелось. И когда на Новый год впервые залез по ее ноге руками туда, а потом и трахнул, казалось, вся жизнь перевернется, ан, нет, надо было ходить на лекции. Земля устояла.
Но не до конца, ведь она пришла утром в черном узком платье, и он смотрел, и хотя был на грани поллюции, повторял, повторял - не слова, а то, когда, сдерживаясь из последних самых сил, как до предела, до барабанной дрожи надутый воздушный шар, он тыкался, а потом получилось, и выпучивая глаза он..., а она ни слова, и только потом встала, голая, в лунном свете - у нее всегда сильно отвисали груди - стала рассматривать, сильно ли испачкались простыни, и - естественно, нашла - кровь. Он врал, что когда-то дрался и ему попало, а она не слушала и говорила, что месячные давно прошли, а новым быть рано. Он все врал, и речь ложилась на речь, главное было не останавливаться, и ещё отметил, хорошо, что ночь - краснел, как всегда, а просто кожица на члене приросла, детский еще дефект, операцию делать ему опасались, так и дорос. Конечно, проще всего прямо сказать, де, фимоз, но стыдно, а она очень испугалась, боялась, что заражение и все, а потом сказала - покажи, и, куда деваться, - взяла рукой и долго рассматривала, пока он жег спички, маникюр, конечно, был классный.
Когда все уехали на каникулы, они остались на неделю, он дважды сдавал билеты, в комнате был хлеб и сало, чай она брала у соседей, там тоже задержались, как и они, - сдвинули две кровати, а все матрасы комнаты - поперек, вышло так хорошо, а она сказала, что именѓно так и нужно, чтобы иметь детей, да ему было пофиг. Тоже, принцесса на горошине... Ведь он даже в туалет почти не хоѓдил, только по маленьким, - следовало каждый раз после, чтоѓбы опять мочь, и это повторялось в точности, словно в нем завелась кнопка, а потом они поставили ведро с крышкой в комнате и - вообще никуда.
Радио он убил башмаком, попал с одного раза, хотя вообще не метѓкий и вообще, а тут молодцом: они были как раз.., а там как заоѓрёт - гимн, она сказала "вот чёрт!", а после стон и он, не отрыѓваясь, нагнулся, достал из-под кровати - тяжёлые у него
3
были, финские, - и метнул: такая удача, с одного раза. ...Нет, нет, молодцом.
С каникул они вернулись другими, и все как-то забылось, но однажды зашел к ней в новую уже комнату и там они трудились часа три - еще писал в окошко, туда же бросали презервативы. И лишь потом уже все. И слава Богу, ее выгнали после экзаменов, - куда там, три двойки, он помогал собирать вещи, а потом ехали троллейбусом на вокзал. Убогие пожитки.
Она не пыталась быть прежней, в ней словно что-то убили, он сажал в поезд куклу из тряпок, и сразу ушел, чтобы более не стирать ту, которую он помнил. Он всегда был чуток, а тут просто сердце разрывалось, но просто нельзя же, не мог, иначе бы умерло главное, что оправдывало и светило: как они вышли, впервые за пять дней в апреле, на улицу. Весна ведь была, а они за опуѓщенной шторой, и даже когда пройдешь коридором, то не до чего, тем более не до окон, а тут... Когда они остались одни - был снег, а тут ручьи и птицы по асфальту, снег тает, а солнце такое, что слепит глаза и мокнет спина от жара. Он влез на дерево тогда и свистел, кричал, что он птица, а она совсем на него не смотѓрела, птиц-то оказалось сколько угодно настоящих - соскучилась.
Когда слез с дерева, его шатало, ее, впрочем, тоже - столько любви за закрытыми стеклами, а тут, вдруг, весна, и они пошли вниз от общаги, покачиваясь, не глядя друг на друга, о большой луже с разных сторон, и он вдруг почувствовал, что клей, все эти дни бывший таким прочным, таким зримым, так явно и обнаженно явленный, кончился, тела их отлипли, руки разорваны. Можно было повернуться и уйти в обратную сторону, когда не тон-
4
чайшая нить, вдруг ставшая заметной высоко в просиневшем и просиявшем небе, на уровне верхних мокрых ветвей, почти под самым солнышком, из птичьего свиста и ручьевых отблесков свобода желаний. Ради неё он потом и ушёл, не оглядываясь с вокзала - первая в жизни нить, - да кому её объяснишь, уж, конечно, не ей.
Позже она еще писала, а он все забывал, забывал, даже наловчился по дискотекам, но робости своей одолеть не мог и краснел, и совсем сникал, стоило с девой выбраться на темноту из душного, гремящего зала. С ней-то, шепни, - и они тотчас шли хоть куда угодно, только чтоб никого и дверь: она тоже всегда хотела. А теперь все сначала, а он разучился или вообще не умел:
с ней повезло, а другие - другие.
Пробовал онанировать, чуть не попался, бросил: стыд, да стыд, и на дискотеки уже не ходил. От ребят он оторвался, девчонки его не замечали, оставалась учеба и как-то в декабре, будто-то бы нехотя, засел за учебники и встал из-за них три года спустя. За это время все переженились, где-то ездили, он обнаружил, что они рассказывают какие-то интересные вещи, послушал и стал пить.
Учиться было, в общем, уже ни к чему, почти все важное он знал не хуже преподавателей, тем более обнаружился какой-то талант, и завкафедрой уже пристроил его на полставки, а он и не противился - интересно, да и тема была его, и самое время оглянуться, понять, и оглянулся, и понял - только то, что время идет, а он один. И тут появился Кальмар, вынырнул, как из-под воды. Кальмар очень удачно спас его от опрыщавевшей лаборантки, старой девы, которая пыталась затянуть им прореху в личной жизни. Кальмар просто принес пять "агдамов" и они набрались на глазах у потерпевшей. Он пил сразу по трём причинам: потому что привык, потому что не знал уж куда деваться, и потому что чувствовал - ему теперь все спустят. А Кальмар - тот просто радовался жизни и был коммунист с шестилетним стажем - таких с последних курсов не выгоняют, козе понятно. Они еще побезобразничали на кафедре, а потом прибежал зав и потихоньку, черной лестницей вывел их и посадил на такси, оплатив счет. Само собой, в общагу они не поехали, а стали кататься, деньги у него были: лаборантские, ленинская стипендия, да и мать ему кое-что. И они пошли в ресторан, их не хотели пускать, а он сунул швейцару и долго удивлялся, как ловко это вышло. Ночью они еще катались и просадили все, но он не огорчался потом никогда, он знал, что приобрел друга, который ему необходим, а то порой уже подходило - хоть в реку вниз головой. И он снова стал жить отмечая дни по цветам, и письма матери ему приходили чаще, и тон был напряженней - она поняла, что сын ожил, и желала, чтоб не женился. А ему плевать было на баб, хотя его стали замечать, он теперь лихо надел маску: талант там, загубленная любовь, страшное пьянѓство, и от него отстали: девчонки к последнему курсу стали расчетливей, но не умней, нет, конечно.
Он уже точно оставался при кафедре, знал своего руководителя в предстоящей аспирантуре и время от времени давал объявления в местную газету об обмене: мать собиралась переехать сюда.
Жизнь стала размеренной. Он помог Кальмару распределиться на одно из бесчисленных оборонных предприятий города, где люди хорошо ценятся и, главное, квартиры дают, а пока они еженедельно встречались и мирно пили то у него в общаге, то
5
у Кальмара: тот стал богат, снял комнату и жил кум королю. Наконец переехала мать.
С ее приездом много что изменилось, но рубашки его стали чище, и джинсы она стирала тоже, хотя какой в том прок? Он не препятствовал ей ни в чём, как не препятствовал в своей жизни ничему, - зачем? Он так привык, приучен был, не отвыкать же теперь. Да и мать бы ему не дала.
Работа - а он теперь прирабатывал, была интересна, его ценили, работу носили на дом, и учеба катила, и хотя мать частенько ворчала, он понимал, что она просто стаѓла старой, и прощал. Кальмар пришелся ко двору, она потчевала его пирожками, ждала, а тот называл ее по имеѓни-отчеству; а однажды под пьяную руку брякнул "мама", и так и пошло, старая была строга, но рада: еще один взрослый сын. Преувеличением это не было, родня Кальмара когда-то нанесла ему глубокую обиду, он не простил, отстранился и так жил, а теперь обзавелся братом.
Отпуск и каникулы, не совпавшие раз, они не стали выравнивать и на второй. Оба рассудили, что за годы, предстоящие впереди, они еще успеют друг другу надоесть, а поэтому, проваландавшись вместе первое лето с ремонтом в новой квартире, на второй год он поехал без друга. Один.
Поезд уносил его на юг. Он действительно уносил его, этот поезд, он прямо-таки ощущал себя схваченным могучими, и ласковым! руками. Несли его бережно, едва потряхивая на скоростном бегу и когда он впервые закурил в тамбуре, опустив стекло и подставив голоѓву теплому, комковатому вихрю, где-то в скулах почувствовалось странное, невыразимое, которое только и сказать одним словом "отпустило" и вместе с голосом, внутри произнесшим, все понять и принять.
Работа, дела, учеба, мать с Кальмаром словно медленно провали- лись куда-то в теплую и бархатную глубь. Это где-то возле сердца - думал он. И, - необидно должно быть.
- Впрочем, так решилось уже позже, когда, вгрызаясь в сочную ножку ресторанной курицы, он понял, что и железнодорожные рестораны приятны душе.
Попутчики были необидные, старички какие-то, течением жизни несло сирых к неизвестным родственникам на Кубань. Но то ли денег у старичков было много, то ли характерец кремешок, но "ни жалоб, ни стонов не рвалось с почернелых уст" - как вдруг сказал он сам себе и улыбнулся. Улыбнулись в ответ на его улыбку и вежливые старички. На остановках он, подавляя страх, героически не торо-
пясь, шел к пыльным киоскам с ненавистно глядящими продавщицами. Он ничего почти не покупал, только приценивался, приглядывался, и словно слабое узнавание намечалось в нем. А желудку, и ресто-
6
ранного счастья хватало.
Особым наслаждением оказалось просыпаться по ночам от нелепых толчков на каком-нибудь полустанке и соскакивать с высокого тамбура в ночь, на непривычно твердую, неподпружиненную землю. Он сразу утопал в полынном, коктейле запахов, который покрывал, как масляное пятно, мазутный тяжелый дух шпал, но не портил настроения, наоборот, было в нем что-то от светлых рельс и зелёного огонька - словом, - ...от всей той романтической муры, от которой тебя, козла, столько лет отучали, но отучить не смогли, - говорил себе он, смеясь почему-то. На такой ночной остановке и увидел во тьме зеленые светящиеся глаза.
- Кис-кис! - позвал он, удивляясь нежности своего голоса. На зов со станционного забора спрыгнул огромный грязный кот и смело, словно к себе домой, взобрался на площадку. Скинуть не поднялась рука. То есть ногой он кота, пихал, несильно, конечно, а кот, тихонько что-то мявкая, сопротивлялся. Упорство перед лицом насилия и готовность отдаться судьбе в его лице настолько поразили, что он открыл перед котом внутреннюю, в
коридор ведущую дверь,- и кот прошествовал, далеко отставляя назад задние упругие ноги. Хвост кот держал по-особенному, кольцом, за что и был встречен попутной бабушкой словами "оборотня привел". Так кот получил имя.
В купейных вагонах легко спрятать кота. Достаточно во время утренней уборки засунуть животное в ящик для чемоданов, и може-
7
те быть покойны, - ни один самый догадливый проводник ни черта не заподозрит. Особенно если догадаться раза три за день вынести кота на прогулку во время длинных стоянок так, чтобы кот
не удрал и не попал под паровоз. Оборотень не имел ни малейшего желания проделать то и другое, изначально избрал местом проживания верхнюю багажную нишу, куда вспархивал с легкостию сильного молодого кота. Там он и доехал до Адлера, весь путь не докучая попутчикам ни мявом, ни грюком, кормимый сердобольной старушкой домашними шанежками до тех пор, пока она не сошла, а его новый хозяин непрерывно следил за тем, чтобы в крышечке из полиэтилена не понижался уровень молока. Словом, ехалось коту хорошо и сошел он вместе с избранным им чело-
веком в Адлере с такой важностью, словно всю жизнь только и деѓлал, что раскатывал в купированных вагонах на скорых поездах.
(Впрочем, кто его знает)
Адлер встретил их шумом и гамом хорошо знающего себе цену курортного города. Трехцветная старуха - у нее крашеные седые волосы вылезли из-под черного, как смоль, парика - с гортанным клекотом кинулась и заломила пену за квартиру. "С котом", -сказал он, указывая на неподвижно прижавшегося к ноге Оборотня. Старуха посмотрела на загнутый кольцом хвост и цену сбавила.
Потом оказала
- Даром пущу, если кота отдашь. Не отдам. - сказал он и пошел, предводительствуемый старухой. Дом оказался старым, одноэтажным и белым, скрытым в глубине тенистого навеса из живого виноградника. О том, что он живой, свидетельствовал мальчишка,, одной рукой висевший, другой же срывавший крупные чёрные ягоды. Мальчишка висел на арматуре, поддерживавшей гибкие лозы, и был немедленно повергнут наземь старухой, схватившей его за ногу.
8
"Адылъ!" - вскричала старуха. Из прохладного нутра дома вышел стройный красавец-усач, к которому и кинулся искать защиты мальчишка. Адылъ! - внушительно повторила старуха, - следи за своим сыном.
Тут она подняла палец с острым, как у орла, когтем. - Еще раз говорю тебе, следи! Этот виноградник сажал твой дед, пусть ребенок знает, что живет под святыней!
- Хорошо, мама, - ответил усач почти без акцента, - я скажу ему. Он опустил руку на голову стоявшего у его ног мальчишки и без улыбки повторил все слова про святыню. Сын согласно закивал и был немедленно прощен и отпущен и без всякого интереса пробежал мимо столика с грудами тоѓго самого винограда, который он только что рвал с риском для жизни.
- Входи!- величественно сказала-старуха, - и живи спокойно. Это древний дом.
Проговорив, она чудесным образом потеряла всю величественность и торопливым старушечьим шажком отправилась куда-то за угол. - Туалет здесь. - донеслось оттуда, и вовсе стихло.
Само собой, что первым делом мыть кота он не стал. Едва войдя в отведенную ему комнатку с окошком, шкафом и почему-то большим фаянсовым горшком под кроватью, - едва войдя в свою комнату, он разом отдал
деньги за месяц - он всегда чувствал как свои материальные забота живущих рядом людей, и старался как можно скорее избавить их от нее, а после сказал коту "спи" /по дороѓге он купил Оборотню расшитую попугаями подушку/, и бросился на море. И море приняло.
Нет, он никогда не страдал от зазнайства. Но, до кончины своей, был уверен, да просто знал, что каждая встреча его с
морем будет особой и для моря, и, разумеется, для него самого.
Это было, ну, как ритуал: подойти и сесть на берегу. Недалеко от воды - там, где сухая раскаленная соль растерзанной купальщиками почвы раскалываема блестящей влагой светлой морской воды.
В снах, когда были сны, он приходил к морю в разное время. И в разном настроении был сам и - было море. Однажды пришел в шторм к оглушающей страсти рассерженного до помутнения разума гиганта. /Встретилась бескорыстная человеческая душа и море. И обнялись море и душа/. Так было всегда, так будет, так должно быть, знал он, так произошло и на этот раз.
Примирение. Он подошел и сел, а после, после...
9
У него никогда в жизни не болели от морской воды глаза. От простой пресѓной, даже из-под крана болели, а от морской - нет, и когда в снах он нырял, в нем что-то со стрекотом проворачивалось, словно наборный диск телефона, и - голос дежурного лейтенанта милиции, который всегда был наготове, еще с армейских времен, странная способность стекленеть, и, не слыша ничего, ничего переть напролом, сквозь лопающиеся кровавые круги в глазах, отходиѓла. Отходила и - смывалась?
...Тонула?
Бог весть; но дышалось намного легче, словно влажный ветер растворял насохшую в сердце крупную белую соль. Он нырял, заплыл далеко, размашисто выбрасывая руки "эдак, по-нашенски", крутилось в голове, но как-то резко устал, повернул, и вода стала заливать глаза, молодечество прошло, на миг накатила безмерная усталость и шевельнулся страх, но он подумал "это же море" и сразу успокоился и поплыл уже не молодечески, а как всегда, не думая, не замечая, как-то словно само, следя только за дыханием. Потом и это оказалось ненужным, и он просто расѓслабился, и плыл, перестав думать, наблюдать себя со стороны и постепенно... - и пришла радость. От движения отяжелевших в плечах рук
- давно он все-таки...
- от того, что вода несет его, от полузабытого ощущения полуподводной лодки, полукорабля, заливаеѓмого зеленой водой-до половины и до верху выпуклых зрячих окон.
/Смешно, он никогда не мог назвать глаза просто глазами, чувствовал в слове чуждое, холодное, словно бы осъминожъе, и
простое "зенки" было теплей./ Так и плыл с раскрытыми в воду зенками. Счастье.
Счастье выйти на берег, под солнце, на полузажатых судорогой ногах - особенно - правая икра, это с непривычки, все пройдет разом, вместе, именно так, и ещё, - он никогда не ложился на песок.
10
В детстве мать заставляла - прогрейся, а ведь все это в сущности ерунда, главное кайф. Рядом гремел транзистор, играли в карты, а он просто стоял и чуть мерз на ярком солнце, среди мириад гомонящего, кобенящегося, живого покрова прибрежной земли и, возвышаясь, был от них один, отделённый не только неподвижностью и кожей - вся спина в пупырышках, - но и, словно глаза промыло и был он всех зрячей.
Важно отличие - думал он. Да так и было.
В группе у них был мальчик, в школе, ничто ничем, белобрысый, пустой, но девочки тихо пищали и подсаживались за парту к нему - рост, рост. Он был неправдоподобен, чудовищно велик, - может, еще на их фоне - все средненьѓкие, ни то, ни се, а этот - шагающий экскаватор. И к третьему курсу, говорил Кальмар, этот Миша, - у Кальмара все, кого он не любил, были Мишами, - Миша этот выправился. Стал умнеть как-то, словно рост (позвоночник-удочка) выдернул наконец судака, заполнил свое пустое пространство - да, откуда-то изнутри пришло, всегда же видна простая начитанность, стал молчать, стал отстраняться от слишком уж громких девочек. Стал... - тут Кальмар сделал паузу, и закончил как начал, - просто стал, и всё. Теперь хорошо устроен...
Он остановился, поняв, что думает не о том, что всегда, не о работе, а вот поди ж ты! ...Тепло, Радость. Он думал, он мог "не о том", это и радовало, это и было, как тогда в поезде, в скулах, - отпустило.
- Могу, не дурак наверное, (полуулыбка). И снова - головой в теплый омут: ...всегда же видать, если простая начиѓтанность. А вот он, он сам - что он такое, правда ли талант, или только четыре года с учебниками плюс память?
...Кажется, Мишей его и звали, а, впрочем.
Он не додумал, отвлеченный ярким купальником, и без сожаления расстался с мыслью, когда купальник ушагал. Женские полные бедра вернули в привычную колею, он прицелился было к мороженому, но там страшенная очередь, а Оборотень не ел с утра и это было непростительно. У него никогда не было животных, только болонка в детстве, которая кусала его, когда, в порыве нежности, слишком сильно прижимал ее, но а как иначе? Пушистый белый комок, - мать всегда чисто мыла её шампунем, - словно созданный, чтобы схватить и прижать, с другими бывала сознательна, ну, так, ничего, а с ним как сволочь.
- Черт с ним, с мороженым, после, в магазине, развесного - килограмма два, самого лучшего и - в кресло,
11.
- он улыбнулся, а пока взял полкило вареной колбасы - удобно, киоск прямо на пляже, даже не надеваешь брюк, и - пошел вверх, крутой узкой улицей по тени узорных деревьев, вкось белёных стён и синих окон.
В одних мокрых плавках. Обычно бы не решился, но сегодня был особенный день, и пятки смягченно стукали по горячему булыжнику. Подошвы жгло, "мостовая, забытое дело" - и радость открытия, как радость встречи, вошла в него и осталась.
Потом, перед самым домом, вспомнив старуху, он все же надел штаны, но босиком и без рубашки прохладными плитами двора под виноградниѓком, где снова висел мальчишка, висел-висел, и - бросил, гортанно позвав, тяжелую гроздь - "э!" - он еле успел поймать - крупные черные винограѓдины глазами покатились по желтому туфу. Благодарно улыбнуться - и в дом, только вымыв
лицо и ступни под бесконечной струей из-под крана - завораживающее, магическое после морской неподвижности движение, тонкой воды, - и, босой, округло следя по вдруг ставшему теплым полу - в комнату, в комнатку, к себе! Навстречу встал и потянулся кот. Он спал.
Вечером он сидел в продавленном кресле во дворике, глядя на мотыльков вокруг голой лампочки, вкрученной между виноградом.
- Патио. - сказала старуха. - Мы, греки, называем такие дворики "патио" - тихий, и каменный забор со всех сторон, виноѓград сверху, а снизу туф. И повторила то, что он уже знал, еще
из детства, из толстых, неподъемных томов, густо пахнущих типографской краской - тогда ему казалось, что тайной, - "Детской энциклопедии
- Туф - вулканический камен ('н' на конце она произнесла твердо) и добавила:
- Я - грек. Мы греки, уже три тысячи лет здесь живем, и тогда его охватил невыразимый, как пламя, восторг от всплывающего со дна морей слова Эллада.
Всю ночь ему снились Ахилл и Гектор. Они пили вместе с ним вино из широких, красным расписанным бронзовых чаш, впрочем, там было и зеленое и голубое на золотом. Они шумели, грохотали по столам громадными кулаками-ручищами, облитыми в бронзовые наручи, вообще, мечей и бронзы они не снимали, как подобает героям, и возвышались на ложах гигантскими ожившими грудами сверкающего металлолома.
- Как танки, - подумал он, а они ответили,
- Да, мы как танки!, и улыбались ему и продолжали о чем-то грохотать друг на друга, на входивших людей, кричали гортанно, как хозяйка-старуха, и все пили, и пили из широченных, чаш. - Куда только в них помещается, - подумал он во сне и сам собрался в туалет, и проснулся: в туалет идти действительно было надо.
В туалете было светло от бессонного фонаря во дворе и он не стал закрывать дверь, и от этого словно почувствовал себя немножко дома, но как бы в новом, не совсем материнском доме, где всегда, во всем чувствовалась, всегда ощущалась мать. Он вернулся, ступая босиком по туфу, камню, мгновенно теплеющему под ногами, и, войдя в свою комнатку, будто бы отстранился от прошлого, даже и от материных бесконечных перемещений мебели. В детстве он это любил, но потом стало обязательным надрываясь, таскать тяжкую черную тушу пианино и рассохшийся диван, и вытаскивать из шкафов книги, которые поодиночке легки, но, сгрудясь на полках, оборачивались такой тяжестью, что ножки мебели вдавливали в пол круглые глубокие выемки. Приходилось отклеивать их от краски. И каждый раз - пропал день.
12
Мысли о доме, как всегда, уже готовы были утопить в прорве мелких забот, мать столько поручений надавала, и он записал, но еще в поезде, дивясь собственной смелости, выставил руки в окно, и ветер взял из пальцев список необходимых дел, и сейчас он был свободен. Почти. Он повторил слово, и вдруг понял, что прошлое никуда не ушло, что оно кралось за спиной, шпалами шло за поездом, висело на шее в воде, шепча - вспомни! И вот он вспомнил, и вот - побежден. Почти. Свободы оставалось на "почти", и прошлое наваливалось, глушило, ибо выхода не было: или шею ему свернуть, или, если проиграть, - он уйдет. И слабым блеском замаячила ему та, первая, и даже не она - та свобода, дыхание легкое, связь со всем поднебесьем - тогда. Она всегда, облегчала, она была первое в его жизни доказательство.
- Чего, дурак?
- Жизни!
Но прошлое тут давно наловчилось: он рванулся - оно врезало в темя:
- А мать? Он обещал, что всегда будет с ней, - не как с той, первой, нет-нет, прости-прости!.. - А мать, а... стираные джинсы?
И он привычно сник, и стал вспоминать список вещей, не так уж и трудно, при его-то памяти, и в скулах уже твердела знакомая скулящая боль, когда кот, этот кот нивесть откуда взявшийся кот, его первый в жизни кот, вышел к нему в ночь. И все - сегодня, вчера, и "отпустило", и море - все сошлись и повисли на этом коте, втором в его жизни доказательстве.
- Чего, дурак?
- Жизни!
Он бы уже десять раз сдался, но кот, кот стоял у его ног, закрутив в кольцо хвост и в глазах его горело красное пламя. Кот - был, и кот был более, чем он, его же засасывал липкий клейстер всех лет, лез в рукава, руки крутил и, может, и победил бы, но кот был тут живым доказательством.
- Чего же, дурак?
- Жизни!
....Может, не убежит? - вдруг спросил он себя.
- А на фиг мне это надо? - отозвался кот, подняв горевшие алым глаза. И - отпустило.
Он несколько раз повторил это слово и поглядел на верх двора. Неба не было, были широкие листья, налитые, как соски дойных коров, громадные гроздья, освещенные, наверное, тысячеваттной лампой. Нет, ватт пятьсот - подумал он, все еще глядя на верх, и вдруг - увидел: в глубоком колодце, который прорыл в завесах мальчишка, крупно и ярко соперничая с лампой, горела брильянтовая звезда.
Он посмотрел на нее долгим взглядом, чувствуя, как она холодно и стерильно покалывает зрачок, и наконец стал. Стал.
"Море, море", - сказал он и, поднявши на руки кота, скрылся в темном доме. Когда он лег, единственным желанием было увидеть продолжение сна с Гектором и Ахиллом.