Когда к Вароме приходили враги, Варома делала так:
- Кры-кры! И еще.
Тогда враги садились в кружок, глядя вверх на дерево, подняв острые морды. Другие, которые еще не подошли, но стремились, на ходу вздымали указательный с черным кривым когтем: Чу!
И лес замолкал, как став на цыпочки. Тогда особенно громко доносилось:
- Кры-кры. Кры-кры.
Особенно досаждал враг Олег. Может, и Игорь, какая разница? Ну, Олег покруглей, а Игорь без подробностей, но разницы нет.
Итак, Варома, дерево, круг. Круг, острые морды у дерева. Дерево, Кры-Кры и Чу, в тумане.
Еще ушки, ушки Варомы, её же хвост: поха-аживаешь шершавою веткой, натоптанною, босая, поёживаясь. Утро, прохлада. Босые пятки по ветке, опять же, Кры-кры. Туман, ничего не видать. Из белой тьмы - Кры-кры. Игорь уже клюет носом. Сон навалился на Игоря, вздел ватные одеяла, и навалился.
Кры... слышит он. А может Олег. Того лучше оба: Кры.
И где та Варома? Тем более с ушками?
Где дерево?
Туман. Идет шершавою веткой туман, гладки тумана жесткие черные перья. Влажные и блестят.
Кры-кры.
Улетела.
И ПУСТЬ
Варома спит. Ежи уже стукают белыми деревянными палочками ближе, ближе, будто бы белые полосы мелькают перед колючими черными шубами: тра-та-та, тра-та-та. Пока негромко, еще далеко. За холмом. На зеленых вершинах страны холмов. Туманным утром.
Зеленое небо жует краюшку, со сна, сослепу, посыпав хлеб сахаром по сливочному маслу. Сахаринки упали и шепчутся. Сползлись и шепчутся. Занавесь веет под ветром, словно бы скажет вот, скажет, но - не решается. И, потупясь, отшагивает назад, к окну. Где небо ждет хлеб.
Дай! - скажет. Само и возьмет.
Нельзя, небу масло. И сахар нельзя, и хлеб - и что за небо такое. А хочется: голодно. Так оно откусывает понемножку когда не видят, утрами, рано. Пока зеленое. Ежи знают, Михайло медведь, лиса Патрикеевна, карп-рыба Дима, сельджук-курица и Ростислав, сельджук жук. Кот. Кот знает, ко-от! И только Варома спит.
Ежи негодуют, тррр-тррр, кто чем стучат. Негодуют ежи, только попадись, и всё, тотчас. Ширится народный гомон, вопль: Как можно, да что ж такое..! Отчаяние.
Но, небо жует хлеб, Варома спит.
Ва-ро-ма! - хором.
Спит.
И вечность стоит над этим вот всем, вообще всем, и улыбается, прутиком тронув Варому, и небо, и хлеб, и соль, и сахар: живое, все здесь.
И пусть.
ВОЙНЫ НЕТ
Посуду мой! - говорит Варома и улетает. Крылья ее небеса, взоры её огонь.
Э - говорит заяц, э.... И замирает, глядя вослед. Там уже точка, далеко-далеке. Видно, как крыла несут Варому, то удлинняясь, то сокращаясь над миром.
- Шыкылды! - раздраженно говорит заяц, и накидывает крючок на дверь. Заяц работник почты, Геннадий, потому и не любит Варому.
Бурмулло! - вторит бычок, тоже запираясь. Он без очков и без лат, но с заяц с бычком однополчане. Однополчане, односельчане, оба китайцы. Бычок вот Роберт, а Варома нет. Сама черная, крылья белые и огромные махают, красны лишь башмачки. Крылья закрыли полнеба, под ними тень, роса, роса по сирени, сумерки, роса, любовники, лопухи.
Меж лопухами, обросший бородою из них ходит холм, по колено в воде: темнА та вода. От темноты тиха река, в ночной реке сидит сом. Сам сом и сом, и еще с сомом сом. Карп Сережа еще сидит, и комары. Но эти, больше, стоят над водой: завтра погожий день. И сегодня погожий день, и завтра, и лес вертикальными струнами застыл, как хорал. И ширь над лесами, прибрежной равниной, над озером-глазом, над горками полнится тишиной. В бороде лопухов. В шкуре их.
В шкуре земли тишь, тепло. Спит олень. Спит Володя сом и еще сом. И еще сом.
Спят. Мертвые в землю, а живое, живое - над, кто к озеру, кто к реке - теплыньлыньлынь.
Варома, на белых, летит.
Посуду мою, конечно, мою. Отмыл дочисто, до скрипу, добела.
Войны-то нет.
ЕСТЕСТВ.
Варома сидит, отважна. Отважна и черна. Крылья - литой плащ, глаза литой хрусталь: черный, выпуклый, с золотым ободком, словом одним:
ужас. Дерево качает ее. Дерево думает:
- Сидит. Ну, сиди-сиди, что сделать. Я только дерево.
...Ветер - думает дерево. В ветер нудно лететь. А ну как наскучит ей сиднем сидеть, и она ка-ак...
Тут дерево пугается и зажмуривается. И тотчас тишина. Ветер стихает, солнце просвечивает дереву зеленые веки. Под ними прохлада, соки, сладкая тьма. Глубже - сон. Лизни, и счастье: лето. Отмели, всплески блестящей рыбы... Лизни, дерево! Но
- крылья Варомы! Крылья её, блеск, глаза её тьма, но ужас... - да какое там лето. Стоять, зажмурясь, дрожать под ветром, думать: вдруг, улетит? Ну вдруг, а?
Но нет, сидит.
Округлая, сидя, Варома продолговата в полете, вся мощь, вся стремление, а наощупь теплая. Это если держать в руках долго, но кто же её удержит? Хвост сталь, возможно, чугун: раньше крепко строили - рельсы чугун, паровоз чугун, чугунок чугун, вьюшка, заслонка, колосник на шею... - чугун, чугун, чугун, ну и, опять же, она, Варома. Потому, клеймо, дату, место изготовления на ее боку надо бы рассмотреть, но как извернуться? убьет, а издали цифры не разобрать. Известно, что с Уралмаша. Опасное место, опасная фраза "Стой, пришёл!", значит, Уралмаш. Поэтому дерево осторожничает.
Итак, Варома сидит на дереве, но дерево недобрительно.
Что ему скажешь, дереву-то?
И что - Вароме? Оба как есть природа, предустанавленное. Если Варома Аксинья, дерево Григорий. Если она Алеша, то дерево Зосима. Если она топор, дерево топору сестра, брат, или даже Раскольников, кто надо, тот и Варома. Ну или дерево.
Родили - живи. Дожил - помирай. А встретил - люби, раз случилось так, повезло.
А пока жива и невстречена - сиди на дереве без колосника на шее, с биркой на правом боку под серийным номером с Уралмаша.
Угу. Говори "угу", не забывай.
На дереве, отважна и черна.
ЛА-ПЫ
Варома лежит, лапы вбок. То есть Варома так, а лапы этак, даже на взгляд, неудобно. Неловко, да что там, и горько! - как же, Варома, да лапы же, лапы!...
А ей, черной, с гуся вода.
Перья черные, лакированные, верхний слой. Под ними перья чистый желток, плиссе, полупрозрачное нижнее платье. С исподу - красные, юбка, тоже плиссе, полупрозрачная, на чуток из-под того желтого. Дальше, белые, мел, тонким, по подолу, ободком. А вот синее, шелковое, чтобы к телу льнуло. Теперь, белая юбка в золотой горошек, тоже на ноготок высунутая из-под: черного, желтого, красного, белого, синего-синего, будто бы космос, один только космос, глубокий космос. Дальше звезды по белому, тоже, ясное, шелк. Дальше - красные башмачки.
Словом, слов нет. Краса. Лежит, не шелохнется: ангел!
Но
- лапы, ла-пы, эх!!
Зыркнула, улетела.
СУЗДАЛЬ
Суздаль! - это с акцентом, для понимания: Суз-даль!
В слове видны ручьи, в них льдинки по берегам, под ними вода, вода, как прозрачное сердце, прибыла, убыла: бллюм-плю, бллюм-плю!..
И с крыш льдинки, и цвет слова Суздаль зеленосиний, и слово "век" в нём, и "вЕки" слово, - близко от губ, смежённые. А какие еще могут быть близко от дышащих губ?
Веки с синевой от любви. От дыхания твоего подрагивающие...
Слово "Суз-даль!" говорит Варома, и встает, и идет в Суздаль.
Идет горами, идет долами, шагает лапамм. Лаппамм, потому что ботинки сняла: жарко. Да и полезна ходьба босиком, хоть кого спроси. Хоть того. Или вот этого. Можно еще вон-вон к тому...
А-а, да ну их! Лаппамм Варома идет в Суздаль, град Суздаль - зеленосиний, заостренный, плывущий по водам,- водами, реками, прозрачной водою, зеркалами воды, в которой звоннн, - шагает Варома, оставив по влажным травам длинный след. Длиинный предлинный, теряющийся в горах, озерах, лесах.
Знаете, как ходят Варомы?
Вот так и идет.
Именно так!
СПИТ
Ва-ро-ма! - раздельно и строго говорит голос. Варома спит.
Ва-ро-ма! - повторяет он. Варома спит.
Голос думает. Кладет голову набок, глядит на Варому. Варома как Варома: клюв, ножки, ушшки. Ушшко с двумя "ш", крыла. Теплая. Спит.
Поднесешь к лицу руку, теплая струйка дыхания упирается в пальцы, тихо-тихо идет воздух, что только что был Варомой. Только вот был, спал, ехал по крови, спал, да. Ходил...
Ел.
Вместе с Варомой.
И воздух еще Варома. Распространяется ввысь, вдаль, вниз, в нас. В них. И в голос.
Голос теряет былую уверенность, переминается с ноги на ногу, думает о другом. Он как бы тут и, вместе, где-то.
Надо же то и то успеть. И то, и это, и. Будто бы руку поднял с чем-то, да положить или кинуть забыл ушел с поднятой, где взятое обосновалось, влегло углами в ладонь. Ты что-то делаешь, а рука поднята, в ней то, что взял, да забыл. Да как забыл-то невовремя, еще вчера сделать следовало, а теперь дурак дураком.
- Чего стоишь, беги! Дел мрре, два "р", - бегом давай. Дввай, два "в".
Вареные яйца в пакете, хлеб, яблоки, яблоки мытые, кажется. Зеленые вкусные. Чай... - чай там есть.
В три позвоню.
Ключ, мобильник, ботинки.
...Тише, спит же.
Спит?
Спит.
ВРАГИ
Варома, Варо-ома! - кричат внизу враги.
Варома летит.
Варо-ома! - надрываются они. Мелкие, кажутся, с вароминой-то высоты, муравьишки, но голосисты, саб-бака!
Варома летит.
Путаясь в карманах, враги достают рогатки, медные шарики буравят воздух. Промах, мажут, - и она машет, не оглядываясь.
Помедлив, со стуком по деревянным полам враги выкатывают пулемет. Но Максимушка уже дедушка, возраст, очки над валеночками хотят спать, и тихо укладываются на бочок: буль-бульк - из кожуха льется вода. Течет и течет, и поди, подыми полуторапудового порося. Пока то сё, - улетела.
- Ва-ро-ма! - красные от огорчения и стыда, враги уже скандируют, и - смолкают. Ну не орать же вверх:
- Голубушка, а, ты взяла б, дура-дурой, да села, а мы тут тебя, уж мы тут тебя, уж мы...
Во-первых, орать вверх нелегко, сорвешь голос, а нет, так смолкнешь на полуслове, ибо, сядет - она дура, а улетит, - сам вышел дурак. А Варома же очень не дура. Кто-кто дурак, но не Варома, ну и летит, уменьшась, словно растворяясь на голубой простыне небосвода, вот уже не видать, что махает, только точкой, уходящей в прекрасное навсегда. Нет, больше не встретишь.
Синее небо под вечер того пуще синеет, и вдох не спешит: воздуха явно прибыло. Облака пенятся, глаз, выпукл, мокр, будто бы влажная от росы калитка в простор. Глубокий, как будто бы колокольное Омм! Омм!, а воздуха уже слишком много, и зрачок дышит им сам собой, голубея от синевы. Подвязав волоса косынкой, Солнце устроило небу стирку и пена с горячих рук плывет, плывет. И журавли, состиранные с полей, тоже, вдаль, под облако, за облаками, в дальние страны - Нил, Евфрат, Африка, пальмы, львы. Львы и волшебный джинн, в медной лампе, тихо покручивая фитилек: вверх ярче, вниз тише огонь. На маяк: вверх ярче, потом вниз, тише потом. Туда, кинутой по синеве тонкой сетью, уплывают птицы. Откуда возврата нет, нет и не надо. Ну и Варома...
Но, тут враги вовсе серчают, со щелчком переходя в режим "Ц": препоны, козни, Ц-процедуры.
- Пиу-пиу-пи! - тревога: красный свет, звуковой сигнал. Тут, значит, так, перво-наперво, чистый холст, чистый ясень, далее, чистый понедельник.
Теперь подождать.
- Летит, чтоб ей!
Тогда преграды: воды, хляби, хлывень, сверчок и Хо Ши Мин. Дядюшка Хо чуть просвечивает, а сверчок живой, в бамбуковой клетке, в руках.
Э! - говорит Хо, подняв круглую морду вверх, где в синем, исчерна черна, Варома.
Э! - вторит сверчок, вытягивая голос в сияющую струну. Струна похожа на меч, но это восточное колдовство действует на кого угодно, но нет, не сейчас.
...Ухая упырями, все зовут Ким Ир Сена. Выходит на голос. Рычит... Картина та же.
...Мао, кайзеры из набора, Навухудоносор, Ассагадон... Верблюды, пирамиды, Сфинкс, с битой Наполеоном мордой, медленно осыпаясь.
- Летит.
Да что ж с тобой сделать! - опускаются руки, депрессия ошую и одесную, покаянный вой. А толку-то.
Медленно и с достоинством удаляясь, step by step, Варома уходит в синюю глубину. За нею птицы вечным путем. Журавли, лебеди, облака. Не нами заведено. И не Варомой:
просто синева, дальние страны, солнце в косынке стирает, белая пена от теплых рук.
Где не был, будешь.
Где светит - можно вполне. Потянешься, понемногу махая, так долетишь. Главное, мерно дыша, в даль. Выпуклым глазом - по-над болотами, просеками, городами - с золотым ободком.
Черная и махая.
6, 3, 9, СОЛНЦЕ...
Шесть, три, девять -
пишут лапой, прямой, как палка, опустив голову и бороздя песок одним пальцем, остальные, веером, на весу.
...Семь, двенадцать, двадцать пять.
на одной лапе стоять не ахти, но на одной стоять, а писать другой, вовсе дело нелегкое, вот брови и сдвигаются, согнувшись у висков все больше вверх и вверх.
Как-то Нестор сам умудрялся?
...Сто тридцать шесть, сто тридцать семь.
палец согнут, мокрый песок послушен, борозда за бороздкой с мелко рваным краем и темнотой внутри легли одна за одной:
Сто тридцать восемь!
вышло неловко - цифры длинные, того и гляди, что бух набок, ноги задрав, это уже взрослое, не игра.
...Одна тысяча двести девяносто семь. Во как!
- С ума сошла!
Это выкрикнул ветер.
Выкрикнул и уходит, не оглядываясь, только поправил клетчатую шляпу. Весь клетчатый: пиджак, штаны, кеды, легко сливается с сумерками, только шуршит: Шшшш, шшшш. Ветер это сила, все легко. Оттого и не любит труд, эти вот ваши смешные, постыдные повторения. Сердит и мешает.
- Ну да, ну да, стыдно, но как тогда книги писать?
- Варома замирает на одной лапе.
Ответа нет.
Вторая, тем временем, поднята и палец отдыхает. Ответа нет. Тогда уж и вся Варома принимается отдыхать: черные перья, черные крылья, прилег, смежив глазки, и черный хвост. И клюв, тоже черный.
"Клювв" ей предпочтительней, лаская слух фрикативным сдвоенным "в".
- Клювв.
Так улучшают жизнь. И земля становится теплей. И небо, словно сжатое между подушек "в", сверху и снизу, синЕе, и солнце, протиснутое между полными щечками "вв", очистилось, блестит. И роса, что белосерым газом окрасила блестящую варомину черноту, укрупнила ее и размыла, отчего округлость Варомы слитая с окружающим лесом, уже полностью безраздельна с полями, и с желтоногой осокой, рекой и тетеревом, гулко ухнувшим за оврагом, с медведем, для какой-то своей надобности влезшим на скалистый хребет, чтобы там стоять босиком, на мокром от ночных облаков камне под подымающимся, вовсе близким, отсюда, солнцем. Ну и глядеть на солнце искоса, редко мотая могучей башкой, пока огненные пчелы, вращаясь, одна за одной заполняют окоем глубоких, темно-темно коричневых, умных глаз.
Туман, пчелы, медведь теперь одно, Варома, и сом, скользящий далеко внизу в долине темной утренней реки, и крупный заяц в траве, спящий, насторожа уши, - одно, другое.., снова, одно, другое, - учуять дальнее, пока не явилось, укрупняясь и грохоча, перед самыми выпуклыми, в разные стороны, глазами. И филин, зачем-то забравшийся на березу, белка, вечно в фартуке, и одичалые пес со псицей, оба в джинсовых парах, крепких ботинках, с дробовиком и выводком теплых щенят - Варома это, Варома. Масленок-грибок с семейкой, в твердой шляпке и буржуйских ботиночках нариман, и его младшие, того больше упругие, скользкие от младенчества, белые с головой в моховых люльках.
И туман. - Туман, река, поле. Речные заводи, отороченные камышом - всё всё Ва-ро-ма. Может быть, и клетчатый ветер. Может быть. Она еще подумает.
...Двести двадцать тысяч шестьсот пятьдесят три...