Трудно объяснить, чем для меня всегда был автомобиль. С детских лет в моем воображении он был так же далек от прозаического средства передвижения, как, скажем, далека симфоническая музыка от бравурной. Автомобили вызывали у меня почти священный трепет. Я наслаждалась ездой даже в качестве пассажира, не говоря уже о самостоятельном управлении. Машина в нашей семье появилась почти одновременно со мной, и ее существование постоянно переплеталось с моим, но она так и не сумела мне наскучить. Даже многочисленные неприятности от владения автомобилем не сумели разрушить моего пристрастия. А неприятностей было - хоть отбавляй!
В детстве я очень плохо переносила даже короткие поездки на машине. Мои родители, едва обретя собственный автомобиль, начали активно путешествовать. Они исколесили всю европейскую часть страны и очень рано стали брать с собой и меня. Я доставляла родителям массу хлопот: через каждые несколько километров жаловалась на боль 'в спинке'. Недоумевавшие поначалу родители, опытным путем
выяснили, чем грозило им это 'заболевание', и стали по первому требованию выводить меня на прогулки. В те времена я ездила на заднем сиденье, где мне устраивали постель, заваленную игрушками, и где я попеременно, то играла, то спала, то надоедала родителям своей болтовней (все это, разумеется, в перерывах между прогулками). Позже я открыла для себя иные возможности: однажды попробовав вести машину, я моментально заболела, и очень скоро этот недуг превратился в хронический. С тех пор я постоянно донимала папу просьбами пустить меня за руль.
Когда-то папа лелеял надежду обучить вождению мою маму, но это оказалось абсолютно неосуществимой затеей. Мама впадала в ступор, едва машина приходила в движение, крепко зажмуривала глаза, отпускала руль и жалобно стонала: 'Ой-ой-ой, поехала...'. После нескольких попыток папа понял бессмысленность своих усилий и оставил маму в покое. С тех пор он с нетерпением дожидался, когда я дорасту до руля. Увеличение моего роста двигалось столь медленно, что папа, ставший терять надежду, решил довольствоваться тем, что имелось. Вначале он просто сажал меня к себе на колени, и тогда я в полном восторге самостоятельно крутила руль. Эту премудрость я освоила быстро и рвалась к дальнейшим свершениям. Лет в девять я была допущена к управлению в каких-нибудь безлюдных дворах или на пустырях уже не с папиных колен, а с груды подушек, предусмотрительно подложенных на сиденье. А с тринадцати лет я самостоятельно водила машину на безопасных дорогах, особенно мне повезло на великолепном новом шоссе Вильнюс-Каунас, построенном по западному образцу, просторном и ухоженном, с внушительной полосой, разделяющей встречные потоки. Там мне позволили разгуляться, и я почти весь путь везла семейство, переполняемая гордостью, замешанной на ощущении могущества и всесилья.
Мама как-то припомнила случай в Пскове, во дворе гостиницы, где мы останавливались. Увидев обширный и пустой двор, я тотчас же заканючила, и папа, оказав для проформы не слишком сильное сопротивление, позволил мне 'порулить'. Я с упоением накручивала круг за кругом, а мама тем временем стояла в стороне, тесно прижавшись к стене. Вдруг она подняла голову и увидела, как из открытых окон второго этажа стали один за другим появляться белые колпаки, нахлобученные на головы поваров, поварих и поварят, привлеченных невиданным зрелищем: большой тяжелой машиной управлял клоп да еще в девичьем платьице (мне было тогда лет десять).
Уже во взрослом возрасте в каждой поездке я с замиранием сердца ждала позволения сесть за руль. Чаще всего это заканчивалось плачевно: обидами и даже слезами - как только папа водворялся на пассажирское сиденье, он немедленно превращался в сварливого зануду, не прекращавшего брюзжать. Иногда, потеряв терпение, я останавливала машину на полном ходу, прямо посреди дороги. Опрометью выскакивала, яростно хлопнув дверью. Много раз я зарекалась садиться за руль в папином присутствии, но всякий раз была не в силах побороть искушение.
Излишне говорить, что моим самым страстным желанием было обретение собственного автомобиля, что в те времена было сродни мечтам слетать на Марс.
Даже занималась в автомобильной секции Дворца Пионеров, обещавшей выдать нам юношеские права и обучить езде на скоростном картинге (всегда обожала скорость, что мне потом очень дорого обходилось; если бы удалось сложить вместе все мои штрафы, я бы, несомненно, могла разъезжать на 'Мерседесе' последней модели). На картинге я успела покататься, и меня уже переполняли надежды на блестящую карьеру гонщицы, но... пришлось похоронить эти сладостные мечты. Мама с бабушкой никак не могли смириться с моим неподобающим увлечением и почти силой заставили с ним расстаться.
Пришлось покориться.
Я не могла дождаться своего восемнадцатилетия, чтобы получить права и приобщиться к избранному обществу автомобилистов. Но получение прав пришлось слегка отложить, вмешались более важные дела: замужество, окончание института, рождение Марианны.
После того, как у папы случился первый инфаркт, я поняла, что дальше тянуть с правами нельзя. Летом я записалась в автошколу и начала с упоением заниматься. Кроме того, занятия позволяли лишний раз ускользнуть с дачи, которую я ненавидела всеми фибрами души.
Класс у нас подобрался любопытный: он четко делился на две абсолютно разнородные группы и на одного 'деда' посередине. Думаю, 'деду' тому было лет пятьдесят с небольшим, но нам тогда он казался дремучим стариком, которому больше подходила печка, нежели автомобиль.
Все шло хорошо, пока мы изучали правила дорожного движения. Мы легко освоили знаки и правила. Несколько терялись в присутствии деревянной фигурки регулировщика. Даже многие годы спустя, завидев на перекрестке регулировщика, я немедленно пряталась за другими машинами, дабы не опростоволоситься. Регулировщик был столь редким явлением, что от одной встречи до другой я успевала начисто забыть значение всех его телодвижений.
Некоторое замешательство вызывали и модели перекрестков со скрещением многочисленных трамвайных путей, путавших все привычные ориентиры. Но и эти премудрости мы, в конце концов, одолели. Подвластное нам игрушечное транспортное 'средство' (любимое слово нашего высоко грамотного преподавателя, употреблявшего его постоянно и всегда с ударением на последнем 'о') преодолевало дорожные препятствия без коллизий.
Но когда дело дошло до технической части, моя компания сильно приуныла. Перед нами предстали огромные плакаты с изображениями автомобильных узлов в разрезе (само это понятие вызывало у меня дрожь), а на головы посыпались непроизносимые термины неведомого содержания. Как ни силилась, я никак не могла совладать ни с лонжеронами и иже с ними, ни с 'разрезами' в целом. На глаза наворачивались слезы от сознания своей абсолютной тупости. Но несколько примиряло с ситуацией то, что мои приятели, среди которых наряду с врачом и музыкантом были три женщины-инженера, понимали во всем этом почти столько же, сколько и я. Зато вторая, более многочисленная часть нашей группы, состоявшая из молодых парней с шестиклассным образованием (почему все они остановились именно на этой необычной цифре, так и осталось для меня тайной), не испытывала никаких трудностей в постижении авто-внутренностей.
К счастью, нас недолго терзали техническими премудростями, предусмотрительно не устроив никаких тестов.
Потом началось долгожданное вождение. Часов выделялось мало, да и те мы обычно не успевали отъездить - машин катастрофически не хватало. Мужчин, всех без исключения, отправили учиться на грузовики, легковых машин было всего несколько.
Доставшийся мне инструктор, ни педагогическими способностями, ни красноречием не отличался. Он постоянно пребывал в полудреме, поскольку работал на поливочных машинах, то есть умывал город по ночам. Из этого полусна его выводили только мои очередные кульбиты. Пробудившись, он принимался тихо бормотать что-то бессвязное. Моя персона явно повергала его в трепет, и посему он, либо страдал молча, либо вкрадчиво уговаривал ездить осторожнее. Его необременительный 'инструктаж' меня вполне устраивал.
Ездила я на 412-м Москвиче, в котором сиденья были настолько низкими, что меня из-за руля вообще не было видно. Инструктор упрашивал принести подушку и сменную обувь (я регулярно являлась в наимоднейших сабо на высоченной платформе и еще более высоком каблуке, по форме и весу напоминавших пару автобусов средней величины), но, разумеется, я всякий раз забывала об этом.
На подоспевший экзамен явился бравый красномордый Гаишник, которому загодя была собрана соответствующая сумма, точнее сумма была собрана вдвое большая, но ее распределили по двум конвертам (второй - осел в кармане любителя 'средствов'). Несмотря на мзду, половина нашей группы экзамена не сдала (поговаривали, что такое практиковалось повсеместно - пересдачи были отнюдь не бесплатным удовольствием). Я засыпалась на развороте на узкой улице: в какой-то момент не успела вовремя переключить скорость, и двигатель заглох.
Следующая попытка должна была состояться через месяц. Папа усиленно тренировал меня, выбирая самые узкие улицы. Хорошо еще, что мы жили в просторном новом районе, а не в тесном центре. Он заставлял до изнеможения разворачивать свою 'Волгу' - тяжеленный неповоротливый танк. Закрепленные намертво сиденья, включая и водительское, напоминали массивные диваны. Гидроусилители для педалей и руля еще не вошли в практику советского автомобилестроения. Я ездила на этой 'бронемашине' полустоя, размахиваясь всем телом, чтобы нажать на педаль. За дорогой я наблюдала, словно через амбразуру, в просвет между двумя окружностями на рулевом колесе. Развернув сию махину лишь пару раз, я чувствовала, что руки выскакивают из суставов, но папа был неумолим и заставлял проделывать маневры вновь и вновь.
Зато на экзамене Москвичик пушинкой крутился в моих руках. Но на этот раз я умудрилась засыпаться, въехав случайно вместо поворота в боковой проезд.
После второго провала я как-то поостыла ко всей затее и не подавала признаков жизни, пока меня не разыскал новый инструктор автошколы. Ему было поручено подготовить всех оставшихся неудачников. Новым инструктором оказался бывший автогонщик, блестяще владевший всевозможными приемами, к тому же не лишенный чувства юмора. Он рьяно взялся за дело, и весь или почти весь 'осадок' на этот раз экзамен сдал. Это был наш последний шанс сдать в автошколе. Следующая попытка уже могла быть только в стенах ГорГАИ (Управление Городской Автоинспекции) и за удвоенную плату. К счастью, все обошлось, и вскоре я получила красно-дерматиновую книжицу, весьма кичившуюся французской надписью на обложке, что должно было символизировать международное значение наших прав (правда, ни в одной стране мира об этом не догадывались).
Когда по приезде в Америку, я выехала самостоятельно, еще не получив местных прав, то немедленно попалась на глаза полицейскому, заподозрившему неладное при виде моей странной езды (я совершенно не ориентировалась в городе и безбожно плутала). Полицейский просигналил мне, включив сирену и разноцветные огни на 'короне' своего автомобиля - сие означало, что я должна немедленно остановиться и замереть в ожидании стража порядка. Полицейский подошел и попросил предъявить права. 'За неимением гербовой' я с уверенным видом подала свою пурпурную книжицу, сопроводив ее ветхой розовой бумажонкой - 'пермитом' (разрешением), хоть и более блеклым, но куда более весомым документом местного значения. Бедный полицейский воззрился, 'как в афишу коза', на мою неведомую 'паспортину': 'откуда, мол, и что это за географические новости?' Кичливая французская надпись, хоть и содержала знакомые латинские буквы, на деле была столь же понятна, как и 'закорючки' кириллицы. С фотографии внутри книжицы на него смотрела юная девица (мне там было 20 лет, и легко представить, что за последующие 20 лет, прошедшие с той поры, я успела слегка измениться). Он с надеждой посмотрел на сидевшую рядом со мной маму: 'А у нее есть права?' В таком случае все бы легко решилось, и не пришлось бы разбираться с моим таинственным документом: обладатель пермита мог ездить в сопровождении владельца местных прав.
Не дав ему опомниться, я заявила, что при наличии пермита имею право пользоваться своими правами в течение первых трех месяцев после приезда в страну. Я уже знала (правда, понаслышке), что этот закон не имеет хождения в штате Миссури, но брала полицейского на испуг. Меня спасли два обстоятельства: полицейский явно имел весьма туманное представление о законах, а, кроме того, сие происходило в респектабельной части города, где отношение к нарушителям значительно мягче, чем в менее благополучных районах.
Итак, я обрела долгожданные российские права, однако, это почти ничего не изменило. Папа, слава богу, поправился, управлял машиной самостоятельно и всячески избегал предлагаемой помощи.
Периодически папа поговаривал о покупке какой-нибудь машины для меня, но это звучало совершенно несерьезно: машины были практически недоступны, не только из-за цен, но и ввиду их полного отсутствия в продаже. Очереди на новые автомобили были длиной в несколько поколений (папа как-то записался на 'Волгу' 24-й модели, и высчитал, что если очередь будет продвигаться с той же скоростью - получить ее смогут его правнуки). На производствах, где существовали собственные очереди, это становилось постоянным поводом для интриг и кровавых боев, не меньших, чем войны из-за жилья.
Подержанные автомобили продавались с рук по ценам, значительно превышавшим стоимость новых. Комиссионный магазин существовал лишь для оформления документов с фиктивными цифрами и удержания причитавшихся государству процентов. Реальный расчет, таивший немалый риск для обеих сторон, производился совсем в других местах - вдали от посторонних глаз.
Неудивительно, что собственные автомобили, столь малодоступные и баснословно дорогие в сравнении со средней зарплатой трудящихся, были достаточно редким явлением. Основная масса населения даже не помышляла об их приобретении и к 'единоличникам' относилась с завистью, презрением, а подчас и с воинствующей ненавистью.
В нашем просторном дворе на Петроградской несколько владельцев держали машины, казалось бы, никому при этом не мешая. Я тоже присоединилась к ним. Через некоторое время на моем ветровом стекле стали появляться записки угрожающего содержания. Я не обратила на это внимания. Затем я обнаружила в почтовом ящике записку от участкового милиционера весьма странного содержания: в туманных выражениях мне рекомендовалось не нарушать покой граждан, но без конкретных указаний, как этого избежать. Поскольку я и на этот сигнал не прореагировала, ко мне явилась пожилая дама-соседка. Тоном, не допускавшим возражений, с визгливо-базарными нотками мадам Стороженко, она распорядилась немедленно убрать машину со двора, если я не хочу, чтобы ее постигла участь давешней Волги. Незадолго до этого у Волги, коротавшей вечера в нашем дворе, разбили все стекла, после чего она навсегда исчезла из поля зрения.
Тот же, кто оказывался счастливым обладателем раритета в виде автомобиля, относился к нему с трепетом и благоговением, берег, пытаясь превратить в вечный двигатель, дабы владеть им пожизненно и передать потомству. Потому по улицам иногда бегали, а чаще ползали, такие лохматые страшилища, что оставалось только дивиться, как они вообще в состоянии перемещаться. Во многих чудищах полностью менялась вся начинка и они, имея облик, скажем, Москвича или Победы, щеголяли внутренностями новейших Волг. Самое важное было завладеть техническим паспортом, остальное при помощи соответствующих усилий и предприимчивости можно было организовать, хотя запчасти были так же труднодоступны и дороги, как и сами машины.
В клане автомобилистов царило идолопоклонничество. Своего кумира владельцы боялись лишний раз потревожить и преданно служили ему. Время от времени выгоняли из гаража (если таковой имелся), любовались, захлебываясь от нежности и умиления, ласково поглаживали бархатными тряпочками, и осторожно загоняли обратно до следующего свидания. Один мой сосед, чей гараж был в нашем дворе, ежедневно выгонял свой 'Жигуленок' и часами ковырялся в нем. Но ездить - не ездил, не для того же он так старался.
В гаражных кооперативах образовалось нечто типа клубов по интересам, куда владельцы-мужчины (женщины в эту святую святых не допускались) наведывались с завидным постоянством. Некоторые превратили это в клуб выходного дня, что позволяло убивать сразу нескольких зайцев: уклоняться от нудных домашних обязанностей, и проводить время в кругу единомышленников подле любимой женщины, каковой для многих становилась машина.
Мои родители относились к машине вполне нормально, без излишнего придыхания. Может быть, оттого, что папе она досталась рано и довольно легким путем (с деньгами помогли папины родители), а, вступив на этот путь, он быстро освоился и не скажу, чтобы часто, но время от времени менял машины. Автомобиль не был для него ни самоцелью, ни идолом. Он уделял ему много времени, но не больше, чем требовалось. Папа великолепно знал внутренности машины, все ее проблемы и трудности, мог разобрать и собрать любой из ее узлов. Вообще он был инженером от бога. Всякий механизм от самого маленького и простого до крупного и наисложнейшего не только не пугал его, но, напротив, вызывал живейший интерес и желание разобраться. Он твердо верил: все, что придумано и создано людьми, не может быть недоступно пониманию. Его изумляло мое полное техническое невежество: проездив на машине столько лет, я так и не удосужилась понять даже самых простых процессов. Он озадаченно вопрошал: 'Неужели тебе не интересно узнать, что там происходит?' - и недоумевал всякий раз, слыша в ответ мое: 'Нет, не интересно!'
* * *
Приобретение собственного автомобиля было проектом абсолютно утопическим, но тут мой бывший муж собрался уезжать в Америку. Ему полагалось выплатить алименты до Марианниного совершеннолетия. Манюше было всего пять лет и, хотя Витина зарплата была совершенно мизерной, общая сумма показалась гигантской. Почувствовав себя Рокфеллером, я решила потратить часть денег на покупку машины.
Один из моих сослуживцев как раз надумал продавать свой 'ушастый' 'Запорожец' - так в народе называли второе поколение этих машин, в отличие от первого, нареченного 'горбатым'. Мы уже, практически, договорились, и я с замиранием сердца ждала судьбоносного момента, но история вдруг приобрела детективный оттенок.
Перед продажей хозяин решил в последний раз съездить на этой машине в отпуск. Накануне он загрузил все вещи, чтобы утром отправиться в путь без задержки. Но поутру машины под окном не оказалось. Он обошел соседние улицы и дворы и, наконец, обратился в милицию.
Время шло, но никакой информации не поступало. Тогда он взял карту, разбил город на квадраты и стал систематически прочесывать их один за другим. Мы пытались убедить его в бессмысленности этой затеи. Ему не хватило бы, наверное, и пары жизней, чтобы обойти все закоулочки и дворы нашего огромного города. К тому же, кто мог гарантировать, что 'Запорожец' дожидается хозяина в одном месте, а не гоняется взад и вперед или не прячется в каком-нибудь гараже. Но он был глух к любым увещеваниям, ему просто претило сидеть, сложа руки.
Постепенно все поостыли к этой пропаже, переключившись на другие дела. Я уже похоронила свои мечты, как вдруг наш 'следопыт' явился, светясь и сияя, и сообщил, что машина нашлась. Рассказанная история попахивала вымыслом, но сам рассказчик на вымысел способен не был по причине полного отсутствия воображения.
Оказалось, что все это время 'Запорожец' простоял перед техникумом, напротив Кировского завода. Он успел надоесть сторожам и дворникам, названивавшим в милицию и требовавшим убрать ничейную машину. Но в милиции никому до этого дела не было, хотя машина с давних пор числилась в розыске. Наконец, один из сторожей, потеряв терпение, решился побеспокоить своего родственника, трудившегося в грозном заведении: в 'Большом доме' (Управлении КГБ), нелепой и устрашающей громадой возвышавшегося над своими низкорослыми соседями по Литейному проспекту.
Не прошло и часа, как владелец 'Запорожца' был найден. Ему позвонили на работу, сообщив, что им интересуется КГБ. Уж не знаю, что он успел передумать, пока шел к телефону, и что нарисовало разыгравшееся воображение притихших сотрудников, но от телефона он отошел танцующей походкой и, вопреки своей обычной сдержанности, признавался каждому встречному в вечной любви.
Сразу же после этого мы заключили сделку по уже упомянутой схеме. Стоимость этого не юного любителя приключений значительно превышала официальную цену его новорожденных собратьев, но считалось, что мне крупно повезло.
Таким образом, я превратилась в счастливого обладателя 'мыльницы' (еще одно название этой модели 'Запорожца') цвета 'коррида'(!). Отношение большинства моих сотрудников, и без того не особенно доброжелательное, в виду моей молодости и активности, переросло в открытую неприязнь, но даже это не могло отравить мне удовольствия.
* * *
Водителей-женщин в то время было настолько мало, что этим числом можно было, как говорят математики, за малостью пренебречь. Обычно женщины возили своих подвыпивших мужей на обратном пути с какого-нибудь мероприятия. Самостоятельно машинами владели чаще всего вдовы. Моя же возрастная группа передвигалась по городу на метро, автобусах и прочих общественно доступных видах транспорта, а иногда милостиво допускалась на пассажирские сидения автомобилей, превратившихся в нашем обществе в нечто вроде геральдического знака.
Когда я проходила первую водительскую медкомиссию, женщин среди собравшейся толпы оказалось всего две: недавняя вдова и я. Мужчины взирали на нас хоть и с примесью недоумением, но почтительно и широким жестом пропустили обеих без очереди.
На дорогах я чувствовала себя наподобие того слона, которого водили напоказ. Если мой автомобиль невзначай останавливался, за мной тут же выстраивалась кавалькада машин, владельцы которых наперебой предлагали свою помощь. Постепенно за мою длинную авто-жизнь ситуация менялась - по мере прибавления частных машин число женщин-водителей, хоть и медленно, но росло, да и я не молодела. Но, в общем-то, мне грех жаловаться: в нужные моменты, подмога всегда поспевала вовремя.
Мои авто-приключения, начавшиеся немедленно по приобретении автомобиля, стали притчей во языцех. Я летала по дорогам со скоростью света, и с моей машиной и мной все время что-нибудь приключалось, нередко мы попадали в ситуации, неподвластные никакой фантазии.
Поначалу мне не позволяли ездить в одиночку: рядом обязательно водворялся какой-нибудь ас, распираемый сознанием своего превосходства. Меня поминутно понукали, сводя к нулю все наслаждение. Наконец, я взбунтовалась и начала выезжать самостоятельно. Первая же такая попытка закончилась плачевно.
В 'красный день календаря' мои родители куда-то отбыли, Марианну забрала бабушка, а я осталась, предоставленная самой себе. Это было столь редким явлением в моей жизни, что я просто обязана была использовать его в полной мере. Ко мне немедленно пожаловала верная Галка, обосновавшаяся в моем доме на время отсутствия домочадцев. В один из вечеров заглянула еще одна подруга. Мы засиделись, и Наташа, заторопившись, решила ловить такси, что в нашей 'деревне' было делом непростым. И тут я широким жестом пригласила Наташу в свой новый автомобиль, обещая домчать ее с ветерком. Наташа не выразила особого восторга, не без оснований опасаясь ехать со столь 'опытным' водителем, но не в силах противостоять моему напору, согласилась. Итак, мы втроем отправились в путь.
На углу Типанова и Московского я замерла у светофора, дожидаясь смены огней. И тут раздался оглушительный удар сзади, от которого мой Запорожец, слегка подпрыгнув, приземлился уже на Московском проспекте. Мы остолбенели, понимая, что случилось что-то ужасное. В полубессознательном состоянии я сорвала с себя шапку, бросила ее оземь и с криком: 'Все! Конец!!!' - выскочила из машины (об этом мне потом рассказали подруги - сама я ничего не помнила). Взору открылась жуткая картина: моя только что целехонькая 'мыльница' очертаниями напоминала уже нечто совсем иное, разве что 'мыльницу' всмятку. Военный 'Уазик', устроивший весь этот фейерверк, стоял в нескольких метрах позади. Из него выглядывал бледный и насмерть перепуганный юный солдатик-водитель, а с другой стороны к нам катился круглый, как колобок, красномордый прапорщик. Он явно был напуган не менее нашего. Заикаясь от волнения, и обдавая нас клубами одуряющего перегара, прапорщик стал сбивчиво объяснять, что гарантирует немедленное восстановление моей машины, которая к утру будет выглядеть еще лучше, чем прежде. Он представился заместителем начальника гаража ВВИТКУ (военно-строительного училища). Но я не поддавалась на уговоры и провокации, повторяя, что должна вызвать ГАИ и составить протокол. После пережитого ужаса я пребывала в шоке, и в моем полубезумном сознании помещалась только эта мысль.
Попытки отыскать работающий телефон-автомат, разумеется, успехом не увенчались, но поблизости оказалось отделение милиции, откуда мне любезно разрешили позвонить в ГАИ.
ГАИ на вызов не спешила. Наташа с виноватым видом укатила в пойманном такси, а мы с Галей так и остались на своем посту. Не в силах усидеть на месте, прогуливались вокруг машины под моросящим ноябрьским дождем с пронизывающим ветром.
Тем временем, в Уазике произошла 'смена караула'. Примчался вызванный по тревоге начальник гаража, а 'колобок' растворился во мгле. Начальник настаивал на бессмысленности ожидания и живописал перспективы чудесного воскрешения моего автомобиля, но я все также стояла насмерть. Настырность их была не случайна: 'разбойник' совершал левый рейс, а водителем выбрали первого подвернувшегося солдатика. Мальчишка, дежуривший в предыдущую ночь, благополучно заснул за рулем, тут-то я ему и подставила свой новенький зад. Все это грозило им немалыми неприятностями.
Шел четвертый час ожидания, а инспектор ГАИ все не появлялся. Я несколько раз наведывалась в милицию, где меня встречали, как родную; названивала, пытаясь напомнить о себе, но в ответ слышала то же: 'Ждите...'
Дежурный милиционер доверительно поведал, что вечерок выдался на редкость веселенький, со множеством угонов и аварий с разрушительными последствиями и многочисленными жертвами. Праздник как-никак!.. Почему-то в тот день угонщики специализировались в основном по КАМАЗам. Один на бешеной скорости пронесся по Московскому проспекту и, сбив на площади Победы четырех человек, помчался дальше, пока его не остановил милицейский заслон в районе Аэропорта. Другой 'лихой джигит' решил покататься на оставленным без присмотра КАМАЗе, но уехал недалеко, врезавшись на полном ходу в угол дома, развалив стену и ворвавшись в какой-то магазин. Не удивительно, что на таком фоне никому не было дела до моего слегка покореженного 'Запорожца'.
На исходе четвертого часа, не выдержав напряжения, холода и голода, я сдалась на милость доблестных воинов. Взяв с полубездыханного мальчишки-водителя расписку (он готов был подписать все что угодно, хотя все мы понимали, что 'писулька' эта была чистейшей проформой), я согласилась отдать машину в их руки. И тут как раз появился долгожданный инспектор ГАИ. Узнав, что мы почти договорились, он не смог скрыть радости. Время перевалило далеко за полночь, когда мы, отправились в гараж, находившийся на другом конце города, что после всех злоключений было нешуточным испытанием. Домой нас с Галей привезли на том же 'Уазике' в четвертом часу ночи. От пережитого мы не могли даже разговаривать и плюхнулись спать, едва стащив с себя намокшую одежду.
Конечно, мой автомобиль прожил в гараже ВВИТКУ значительно дольше, чем обещали. Виновникам уже ничего не грозило, и они не слишком спешили, встречая мое возмущение равнодушными полуулыбками. Да и вернули его, вопреки заверениям, слегка потускневшим.
Итак, мой ярко-красный с кирпичным оттенком Запорожец носился по улицам, лесным и проселочным дорогам, перепрыгивая через препятствия и, не дрогнув, вылезал из труднейших, почти безвыходных ситуаций. Он превратился в моего ближайшего друга и союзника, моего помощника, и одновременно в мой дом на колесах. Своего жилья у меня по-прежнему не было, и машина была единственным, что давало ощущение свободы и независимости.
* * *
После того, как я вернула Витю его маме, мы с Марианной еще некоторое время просуществовали в том четырехкомнатном 'холодильнике', где поселились после Витиного возвращения из армии. Соседи-подселенцы, с самого начала усмотревшие в нас врагов, после Витиного исчезновения решили, что настал их час. Однажды, когда нас не было дома, они врезали в дверь новый замок. Я, конечно, могла побороться, но опасалась подвергать Марианну их гневу. К тому же юная няня, поселившаяся ненадолго в моем доме, оказалась мало приспособленной к жизни 'в людях' и как раз в это время сбежала поближе к маминой юбке.
Попала она ко мне совершенно неожиданно. Один из папиных сослуживцев, узнав, что у нас проблемы с поисками няни, предложил прислать девочку из белорусской деревни, которая за жилье и прокорм была бы рада радешенька присматривать за ребенком. Оказалось, что его жена родом из этой самой деревни. В свое время она приехала в Ленинград и поступила в медицинский институт. Потом вышла замуж за курсанта военно-морского училища (того самого папиного сослуживца). Впоследствии он сделал блестящую карьеру. А в родной деревне его жена стала кем-то вроде пионеров-героев, которыми гордились, поклонялись и кому подражали. Все девочки села, подрастая, твердо знали, какой путь выбрать. Едва оперившись, они отправлялись в Ленинград на поиски счастья.
Следуя примеру своего идола, все они устремлялись в медицину, но поскольку на поступление в институт могли рассчитывать лишь немногие, шли в медицинские училища. Следующим этапом на пути к успеху - было обретение соответствующего мужа. Пользуясь в качестве руководства все той же схемой, они искали избранника среди военных моряков. Знания об этом мире у них были ограничены и они заступали на вахту возле крейсера 'Аврора', о котором знали даже самые неподкованные. Они проводили там все свободное время, твердо веря в успех.
Кроме этих очевидных действий, требовалось еще, как минимум, обрести крышу над головой и какой-никакой заработок. С этими проблемами они обращались к своему кумиру и та, поразмыслив, наладила снабжение нуждающихся нянями, поток которых, практически, не оскудевал. Таким образом, и я оказалась в числе счастливчиков, но ненадолго. Моя девочка была из деревенской элиты. Избалованный единственный ребенок, мало подходивший на роль прислуги. Она собиралась поступать в институт в отличие от большинства своих товарок, о которых отзывалась насмешливо и высокомерно. Каково же было мое удивление, когда первый же выходной она провела на набережной у 'Авроры'. Но, видимо, путь, избранный землячками, показался ей недостойным, и вскоре за ней явилась вызванная по тревоге мама.
Лишившись практически одновременно и няни, и жилья, я вынуждена была вернуться к родителям. Вновь потянулось томительное ожидание собственной квартиры.
Папа стоял в очереди на кооператив. Как участник войны, ветеран вооруженных сил и кандидат наук, он имел право на квартиру вне очереди (еще один советский парадокс: очередь вне очереди - попробуй, объясни кому-нибудь, что это такое). Но эта самая 'внеочередная очередь' оказалась тоже не из коротких: мы стояли в ней долгих семь лет, каждую осень получая заверения, что нас осчастливят весной, а весной все откладывалось до ближайшей осени, и так семь лет подряд. За эти годы у нас регулярно требовали бесконечные справки: 'справочка о том, что у вас есть справочка', которых, разумеется, всякий раз не хватало: стоило собрать поименованные, как тут же возникала необходимость подтвердить что-нибудь еще. Безотказный способ отсева тех, кто не выдерживал справочного марафона. Как-то у меня потребовали документ, удостоверяющий, что мой развод не был фиктивным. Когда Витя женился, я обрадовалась, что уж теперь-то они успокоятся, но ничуть не бывало: на сей раз, от меня ожидали доказательств, что Витин брак не был фиктивным (!)
Периодически я снимала что-нибудь на более или менее короткое время. Когда меня спрашивают, где я жила в Ленинграде, я обычно отвечаю: 'Везде'. Действительно, за время своих скитаний я обжила почти все районы города. Снять комнату (не говоря уж о квартире) было не так-то просто. При всеобщей перенаселенности, где было взяться излишкам. Большинство пожизненно существовало среди 'уюта и благодати' коммунальных квартир и даже не помышляло об изменениях. Сдавали в основном те, кто отбывал на время в дальние веси. Геологи, полярники, военные и редкие счастливчики, отправлявшиеся трудиться за границу. Чаще всего это были отдельные квартиры, которые снять мне было не по карману. Вообще с моей зарплатой, мне было не по карману все, кроме, разве что, полуголодного существования. Я постоянно пребывала в поисках подработок: искала переводы, перепечатывала на папиной машинке статьи и диссертации, но мой приработок был нерегулярным и смехотворным.
Поэтому машина стала для меня собственным жизненным пространством. Постепенно она начала заполняться всякой всячиной: помимо доставшихся по случаю запчастей и инструментов, такими полезными вещами, как разносезонная одежда; принадлежности на случай палаточных походов или вылазок за грибами. Малогабаритный багажник, расположенный прямо перед ветровым стеклом быстро заполнился до такой степени, что крышка периодически открывалась на ходу, полностью закрывая обзор. Для дальнейшего складирования пришлось использовать заднее сиденье, которое вскоре тоже не в силах было вместить всего накопившегося скарба.
Жизнь моя с обретением автомобиля стала куда веселее и разнообразней. Теперь я играючи успевала переделать несметное количество дел, казавшихся раньше тяжелейшей обузой. Любая поездка была в удовольствие. Я даже стала специально придумывать дела, чтобы лишний раз прокатиться. С радостью выполняла просьбы и поручения друзей и родственников, подчас навязывая им свою помощь. Я до того избаловала их своей постоянной готовностью, что впоследствии каждый вынужденный отказ воспринимался, как личное оскорбление.
Вначале я не слишком хорошо ориентировалась в городе, то есть я знала его как пешеход или пассажир общественного транспорта. Перед каждой поездкой я мысленно рисовала маршрут, что не всегда помогало, так как вмешивались дорожные знаки, улицы с односторонним движением, а чаще всего на пути вырастало какое-нибудь непреодолимое препятствие. Выглядел Ленинград так, будто в нем едва закончились массированные бомбардировки.
Несмотря на все трудности, я достаточно быстро освоила премудрости езды по нашему мало к тому приспособленному городу. Ездила всюду, где можно было хотя бы с трудом протиснуться: по проходным дворам, узким проездам, обочинам и тротуарам. Я изучила объезды и обходы, помнила многие ямы, годами существовавшие на тех же местах. Пользуясь знанием проулков и проходных дворов, я не раз убегала от преследовавших меня Гаишников. Это в Америке полицейские покидают машину, только выбрав жертву и заставив ее остановиться. Ленинградские стражи ловили 'преступников' на обочине дороги с радаром в руках, нацелив его на жертву, подобно автомату. Останавливали нарушителя, размахивая полосатой палкой. Я проносилась мимо и летела дальше, не замедляя хода. Пока разъяренный страж усаживался в машину, заводил ее и разгонял, я успевала скрыться в каком-нибудь переулке или проходном дворе. Разумеется, у меня далеко не всегда появлялась такая возможность - все зависело от того, где им удавалось меня подкараулить.
ЗАПАХ СВОБОДЫ
- Ах, ну почему наши дела так унылы?
Как вольно дышать мы бы с тобою могли!
Но - где-то опять некие грозные силы
Бьют по небесам из артиллерий Земли...
М. Щербаков
Самой частой спутницей и участницей авто-приключений стала моя приятельница Света. Я уже упоминала это имя - ее отец некогда был студентом моего деда.
Впервые мы встретились в Горном институте, когда после года, проведенного дома с ребенком, я осчастливила библиотеку своим появлением. До этого я лишь занесла в отдел кадров документы об уже начавшемся декретном отпуске. Поскольку мой вид красноречиво говорил о том, сколь ценный кадр обрела библиотека, директора немедленно поздравили с приобретением. Так что еще до встречи со мной, он успел устроить головомойку главному библиографу, Мирре Абрамовной, порадевшей на институтском распределении и принявшей меня на работу, тогда как все прочие шарахались, едва взглянув на мой сильно округлившийся живот.
Выйдя на работу, я предложила собственное расписание, соглашалась отрабатывать по субботам, второй же надеялась получить безвозмездно. Таким образом, поделив неделю между всеми родственниками, мы выходили из положения: не отдавать же было в ясли голубовато-прозрачную Марианну. Оторопев от моей наглости, директор онемел. Когда речь к нему вернулась, он в гневе послал меня подальше... к ректору. Директорствовал в библиотеке некий 'черный полковник' (бывший офицер КГБ). После демобилизации он обосновался на военной кафедре Горного института, а потом руководство 'бросило' его на библиотеку. То, что о библиотечном деле он не имел ровным счетом никакого понятия роли не играло.
Ректор, академик Л.Н. Келль, в институте появлялся крайне редко - по старости и ввиду общей занятости. В его отсутствие правил один из проректоров, к которому после длительной выдержки в приемной меня и провели. Ожидая чести быть 'допущенной к столу', я наблюдала за двумя секретаршами, одной из которых и была Света. После этой встречи, сталкиваясь в бесконечных коридорах института, мы приветствовали друг друга, но знакомства не поддерживали.
Горный институт - этот старейший ВУЗ страны всегда славился своим свободолюбивым духом. Я уж не говорю о его прошлом, но даже в советские времена, отнюдь не располагавшие к вольнодумству, Горный выгодно отличался на всеобщем сером фоне. Дух этот не успел полностью выветриться и к моему появлению, несмотря на неустанный труд целой армии церберов. Так что мне посчастливилось хлебнуть глоток этого воздуха (правда, некоторый элемент спертости уже ощущался). Но пока живы были 'могикане', успевшие вкусить дореволюционные свободы, атмосфера оставалась необычной.
'Могикане' стремительно вымирали: почти каждый день мы натыкались на очередной портрет в траурной рамке, и очередное громкое имя исчезало из списка пользователей нашего информационно-библиографического отдела. Тем не менее, по коридорам все еще сновало немалое количество живых легенд, основателей многих направлений в горном деле и геологии, или прямых их потомков.
Профессорско-преподавательский состав четко делился на три группы, разительно отличавшиеся друг от друга не только возрастом, но и внешним видом, походкой, манерами, речью и библиотечными запросами. Старшая группа поражала выправкой и подтянутостью, безупречностью, я бы даже сказала, изысканностью речи и манер, не говоря уже о вкусах.
Однажды один из старых профессоров попросил подобрать ему словарь греческого языка. В каталоге оказались словари по старо- и новогреческому. Я осведомилась, какой из них его интересует. В ответ получила взгляд, полный неподдельного изумления: 'Деточка, кто же интересуется новогреческим?..'
Следующая группа более молодых преподавателей уже носила несмываемую печать 'хомо советикус' со всеми вытекающими последствиями. Ну а о хамоватой развязности и примитивности самой молодой группы и говорить не приходится. Никогда больше мне не довелось сталкиваться с таким многослойным коллективом.
Дух, витавший в стенах института, был ощутим везде, кроме библиотеки. Директор выжигал даже воспоминания о нем из всех углов. Наиболее крамольные издания прятались в специальные хранилища, доступ к которым имели лишь проверенные лица. А крамольным считалось все, что появилось на свет до революции или вскоре после нее. Вообще свободное обращение с книгами не поощрялось. Работники, замеченные в той части библиотеки, которая не являлась их рабочим местом, строго наказывались. Помимо богатейшего собрания учебной, научной и прочей специальной литературы, в библиотеке имелся еще первоклассный художественный отдел. Разумеется, мы реагировали на него, как мухи на мед, но директор зорко следил, чтобы его сотрудники не увлекались чтением и не пропитывались вредными знаниями.
Нам с Любой, моей соседкой и соученицей, занесенной волею судьбы и комиссии по распределению сюда же, крупно повезло. Мы как-то ненароком подружились с библиотекарем из художественного отдела, Татьяной, и она тайком выдавала нам на ночь самые дефицитные издания.
Работа в библиотеке была 'непыльной', но уж очень регламентированной. Одним из нововведений директора после водворения на должность были дневники, куда вменялось подробно записывать все наши действия и количество потраченного на это времени. Фиксировать следовало все. Я регулярно вносила перерывы на поход в туалет с учетом положенных пяти минут на перемену деятельности (не могла удержаться!)
В конце каждого месяца начальники отделов пересчитывали все это многообразие цифр на библиотечные нормы и выводили показатели, которые оседали в кабинете директора, согревая ему душу, или давая повод для разноса нерадивых. На эти громоздкие подсчеты у нашей запуганной начальницы уходила большая часть месяца, так что она главным образом функционировала в качестве счетовода. Исполняла она это с завидным рвением, тем более странным, что человеком она была весьма неглупым. Но, как видно, неожиданное назначение начальником информационно-библиографического отдела в 27 лет, что в те времена случалось нечасто, повергло ее в состояние неиссякаемого изумления и острого желания соответствовать.
До работы в Горном институте мы с Любой дружили лишь по территориальному признаку - она жила в доме напротив моего. Теперь же превратились в сиамских близнецов. Даже работали командой. В наши обязанности входили переводы заголовков статей из иностранных журналов с краткой аннотацией к ним. Переводили коллективно, подолгу обсуждая самые неподатливые фразы, оттачивая и добиваясь наилучшего литературного звучания. Поскольку в горном деле, равно как и в геологии, мы были полными профанами, все специфические термины резали ухо, и мы чаще всего избавлялись от этих 'некрасивостей'. Зато получавшиеся переводы радовали глаз. Как-то к нам подошел один аспирант-иностранец и спросил, кто занимается переводами. Мы хором гордо провозгласили: 'МЫ!' Тогда он, слегка смущаясь, объяснил, что в наших текстах полностью отсутствует смысл. Наша гордость тут же потускнела, и в дальнейшем пришлось аккуратнее обращаться со специальной терминологией.
Еще одним предметом нашей гордости было преподавание информационно-библиографических основ студентам и аспирантам. В курс входило несколько лекций и пара практических занятий в каждой группе. Мы просто лопались от сознания своего величия. Однажды я пришла на лекцию и, ожидая, когда все студенты рассядутся, что-то раскладывала на столе. Студенты не слишком спешили, и мне пришлось напомнить о начале занятий. Они кинули на меня вопросительный взгляд, словно впервые заметив, и ответили: 'Так преподавателя же еще нет!'
Вполне довольные обществом друг друга, мы с Любой не особенно смешивались с остальным коллективом, в основном наблюдая за ним издали. Единственным исключением стала та самая Татьяна из художественного отдела, с чьей легкой руки мы перечитали все самые интересные книги.
МОЯ ПОДРУГА БАРБИ
...Налево беру и направо,
И даже без чувства вины,
Немного у жизни лукавой,
И все у ночной тишины...
А. Ахматова
...Нежнее нежного
Лицо твое,
Белее белого
Твоя рука,
От мира целого
Ты далека...
О. Мандельштам
Таню мы заметили сразу же. Да и мудрено было не заметить. Этакая кукла Барби - прелестная блондинка, с чарующей белозубой улыбкой, с изысканными манерами и вкусом, полная изящества в неторопливых движениях. Ее внешность, поведение и разговор настолько отличались от окружающих, что казалось, будто ее по ошибке занесло в нашу библиотеку и вообще в нашу действительность с какой-то другой планеты или из другой эпохи.
Жизнь Тани была до краев наполнена всевозможными приключениями.
В своей семье она не просто 'казалась девочкой чужой', но контраст был так велик, что вызывал всеобщее недоумение. Родители Тани напоминали двух колобков, настолько одинаковых, что их легко было перепутать. Низенькие, коренастые, с бесформенными фигурами и полустертыми крестьянскими лицами, они не отличались ни изысканностью манер, ни чистотой речи. Под стать им был и старший брат Тани. Как в такой семье могла появиться эта прекрасная длинноногая принцесса, оставалось полной загадкой. Безусловно, Таня была всеобщей любимицей: ей внимали и поклонялись, ею гордились и любовались. Не очень понятно, как ей удалось сохраниться в этакой обстановке и не превратиться в заносчивого и амбициозного тирана. Она была добра и отзывчива, разумеется, избалована всеобщим благоговением, но, в целом, оставалась очень милым существом. Особой глубиной и содержательностью Таня не отличалась, но ничуть по этому поводу не печалилась. Она летала по жизни легко и с удовольствием, иногда слегка опаляя крылышки, но неизменно успевая вовремя упорхнуть.
Таня закончила театроведческий факультет Театрального института. Она, разумеется, мечтала о сцене, о полной захватывающих приключений актерской карьере, но поскольку особыми талантами не обладала, ей пришлось довольствоваться театроведеньем, хотя она и не испытывала к этому ровным счетом никакой тяги. Училась она без большой охоты и не слишком усердствовала, но с грехом пополам доползла-таки до диплома. После окончания папа пристроил ее в библиотеку Горного института. Танин папа в прошлом трудился на ниве искоренения вольнодумства, весьма почитаемой сильными мира сего, и потому обладал немалым влиянием и связями. Выйдя в отставку, он продолжал служить тем же богам, только масштабы его деятельности сузились, ограничившись рамками Горного института.
Несомненно, унылая библиотечная обстановка, была не для Тани, да и 'королевство маловато, разгуляться негде'. Пользуясь той же протекцией, Таня вскоре начала преподавать русский язык иностранцам. Это поприще пришлось ей куда больше по душе. Она почувствовала себя на сцене, окруженная привычным и столь необходимым ей вниманием и восхищением. Все взоры были прикованы к ней, а в глазах читалось неподдельное обожание, тем более что состав студентов был в основном мужским. Таня наслаждалась и таяла в лучах славы.
Ее брак к тому времени уже дал трещину, и она созрела для новых приключений.
С мужем - студентом актерского факультета, Таня познакомилась, учась в Театральном. Ему прочили большое будущее, но Саша доверия не оправдал. Не прижившись на театральных подмостках, он решил податься в эстрадные певцы. Голос у него был приятным, но небольшим. И хотя его импозантная фигура неплохо смотрелась на сцене, и тут удача не улыбнулась. Возможно, если бы он вовремя попал в руки кому-нибудь из всемогущих импресарио, его сумели бы 'раскрутить', но никого подходящего поблизости не оказалось. Так что мелькнувшая было надежда, активно подогреваемая Таней, растаяла. Отчаявшись дождаться мужниного взлета и заслуженной славы, Таня постепенно потеряла к нему интерес. Саша еще продолжал некоторое время биться, но тут случилось несчастье: занимаясь йогой, он повредил позвоночник. Лечение только ухудшило положение - теперь он мог с трудом передвигаться в инвалидном кресле. Психика не выдержала нагрузок, и Саша превратился в безучастное существо, способное лишь мычать по одному ему ведомому поводу. От этого удручающего зрелища Таню избавила свекровь, забрав домой сына, вернее то, что от него осталось.
Быстро справившись с постигшим ее ударом, Таня закрутила роман с одним из своих студентов. Излишне говорить, что романы с иностранцами, а тем более преподавателей со студентами, мягко говоря, не поощрялись, потому все держалось в строжайшем секрете. Тайны поверялись только нам с Любой и со всяческими предосторожностями: 'Девочки, вы даже не представляете, какой он замечательный! Я влюбилась по уши!' - 'Что же теперь будет?' - 'Понятия не имею! Но все так здорово! Я только сейчас поняла, что такое настоящая любовь. Лишь бы никто не узнал...' - взволнованно шептала она во время обеденных перерывов. Мы, хоть и гордились оказанным доверием, Танин роман не одобряли, считая риск не оправданным. Но, похоже, Танину страсть риск только подогревал. Обычно рассудочная, невозмутимая и осторожная, тут она 'закусила удила'. Избранник ее был из Марокко, к тому же оказался крупным деятелем не то коммунистической партии, не то Народного фронта. Вскоре грянул гром, но совсем не с той стороны, с которой мы могли ожидать. Внутри этого самого Народного фронта (или что там такое было?) начались нешуточные разборки и Таниного Мухаммеда достали местные или залетные 'плохиши', так что в один прекрасный день наш герой оказался на больничной койке с серьезным пулевым ранением. Роман еще какое-то время теплился, но, похоже, раненому стало не до любовных игр, а, подлечившись, он и вовсе удалился в иные веси.
Придя в себя и после этого разочарования, Таня вновь принялась за старое. Теперь ее взор привлек иракский курд, борец за права своих гонимых собратьев. Уж не знаю, то ли все Танины студенты на поверку оказывались борцами за чьи-нибудь свободы, то ли у Тани был особый нюх на эту публику. Новый роман был еще менее продолжительным. И на сей раз, невидимые враги настигли свою жертву. Правда, обошлось без кровавых битв. Пламенному революционеру удалось счастливо увернуться от 'вражьей пули', но вскоре и он исчез из Таниного поля зрения.
Таня была безутешна, но время от времени скашивала глаза на потенциальных кавалеров.
И тут появился Он...
Как-то Таня позвала нас с Любой и, 'сияя лицом', поведала о невероятно романтической встрече (то есть встречи-то как раз и не случилось). 'Ой, девочки, это все похоже на сказку! Кажется, наконец-то мне повезло!' Родственник одной из ее знакомых, увидев Танину фотографию, без памяти влюбился в прекрасную незнакомку. Дальше события начали развиваться с фантастической скоростью. Немедленно разыскав Танин адрес, напористый обожатель стал забрасывать ее письмами, цветами и заграничными подарками. Весь этот груз несли Тане сбившиеся с ног почтальоны. Личная встреча, хоть и планировалась, но постоянно откладывалась по причине занятости Таниного воздыхателя важными государственными делами. Трудился он на дипломатическом поприще и по долгу службы, якобы, пребывал в каком-то далеком зарубежье (по крайней мере, именно так он объяснял свою занятость). В одном из посланий обнаружилась фотография государственного мужа, с которой обольстительный красавец с голливудской улыбкой заглядывал в душу бархатным взором. Таня вся лучилась, озаряя сиянием окружающее пространство.
Откладывавшаяся встреча не помешала, однако, Артуру (и имя-то столь благозвучное и романтичное) в одном из писем предложить Тане руку и сердце. Влюбленная в образ прекрасного принца с дипломатическим паспортом, Таня, не задумываясь, дает согласие. Далее события развиваются еще более стремительно, но все также - на бумаге. В приходящих почти ежедневно письмах воспроизводятся мельчайшие подробности заказанного в заморских странах свадебного платья и всевозможных аксессуаров. Отдельные послания посвящаются детальному описанию обручального кольца, свадебного пиршества, путешествия и прочих увеселений.
Вдруг... на самой высокой ноте все обрывается.
Таня начинает метаться, но тщетно. Наконец откуда-то она узнает, что Артур получил травму на оборвавшемся под ним эскалаторе. Опять вмешались потусторонние или 'вражьи' силы, так и витавшие вокруг Таниных избранников, норовя лишить ее заслуженного счастья. Узнав, что Артур лежит в Кремлевской больнице, окрыленная невеста, немедленно мчится на встречу с суженым. Но попасть в 'Кремлевку' не так-то просто. Одних крыльев тут недостаточно. Уж не помню, чем Тане удалось растопить решимость 'неподкупных' стражей, но в больницу она все-таки проникает и обнаруживает там своего сильно потускневшего принца, мало похожего на того, кто так лучезарно улыбался ей с фотографии. Решив, что перемены вызваны состоянием больного, она проводит у его постели несколько часов и, получив заверения в вечной любви и пустяковости травмы, отправляется домой.
На этом связь с 'женихом' прекращается. Все Танины попытки натыкаются на стену молчания, как вдруг кто-то неведомый сообщает ей, что Артур скончался, так и не оправившись от травмы. Полная отчаяния, Таня не желает мириться с известием. Узнав, где его похоронили, она снова едет в Москву, но отыскать могилу не может. В кладбищенской конторе выясняется, что могилы с таким номером не существует, а усопшего с подобным именем и подавно. Несолоно хлебавши, измученная и раздавленная, она возвращается в Ленинград. Опять стучится в какие-то двери и бьется головой о стены, но, разумеется, безуспешно. А в один прекрасный день получает по почте письмо без обратного адреса. Полная надежд, она вскрывает конверт и... обнаруживает аккуратно сложенный чистый лист. Нервы ее, и без того полностью расшатанные, не выдерживают, и она впадает в истерику.
Как раз на этом месте я возвращаюсь из отпуска. Уезжая, я оставила Таню в состоянии полнейшей эйфории, счастливейшей из смертных. Получив сразу же по приезде сигнал SOS, я без промедления отправляюсь к Тане, прихватив по пути и Любу. Неожиданно и молниеносно слетевшая с роскошного пьедестала, казавшегося таким прочным, Таня и выглядела, и звучала ужасно. Как затравленное и насмерть перепуганное животное, она вздрагивала и шарахалась от любого шороха.
Наш 'совет в Филях' сильно затянулся. Вечер плавно перетек в ночь, а затем и в утро. Выслушав сбивчивый, но подробный рассказ, мы поохали, поспорили и, в конце концов, постановили: 'Надо постараться забыть об этой истории как можно быстрее, а, главное, никому об этом не рассказывать и не пытаться ничего узнавать. Этот лист - скорее всего предупреждение, так что сиди тихо'. Несмотря на водевильный сюжет, мы заподозрили, что тут могли быть замешаны серьезные силы, чьи действия нередко представляются в виде фарса, правда, лишь до тех пор, пока эта публика держится на расстоянии. Но даже, если случившееся было всего лишь чьей-то коварной шуткой, эпизод стоило похоронить и, желательно, как можно скорее. Так мы справили поминки по очередной порции Таниных надежд - самых многообещающих, но и самых призрачных, и полусонные поплелись на работу.
Слегка потускневшая Таня постепенно обретает внутренний статус-кво, но к романам на время охладевает.
Вскоре влиятельные родственники отправляют ее трудиться в ближнее зарубежье (тогда к нему еще относились так называемые страны Народной демократии). Конечно, Тане мечталось о Лондоне и Париже, но, видимо, столь далеко их связи не распространялись, к тому же, вряд ли русский язык пользовался там большим спросом. Потому в список предложений попали Бирма с Лаосом и Польша с Чехословакией. Экзотики Таня уже нахлебалась вдоволь и потому выбрала небольшой тихий городок в Чехословакии, вблизи Швейцарской границы. Туда она и отправилась преподавать аборигенам русский язык.
Поначалу Таня опасалась всего: отсутствия привычной атмосферы и окружения, существования без маминой заботы и ухода и вообще совершенно непривычного для нее самостоятельного житья. Но постепенно ей стала нравиться эта новая обстановка, радовали даже тишина и бессобытийность обывательской жизни в этой ухоженной провинции. Столь удачное место для отдыха от бурь, зализывания ран и перегруппировки сил.
Но, верная себе, она не могла долго существовать в вакууме и вскоре закрутила роман со своим земляком - режиссером местного театра. Несомненно, для Виктора режиссура была лишь поверхностью айсберга, основная же деятельность, лежала совсем в иной плоскости. Таня, периодически наезжавшая в отпуск, с преувеличенной восторженностью рассказывала о своем заграничном житье-бытье, но ее изложение деталями не изобиловало. Пропущенных мест здесь было даже больше, чем в истории с мифическим Артуром. В основном она с упоением рассказывала о местных магазинах, демонстрировала коллекцию шуб и туалетов, до которых всегда была большой охотницей и в которых знала толк.
Учитывая, от каких органов исходило Танино назначение, можно предположить, что она не случайно попала в этот город, и не менее случайной была ее встреча с Виктором. Видимо, коллеги ее отца и брата, не привыкшие расточать дармовые подарки, устроили эту вожделенную командировку в обмен на кое-какие услуги. Не думаю, что Танины обязанности были особенно серьезными, для этого она сама была недостаточно серьезна - так, что-нибудь по мелочи. Сомневаюсь также, что в планы ее благодетелей входило усложненное развитие сюжета; к тому же, у Виктора уже имелась семья, что, правда, ничуть не помешало их роману.
Таню вначале не заботило семейное положение Виктора, но поскольку она всякий раз по уши влюблялась в очередного избранника, ей становилось необходимо владеть им безраздельно. Таня начала нервничать, но изо всех сил старалась скрыть это от Виктора, внешне являя полнейшую невозмутимость. Только все чаще заговаривала о возвращении домой.
Виктор как будто не особенно реагировал на ее слова, но внутри вел постоянный спор с самим собой. Снова и снова взвешивал все 'за' и 'против', и хотя 'против' обычно перевешивали, он не желал с этим соглашаться и искал все новые аргументы в защиту решения, казавшегося безрассудным, но от этого еще более желанного. Развод непременно сломал бы карьеру, которую он так старательно строил всю сознательную жизнь. Карьера превратилась для него в некое божество, фетиш, которому он поклонялся и беззаветно служил. Нельзя же было в одно мгновение разрушить столь долго и бережно возводимое здание. Однако и лишиться Тани он не мог. С женой Виктора уже давно не связывало ничего, кроме чистейшей формальности. Они прожили врозь многие годы, и у каждого была своя жизнь. Наезжая время от времени домой и оказываясь под одной крышей с женой, он не мог дождаться отъезда. Жена реагировала на его пребывание также: они с трудом выносили общество друг друга.
Он так ни на что и не решился, но тут как раз подоспела перестройка, а с ней перемена ветров и ориентиров. Теперь уже начальству стало не до таких мелочных разборок, как разводы сотрудников, у них появилась масса более важных забот.
Освободившись от мучивших сомнений, Виктор развелся с женой. Они с Таней поженились, родили дочку, нареченную тем же именем, что и ее очаровательная мама. Несмотря на смену властей и соответственно великодержавных задач, муж Тани еще какое-то время продолжал исполнять свои обязанности. Наверное, его хозяевам мерещилось скорое возвращение былого могущества, а, может быть, им стало просто не до него. Поскольку история не повернула вспять так быстро, как им того хотелось, Виктор с новой семьей вынужден был вернуться в Ленинград, то есть уже в Санкт-Петербург. Прибыли они впятером: родители с маленькой дочкой и двумя собаками - старым ирландским сеттером, умницей и добрягой, и юным бультерьером, безмозглым и свирепым. Последнего приобрели перед самым отъездом для защиты обеих Тань от ставшего к тому времени безмерно бандитским Петербурга. Но бультерьер надежд не оправдал. Возможно, на него повлияла атмосфера всеобщей неразберихи, царившая тогда в бывшей столице, где никто толком не понимал, кто друг, а кто враг, и кого от кого следует защищать. Не умея разобраться в обстановке, пес направил свою неуемную агрессивность не на внешних врагов, а на своих домашних. Так что его жертвами стали именно те, кого он призван был защищать.
Первый 'подвиг' буль совершил на одной из прогулок, неожиданно напав на старшую Таню и прокусив ей руку до самой кости, несмотря на толстую шубу и пару свитеров. Травмированная хозяйка еще долго лечилась от нанесенного увечья, но происшествие почему-то не послужило ей уроком. Совершенно обезумевший от безнаказанности пес задумал тем временем новую зверскую акцию. Как-то, войдя в спальню, Таня застала такую сцену: бандит занес свои страшные клыки над горлышком ее спящей дочки. Только чудо спасло маленькую Таню от мучительной смерти. Но и после этого чуть не свершившегося злодеяния чудовище не предали анафеме, а лишь выдворили из квартиры, где обитали обе его жертвы. Виктор, забрав злодея, переселился к своим родителям, а Таня вместе с дочкой и доживавшим дни старым сеттером осталась жить со своими.
Ни Таня, ни Виктор не были подготовлены к обстановке, которую застали по приезде и потому с трудом приспосабливались к новой жизни. Слегка подкармливали старые связи, оставшиеся в Чехословакии. Помогала и полнейшая пустота на нашем, уже ставшем свободным, рынке. Как и большинство, они стали потихоньку приторговывать всем, что попадалось под руку: чешскими колготками, косметикой, бижутерией. Моя, едва зародившаяся фирма, пребывала тогда в такой же растерянности. Мы как раз мучительно решали, чем бы заняться, и стали охотно брать на реализацию все, что они предлагали. Денег это, разумеется, почти не приносило, но создавало некоторую видимость деятельности.
Как-то мы приехали к Виктору, чтобы отдать деньги. Еще договариваясь о встрече, я попросила, чтобы злодейского пса полностью изолировали. К нашему приходу его заперли в одной из комнат. Мы уселись в гостиной, и я стала пересчитывать деньги, которые в то время из-за обвальной и безудержной инфляции легче было измерять в килограммах. Но поскольку весов под рукой не оказалось, процесс пересчета затянулся. За это время кто-то из обитателей квартиры случайно выпустил 'бандита' из заточения, и он решительно направился к моему дивану. У меня внутри все похолодело и оборвалась, и я застыла, как фигура в детской игре, боясь, не только пошевелиться, но даже вздохнуть. Я никогда не боялась собак, но это чудовище нагоняло на меня животный ужас. Буль в одно мгновение взлетел на диван и, не останавливаясь, пробежал по нему, наступив по ходу дела и на меня, и на пачку денег, лежавшую на моих коленях. Деньги веером разлетелись по полу, а пес, не замедляя хода, уже скрылся в соседней комнате, где его с облегчением заперли не менее моего перепуганные хозяева. Я еще долго не могла придти в себя и больше уже в этом доме никогда не появлялась.
Какое-то время мы продолжали поддерживать деловые контакты с Таней и Виктором, но постепенно дела в моей фирме пошли на лад, и мы перестали интересоваться 'мелочевкой'. С Таней мы еще изредка перезванивались, но уже как-то вяло и нерегулярно, а затем и вовсе потеряли друг друга из виду.
По приезде она немного общалась с Любой, правда, больше по привычке и по-соседски. Но и их отношения вскоре прекратились. Задумавшись над своей жизнью, Люба неожиданно пришла к выводу, что мир к ней чрезвычайно несправедлив, поскольку явно обделил ее своими благами, и тогда она решила восстановить справедливость самостоятельно. Не долго думая, она занялась перераспределением земных благ. За этим занятием Таня однажды и застала ее в своем доме.
Танина жизнь текла неспешно и бессобытийно, если не считать того, что дом ее постепенно пустел. Сначала умер старый сеттер, затем один за другим тихо ушли родители. С Виктором, однажды разъехавшись, они так и продолжали жить порознь. Уже не стало бультерьера, и причина разъезда как будто исчезла, но оба привыкли к сложившемуся укладу и не спешили его менять.
Дочка росла, превратившись сначала в дерзкого подростка с замашками уличного хулигана, а затем и в очаровательную девушку, улучшенную копию своей прелестной мамы. Но очарование это длилось ровно до того момента, пока она не открывала рот. Речь ее была обрывистой, грубой и изобиловала жаргонными словечками. Она не желала ни учиться, ни подчиняться каким-либо правилам, лишь огрызалась на любые родительские увещевания и просьбы. Таня пыталась бороться с этим, но добилась лишь того, что дочь вообще перестала с ней разговаривать. Большую часть времени младшая Таня проводила у зеркала, любуясь собой. Она могла с удовольствием часами разглядывать свое лицо или фигуру, могла потратить целый вечер на полировку ногтей. Собственная внешность стала ее единственной заботой, больше ее мало что интересовало.
Так они и существовали под одной крышей - двое самых близких и вместе с тем абсолютно чужих друг другу людей...
СВЕТА
...Вот и прекрасно: ничто не болит.
Боль моя - тень, шепоток ветерка...
Хочется жить, да Господь не велит:
слишком для этого кожа тонка.
Г. Горбовский
Но вернусь к рассказу о Свете.
Судьба столкнула нас вновь через несколько лет после встречи в Горном институте.
Освободившись 'из заключения', то есть, отбыв обязательные три года после распределения (я уволилась на следующий день после трехлетней годовщины), я пребывала в свободном полете, точнее сказать, 'летал' мой папа, стараясь через влиятельных знакомых отыскать мне работу. Счастливым мое парение назвать было трудно - наниматели по-прежнему воротили от меня носы.
Местом, куда я с папиной помощью приземлилась, оказалась наибанальнейшая контора, унылая и безликая, как и большинство подобных заведений. Согласно договоренности мне досталась не слишком завидная должность инженера отдела информации, однако, ни на что иное я и не претендовала.
Мое появление перед очами управляющего, явно не повергло его в восторг, но больно уж влиятельным было хлопотавшее за меня лицо. Для проформы слегка помучив вопросами и поглумившись, он скрепя сердце, что явственно читалось на его и без того кислой физиономии, зачислил меня в штат. При этом не смог отказать себе в удовольствии и мстительно срезал оговоренную заранее зарплату на целых 10 рублей, что в те времена было существенно (кровавые битвы нередко возникали и из-за куда меньших сумм). Влиятельное лицо оскорбилось таким явным проявлением 'бунта на корабле' и пообещало разобраться. Его заверили, что по истечении испытательного срока несчастная десятка будет мне возвращена (что, кстати, так и не случилось).
Обретя новое 'место под солнцем', я стала обладательницей обшарпанного письменного стола в небольшой комнатенке с единственным окном, набитой столь же потрепанными разномастными столами, позволявшими протискиваться между ними лишь боком. Все это размещалось в мансарде старого здания. Кроме меня, пленниками этой комнатушки оказались еще семь-восемь женщин столь же разномастных, как и столы, и единственный мужчина - постоянная мишень всеобщих издевок и насмешек.