Вернее, все уже было собрано, разложено, запаковано. Как нелегко было отобрать из нажитого несколькими поколениями то немногое, что вместилось бы в эти два домотканых баула и что пригодилось бы в той новой, абсолютно неведомой жизни.
В последний вечер пришли самые близкие друзья. Они бродили по квартире, что-то подбирая и перекладывая. Аня смотрела на них безучастно, словно сторонний наблюдатель. По ее щекам непрерывно катились слезы. Ее пытались успокоить, недоумевая, почему она все время плачет. Но она не могла объяснить, о чем были эти слезы, скорее всего обо всем вместе: о хорошем и плохом, о том, что оставалось позади, и что ожидало в будущем. Все это слепилось в плотный ком, безнадежно застрявший в горле.
В начале четвертого вышли из дома. Февральская ночь была темной, почти безлунной. Мороз, круто замешанный на сырости, доставал до самой последней клеточки. Обычная петербургская погода. Но на этот раз все казалось необычным. Внутреннее напряжение обостряло восприятие: редкие звуки ночи, приглушенные оттенки и размытые очертания домов, едва различимый на темном небе шпиль Петропавловского собора с силуэтом летящего ангела...
Что не сбылось - уже не сбудется,
Что похоронено - не воскресить.
Друзья уйдут или забудутся,
Я постараюсь их забыть.
Из дома выйду до рассвета,
Все двери за собой запру.
Такой родной, промозглый ветер
'Прощай!' - шепнет мне на лету.
В последнем жесте изогнется
Рукав Невы, застывшей подо льдом.
И вдруг сквозь тишину прорвется
Прощальный колокольный звон.
Шпиль Петропавловки застынет,
Пронзив нависший небосклон,
Парящий ангел руку вскинет
И осенит меня крестом.
Погрузились в микроавтобус, одолженный кем-то из друзей. 'Теперь уже, наверное, бывших друзей...' - подумала Аня.
В аэропорту к ним присоединилось еще несколько провожавших. Здание аэровокзала выглядело совсем неприветливо: холодное и полутемное. Утренняя смена еще не пришла. Вскоре один за другим начали появляться служащие. Хмурые, невыспавшиеся, они окидывали отъезжающих недобрым взглядом и скрывались за чертой, которая очень скоро должна была стать для Ани водоразделом между двумя ее жизнями.
Их, практически, не досматривали: все еще не до конца пробудившиеся стражи пропускали всех, почти не глядя, пытаясь поскорее отделаться. Если бы Аня могла предположить такое, сколько можно было прихватить оставленных семейных реликвий...
Самолет чешской авиакомпании встретил их куда радостнее, чем отечественный аэропорт. Приветливые, нарядные стюардессы старались облегчить тяготы бесконечно длинного перелета.
Наконец добрались до Чикаго. Хотя по мере продвижения они постепенно освобождались от части своих многослойных нарядов, выйдя из самолета, почувствовали себя зимовщиками, случайно залетевшими на южный курорт. Местное население, одетое (точнее сказать - раздетое) в шорты, футболки с короткими рукавами и шлепанцы на босу ногу, вызывало недоумение. Мелькнула мысль, не занесло ли их по ошибке куда-нибудь в Рио-де-Жанейро или на Майорку.
Слегка поредевшая кучка прибывших тащила на себе груз толстых шуб, свитеров и меховых шапок, с трудом передвигаясь в тяжелых зимних сапогах. Путь до места, где их ожидали представители ХИАСа, оказался неблизким. Они шли по бесконечным коридорам, которые, заканчивались лишь для того, чтобы перейти в следующие, еще более длинные. С каждым шагом шубы становились все тяжелее и раскаленнее, а 'ручная кладь' все сильнее придавливала своей недозволенной тяжестью. Растянувшись длинной вереницей, они уже не шли, а ползли на заплетающихся и подкашивающихся ногах, с трудом волоча свою ношу.
С каждым шагом Аня все больше ненавидела и свою шубу, и подругу, которая посоветовала взять эту шубу с собой. Подруга жила в Америке почти 10 лет, и потому перед отъездом Аня решила посоветоваться с ней. На вопрос, стоит ли брать шубу, подруга уверенно ответила: 'Если шуба хорошая - бери обязательно!'. Шуба у нее была хорошая, потому она без колебаний последовала совету подруги, еще не подозревая, на какие мучения обрекает себя.
Оформление бумаг не заняло много времени. Не слишком обременительным было и короткое приветствие-инструктаж (чего не делать, куда не ходить, во что не ввязываться), привычная советская схема, основанная на бесконечных 'не'.
Им предстояло долгое ожидание рейса на Сент-Луис. Путешествие длилось уже вторые сутки, а конца все не было видно. Спать хотелось ужасно, но невозможно было уснуть в неудобном кресле, к тому же 'на юру' - в какой-то полунише посреди очередного длинного коридора, из которых, похоже, и состоял весь чикагский аэропорт.
Казалось, все здесь было против нее: попыталась найти курилку - не смогла; попробовала позвонить дочке по автомату - не сумела. Возникло ощущение полной никчемности, которое потом еще долго не отпускало. Конечно, можно было спросить кого-нибудь из персонала, но она не решалась, опасаясь не справиться и с этой задачей.
Готовясь к отъезду, Аня подсчитывала плюсы и минусы своих умений и навыков. Выходило, что ее гуманитарные специальности, не слишком хлебные и в отечестве, для будущей жизни были вовсе непригодны. Зато в плюсы попадало знание языка (как ей тогда казалось) и умение водить машину. Больше плюсов отыскать не удалось. Потому Аня понимала, что ее возможности найти приличную работу, мягко говоря, ограничены. Кто-то из друзей пошутил: 'Ну что ж, будем там ножки у курочек отрезать'.
Первый щелчок Аня получила в самолете при приближении к Чикаго. Из длинной тирады, прозвучавшей по радио, она поняла всего два слова: 'Thank you!' Это открытие повергло Аню в такой шок, что она потом еще долго избегала даже мимолетных контактов с аборигенами. Местное произношение настолько отличалось от того, что ей приходилось слышать раньше, что ухо отказывалось воспринимать эту мешанину из незнакомых звуков. Аня совсем загрустила. Говорить она тоже боялась - ведь за вопросом следовал ответ, который она все равно не в силах была понять. Почти два десятилетия молчания не прошли бесследно: после школы и института у Ани не было никакой языковой практики. Короткий постперестроечный опыт тоже не спасал. А тут еще это непонятное произношение, всякие американизмы - было от чего впасть в уныние. Родные, наблюдавшие за ее муками, уговаривали перестать стесняться и говорить, с кем только возможно: 'Чего ты боишься? Они же не знают, сколько лет ты учила английский' - 'Они не знают, но я-то знаю...'
До Сент-Луиса они добрались едва живыми. Аня слегка оживилась при встрече с дочкой, да и то ненадолго.
А со следующего дня началось хождение по мукам. От беспомощности она чувствовала себя новорожденным младенцем, с той лишь разницей, что счастливые младенцы об этом не подозревают. Непонятным было, практически, все - даже самые простые на первый взгляд вещи, изворачиваясь под неведомым углом, приобретали размеры катастрофы. Теперь они поменялись ролями с дочерью, вынужденной водить мать и бабушку за руку, оберегая от шишек и увечий.
По приезде они поселились все вместе в квартире у дочки. Это была квартира с двумя спальнями. Одну спальню занимали дочка с зятем, а вторую приготовили специально для бабушки. Ане же досталось 'почетное' место на узком угловом диване в гостиной. Но главной проблемой оказались вовсе не габариты дивана (с этим она бы как-нибудь примирилась), а реакция дочкиных котов. Это были два абсолютно разных кота (хотя дочка уверяла, что они братья). Один был рыжий увалень с простецкой крестьянской мордой и покладистым характером; второй же - красавец и аристократ, с необычной окраской и изящными движениями, невероятно любопытный и коварный.
Ее появление в столь неподобающем месте и в неподобающий час вызвало у котов недоумение, быстро перешедшее в восторг. С одинаковым энтузиазмом они вскакивали на спинку дивана, откуда радостно пикировали на Анино распростертое тело, шмякаясь всей массой то на живот, а то и на голову. Этот неожиданный аттракцион им явно понравился. Сначала она пыталась тихо, чтобы не разбудить остальных, увещевать котов, взывая к их благоразумию, но поскольку на них это не произвело ровным счетом никакого впечатления, она стала сдавленно шипеть. Коты ненадолго угомонились, дав ей краткую передышку, а затем продолжили свои акробатические этюды. Анино возмущение не осталось без внимания, наутро она обнаружила, что ее раскрытый чемодан, благоухал, выдавая следы кошачьей мести (она не сомневалась, что это были проделки 'аристократа').
К счастью, вскоре Аня обзавелась собственным жильем. С квартирой ей повезло - она была просторной и не очень дорогой. Дом, правда, попался старый, с допотопной ванной и единственным кондиционером в окне. Кондиционер этот был явно такого же пенсионного возраста, как и сам дом. Он имел устрашающий вид, издавал жуткие сипящие звуки, но и это было большой удачей. Без кондиционера Аня бы совсем пропала. Сие чудо техники принадлежало предыдущему жильцу, оставившему его за ненадобностью.
Дом находился в районе, слывшем не самым благополучным, однако, оказавшимся куда более спокойным и безопасным, чем ее престижный Петроградский в центре Петербурга. Правда, когда хозяин порекомендовал не гулять по окрестностям после одиннадцати вечера, Аня не на шутку испугалась, представив ужасы последних российских лет. Какое-то время она вздрагивала от каждого шороха, задыхаясь от полнейшей незащищенности в своем новом жилище с наполовину стеклянными входными дверями (особенно пугала дверь, выходившая во двор). Вспоминалась петербургская квартира с двойными, обитыми железом дверями, с множеством замысловатых замков, крюков и цепочек, с сигнализацией, подключенной к милицейскому пульту...
Отправившись на поиски квартиры, Аня вначале прошлась по более спокойным районам, послушавшись советов бывших соотечественников. Но посмотрев на это карикатурно-гротескное подобие поселков русской глубинки, она твердо решила, что будет искать жилье совсем в другом месте.
Дочка основательно подготовилась к их приезду, собрав мебель и прочую утварь. Люди избавлялись от ненужных вещей, охотно отдавая их страждущим соплеменникам и получая при этом право списывать хоть какую-то сумму с немалых налогов (бедные люди благотворительностью не занимались). Ане повезло и в этом: дочку направили к женщине, перебиравшейся на Аляску и избавлявшейся скопом от всего хозяйства: перевозить тяжести было куда дороже, чем покупать все необходимое на новом месте. Так что ей достались не только вполне приличная мебель, посуда и светильники, но даже кое-какие необязательные, но приятные хозяйственные мелочи.
Однако для обретения самостоятельности необходим был собственный транспорт. Следовало как можно скорее купить машину, но для начала надо было обзавестись местными водительскими правами. Аня сразу же взялась за изучение правил, оказавшихся очень похожими на российские. Единственное затруднение вызвало обилие всевозможных цифр. Но больше всего Аня опасалась оконфузиться, не поняв вопроса экзаменатора. Тем не менее, правила ей удалось сдать без проблем, и она получила свой первый американский документ: ветхую бумажонку нежно-розового цвета, солидно именуемую 'permit' (разрешение). Это разрешение позволяло водить машину в присутствии более опытного водителя - обладателя местных прав.
Кто-то сказал Ане, что первые три месяца после приезда, можно ездить по российским правам. Правда, кто-то другой добавил, что в их штате сие правило хождения не имело. Ухватившись за первое сообщение и пропустив мимо ушей второе, она начала понемногу выезжать.
Первые вылазки Аня совершала на дочкиной машине, пока та была на работе или занятиях. Не обошлось без курьезов: не привыкшая к автоматической коробке передач, она никак не могла приучить к послушанию левую ногу и правую руку, привыкших активно участвовать в движении. Аня жала на обе педали одновременно и не могла понять, почему машина отказывалась трогаться с места. А правая рука все время соскальзывала на рычаг переключения скоростей, норовя дернуть его во время движения.
Через пару недель после приезда Аня купила свою первую американскую машину. Машину удалось найти на аукционе: не очень юный, но вполне приличный миниатюрный пикапчик - американская версия японской 'Мазды'. Она очень полюбила эту юркую машинку. Несмотря на малые размеры, машина была очень вместительна, и Ане даже удалось перевезти на ней кое-какую мебель.
Вождение Аня сумела сдать лишь со второго раза. Она сгорала со стыда от этого очередного позора. Водитель с двадцатилетним стажем (не говоря уж о ее детском и юношеском опыте, когда отец позволял ей 'порулить' во время их бесконечных путешествий по стране) - и вот, пожалуйста, оскандалилась, как обычная неумеха. Ее подвели опыт и самоуверенность: полицейский экзаменатор сослался на то, что она слишком быстро и незаметно оглядывала дорогу перед маневром (следовало с показным усердием разворачиваться всем телом и подолгу оглядываться по сторонам).
От этого провала на душе стало совсем муторно. Выходило, что даже то, что она, казалось бы, знала, вместо помощи приносило ей одни неприятности. Видно, она вообще ни к чему не была пригодна.
Несмотря на отсутствие прав, она продолжала ездить, надеясь на свои российские права. Еще одной неприятностью оказалось ее неожиданная топографическая тупость. Город был невероятно разбросан, улицы петляли и переплетались, образуя какие-то странные узлы и клубки. Ориентиров не было никаких: везде стояли типовые постройки с одними и теми же названиями: MacDonald's, Schnucks, Wal-Mart...
Как-то, заплутав, Аня попалась на глаза полицейскому, заподозрившему неладное при виде ее неуверенной езды и запрещенных разворотов. 'За неимением гербовой' она с уверенным видом подала свою пурпурную книжицу, сопроводив ее той самой розовой бумажонкой по имени permit. Бедный полицейский воззрился, 'как в афишу коза', на ее странную 'паспортину' с неведомыми значками и с фотографией юной девицы (на том фото ей было 19 лет). Легко представить, что за прошедшие с того момента два десятка лет, она успела слегка измениться. Бедняга аж побагровел от натуги, силясь понять, что за 'ксива' оказалась в его руках и какое она может иметь отношение к сидящей за рулем даме. С надеждой посмотрев на ее мать, он спросил: 'А у нее есть права?' Аня саркастически ухмыльнулась: в молодости отец пытался учить маму вождению, но всякий раз, когда машина трогалась с места, мама отпускала руль и, крепко зажмурив глаза, стонала: 'Ой-ой-ой, поехала...'
Не дав полицейскому опомниться, Аня заявила, что имеет право пользоваться своими старыми правами в первые три месяца после приезда в страну. Ее спасли два обстоятельства: полицейский явно был мало знаком с законами, кроме того, сие происходило в весьма респектабельной части города, где отношение к нарушителям было куда мягче, чем в менее благополучных районах. Так что в тот раз ей удалось уйти безнаказанной.
А ее первый выезд после получения прав на конкурсе тупости, непременно, завоевал бы первое место. Ане подарили билеты на концерт известного пианиста. Они отправились вдвоем с матерью, с которой впервые в жизни стали дружны и неразлучны (тяготы эмиграции на время сплотили даже их). Концертный зал находился недалеко от дома, и никому не могло придти в голову, что Аня сумеет заблудиться на таком коротком и простом участке. Но к ней нынешней невозможно было подходить с привычными мерками.
После концерта Аня умудрилась уехать в совершенно противоположную сторону, попав на highway, по которому их однажды возил зять. Когда на горизонте отчетливо обозначился силуэт знаменитой арки - достопримечательности, которой сент-луисцы гордятся больше, чем парижане Эйфелевой башней, Аня поняла, что едет в противоположную сторону. Поиски разворота ни к чему не привели - она совсем забыла, что на хайвее нельзя разворачиваться. Аня уезжала все дальше и дальше, ее ужас рос, а надежды на счастливое избавление не появлялось. Съехав, наконец, с хайвея, она начала петлять по незнакомым улицам, каким-то мистическим образом попав в самую опасную часть города, в 'гетто', куда и в светлое время заезжать не рекомендовалось. Все попытки выбраться приводили лишь к тому, что она все больше удалялась от цели. От отчаяния Аня потеряла всякую способность связно мыслить.
Вот такие ситуации, накладываясь одна на другую, и вырабатывают всеэмигрантский комплекс неполноценности. Практически каждый, попавший в эмиграцию в неюношеском возрасте, получал это клеймо. Некоторым удавалось с годами загнать этот комплекс глубоко внутрь. Подчас им даже казалось, что они преодолели сию напасть. Но рано или поздно этот дремлющий комплекс пробуждался и давал о себе знать.
Проблемы возникали на каждом шагу: открыть счет в банке, выписать чек, заправить машину. Но спотыкаясь и набивая синяки, Аня кое-как осваивала сии премудрости и двигалась дальше, иногда даже получая удовольствие от борьбы, а особенно от ее результатов. Так, например, счет в банке, хоть и совершенно пустой, равно, как и владение чековой книжкой, принесли ей ощущение некоторой солидности.
Сразу же по приезде всех 'новичков' определяли в английскую школу. В школе их распределяли по классам в зависимости от уровня знаний. Аня попала на самый высший уровень, что возвратило ей малую толику самоуважения.
Посещение школы было обязательным и строго контролировалось. Непокорных сурово наказывали. Трудоспособное население посещало школу до того момента, пока дама, ведавшая трудоустройством, не подбирала им работу. В активе этой строгой начальственной дамы имелось несколько дежурных адресов, по которым она и распределяла всех страждущих. Врачи, химики, биологи и иже с ними направлялись в 'банк крови' (платный донорский пункт), где из-за очень низкой зарплаты была постоянная текучка кадров, и всегда требовались работники. Гуманитариев женского пола ожидала та же участь, поскольку все они владели дипломами медсестер гражданской обороны. Остальные отправлялись на всевозможные фабрики. Таков был обещанный подбор работы 'по специальности'. Отказываться от сих 'заманчивых' предложений не дозволялось: ослушники немедленно лишались не только пособия, но вообще всякой помощи. Некоторые пытались бунтовать, но основная масса покорно следовала по предначертанному пути.
Прослушав наставления той самой дамы, Аня отправилась на интервью в 'банк крови'.
На пороге офиса ее встретило несколько сотрудников: двое мужчин и две женщины. Мужчины смотрели на нее заинтересованно, женщины - придирчиво и недобро. Интервью проводил директор центра - один из встретивших ее мужчин. Задав для порядка парочку дежурных вопросов, он заговорил сам и уже больше не останавливался до конца 'интервью'. Аня изо всех сил старалась сосредоточиться на его плавно льющейся речи, но так и не смогла вникнуть в то, о чем он говорил. Насладившись звуками собственного голоса, директор подвел итог: ее брали на работу, правда, со смехотворной зарплатой. Однако Аня очень гордилась тем, что получила работу в Америке на первом же интервью и задолго до истечения срока, отпущенного на трудоустройство.
Но еще до получения этой официальной работы Аня вынуждена была подрабатывать в пиццерии. Поскольку на пособие невозможно было прожить даже впроголодь, а привезенные с собой деньги она целиком истратила на машину, пришлось подумать хоть о каком-нибудь приработке. Она еще совершенно не ориентировалась в этом новом мире и не представляла, куда податься. Один из ее новых знакомых работал развозчиком пиццы (проторенные эмигрантские дорожки). Он составил ей протекцию, и Аню приняли на работу. Ее поставили делать пиццу, то есть накладывать на готовый корж слои мяса, колбасы и всевозможных овощей. Задача показалась Ане необычайно простой, и она попросила дать ей как можно больше часов. Работать она собиралась вечером - по утрам надо было ходить в школу.
Отстояв свою первую трудовую вахту, которая закончилась ближе к полуночи (последняя смена должна была убрать и отмыть от дневных наслоений все помещение), Аня еле доползла до своей машины. Болело все тело. Казалось, каждая клеточка ныла на свой собственный лад. Знакомые, устроившие Аню на эту работу, приехали к окончанию смены, чтобы проводить ее домой. Они боялись, что Аня заблудится в лабиринте улиц в кромешной темноте - улицы в городе, практически, не освещались. Район был сродни тому, в котором она очутилась в свой первый выезд. Блуждать по такому району не стоило и в дневное время, не говоря уж о ночи. Встретив Аню, друзья протянули ей яблоко, но она не смогла даже взять его - рука была абсолютно чужой и отказывалась подчиняться.
В прошлой жизни Ане никогда не доводилось работать физически, не считая редких вылазок в колхоз или на овоще-базу. В студенческие годы это было даже интересно - совершенно незнакомые впечатления, да и работой их там не слишком обременяли. А о режиме, в каком она отработала свою первую американскую смену, Аня вообще раньше не ведала. Кроме усталости от многочасового стояния на ногах, изнуряла еще полная безалаберность в организации всего процесса, а, главное, постоянное напряжение. Новые 'коллеги' встретили Аню по-разному: одни смотрели на ее потуги с сочувствием, другие взирали на нее, как на инопланетное существо, а некоторые выказывали открытую неприязнь.
Итак, распрощавшись с пиццерией, Аня готовилась к выходу на свою первую настоящую работу в Америке. Ее переполняли чувства, замешанные на радости и страхе. Наверное, именно так чувствовала себя Наташа Ростова перед своим первым балом.