Аннотация: Питер... Все относятся к нему по-разному. Каждый - по своему. Даже среди тех, кто живет в нем, в этом городе... и почему его кто-то любит?
Он вошел в мою жизнь с первым вздохом. Акушерка заворачивала меня в пеленку, а я кричала от внезапного ощущения его рядом, вокруг и внутри. Нет, он не давил и не подчинял. Так он поступал не со всеми. В будущей моей жизни я неоднократно замечала на примере знакомых, коллег, приехавших из провинции, друзей, пьющих на кухне водку и ведущих разговоры "за жизнь", что с ними он позволял себе и давление, и демонстрацию силы. Таким образом он явно показывал их ненужность в его стройной и выверенной системе и недвусмысленно показывал на дверь. Они же в ответ грозили ему кулаком, погрузив в себя очередной стаканчик горячительной жидкости или, поплакавшись в жилетку знакомому и искренне полагали, что именно то, что наполнило мои легкие и дало повод первому моему крику, виновато во всех их горестях. Для меня же в нем всегда был простор, воздух, свобода. Тот самый простор, который ощутило мое щупленькое тельце 47-ми сантиметровой длины, извлеченное из теплой утробы, та самая свобода, к которой приходится привыкать кусочку плоти, обладающему разумом, тот самый воздух, пахнущий морскими далями и солнцем.
Его нельзя было подчинить себе, подмять, объездить, как скакуна, покорить, как горный пик. Ему нельзя было поддаваться, лизать пятки. Нельзя было потому, что любая лесть или попытка приспособиться, равно как и активное противоборство или интеллектуальный протест, были бесполезны. Все это было не нужно. Он позволял себя любить, и любая критика тонула в его величественности, превращаясь в мышиный писк.
Он странно принимал гостей. Скорее, это гостеприимство напоминало церемонию утреннего туалета короля. Гости смотрели на роскошь и великолепие, боялись поднять глаза и одновременно жадно ловили взглядом и слухом любую мелочь, чтобы потом восторженно или подчеркнуто равнодушно рассказывать об этом за ужином знакомым. Большинство из присутствовавших так и оставались лишь наблюдателями, и только некоторых он допускал до себя, обнаруживая свое расположение неслучайной короткой улыбкой или таким же быстрым, но внимательным взглядом. И для тех и для других он оставался по-прежнему недосягаемым, но только эти избранные понимали, что он не воспринимает их как предмет интерьера и, таким образом, дарит им право быть существами одушевленными.
Отвергнутые чувствовали это сразу. Некоторым из них хватало благородства признавать при этом достоинства отвергающего. Другие не афишировали своего опального положения и старались забыть обиду, надев маску равнодушия. Третьи считали своим долгом оповестить окружающих о его недостатках. Я просто жила с ним.
Наше сожительство началось в момент моего рождения. Я не была единственным его вассалом, нас было много. Я бы назвала наше сосуществование симбиозом: ему нужны были мы, а он был нужен нам. Те, кто был до нас, возводили его стены, укрепляли их своими телами, оставляли в нем души - безвозмездно и безвозвратно. Те, кто уезжал, все равно не уходили без платы. Это было его право, право суверена. Те, кто оставался, давали жизнь новым вассалам, в которых он проникал еще в утробе матери, как радиация. Наши предки, прибыв на его зов и выжив, дали жизнь новой нации, одной из особенностей которой стал повышенный уровень патриотизма в крови. Не минула эта доля и меня. Говорят, что наша кровь лишает лица румянца, а характер - грубой напористости. Я слышала, как о нас говорят то уважительно, то пренебрежительно, но любое высказывание непосвященных не оставляет сомнения в том, что его замысел удался - он, приняв участие в нашем зачатии, создал свой, обособленный мир, укрепил свое положение и власть, породил преданных подданных, идеально подходящих для поддержания легенды.
Я всегда немного ревновала Его к другим наложницам и бесстыдно завидовала им. Мне казалось, что он дал слогу этих женщин, их лицам, их жестам и их жизненным историям что-то особенное, то, что посчитал ненужным дать мне. Но я была всегда слишком зависима от него, быть может, потому, что он был отчасти моим родителем. Я считаю его любимицей ту, памятник которой он поставил на главной площади, разместив за ее спиной храм муз. Она пришла сюда сама, по собственной воле. Она была своенравна и соперничала с ним в величественности, причем, довольно успешно. Моя же строптивость была сломлена еще во чреве матери, когда в меня проникли отредактированные и дополненные им гены. Мне оставалось только с завистью разглядывать растиражированные портреты наложниц, утешавших его после смерти той, памятник которой вызывает во мне одновременно и восхищение и досаду. Они, прочие, были, возможно, не столь блестящи. Во всяком случае, он не увековечил их лик на улицах и проспектах, но их жизнь и творения изучают теперь в рамках школьной программы и далеко за пределами нашей маленькой страны-легенды. Но он умеет учить смирению, которое есть и признак и следствие любви. Я согласна делить Его со всеми, я согласна отдать Его другой, если он выберет себе и в этом столетье любимую жену гарема, и я давно отказалась от женских собственнических инстинктов. Он позволяет мне быть рядом и, воспитываемая с младых ногтей в мире, почитающем его, я поняла, что быть с ним, знать, что он есть и служить ему там, где он считает нужным - это есть счастье, и что в этой зависимости есть свобода.
Я люблю его. Я боюсь его потерять, боюсь попасть в опалу, боюсь потерять свою бледность. Я принимаю его хмурость, обостряющуюся осенью, и не ропщу на резкие перемены настроения. И я постоянно хочу убежать от него, лишиться этой привязанности, этой рабской зависимости от его прямолинейности, его истинно мужской красоты и властности. Я сажусь в поезд и уезжаю и... каждый раз возвращаюсь. Он отпускает на время и вот уже среди солнца и речи с непривычным акцентом, на берегу другого моря, более легкомысленного, более свободного, в переулках других, более шумных, более суетливых и ярких городов он настигает меня и тянет назад. Он не говорит и не просит, не укоряет. Просто вдруг я начинаю понимать, что побег - не достижение и что сопротивление далеко не всегда признак благородства, но чаще признак глупости... И я возвращаюсь, в очередной раз увидев, что его жестокость справедлива, а его холодность достойна подражания, потому как она - всего лишь следствие мудрости. Я нужна ему и он нужен мне еще больше. В этом нет ничего странного, потому что он - мужчина, я - женщина.
Он молод. Он красив. Он несет на себе печать времени, но эти морщины не уродуют его, а лишь добавляют уважения. Он нарушает основы, сплетая красоту с уродством, свой народ с живой кровью новых поселенцев, классическую литературу, рожденную в его недрах, с рок-музыкой. Он привередлив и всеяден. Он - мужчина, о силе, покровительстве и любви которого мечтают женщины. И, в то же время, он мужчина, которого женщины боятся, потому что, отдавшись ему, забыть и начать все сначала во власти другого властителя не удастся. Он придумал себе святых и покровителей, тайны и стиль, собрал в себе религии и народы, вознес в небо ангелов, сковал воды камнем, обожествил себя легендой о небесном происхождении и, утвердившись в зыбкой почве, принял имя Петербург.