Однажды я была невидимкой - вкусом, звуком, запахом, ощущением, мыслью... Сидела на балконе (похож на выдвинутую в поисках удивления челюсть), по-пустопорожнему болтала ногами и упивалась собственным исчезновением. Вспотевшие голуби рядом резались в кровожадные карты. Близорукие деревья щурились на ветру. Дом, в раковине которого росла жемчужина балкона, охал и ахал под бременем людей. Властолюбивая земля интриговала, пытаясь добраться до надтреснутых самоубийц. И дети внизу (маленькие, как спички) играли с огнем детства.
До обеда безвозмездно лился солнечный свет (с днем рожденья, день!), после обеда небо заполнилось остывшими облаками - снаряжался в последний путь дождь. Как авангард дождя, во двор (потускневший, посеребренный предчувствиями) водяным знаком проник человек-горе (он был скуп, потому что у него ничего не было, он был завистлив, потому что у него ничего не было, и он был зол, потому что ему выпало быть скупым и завистливым среди щедрых и лишенных зависти). Человек-горе принес с собой зернистую, как икра зла, бомбу, закамуфлированную в камень. Он бросил камень в двери дома, который видел личинкой в своей ране. Закономерный взрыв должен был последовать через три такта "Травиаты", востребованных на воплощение бегства человека-горя.
Вы помните, я была невидимкой...
Тихо, едва будя ступени, я слетела мыслью к камню. Ощупала его - тверд! зубаст! - понюхала - ядовит! - попросила:
--- Не надо... - молчит! - закрыла в рот (вкус четвертования знаете?) и тоже замолчала.
Рухнул дождь. Смуглые от принятых вечерних ванн капли разбивали себе головы об асфальт. Желудок двора опустел. Где-то совсем близко судорожно сигналили машины, испуганные окровавленными светофорами...
Подъезд сгорбившегося, шокированного случившимся дома был распахнут, в нем клубились дети, ожидавшие ясности. Щели старых почтовых ящиков потускневшими губами ловили детские пальчики. Домашние кошки, видевшие трагедию, раболепно жмурились и молчали. Дети смеялись и не замечали, что королевские лилии на их воображаемых мантиях увяли.