Экзамен
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
|
|
|
|
Аннотация:
Студент-заочник едет в университет сдавать "хвост" по философии. Он и не догадывается, что обыкновенный экзамен превратится для него в эротическое испытание.
|
Это случилось в незабвенные восьмидесятые. Я тогда учился на историческом факультете нашего славного Дальневосточного государственного университета. Учился долго и трудно, со всеми академами - пять лет, а между тем, все ещё оставался студентом третьего курса. Вот и в ту летнюю сессию за мной числился "хвост" по философии. После сложных переговоров с деканом факультета мне все-таки удалось получить разрешение на пересдачу злополучного экзамена, и я ехал в альма-матер в надежде наконец-то закончить семестр.
Сидя в мягком кресле "Икаруса", я дремал. В голове было пусто, словно и не штудировал последнюю неделю толстенные "фолианты", но я надеялся, что на экзамене мозг все же выдаст нужные даты, идеи и цитаты. Автобус плавно притормаживал на перекрестках, мерно покачивая меня в удобном кресле. Сквозь дрёму я прислушивался, не раздастся ли впереди голос водителя (на посадке я попросил его объявить мою остановку), но тот всё молчал, и я уже было провалился в глубокий сон, как вдруг над моей головой щёлкнули динамики и чистым поставленным баритоном произнесли: "Геологическая!" От неожиданности я вздрогнул. Остановки по громкой связи у нас объявляли только в трамваях, троллейбусах и электричках, а вот чтобы в автобусах, да ещё пригородных - никогда. Если попросишь, так водитель все больше с места кричит. Я поднялся и двинулся к выходу. Динамики снова щёлкнули и по салону прогремело: "Помогите слепому выйти!"
"Тьфу ты чёрт! - про себя выругался я. - А вот это лишнее".
Наша краевая столица встретила меня горячим солнцем, вечной суетой и разнообразием запахов. Нескончаемым потоком машин шумел Океанский проспект. Шуршали подошвы, стучали каблуки спешащих прохожих. С 25 октября, где располагалась Приморская кондитерская фабрика, это кварталом ниже, вверх по склону сопки, на которой раскинулся Владивосток, поднималось густое облако шоколадного аромата. Неким диссонансом врывался в эту конфетно-тортово-вафельную гамму тефтельный дух диетической столовой, что находилась прямо напротив остановки. И уж совсем инородной, чуждой ноткой звучал в этой какофонии ароматов, едва уловимый, невесть откуда принесённый лёгким ветерком, сладковатый запах латекса. Я вдохнул полной грудью эту причудливую смесь, ощутил себя маленьким колёсиком в большом механизме, разложил складную трость и пошёл своей судьбе навстречу.
В университет я вошёл через корпус биофака. Поднявшись по ступенькам крутого крыльца, и пройдя скрипучие двери, я оказался в прохладном холле. Там было оживлённо. Ощущалась некая суета. Громко переговаривались какие-то люди. По хриплым голосам и репликам о козлах, кистях и прочей ремонтно-строительной атрибутике было ясно, что это мастеровой люд затевал ремонт. Я свернул налево и осторожно, дабы не наскочить ненароком на эти самые козлы, двинулся к переходу, ведущему в главный корпус. Кто-то крикнул мне вдогонку, что биофак сейчас закроют, и что выходить надо будет через центральный вход. Я кивнул и спустился в переход.
В переходе витал тошнотворный запах какой-то строительной замазки. Он был настолько густой и терпкий, что казалось, это дурно пахнущее вещество в считанные секунды обволокло меня целиком, осело на моих руках, лице и даже гортани маслянисто-едким налётом. Что это было конкретно, я не знал, но такой же запах исходил от скелета в кабинете биологии нашего интерната для слепых и слабовидящих детей. Поэтому, оказавшись в плотном облаке этого "аромата", мне сразу же представились выстроенные вдоль коридорных стен ряды штативов с покойно висящими на них "человеческими остовами".
В переходе никого не было, только впереди меня цокали одинокие женские каблуки. Цокали степенно и размеренно, как метроном. Так мог идти только грузный или солидный, степенный человек. Моё воображение добавило к каблукам полную фигуру, конечно же, волосы посеребрённые сединой и роговые очки. Ну, о паре толстых книг подмышкой я не говорю. Это само собой разумеющееся. Таким образом, мне представлялась уже немолодая доктор, в крайнем случае, кандидат наук, а седые волосы, толстые книги и роговые очки соответствовали образу человека науки, создаваемого советской литературой.
Я пристроился к ней в "кильватер", дабы половчее миновать выставленных "скелетов", разного рода предметы, которые во время грандиозных ремонтов обыкновенно вытаскивают на середину каких бы то ни было коридоров. Следуя таким порядком, я благополучно добрался до главного корпуса. Здесь моя доктор остановилась возле одной из аудиторий, гулко стукнула о пол полным ведром, и тонким девичьим голосом крикнула: "Ленка! Я - всё! Ушла!" Каблучки уже лёгкой весёлой дробью простучали по кафельной плитке, хлопнула дверь и моя несостоявшаяся доктор выпорхнула на улицу.
"Ага! Ошибочка вышла! - Ухмыльнулся я. - Акела промахнулся!" Что ж, бывает и такое. Редко, правда, но бывает.
Дальше мне пришлось идти уже одному. Я прошёл ещё один переход и оказался на родном факультете. Там было также пустынно и тихо. На кафедре никого не было, кроме молодой девушки, ассистента или секретаря. Раньше я её здесь не видел, и поэтому терялся в догадках. Она заботливо усадила меня на стул и сказала, что Игорь Александрович сейчас подойдёт. Я сложил трость, сунул её в пакет к своим конспектам и письменным принадлежностям, затем, придав лицу непринуждённое выражение, устроился ждать грядущей роковой развязки. Что ещё оставалось делать в подобной ситуации?
Девушка, ассистент или секретарь, серой мышью шуршала бумагами в противоположном углу. Я сидел и невольно прислушивался к её шебуршанию. Было немного неловко, словно я сижу и рассматриваю её в упор. В свою очередь, и я интуитивно ощущал на себе её пристальные взгляды. Я чувствовал это всем своим существом. В такие моменты шелест бумаг смолкал, или становился тише. Тем временем, экзаменатор мой всё не появлялся, и я, чтобы отвлечь себя от шороха в противоположном углу, решил ещё раз проштудировать свои конспекты. Решено - сделано. Я достал тетради и разложил их перед собой на столе. Шуршание в противоположном углу сразу стихло. Я позабавился данному обстоятельству. По всему выходило, Девушка никогда не видела, как читают слепые. Как ни в чём не бывало я принялся бегло просматривать свои записи. Однако, не успел я перевернуть и первой страницы, как девушка встала и подошла ко мне поближе. Она стояла рядом, в каких-- то полутора метрах и, как я понимал, с любопытством наблюдала, как я шуршу пальцами по истыканным листам. В том, что девушка наблюдает именно за мной, не было никаких сомнений.
Через несколько минут это подтвердилось. Она присела к столу напротив меня и робко спросила:
-- Извините, пожалуйста. Это вот так Вы читаете?
-- Да, -- добродушно улыбнулся я, - Именно так мы и читаем.
Я оказался прав. Девушка никогда не видела, как читают слепые, а может быть, и вообще не видела слепых. Всякое могло быть.
-- Но я вот смотрю и не нахожу ни одной нормальной буквы, -- удивилась она.
Нечто подобное я и ожидал, поскольку большинство, да практически все люди, не знакомые с системой брайля, думают, что точки в брайлевском письме повторяют очертание обычных букв. Я усмехнулся и спросил об этом свою негаданную собеседницу, включаясь в уже известный до мелочей диалог.
-- Ну, да, -- невинно согласилась она.
-- Нет, - привычно возразил я. - Буквы у нас представляют собой различные комбинации из шести точек. Например, буква А - одна точка, Б - две, В - уже четыре, но в особой комбинации. В одной клетке - шесть точек, из которых и составляются буквы. Всего 64 комбинации.
-- Ммм, понятно, - задумчиво протянула девушка. Она немного помолчала, по всей видимости рассматривая мою точечно-- рельефную "клинопись", после чего спросила:
-- А вот это, наверное, А?
-- Где? - с готовностью откликнулся я, и мои пальцы побежали по верхней строке, отыскивая эту самую А.
-- Вот, -- повторила она и ткнула пальцем в исколотый лист.
На какое-то мгновение моя ладонь случайно накрыла её руку. У неё была средняя кисть, слегка припухленькая, с длинными пальцами. В общем, ничего особенного, кисть как кисть, и пальцы как у всех, но вот только при прикосновении к этой руке меня словно током ударило, словно между нами проскочила электрическая искра. Быстрая и острая. Как статический разряд. Для меня это было ново, странно и удивительно. По- видимому, и девушка почувствовала нечто похожее, поскольку мы на мгновение замерли, а затем её рука медленно, словно нехотя, выскользнула из-под моей. Все это произошло в какие-то один - два удара сердца - Прикосновение, искра, ошеломление, и вот мы уже снова ведём разговор, как ни в чём ни бывало.
Я всё ж таки успел заметить, куда упирался её тонкий пальчик с длинным и острым ноготком, и был вынужден огорчить её. Это была запятая. Она удивилась. Пришлось объяснить, что запятая - тоже одна точка, только расположенная немного в другом месте.
-- Ой! Это так сложно! - воскликнула моя собеседница. - Трудно, наверное, было научится?
- Ничего сложного и трудного, -- ответил я. - Дело привычки.
-- Я бы не смогла, -- возразила девушка.
-- Да, нет. Все не так сложно, как ты... вы... -- я запнулся. Вроде мы были одного возраста. Даже, скорее, она была меня моложе на лет несколько. Но переходить на ты с практически незнакомым человеком только лишь на том основании, что тот заинтересовался шрифтом брайля!
-- Нормально, нормально, -- поддержала она меня, и я, окрылённый этой поддержкой, с горячностью неофита продолжил убеждать её, словно ей, в действительности, предстояло в ближайшем будущем постигнуть азы брайлевского письма.
-- У меня есть зрячие друзья, которые освоили эту нехитрую азбуку за один-два дня. Я им наколол свой алфавит, а они подписали каждую буковку, и затем запросто расшифровывали мои записки.
-- Ну да, ну да, -- протянула девушка, продолжая рассматривать точки в моей тетради.
-- А чем вы бумагу прокалываете? - вдруг спохватилась она.
Для полной наглядности я достал из кармана грифель, небольшой фигурный пластмассовый брусок, треугольной вытянутой формы, с широкой стороны имеющий неглубокую выемку под фалангу указательного пальца, с узкой - полутора сантиметровое стальное жало. Я показал, как его правильно зажимать в ладони.
-- Можно посмотреть? - спросила неугомонная собеседница.
Я разжал ладонь и снова ощутил прикосновение её пальцев. И опять, мне показалось, что её длинные ноготки царапнули не по коже на ладони, а по самому моему сердцу. В этот раз сбой моего сердца остался незамеченным. Это был всего лишь мой сбой. Мой и ничей больше.Моя же милая собеседница, казалось с головой ушла в изучение техник брайлевского письма.
-- Ну и как им прокалывают точки? - с некоторым оттенком недоумения обратилась она ко мне.
Я вздохнул и вытащил из пакета прибор, специальное устройство, состоящее из двух металлических пластин, соединённых между собой по принципу подвижного шарнира. Пластины раскрывались и закрывались словно книжка, или тетрадка. Между ними и зажимался листок для письма. На верхней пластине было восемнадцать рядов отверстий, по двадцать четыре в каждом. Я объяснил, что отверстие и есть клетка, в которой прокалываются комбинации из шести точек. В каждой клетке по одной букве. А чтобы легче было прокалывать бумагу, на нижней пластине, напротив каждой клетки, размещены шесть маленьких углублений, как раз под острие грифеля.
Я нашёл в одном из конспектов чистый лист и заложил его в прибор. Попросив обратно грифель, я на мгновение задумался: чего бы мне такого написать, но тут неожиданно решился и спросил:
-- Как тебя зовут?
-- Надежда, -- ответила она.
-- Надежда, -- эхом повторил я.
-- А меня Н. - в свою очередь представился я, выкалывая на листе её имя.
Грифель прокалывая плотную бумагу, издавал лёгкий треск, отчего моё письмо сопровождалось тихими хлопками, отдалённо напоминающими прифронтовую перестрелку в военных фильмах. Это обстоятельство её изрядно позабавило.
Походу, я показал ей, что та самая буква А находится в правом верхнем углу клетки. Она согласно хмыкнула, но затем изумлённо-- восторженно воскликнула:
-- А почему ты пишешь справа налево! Вы, что так пишете?!
Пришлось продолжить своё повествование о хитростях брайлевского письма.
-- Понимаешь, точки выкалываются на обратной, нижней, стороне листа. И поэтому, чтобы мне их прочитать надо перевернуть лист. И когда я его переверну, все написанное зеркально отобразится. То есть, когда я пишу, начало строки у меня -- справа, а когда -- переверну лист, начало строки оказывается слева. Так и получается, что пишем справа налево, а читаем, как и все, слева направо. Зеркальное отображение.
-- О! Так значит и буквы ты пишешь наоборот! - продолжала изумляться девушка.
-- Ну да, -- подтвердил я, -- я же говорю, зеркальное отображение.
Я вытащил из прибора лист, лишний раз обращая её внимание с какой стороны начало строки при письме, и где оно оказывается после переворота листа.
-- Точно, точно! -- оживилась моя собеседница.
- Значит, при письме буква А прокалывается в правом верхнем углу клетки, а при чтении она оказывается в левом верхнем,-- продолжала Надя размышлять вслух.
-- вот она! - с торжеством кошки, поймавшей мышку, воскликнула она.
Убедиться, насколько верным был её выбор мне не удалось, поскольку распахнулась дверь, и в аудиторию ворвался своей стремительной походкой Игорь Александрович.
-- А! Должник! - громко воскликнул он, подходя и пожимая мою руку.
-- значит, говорите, сдаваться прибыли, - скорее утвердительно, чем вопросительно произнёс он. Было видно невооружённым глазом, что экзаменатор мой прибывает в отличнейшем расположении духа.
Надя лёгкой пташкой вспорхнула из-за стола, уступая Зав. Кафедрой законное его место.
-- Так побеседуем или билет тянуть будем? - спросил тот проходя за стол, и с глухим стуком ставя свой портфель на его крышку.
Так беседовать мне не хотелось, поэтому я ответил, что лучше будем тянуть билет.
-- Ага, Лотерея предпочтительнее! - ухмыльнулся Игорь Александрович и защёлкал застёжкой портфеля, после чего подсунул мне под руку
Толстую пачку экзаменационных билетов. Я привычным движением сдвинул её, словно колоду карт, и вытащил из середины прямоугольный листок плотной бумаги.
-- О! Игрок! - с неподдельным изумлением воскликнул зав. Кафедрой. - так сказать, ничто земное нам не чуждо.
Я смутился. Он взял у меня заветный листок и с невозмутимой интонацией диктора спортлото произнёс:
-- Билет номер семнадцать.
Затем обернувшись проговорил:
-- Надя, прочитайте молодому человеку вопросы, а я пока в деканат схожу .
-- Игорь Александрович! - решительно запротестовала Надя.
И от этого явного, ничем не прикрытого нежелания, внутри меня все перевернулось. Свет, было затеплившийся в моей душе во время нашего разговора, померк. Было ощущение словно тебя окатили холодной водой. Мне казалось, что, когда мы так мирно и незатейливо беседовали, между нами успели сформироваться те доверительные отношения, которые в дальнейшем могли перерасти в дружеские. Оказывается нет.
-- Игорь Александрович, -- продолжала она, -- мы договаривались, что я сегодня ухожу пораньше. Я так к врачу не успею.
-- Успеешь, успеешь, -- ответил тот, выходя из аудитории.
-- Я минут на десять. Не больше, -- сказал он и прикрыл за собой дверь.
Некоторое время мы сидели молча. Я ощущал и лелеял зародившееся в груди щемящее чувство грусти, и корил себя за то, что позволил себе так по-детски, по-ребячьи, растаять под этим невинным, и казалось, происходящим от самого сердца, голосом. Надя же копошилась в своём углу. Затем она подошла и присела на прежнее место. Взяла со стола билет и голосом обиженного ребёнка, в котором уже не чувствовалось былой теплоты, произнесла: -- вопрос первый.
Я заправил в прибор новый лист и стал записывать под её диктовку. Прочитав билет, она бросила его обратно на стол и удалилась в свой угол.
Я попытался сосредоточиться на вопросах, Но разочарование и досада не давали мне сделать это. Не отдавая себе отчёта, я снова заправил в прибор лист и заколол шеститочиями недавно написанное её имя. Надя же в это время выбралась из своего закутка. По характерному шороху было ясно, что она перебирает в шкафу книги. Затем она снова присела к столу и предложила:
-- Давай я тебе ответы почитаю.
-- Давай, -- с неподдельной радостью согласился я. Только радовался я, конечно, не возможности узнать ответы на экзаменационные вопросы. Кстати, билет, в общем-то, был несложный. Разве что второй вопрос вызывал у меня некоторые затруднения. Я был рад снова слышать её голос. В нем, как и прежде, слышались теплота и сердечность, а сохранившиеся, едва уловимые, обиженные интонации придавали ему особый шарм. Тот факт, что она сама, по собственной инициативе, вызвалась мне помочь, снова затеплил в моей душе огонёк светлого и чистого чувства. Досада и разочарование улетучились, рассеялись мгновенно, словно и не было в груди той щемящей, ледяной грусти.
Читала Надя хорошо. Дикция у неё была отменная, чёткая. А самое главное, она превосходно ориентировалась в тексте, читала ключевые моменты, которые и являлись ответами на вопросы экзаменационного билета. Когда я просил её уточнить что-- либо, Она ненадолго смолкала, отыскивая в тексте необходимое место, и зачитывала именно то, что мне было нужно. Все чётко и конкретно. Никакой лишней воды. Я ещё подумал, что если бы у меня был такой чтец с начала моей учёбы, я бы, наверняка, сейчас заканчивал университет. "Но тогда бы я не познакомился с Надей!" -- спохватился я. Действительно, что ни делается -- все к лучшему. Почему-то я был уверен, что с ней мы ещё встретимся. Точнее будет сказать, я надеялся на это и верил, что судьба неслучайно свела нас в этой аудитории.
Если же говорить честно, то сначала я никак не мог вникнуть в суть читаемого. Мне не удавалось сосредоточиться. Я сидел и просто слушал её тихий, нежный голос Внимал его интонациям. Вслушивался в каждый её вздох и выдох. Подобно морскому прибою голос её баюкал и успокаивал, наполнял вселенской радостью, и я готов был его слушать и слушать. Я просто наслаждался её присутствием рядом со мной.
Так что первый вопрос я прослушал. А вот на втором спохватился и, как говориться, превратился в "большое ухо", стал просить что-то уточнить, что-то повторить. В общем, включился в процесс.
Мы успели пробежаться почти по всем вопросам, когда в коридоре раздались быстрые шаги.
-- Всё! - произнесла Надя и захлопнула учебник.
- удачи! - добавила она и выскользнула из-за стола. В тот же момент открылась дверь и в аудиторию вошёл мой экзаменатор.
-- Ну, вот, Надежда Ивановна, Вы и свободны! - с наигранным официозом произнёс он, и усаживаясь на своё место обратился ко мне:
-- готов?
-- готов, -- отозвался я.
Наденькины каблуки тем временем простучали к выходу.
-- До свидания, -- попрощалась она и вышла из аудитории.
-- До свидания! -- отозвались мы хором ей вслед.
-- Ну, так приступим, -- подбодрил меня Игорь Александрович.
Некоторое время я еще молчал, прислушиваясь к Наденькиным шагам. И как только они стихли, вздохнул и начал отвечать.
Билет я отбарабанил, можно сказать, на одном дыхании. Лишь изредка экзаменатор задавал мне уточняющие вопросы. Когда же я смолк, он многозначительно хмыкнул и как бы между прочим поинтересовался на счёт лежащих на столе моих толстых тетрадей, что не конспекты ли это? Он явно намекал, что в его отсутствие при подготовке я пользовался ими. Ему было и невдомёк, что было это намного прозаичнее.
Я попытался убедить его в обратном. И в какой-то степени я не лгал. Ведь, свои конспекты я даже и не открывал.
-- Мг-мг-мг, -- задумчиво протянул Зав. Кафедрой, при этом шелестя страничками моей зачётки, -- Я могу поставить тебе "хорошо", но если ты хочешь "отлично", то я должен тебя ещё немного поспрашивать.
По всей видимости, заверения мои его не убедили, и он сомневался в моих знаниях.
Заполучить пятёрку хотелось, и я согласился. Про себя же чертыхнулся, что мне стоило убрать конспекты со стола. Тем более, что пользоваться ими и не пользовался. Хотя я понимал, что по большому счету суть заключалась не в них, а в моих посредственных оценках, которые сейчас и просматривал мой экзаменатор...
В конце концов я заполучил желаемое и, переполняемый радостью, это было моё первое отлично, выплыл из аудитории.
Выйдя из душных университетских стен, и вдыхая свежесть морского ветра, ощущая вокруг себя разлитое тепло солнечного света, да к тому же до краёв наполненный положительными эмоциями, я пребывал в состоянии "прозрения". Бывает у меня такое. Когда кажется, что я всей своей кожей чувствую окружающий город. Вижу его каким-то непостижимым внутренним зрением. Когда мобилизируются все мои навигационные способности.
В таком состоянии, моя белая трость становилась уже не средством передвижения, а необходимым атрибутом туалета лондонского денди. Радостный и довольный собой я шёл на трамвайную остановку.
Лёгкое постукивание моей трости вторило весёлому перестуку женских каблучков, догоняющих меня сзади и убегающих спереди. Я с затаённой надеждой прислушивался к этим звукам. Вдруг, вот эти спешащие мимо каблучки -- Наденька. И она захочет проводить меня до остановки. А там я предложу ей прогуляться по набережной, поесть мороженое. А там... попробую договориться о еще одной встрече...
Но каблучки догоняли меня, обходили и убегали дальше. Я даже замедлил шаг, стараясь насколько возможно затянуть свой путь. Мне казалось, что вот эти -- точно она! Или эти! А быть может, вон те! Но время шло, а каблучки все убегали и убегали. Я понимал, что сегодня моим фантазиям не суждено стать реальностью.
Впереди хлопнул дверями отходящий трамвай. До остановки уже оставалось метров тридцать. Я перестал прислушиваться к стуку каблучков и прибавил шаг.
Погода стояла жаркая, и я подумал, не рвануть ли мне на "Санаторную", так сказать, "на вольный берег, чистый песок". Плавок, как всегда с собой у меня не было, но, как говорили мои друзья, мои цветастые трусы не портили общей картины, И я без каких-либо угрызений совести мог предаваться морским купаниям. Размышляя над тем, ехать мне на "Санаторную" или нет, я добрел до остановки. Во всяком случае, по моим расчётам я остановился именно на ней. Хотя и мог ошибиться на метров пять-шесть.
Поэтому, когда некто подхватил меня под руку и повлёк вперёд, первой моей мыслью было, что я все-таки до остановки не дошёл, и кто-то из сердобольных граждан решил мне помочь.
"Мне на трамвай", --- поспешил пробормотать я, боясь, что меня уведут в неверном направлении. Я даже не сразу сообразил, что рядом со мной выстукивают дробь женские каблучки. А между тем меня и в самом деле уводили куда-то не туда.
"Мне на трамвай!" --- повторил я и попытался остановиться, но
в ответ мне лишь только успокаивающе пожали локоть. И это пожатие, этот простой жест,мол, не беспокойся, всё будет хорошо, снова безжалостно вверг меня в мир иллюзий. Мне отчего-то представилось, что вдруг это Наденька. От одного такого предположения кровь в моих жилах, взбурлила, словно весеннее половодье, и сердце гулкими ударами стало вторить легкому шагу моей таинственной спутницы. Я перестал упираться и отдался на волю ведущей меня руки. Сзади затрезвонил подходящий трамвай, но меня уже это не волновало. Я спешил навстречу своим грезам.
Я, если так можно сказать, не шёл, а парил, не ощущая под ногами асфальта. И если б не рука, крепко державшая меня за локоть, наверное, от переполнявших меня чувств взлетел бы под облака. Весь мир, казалось, наполнился звоном хрустальных колокольцев, и этот хрустальный звон манил вперёд, в таинственную неизвестность. В Таинственную неизвестность, которая в конце нашего пути должна скинуть с себя покров неопределённости и приобрести конкретные формы. Чёткие, с острыми, как у алмаза, гранями, без каких-либо полутонов и оттенков, без каких-либо сомнений и колебаний -- либо да, либо нет. А иначе зачем?
И это -- А иначе зачем -- слышалось в каждом стремительном шаге моей спутницы, чувствовалось в уверенном захвате моей руки. Её целеустремлённость будоражила воображение одновременно тревожно и сладостно. Я жаждал и боялся предстоящей развязки. Столь необыкновенное начало давало мне все основания предположить такое же столь необыкновенное продолжение. Таинственная незнакомка могла оказаться девушкой моих грёз... доброй и нежной. Прекрасной, как фея, разглядевшей во мне вопреки всем что-то особенное. Не знаю, правда, что. Может быть, мою кроткую душу, доброе сердце или бесхитростную и простую натуру. В общем, нечто особое, незаметное для всех, но делавшее меня для неё единственным и неповторимым.
Я хотел, чтобы она заговорила. Нет! Не обязательно, раскрывая причины своего загадочного поведения. Необязательно. А о каких-нибудь простых пустяках: о погоде, об этом беспощадном пекле, о людской суете и прочем. Я хотел услышать ее голос. И, конечно же, в тайне надеялся, что это будет милый Наденькин голос.
В то же время я страшился начала разговора. Радовался молчанию своей спутницы. Боялся, что всё окажется совсем не так.
Я вдруг вспомнил бухгалтера нашего УПП -- Любовь Михайловну, которая при наших случайных встречах в городе обязательно подхватывала меня под руку. При этом она с завидным постоянством молчала, как говаривали в нашем интернате, словно брянский партизан, и я должен был угадать кто это. Поскольку кроме неё так никто не делал, то и угадать Любовь Михайловну было несложно. Предположение о нашем бухгалтере витало и раньше на задворках моего сознания, но это было нереально. Любовь Михайловна была дородной женщиной пятидесяти лет, и Её Походку можно было сравнить, ну... в крайнем случае, с иноходью дикой лошади-мустанга (уж больно запал мне тогда в душу Томпсоновский "Мустанг-иноходец"), но отнюдь не с лёгкой грацией горной козы, если хотите, серны или газели. А походка моей незнакомки вызывала именно эти ассоциации. Но почему бы так не пошутить другим сотрудницам нашего предприятия? Зина, Секретарша директора, могла бы вполне подойти. Допустим, она вместе с кем-нибудь из конторы приехала во Владивосток по своим многочисленным делам И, встретив меня, решила сделать доброе дело. И естественной развязкой этого загадочного приключения будет всего лишь на всего наша машина, на которой меня со всеми удобствами подвезут к самому крыльцу нашего общежития. Ох, как бы я был этому рад, но только не сейчас! Да и что-то мне подсказывало, что это тоже нереально. Нет, подхватить и подвезти -- это у нас запросто. Но чтобы Зина, и вот так! Навряд ли!..
У нас на УПП она работала всего лишь несколько месяцев, и наше знакомство ограничивалось приемной директора. А если это не Зина, то с другими кандидатками на роль таинственной незнакомки на нашем УПП я не знаком. А это значило, что интрига моего приключения все-таки оставалась.
Пока я рассуждал таким образом, и меня бросало от моих предположений то в жар, то в холод, мы перешли дорогу и пошли дворами. Шум улиц стих. Оттенённый домами, он походил на нескончаемый прибой шумящего где-то там далеко моря. Во дворах же стояла блаженная тишина. Не было слышно ни детских криков, ни степенного разговора бабушек-старушек. Ещё бы! Лето было в самом разгаре, и большинство детворы отдыхало в пионерских лагерях. Часть взрослого населения была на работе, а остальные в такую жару предпочитали либо отсиживаться в прохладных квартирах, либо расслабляться на пляжах города. В одном лишь месте я услышал тихое похныкивание грудного ребёнка и убаюкивающее бормотание его мамаши. Наконец-то мы остановились в тени одного из зданий, во дворе которого, можно было сказать, стояла гробовая тишина. Здесь моя таинственная незнакомка оставила меня, предварительно сжав мой локоть и придавив его к низу, давая тем самым понять, что я должен стоять на месте. Сама же она проследовала прямиком в подъезд. Надсадно заскрипела и хлопнула входная дверь. Что же, мне ничего не оставалось, как стоять и ждать. В голове стали появляться тревожные мысли, уж не далеко ли я зашел в своих фантазиях, не заигрался ли, и не бросили ли меня здесь одного "сиротинушку"?
Но нет. Подъездная дверь снова скрипнула, и моя незнакомка процокала ко мне своей грациозной походкой, подхватила меня под руку и повлекла в подъезд, откуда только что вышла...
В подъезде было прохладно. Правда, воздух был застоявшийся. так же, как и во дворе, царила полнейшая тишина --- ни тебе приглушенного бормотания телевизора, ни шуршания шагов на лестнице, ни равномерного гудения лифтов. Все и вся, казалось, пребывало в послеобеденной дреме. Честно говоря, я не знаю, не понял тогда, что это был за дом. Был ли он высотным или нет, и были ли в нем лифты, вообще. Помню лишь, что Лестничная площадка, на которой мы остановились, была просторной.
Моя спутница отошла в сторонку и, шурша одеждой, переступала с ноги на ногу. При этом цокала своими каблучками так, словно застоявшаяся в стойле лошадь. Я глупо улыбнулся такой ассоциации. Да и вообще! Все эти звуки обычно сопровождают движения переодевающегося человека, что в данной обстановке было абсурдным и нереальным. Вот разве, что сейчас она снимет со своей ножки туфельку и стукнет каблучком мне по темени, дабы похитить мои конспекты. А что ещё у меня можно похитить, кроме них да пяти рублей с мелочью? АХ, да! Ещё складную белую трость и ВОСовский билет. От этой мысли я развеселился и уже был не в силах сдерживаться, а поэтому просто стоял и наиглупейшим образом улыбался.
Незнакомка, однако, не стала бить меня туфелькой ни по голове, ни по темени. Она просто ухватилась за пакет и трость и потянула их к себе. Признаться, я сначала подрастерялся. Ничего подобного я не ожидал. Всё что угодно, только не это! Но, тем не менее, вещей своих из рук не выпустил. Некоторое время мы так и стояли, она, пытаясь высвободить, Не выхватить, не выдернуть, а именно высвободить, мягко и аккуратно, их из моих сжатых пальцев, а я, с обречённым упрямством вцепившись в свою личную собственность, после чего она схватила меня за предплечье, чуть повыше кисти, и встряхнула мою упирающуюся длань. Жест был более, чем красноречив. Я понял, что ей вовсе не к чему мой потертый пакет и битая трость. Ей была нужна моя свободная рука. Я поспешно переложил пакет и трость в одну руку,, другую же, свободную, протянул своей загадочной спутнице. Та подхватила её и с неумолимой решительностью пришлепнула, словно горчичник, себе на бедро. Я ОБАЛДЕЛ! Моя ладонь покоилась на её обнажённой ягодице. Пальцы ощущали её прохладную и бархатную кожу. Задранная юбка складками поднятого театрального занавеса ниспадала сверху.
Так вот что она творила в сторонке!
Несколько секунд она ещё придерживала мою руку, словно раздумывая давать ей полную свободу или нет, а затем отпустила. Моя рука безвольно соскользнула вниз, лишний раз запечатлевая упругую округлость её ягодиц.
Я был в полнейшем ступоре. Вот такого, я уж не ожидал точно. Нет, надеялся , конечно, но только не сейчас. Может быть, в далеком или не очень потом. Сначала я думал будет слово. Знакомство. Душевный разговор, единение душ, так сказать праздник души. Душа, душевный, по душам! А уж потом телесная близость, этот эмоциональный фейерверк. Да и то, как я знал, да и все, наверное, тоже, не каждый праздник заканчивается салютом. А здесь все наоборот. Признаюсь, данное обстоятельство меня ошеломило. Ох, и видок у меня тогда был! Представляю!
Застывшее, вытянутое от удивления лицо, с отвисшей челюстью. Одна рука повисла плетью вдоль тела, другая опирается на трость и одновременно придерживает пакет. Не знаю, с кем меня можно было сравнить. Разве что с дед морозом, Который в неурочный сезон решил посетить пляж, и у которого стянули его красную шапку, Шубу, валенки и прочие причиндалы, оставив бедолаги только избитый в дорогах посох. Да, конечно, спустя время, можно над этим и посмеяться, а тогда я был потрясен и растерян. Не знаю, сколько бы я еще так и стоял пораженный тяжелейшим столбняком, если бы не почувствовал на своей щеке трепетное прикосновение ладони нечаянной возмутительницы моего спокойствия, и не услышал ее тихое , словно шелест утреннего бриза: "Ну чего же ты".
И услышались мне в тех словах и мольба, и упрек, и сама душа. "И вправду,-- подумал я. -А иначе зачем?!" С глухим шелестом опустился мой пакет на цементный пол. Трость же упала плашмя, хлопнув при этом так, словно стартовый пистолет. И время понеслось, все закружилось и закачалось.
она уже успела повернуться ко мне спиной, и я обнял ее, ощущая лицом и шеей ее пышные волосы, забранные в длинный хвост. Незнакомка оказалась одного роста со мной. Даже самую чуточку выше, но это, скорее всего, из -за ее каблучков. Я перебросил вперед пушистое облако ее хвоста и прикоснулся губами к очаровательной шейке и вдохнул полными легкими сладостный аромат ее тела с примесью одного из тех знаменитых, терпких запахов фабрики "Дзинтерс" Я обонял широкими и нервно трепещущими ноздрями этот одуряющий ароматический коктейль и слегка покусывал ее шею, а сам гладил ее по волосам рассыпавшимся по груди, По ее рукам, бестолково мечущимся вслед за моими, и не было понятно, толи в стремлении притормозить их беспокойный бег, толи непрерывными прикосновениями и поглаживаниями, поощряя их страстную торопливость. Съехала с плеча и упала на пол ее дамская сумочка. Краешком сознания я еще успел отметить на ее левом запястье маленькие часики на тонком металлическом браслете, а затем мои ладони проникли
под плотную, вместе с тем тонкую и легкую ткань ее батника, продолжая свое умопомрачительное скольжение уже под легкой материей. Мои торопливые руки взметнулись наверх, к ее груди, и обнаружили чудненький бюстгальтер, гладкий и скользкий, наверное, из шелка или из чего-нибудь подобного. К сожалению, в названиях и текстуре тканей я не силен. Он был приятен на ощупь. Но что может поспорить с несравненным естеством человеческого тела!
Незнакомка, словно кошка изогнулась, напряженно и призывно, и я возобновил скольжение своих рук, направляя их нервное движение к низу.
Да! Фигурка у моей незнакомки была отменная. Вообще, Девушка была худенькой и стройной. Тонкая талия лишний раз подчеркивала прелестную притягательность ее широких бедер. И вот наконец-то мною был поднят последний занавес. Мои пальцы оказались на пушистой лужайке, пышная поросль которой была аккуратно подстриженной и представляла собой, скорее всего, ухоженный английский газончик.
Для меня это было в нови. Данное обстоятельство стало еще одной малой песчинкой, что упала на чашу благосклонности к моей незнакомке. Да, вот, наверное, из таких мелочей и складываются симпатии и антипатии. Вот только на моей чаше весов человеческих отношений перемешались симпатичные песчинки к Наденьке и к моей таинственной молчальнице. Я все-таки не был уверен, что это Наденька. В то же время у меня не было уверенности в обратном. Да, если говорить честно, то в тот момент я об этом уже не думал.
Я ощущал себя Колумбом. Если не им, то неким мореплавателем, проведшим в море бесчисленное количество дней и истосковавшимся по земной тверди, прохладным прикосновениям ее травы и листвы деревьев, бестолковому гомону птиц, мореплавателем, который не в силах больше переносить бесконечные морские просторы, полные печального одиночества. И вот передо мной открылся чудесный берег неизвестной страны и мой корабль подгоняемый ветром безудержного желания, неумолимо стремится к нему. И пусть легкая дымка, скрывающая берега, не позволяет достоверно определить "Индия" это или Новая земля, имя которой мне еще предстоит установить, Это казалось уже не столь важным. После долгих и изнурительных скитаний я жаждал сойти на этот благословенный берег, оказаться в его сени, прикоснуться к его тайнам и откровениям, получить отдохновение и покой.
И чудесная страна, оценив мое безрассудство, благодарно приняла меня. Корабль мягко ткнулся в покрытый шёлковой травой берег и волны прибоя ласково подхватили его и закачали мерно и плавно.
И мнилось мне в этих движениях желание вдруг обретенной земли оставить, приковать к себе навсегда, навечно! И я был не против. Я был согласен...
Кричала пронзительно и призывно чайка в синем и бездонном небе. Скрипела мачта, стонал корабль, елозя днищем по песчаной отмели. Умиротворенно всхлипывало и вздыхало море...
И вот наконец-то все успокоилось. Отскрипели старенькие перила. Стихли наши полуприглушенные вскрики и вздохи, что испуганными птицами метались в клетке гулкого и каменного подъезда. Мы стояли примолкшие и умиротворенные, прислушиваясь как успокаивается в наших жилах только что кипевшая кровь, когда у входной двери раздалось знакомое похныкивание и успокаивающий речитатив: "А вот сейчас мы придем домой. Мама Сашеньку покормит". Мы едва успели привести себя в порядок.
Прелестная незнакомка подхватила брошенные нами вещи, сунула мне в руки пакет и трость, и мы благопристойными гражданами чинно проследовали мимо входившей в подъезд мамаши.
На улице мы двинулись в обратном направлении. Поначалу я еще надеялся, что приключения мои не закончены. Но нет. Мы шли все теми же дворами, все теми же поворотами. Мои попытки вновь завязать разговор-- ничем не увенчались. Спутница моя в ответ лишь улыбалась, я чувствовал это по ее дыханию, да поглаживала меня по руке. Я тоже улыбался. На душе было светло и покойно и без каких-то слов. Да и к чему они, когда все и так сказано на языке сердца. По большому счету слова были не нужны. Они были лишними и я это чувствовал. Произнося их, я, словно расплескивал свое возвышенное настроение, казалось, что вместе со словами в воздухе растворяется эйфория, та часть души, которую мне подарила она. поэтому я смолк, прекращая свои бестолковые расспросы. Зачем?! Все и без того было ясно и понятно. Так мы шли и улыбались. Улыбались друг другу и окружающим.
Словно обрадовавшись встречи с нами, затрезвонил подходящий трамвай. Мы как раз остановились на остановке. Ее пальцы соскользнули с моего локтя.
-Когда мы еще встретимся?-- Забеспокоился я, предчувствуя неизбежное расставание. Но моя спутница опять промолчала. В ответ лишь она, в прощальном жесте, как мне показалось, нежно и печально провела ладонью по моему предплечью. И все-таки! последний момент, когда ее каблучки уносились прочь, я услышал едва уловимое: "Удачи". Моему ликованию не было предела. Ведь на экзамене я уже слышал это самое "удачи". Да и уходила она насколько я успел услышать в сторону универа.
"Это была Надя! -- думал я, забираясь в трамвай. -- Конечно, мы еще встретимся! Я найду тебя, чего бы мне это ни стоило!"...
На конечной остановке я не пошёл на площадь, где была автобусная стоянка 101 и 111 маршрутов. Возвращаться в общежитие не хотелось. Я был преисполнен радостных чувств, ярких, как солнечный день, тихих, как прохладная ночь и вселяющих надежду, как раннее утро. И эта нечаянная радость звучала во мне слабыми отголосками тончайшей струны. Поэтому мне казалось, если я сейчас вернусь домой, то общежитская обыденность безжалостно оборвёт эту тончайшую звонкую нить мироздания, рождающую во мне эти светлые чувства. Мне хотелось, как можно дольше побыть наедине с этими новыми ощущениями, ощущениями причастности к чему--то сокровенному, зарождению чего--то нового и светлого, ощущению приобретения и надежды. Ведь я наконец--то встретил ЕЁ! И пусть пока все неопределённо, но я её все--таки встретил!
В подобном состоянии прибывает, наверное, природа, ночной безбрежный океан, или бескрайняя тайга, проводившие за горизонт только что согревавшее их солнце, и затихших в трепетном ожидании его нового восхода. Не знаю, насколько верно мне удалось описать моё тогдашнее состояние, но даже мне самому все эти слова кажутся помпезными и вычурными, а самое главное, неточными. Все равно, что расплывчатые мазки на картинке пятилетнего ребёнка. Как бы там ни было, мне хотелось побыть наедине со своими чувствами, поэтому уже через каких--то пятнадцать минут электричка увозила меня на Санаторную, одну из железнодорожных станций в санаторно--курортном пригороде нашего краевого центра. Красивые виды, благоустроенный берег, удобный железнодорожный транспорт, все это превратило Санаторную в излюбленное место отдыха не только горожан, но и жителей близлежащих населённых пунктов и пунктиков, рассыпанных вдоль железной дороги. Ещё бы, санаторно--курортная зона союзного значения.
Море на Санаторной находилось в метрах ста пятидесяти от железнодорожных путей. Я спустился с платформы и по асфальтированной дорожке двинулся к пляжу, на плеск волны, детские радостные визги, глухие удары по мячу и вскрики играющих в волейбол. Дойдя до границы асфальта, за которой начиналась песчаная полоса пляжа, я повернул направо и двинулся к лодочной станции. Там, как всегда, надрывался громкоговоритель. "Над нашим домом целый год мела метель, и дом по крышу замело", -- хрипя и булькая, извергал он на головы отдыхающих популярную тогда песню Машины времени. В такой солнечный и жаркий день слова песни звучали забавно. Невольно я представил Макаревича в треухе, тулупе и валенках и содрогнулся. В такую жарищу даже представлять подобное было нестерпимо. Мой лоб покрылся испариной, меж лопаток скользнула вниз тонкая струйка пота, уши заложило. Мне стало дурно, словно вся эта зимняя одежонка была на мне. Я ускорил шаг. Скорей, скорей в воду! Не доставало получить ещё солнечный удар. Бедный, бедный Кола Бельды. Говорят, что вот он точно свалился в обморок в своих меховых нарядах во время вьетнамских гастролей.
У ворот лодочной станции я свернул к морю и вдоль деревянного забора спустился к воде. Сюда я, как правило, приезжал купаться в одиночку, когда к морю выбраться было не с кем. Это был мой укромный уголок и нравился он мне тем, что где бы я ни оказался во время купания, по звуку доносящихся песен я легко мог найти забор, на котором обычно оставлял свои вещи. Для этого мне достаточно было выбраться из воды поближе к громкоговорителю и двигаться вдоль линии прибоя в его направлении.
Скинув с себя одежду, и повесив её на штакетник, я вошёл в воду. Я не стал, как обычно барахтаться у берега, натыкаясь на купающихся граждан, а поплыл в море. В тот день мне казалось всё По плечу. Плыл долго и самоотверженно. Лишь, когда руки и ноги стали наливаться свинцовой тяжестью, повернул обратно. И здесь, как на зло, на лодочной станции смолк громкоговоритель. В общем, ничего страшного, но все--таки! Береговая линия прослушивалась чётко, и я потихоньку загребал в её направлении. Периодически я погружался под воду, промеряя глубину. Сначала мне было с ручками, затем по кисти, потом по локти, а после глубина перестала изменяться. Я понял, что сбился с курса, и что мне необходимо менять своё направление. И делать это надо было незамедлительно, поскольку от усталости я еле--еле шевелил одеревеневшими руками. Выбрав в качестве ориентира самые близкие и громкие голоса, я из последних сил поплыл в их сторону. Но, увы! Это оказались купальщики. Радостно барахтаясь в воде, они перекидывались в мяч. Мяч -- вот что ввело меня в заблуждение. Я погрузился под воду. Глубина была мне по макушку. Берег был со всем близко! Но где?! Нужно было снова менять направление. Теперь радостное многоголосие охватывало меня полукругом. В любом случае я бы добрался до спасительного берега, но мне нужна была перпендикулярная прямая, то есть кратчайшее направление. У меня ещё оставались какие--то крупицы силы, поэтому я не стал спрашивать у купальщиков о спасительном перпендикуляре, а забрал немного в сторону. Но уже через несколько минут пожалел о своём поступке. Последние силы истаяли. Рядом никого не было. А глубина была мне по брови. Я хлебнул морской воды раз, другой, третий. Во рту появилась неприятная горечь, начались рвотные позывы. Я закашлялся. Признаться, я порядком струхнул. Судорожно взмахнув руками, я рванулся вперёд и попытался ещё раз встать на ноги. Про себя же решил, что если и в этот раз на дно не встану, то буду взывать о помощи. Однако, случилось чудо! Наконец--то я обрёл под ногами опору. Я стоял на цыпочках, запрокинув голову, и дышал, дышал, дышал. Никогда ещё в жизни воздух не казался мне таким чистым и сладким. Хорошо, что ещё море тогда было спокойным, не было крупной волны.
Море плавными накатами колыхало меня то вперёд к берегу, то назад, в глубину. Чтобы удержать своё хлипкое равновесие, я судорожно подгребал руками, пытаясь с попутным накатом сделать шаг вперёд. Нельзя сказать, что это мне не удавалось. Вот только с обратной волной мне приходилось делать все тот же шаг, а то и два. Было ясно, что борьбу с отливом я проигрываю, и что -- хочешь, не хочешь -- нужно снова плыть.
"Саша! Саша! - раздался впереди звонкий, немного обиженный девичий голос. -- Ты, как знаешь, а я пошла на берег!"
Я собрал все силы и, оттолкнувшись, сделал пару взмахов в сторону девушки.
"Обс--буль--пыр--тыр!" -- и я снова погрузился под воду по брови.
-- Девушка! Девушка, где берег?! -- в изнеможении пробулькал я, отчаянно молотя руками и ногами.
-- Вы меня? -- Удивлённо спросила та.
-- Да! -- прохрипел я и встал на песчаное дно полными ступнями. Глубина была мне по шейку.
-- Нет, нет! Извините, пожалуйста! -- В радостном изнеможении произнёс я, подбираясь к ней поближе.
С каждым шагом вода опускалась всё ниже и ниже. Спасительное направление было найдено. Не знаю, что девушка про меня подумала, да и подумала ли что--нибудь вообще. Может быть она, не дозвавшись своего Саши, уже направилась к берегу. В море, в общем шуме и плеске, купальщика очень трудно расслышать, если, конечно, он радостно--восторженно не колотит по воде всеми своими конечностями. А могло оказаться, что она просто замерла, с боязливым удивлением взирая на чудаковатого молодца, надвигающегося на неё с неотвратимостью <человека и парохода>. Так или иначе, её я больше не слышал, и моя затея, выбраться вслед за ней на берег, не состоялась. Но тогда это было уже не страшно.
Поплутав ещё немного среди надувных матрацев и кругов, я вышел на берег. Чтобы не топтать загорающих, а также их вещи и подстилки, далеко от воды я отходить не стал, а упал тут же на линии прибоя. Напряжённые мышцы, согреваемые солнцем, стали расслабляться. Возбуждение от только что пережитого постепенно проходило. Как ни странно, это происшествие не испортило моего приподнятого настроения. Наоборот, чувство облегчения, что я не утонул, усилило моё благодушие. Судьба была ко мне сегодня благосклонна как никогда. Я лежал на песке и бездумно слушал окружающий мир, вспоминая то успешную сдачу экзамена, то необыкновенное приключение, то чудесное своё спасение.
"Театр не мода -- вечен всегда!" -- наконец--то забулькал довольно--таки на приличном расстоянии громкоговоритель.
Я поднялся и полез снова в море. Во--первых, пора было уже прятаться от палящего солнца, а во--вторых, мне так было спокойнее добираться до своего места. У воды, как правило, играются маленькие дети: строят из песка замки, роют каналы, а мне не хотелось выступать в роли дядьки злодея, топчущего их песчаные строения, а порой пинающего под зады и самих зазевавшихся малолетних строителей. Так, потихоньку, водным путём я и добрался до лодочной станции.
На месте же меня поджидали большие неприятности. Пропали мои вещи. Я два раза прошёлся вдоль забора, но вещей не было. Как будто я их туда и не вешал. Хмурый и злой я стоял под палящими лучами солнца и прислушивался к отдыхающим гражданам. Нужно было поймать ближайшего и просить его подключиться к моим поискам. В душе я все ещё надеялся, что пропавшие вещи где--нибудь рядом, валяются на песке или висят на кустах. Бывало, находились шутники, которые проделывали все это. Правда. Что они в этом находили до сих пор, осталось за гранью моего понимания.
-- Извините, пожалуйста! Можно Вас на минутку! -- выдвинулся я на перехват хлопающих по чьим--то пяткам, шлёпанцев. Хлопанье прекратилось, но в ответ тишина.
-- Можно Вас на минутку, -- повторил нерешительно я, не будучи уверенным, что меня слушают. Меня слушали!
-- Что вы хотите? -- настороженно отозвалась на мои призывы немолодая женщина.
Я рассказал ей о пропаже.
-- А Вы с кем сюда приехали? -- разволновалась она, и заохала, запричитала, узнав, что купаюсь я здесь один.
Она, как квочка, потерявшая цыплёнка, заметалась вдоль забора, тормоша всех отдыхающих, расположившихся поблизости. Группа поиска стремительно увеличивалась, но толку от этого было мало. Я лишь скорбно раз за разом повторял, что родители мои живут на Камчатке, что купаться езжу один и лишь потом, что брюки серые с ремнём, рубашка в полосочку, а пакет с котятами. Вещей не было, и всё чаще звучали голоса, что с таким пакетом они видели, то мужчину в майке, то дедушку с палкой, то какого--то мальчика с удочкой. Я стоял обуреваемый наихудшими предчувствиями. Нет, конечно, я предполагал, что когда--нибудь это да и случиться. Даже рисовал в воображении всевозможные ситуации. И как ловко я из них выхожу. А вот когда случилось, оказался к этому не готов. Самое паршивое было то, что остался я без трости, без своего средства передвижения. Без одежды ещё можно было представить свой путь до общаги. Не эстетично, конечно, смотрится крепыш в семейных трусах, но всё же! а вот без трости! Даже представлять такое не хотелось. Как у нас говорили, это был полный экстрим.
Ещё я жалел свою зачётку с первым своим отлично. Хотя, в её пропаже не было ничего страшного. Зачётку можно было восстановить. Не без проблем, конечно, но можно. А вот настроение моё, казалось, испортилось безвозвратно. Тончайшая нить мироздания, звучащая в моей душе, лопнула, и божественная мелодия, уносящая меня под облака, смолкла, и я сверзился с неба на землю, и стоял пристыженный своим полунагим видом, смущённый своей беспомощностью.
Наконец--то собравшись возле меня, все пришли к мнению, что вещей я своих больше не увижу и, что надо вызывать милицию.
-- Мне бы палку какую--нибудь, -- дёрнулся я к собравшимся. Почему--то показалось, что вот сейчас моя добровольная поисковая дружина разбредётся, и я опять останусь один на один со своими проблемами.
-- да, да! -- засуетилась моя благодетельница в шлепках. -- Как он поедет? У Вас нет какой--нибудь одежды? -- подступила она к Работникам лодочной станции.
-- откуда, -- недоумевали озадаченные члены Общества спасения на водах.
-- У вас должна быть какая--нибудь одежда, -- донимала их неугомонная женщина. -- На вот, одень, -- сунула она мне под ноги какие--то шлепки.
Сначала я подумал, что расчувствовавшаяся женщина отдала мне свои и хотел решительно отказаться, но, услышав знакомое шлёп--шлёп--шлёп, -- женщина отошла в сторону -- сунул ноги в пожалованную мне обувь. Шлёпанцы оказались маловаты. Пятки свисали с задников. Но всё равно -- хоть какая--то да обувь. Пришёл ОСВОДовец, принёс какой--то халат с заскорузлыми пятнами, в нем они, оказывается, красили забор, и толстенный дрын.
-- На, держи! -- с чувством выполненного долга произнёс он, вручая свои подношения. Внутренне содрогаясь, я стал отказываться от таких "даров".
-- Накинь, накинь! -- снова вступила в дело моя благодетельница, набрасывая мне на плечи халат. -- А то совсем сгоришь. Вон, ты какой уже весь красный.
И она была права. Кожу на плечах и спине неприятно тянуло. Казалось, ещё немного и она начнёт сворачиваться. Пришлось согласиться. Халат я себе оставил, а вот от дрына решительно отказался.
-- С такой дубиной только в засаде сидеть, -- объяснял я, на недоумевающие вопросы. -- Мне бы что--нибудь потоньше, да полегче.
Недалеко затрещали кусты. Кто--то из ретивых граждан, недолго думая, ломал мне ветку. Никто даже слова против не сказал. Так что, через минуту в руках у меня была лёгкая длинная палка. В принципе я уже мог самостоятельно передвигаться и можно было бы облегчённо вздохнуть, но вот внутри у меня всё трепетало от обиды. Я чувствовал, что где--то там, в глубине души, закипали и были готовы хлынуть наружу непрошенные слёзы. И хотя я понимал, что обижаться по большому счёту было не на кого, да и слезами горю не поможешь, но ничего с собой поделать не мог. Стоило мне себя представить в синем техническом халате, с волосатыми ногами, торчащими из--под запятнанного разноцветной краской подола, в малых шлёпанцах, с суковатой веткой в руках, и мне хотелось провалиться сквозь землю. Ещё я сходил с ума оттого, что постоянно представлял, что где--то рядом стоит она. Стоит и смотрит на мою беспомощность. И в эти минуты, казалось, мне уж точно не сдержаться. Я судорожно сглатывал подступающий к горлу ком и нервно крутил в пальцах импровизированную трость. Расчувствоваться на глазах у всех -- это было бы слишком. Ко мне подошла моя благодетельница, эта добрая женщина, и по--матерински поправила завернувшийся воротник на этом ужасном ОСВОДовском халате. Я непроизвольно дёрнул головой. Тогда мне такая забота показалась излишней, чрезмерной. Как же, я ведь уже взрослый самостоятельный мальчик. А тут такое!.. Однако этот жест напомнил мне подъезд, лёгкое прикосновение Наденькиной ладошки к моей щеке, и её еле слышное: "Ну, чего же ты?" И до меня, наконец, дошло, что, в общем--то, ничего страшного не случилось. С кем не бывает. Ну, а вид... Что вид? Нормальный вид нормального такого среднеазиата. Не хватало только тюбетейки и ослика, и был бы вылитый Хаджа Насреддин. И я улыбнулся. Тонкая струна мироздания снова зазвучала в моей душе. Тихо, робко, но всё--таки зазвучала. И я знал. Я чувствовал, что и Наденька моя тоже улыбается. Стоит где--то там и улыбается... Вот так мы стояли и улыбались, а между нами звенела натянутая струна. Звенела все сильнее, и сильнее. Всё вдруг стало ясно и понятно. Как тогда. "Я найду тебя! Обязательно найду!"
Приехала милиция. Меня провели в какую--то коморку, где я долго и обстоятельно отвечал прибывшему оперативнику на вопросы, набившие за последние полчаса большую оскомину. В завершение нашей беседы я с удивлением подписал целых три листа со своими пояснениями. А под конец пришла семья, которая нашла на перроне мой пакет с конспектами и зачёткой. Видимо похитителей не впечатлили мои брайлевские рукописи. А вот всё остальное уехало в неизвестном направлении.
-- Ну, собирайтесь, -- произнёс оперативник, складывая свои бумаги.
-- В отделение?! -- запаниковал я, с ужасом представляя, с какими трудностями буду выбираться из совершенно незнакомого места.
-- Зачем в отделение? -- вздохнул милиционер, хватая меня чуть ли не борцовским захватом под локоть. -- Довезём до места. В общежитие.
На радостях я так и уехал в халате, шлёпанцах и с суковатой веткой вместо трости.
В общежитии, узрев меня в столь экстравагантном одеянии, народ попадал со смеху. Нет, конечно, мне сочувствовали, но, глядя на мой "маскарадный наряд", мало кому удавалось удержаться от улыбки, а то и от откровенного хохотка. И я смеялся вместе со всеми. Тогда, в общежицких родных стенах всё уже казалось забавным и смешным. Когда же стало известно, что я наконец-то сдал экзамен, да ещё на отлично, с меня потребовали "банкет". Я был не против.
За спиртным сбегали быстро, и уже через каких-то полчаса наша дружная компания сидела на улице за столом, где днём обычно играли в домино, а вечером собиралась молодёжь, с вином и песнями. Мои соседи по комнате, верные мои друзья и товарищи, как водилось в таких случаях, извлекли на свет свои музыкальные инструменты -- Андрей Ли принёс свою видавшую разные виды шестиструнную гитару, а Шурик Остапчук достал свой боевой баян -- и мы, не спеша под "Три семёрочки", пели "Я московский озорной гуляка...", "А ты опять сегодня не пришла...", "Пока не меркнет свет, пока горит свеча..." и прочее, прочее, прочее... О чём напевала нам виноградная лоза, о том, чего жаждали наши души,
-- О-о-о! Мужики, здорово! -- раздался со стороны конторы тягучий и хмельной голос. По аллее, ведущей прямо к нашему столу, шёл Володька Желудько, ещё один из обитателей нашего общежития. По его протяжному "о-о-о" и неуверенной шаркающей походке было ясно, что товарищ наш возвращался, как говорится, "на кочерге". Он неуклюже плюхнулся на скамейку рядом со мной.
-- Мужики! Наливай! У меня сегодня праздник! -- радостно сообщил он и, восторженно восклицая: "Этц-этц-этц", в танцевальных движениях задвигал плечами и заёрзал задом.
Мы налили и поинтересовались, в чём дело?
-- Ой, мужики! Щас рассска-ажу, -- слегка заикаясь, произнёс он и залил в себя горячительное.
-- Угораздило нас с Толяном пойти этой ночью на птицефабрику, - начал он, переведя дух. -- Идём уже обратно. Идём по дороге. И надо же! Догоняет нас ментовский УАЗик. Останавливаются, проверяют. А у нас!.. Курей целый мешок. Понятное дело, взяли. Ещё, как на зло, это менты из комендатуры оказались. Толян-то на химии. Привезли нас к себе. Взял каждый ментяра по курице, да, как давай нас ими охаживать. Пера! До потолка! Вы не представляете! -- залился он смехом. -- Как снег зимой идёт, так там пух по всей комендатуре летал. Но больно. У меня всё тело в синяках.
Он попытался вытянуть из брюк рубашку, желая, по всей видимости, продемонстрировать нам полученные побои, но запутался и бросил.
-- Короче, отпустили нас. Курей себе оставили, а нас отпустили, -- блаженно улыбаясь, завершил он.
Мы налили ему ещё полстакана, после чего он закачался -- взад-перёд, словно китайский болванчик, затем, не в силах сидеть ровно, опустил свою хмельную голову на стол и затих.
Наши посиделки продолжались своим чередом. Я пил вино, подпевал нашей дружной компании, хлопал комаров и ощущал, как затихшие было сегодняшние впечатления снова начинают шевелиться и распирать меня изнутри. Я прислушивался к ним, и всё, происходящее вокруг, казалось незначительным и мимолетным. Как же! Ведь сегодня со мной произошло, можно сказать, необыкновенное чудо. Необыкновенное происшествие, которое затеплило в моей душе огонёк большого чувства.
Вы знаете, есть восторг предвкушения, чувство невероятных эмоций, большого адреналина, когда хочется биться на поединках, плыть через моря за аленьким цветочком, идти вперёд, побеждать всех и вся, и всё это только лишь для того, чтобы добиться благосклонности своей принцессы. А есть восторг тихий. Я бы сказал, спокойный, безмятежный, не заметный что ли. Восторг осознания. Когда совершать подвигов уже не надо, когда твоя избранница подарила тебе свою благосклонность, и это пока ещё только ваша тайна. И ты, отмеченный этой тайной, сидишь, словно индийский гуру, преисполненный великой мудрости, и снисходительно взираешь на бестолковую суету вокруг тебя всех тех, кто не постиг этих вершин.
Вот таким гуру и сидел я... Или все же нет... В отличие от индийского мудреца мне недоставало силы воли удержать всё в себе. Меня так и подмывало поделиться случившимся со своими друзьями. И вот, когда мы со всех сторон обсудили историю Желудько, а Андрюха отложил в сторонку гитару, я не выдержал и всё рассказал.
Меня слушали с интересом. Андрюха то и дело восклицал:
-- Ну, ты даёшь!.. Молча?! И ты пошёл?.. Стройненькая!.. Ну, ты даёшь!
Было видно, что мой рассказ потряс его до глубины души. Когда же я закончил, он в очередной раз переспросил:
-- Ты так и не знаешь, кто она?
В ответ я предположил, что возможно это была девушка Надя, секретарь или ассистент на кафедре.
-- Ну, ты отчаянная голова! -- воскликнул он.
-- Тьпррррррру-у-у", -- подал из-под мышки голос Желудько. Затем он распрямился, тяжко вздохнул и многозначительно сказал: -- Во как оголодала баба!
Почмокав немного губами, словно пробуя на вкус произнесённые слова, он снова уронил свою голову на стол. В разговоре возникла пауза. Потом, словно осмыслив сказанное, и с ним соглашаясь, Андрюха многозначительно протянул:
-- Ну-у-у...
И это "ну-у-у" перевернуло всё в моей душе. Забаламутило, замутило, оставило неприятный осадок. Пропало светлое настроение. Исчезла та радость, которую я лелеял целый день.
Вида, конечно, я не подал, но я был не доволен и сердит. Я сердился на Желудько, что так, некстати, очнулся из своего хмельного забытья. Я-то думал, что он спит и ничего не слышит. Сердился на Андрюху за его "ну-у", за то, что не понял моего настроения. А главное, я сожалел, что вообще рассказал эту историю, что теперь её каждый может толковать так, как захочет, расписывать своими красками, не теми, в которых чувствовал её я. Но увы, слова были сказаны, вечер безнадежно испорчен.
Некоторое время я ещё посидел для приличия, а затем ушёл в комнату. С улицы раздались громкие восклицания и девичий смех. К оставленной мною компании присоединились новые участники. Вечер продолжался, но уже без меня. Было, конечно, обидно. Как ни как, а причиной сегодняшних посиделок был я, моя удачная сдача экзамена, завершение летней сессии. Но, как обычно это бывает, веселье продолжалось, и никто уже не вспоминал о поводе, собравшего всех.
Я лежал на кровати. Лежал и думал о словах Желудько. Не уж-то так оно и есть? Конечно, если отбросить в сторону все мои романтические фантазии, то трудно было найти другое рациональное объяснение произошедшему. И пьяный Желудько казался убедительным и неопровержимым. Ну, допустим, понравился я Наденьке, но это же не повод, чтобы вот так сразу отдаться мне в подъезде. А почему бы и нет? Если понравился. Но вот эта дурацкая молчанка. Выходило, что она не хотела быть узнанной. Почему? Неужели продолжение даже не предполагалось?! Или, может, это простое любопытство? Что-то сродни того интереса, который она выказала к брайлевскому письму. Ну, уж это совсем абсурдно. Тогда, что получается, прав Желудько. А быть может, это была все-таки другая девица? У неё болело горло, и она не могла разговаривать. Ну да, ну да! У неё болело горло, она не могла спросить, как меня зовут, обменяться адресами, договориться о новой встрече, а поэтому просто отдалась и всё. Опять Желудько со своей правдой жизни! А быть может, таким образом, меня пожалела какая-нибудь впечатлительная гражданка, подала, так сказать, своеобразную милостыню. Пусть, мол, слепой порадуется. Нет, нет! бред какой-то! Не может такого быть. А значит опять Желудько...
Чем больше я думал об этом, тем сильнее ощущал душевное бессилие. Я будто снова тонул и искал спасительное направление. И я чувствовал, что если его не найду, то во мне что-то сломается. Сломается окончательно. Навсегда! Я ворочался с боку на бок и думал, думал, думал. Не смотря на всё правдоподобие посконного расклада Желудько, я не мог с ним согласиться. Уж никак не подходило определение голодной бабы к моей Наденьке. Оно казалось неуместным и даже оскорбительным. Нет, не голодная, скорее, страстная. А только страстные натуры способны на головокружительные поступки. И в этих поступках больше высокого, чем низкого. В этой головокружительности чувствуется настоящая высота. Такие натуры безграничны в своей страсти. Они отдают ей себя полностью, не задумываясь о том, что подумают или скажут окружающие. Если любят, так любят! Без каких-либо предвзятостей и условностей. Ну а если ненавидят, Так... Вот такой и была моя Наденька. Во всяком случае, я так её почувствовал.
Размышляя таким образом, я постепенно успокоился, снова затеплил в душе было погасший огонёк, и незаметно погрузился в дрёму. Мои мысли стали неуправляемыми, образ Наденьки ожил и стал самостоятельным. Сон делал её реальной. Я снова чувствовал её одуряющий запах, осязал горячее тело под легкой тканью, слышал её звонкий, немного детский голос. Она говорила и говорила. Говорила что-то доброе, ласковое, а самое главное, правильное. Мне было ясно всё. Но когда я пытался повторить, осознать, запомнить её нехитрые слова. Смысл сказанного ускользал от меня.
Пришли с улицы Андрюха с Шуриком. Но я не отозвался на их тихий зов. Притворился спящим. Не хотелось прогонять столь приятное наваждение. Так незаметно я и заснул.
На следующий день я поехал в авиакассы. В этот отпуск я собирался слетать на Камчатку, проведать своих стариков. На обратном пути, доехав до <центральной>, я не стал дожидаться своего автобуса, а решил пройтись пешком. Тем более, что идти было всего ничего, каких-то полторы остановки. Погода стояла чудесная, настроение, несмотря на вчерашнюю досаду, было превосходное, и причиной тому был билет до дома, который похрустывал в нагрудном кармане.
По выложенной бетонными плитами площадке, я прошёл мимо дома быта, поднялся по ступенькам на небольшой взгорок и остановился на краю дороги, ожидая просвета в бесконечном потоке машин. И вот здесь ко мне подошла!.. Как вы думаете кто? Нет, не Любовь Михайловна, нет!.. Зиночка! Она предложила мне вместе идти до УПП. Признаться, я был приятно удивлен. Как я уже говорил, знакомство наше носило характер производственной необходимости, а здесь с её стороны такая инициатива! Конечно, я согласился. Как можно отказаться и не пройтись с хорошенькой и интересной девицей?!
Я сложил трость и хотел взять её под руку, однако и Зиночка то же попыталась ухватиться за мой локоть, и мы некоторое время стояли, взмахивая руками. Со стороны, наверное, это походило на какую-нибудь игру. Для полного соответствия нам только не доставало приговаривать какую-нибудь из многочисленных детских считалок. Наконец, я сообразил, что Зиночка на нашем УПП -- человек новый и, вероятно, ещё не освоила всей премудрости хождения с незрячими. Поняв это, я улыбнулся и пробормотал первую пришедшую на ум считалку:
-- А дюба-дюба-дюба...
-- Что? -- удивленно переспросила Зиночка. -- А шарли буба три хлопка, -- Произнёс я, с трудом припоминая считалку дальше. Мы рассмеялись. Я позволил Зиночке ухватить себя под руку, и мы двинулись вперёд. По дороге пришлось объяснить, почему у нас вышла такая забавная игра.
-- А Роман Геннадьевич и так и так ходит, -- удивилась она и великодушно предложила взять её под руку. Я сопротивляться не стал и с превеликим удовольствием ухватился за её изящный локоток. И всё бы было хорошо, если б у неё на плече с моей стороны не висела дамская сумочка. Нет ничего хуже идти с девушкой под руку, когда между вами болтается дамская сумочка, пусть даже и небольшая. В таком положении у меня нет возможности для маневра. В случае встречных прохожих и прочего очень сложно отступить за спину своего сопровождающего. В общем, я в подобных ситуациях испытываю небольшой дискомфорт, но просить Зиночку перебросить сумочку на другое плечо, или перейти на другую сторону самому, мне уже было неудобно. Казалось, что тогда я совсем буду выглядеть особенным занудой.
Идти мне было, конечно, неудобно, но что значило для меня это неудобство по сравнению с внезапно озарившим меня откровением. Дело в том, что пока мы играли с Зиночкой в ручки, да брали друг друга под локоток, я успел краешками пальцев заметить на её запястье часы на узком металлическом браслете, и злополучная сумочка показалась мне уж больно знакомой. Меня, как током ударило -- так это моя Наденька! Нет, не Наденька, конечно, а моя вчерашняя незнакомка. Меня обдало жаром. Так что, получается, вчера я ошибся, предположив, что страстная незнакомка -- это Наденька. Оказывается, верным было моё случайное предположение о Зиночке. Да и то не предположение, а лишь мимолетное воспоминание в череде всевозможных допущений. И действительно, насколько я мог судить о Наденьке, по её припухленькой ручке, она была пышечкой. Ну, если даже не пышечкой, то была склонна к округлым формам. А моя незнакомка была худощавой, поджарой. И случайные прикосновения к Зиночке давали мне возможность говорить о её сходстве с моей вчерашней визави. Да и ориентируясь по голосу, Наденька была немного ниже меня, в то время как незнакомка и Зиночка были чуть-чуть выше. Наденька, незнакомка, Зиночка... На некоторое время они как бы разошлись в стороны, демонстрируя своё сходство и различие, а затем незнакомка и Зиночка слились воедино. И не было уже сомнений, что это один и тот же человек. В глубине души ещё промелькнуло удивление, как это я вчера мог так ошибиться. Нет, конечно, Наденька -- милая девушка... Но ошибиться при таких явных различиях! Что же, бывает... И как только буря сомнений и колебаний улеглась в моей душе, я почувствовал себя невероятно легко и уверенно. Всё происходящее со мной вдруг стало ясно и понятно -- Зиночка решила раскрыть своё вчерашнее инкогнито, и наша утренняя встреча -- не случайность. Нет. Встретились мы сегодня утром, конечно, случайно. Но вот то, что она ко мне подошла!.. Это уже намерение, тонкий намёк, робкое признание, первый шаг к открытым нашим отношениям.
Мы шли по тротуару и непринужденно, словно старые приятели, беседовали. Однако, несмотря на всю непринужденность нашего разговора, я напряженно ловил каждое слово своей попутчицы в надежде, что вот-вот она, наконец, найдет в себе решимость и откроется. Но время шло, мы уже миновали "Дом Советов" (так население окрестило здание, в котором разместились горком партии и исполком совета народных депутатов нашего города. Отсюда до УПП было уже рукой подать), а Зиночка всё никак в себе такой решимости не находила. Единственное, на что отважилась она, так это признаться, что была вчера во Владивостоке. Она ездила в университет сдавать документы в приёмную комиссию. После трехлетнего перерыва решила второй раз попытать свою судьбу.
-- А я тоже вчера был там, -- сказал я, пытаясь хоть как-то спровоцировать Зиночку на откровенный разговор.
-- А я знаю, -- Спокойно произнесла она.
Я стушевался. Почему-то её спокойное "я знаю" воспринялось мною чуть ли не как "а это была я". В нашем разговоре возникла пауза, а между тем Мы уже подошли к повороту на УПП. Здесь наши дороги расходились. Я чувствовал, что должен был сказать нечто важное, важное для нас двоих. Иначе, мне казалось, Зиночка навсегда исчезнет из моей жизни. Но что сказать, никак не мог сообразить. Нужные слова не находились.
-- Кстати, -- произнесла Зиночка: -- у тебя нет пособия по истории для абитуриентов?
Пособия у меня не было, но я вдруг понял, что это мой шанс повторить вчерашнюю феерию и открыто признаться во всём. Я прикинул, что до обеденного перерыва ещё есть время, следовательно, комната будет пустая. Сашка с Андрюхой навряд ли с работы уйдут раньше.
-- Ты знаешь, точно не помню, но что-то было. Если хочешь, пойдём посмотрим.
от Волнения у меня перехватило дыхание, и голос мой чуть было не сорвался, но я справился и, как мне показалось, сумел скрыть нарастающее возбуждение.
-- Пойдём, -- согласилась Зиночка.
Мы направились в общагу. Как я и предполагал, комната была пустой. Мои сотоварищи трудились в цехе, выполняли норму, в поте лица зарабатывая себе на хлеб насущный. Времени, как оказалось, было без пятнадцати двенадцать. У нас было максимум минут двадцать. У нас... До последнего я надеялся, что это так. Но драгоценные секунды утекали, а моя Зиночка не спешила затопать в уголке нетерпеливой лошадкой. Я не знал, что мне делать. Изнутри меня распирало неукротимое желание, но предпринять что-либо я не решался. Я всё надеялся, что вот-вот Зиночка спохватится, и я почувствую её нежную ладошку на своей щеке. Но она стояла и терпеливо ждала, когда я достану это треклятое пособие.
Чтобы скрыть свой обман мне пришлось изобразить поиски. Я открыл шкаф и пошарил на полке. Там, помимо моих конспектов и бобин с аудиокнигами, было всего лишь три книжки: истмат, история КПСС и, не помню откуда взявшийся, учебник научного коммунизма. Я по очереди извлекал их наружу и показывал Зиночке. И каждый раз, когда я слышал "не то", сердце моё тревожно сжималось. И не было понятно, какое чувство заставляло его трепетать. Я словно раздвоился. Первой моей половине было очень стыдно за обман, а вторая беспокойно отсчитывала минуты: "ещё чуть-чуть, и будет поздно>!"
Мы закончили просмотр моей нехитрой библиотеки.
-- Жаль, -- произнесла Зиночка, когда я начал бормотать про то, что, возможно, мне его не вернул Иванюк, а то, может быть, я, не дай бог, где-нибудь его посеял.
-- Жаль, -- задумчиво повторила она. -- Пошла я тогда.
-- Зина! Может быть, чаю? -- попытался удержать её я.
-- Да нет. Спасибо, -- ответила она и направилась к двери.
И тогда меня словно прорвало. Я рванулся за ней следом. Она взялась уже за ручку двери, когда мои объятья настигли её. Пушистое облако волос знакомо коснулось моего лица. Я вдохнул запах её тела -- в этот раз чистый, без примеси духов -- и привычно приник губами к её шейке. Зиночка же замерла. Затихла. Так затихает природа прежде чем разразиться небывалой бурей. И я эту бурю торопил. Мои руки метались по её телу, творя немыслимую ворожбу. Сегодня на ней было легкое платьице. Через его ткань все её прелести ощущались совсем по-иному, не так как вчера, но я помнил и желал ни с чем несравнимого естества. Дрогнул и взметнулся наверх занавес подола. Мои алчные руки скользнули в святая святых... Однако, вместо столь желанного "английского газончика" я обнаружил буйную поросль, не знавшую ножниц садовника.
Так это не она!.. Меня словно холодной водой окатили. Я растерялся. Как быть дальше? Ведь это не она! И пока мысли мои суматошно метались в поисках ответа, в движении моих рук исчезла прежняя напористость. Моя неуверенность не осталась незамеченной. Зиночка рванулась из моих объятий. И эта попытка высвободиться подстегнуло моё было угасшее желание. Я удержал её робкое движение, но в этот момент по коридору раздались многочисленные шаги. Народ шёл на обед. Зиночка рванулась снова, и в этот раз удерживать её я не стал. Поправляя на ходу своё платье, она выскочила из комнаты. Я же остался стоять на месте -- опустошенный, в растрепанных чувствах...
Мой самолёт улетал через пять дней. Первые два дня я собирался -- складывал сумку, ходил по магазинам в поисках подарков для родителей. И каждый раз, когда я проходил мимо здания нашей конторы, меня бросало в жар. И хотя я знал, что Зиночка в отпуске, и её там нет, мне всё равно представлялось, что она по каким-то своим делам пришла в контору, стоит на крыльце и смотрит на меня. В такие минуты казалось, мои лицо и уши заливает алая краска, и что всем это заметно. А самое главное, все знали почему! Было нестерпимо стыдно предположить, что подумала обо мне бедная девушка. Однако, несмотря на это, по вечерам мои мысли упорно возвращались к этому происшествию. Особенно перед сном. Шаг за шагом прокручивал я его, выискивая хоть в какой-нибудь детали Зиночкино расположение к себе, её желание. Ведь не стала она вырываться сразу. А её прерывистое дыхание?! А затаенное ожидание?! пусть испуганное, но ожидание. Всё это давало мне основание предположить, что Зиночка в какой-то мере была не против, что я ей симпатичен и что, вполне вероятно, у меня есть надежда на дальнейшее развитие наших отношений. Порой мне вспоминался городской эпизод. Там не было никаких сомнений и двусмысленностей. Всё было четко и ясно. Вот только кто она, моя незнакомка?.. Вспоминая тот случай, я порой пытался представить Зиночку на месте незнакомки. Не всегда, правда, это у меня получалось. Уж как-то было трудно вообразить её столь страстной и чувственной, а самое главное, открытой. Но когда фантазия моя удавалась, то даже в изумленной позе Зиночки, когда её настигли мои объятия, и она стояла, взявшись за ручку двери, мне начинал видеться скрытый призыв. О! Тогда все мои сомнения казались пустыми и надуманными. Я был готов утром купить цветы и мчаться к ней. Естественно, от таких мыслей сны мои были беспокойными и тревожными...
И вот я решился. Для новой встречи был нужен повод. И этот повод у меня был. Точнее сказать, я собирался его обрести. Пособие для абитуриентов, чем не предлог? Заодно хоть какая-то возможность реабилитировать себя в Зиночкиных глазах.
Я спросил пособие в нашей вечерней школе, но там его не оказалось. К тому же, я не был первым, кто его спрашивал. Естественно, первой была Зиночка. Тогда я поехал в наш интернат к своему учителю истории. Преподаватель он был серьёзный. Предмет свой любил и уважал. И чего только можно было не найти в его квартире, которую он превратил в книжный развал. Как я и надеялся, необходимое пособие у него нашлось, и уже вечером радостный и довольный я держал нужную книгу в руках. Теперь нужно было каким-то образом связаться с Зиночкой. Все, кого я спрашивал из общежитских, не знали её телефонного номера. Да и был ли он, этот телефон, у неё никто с уверенностью сказать не мог. Это значило, что надо было идти в контору. Почти без сна провёл я ещё одну беспокойную ночь, а утром, только-только пропикало восемь, был уже в конторе.
Телефон у Зиночки был. Его номер мне дала наша кадровица, Ольга Степановна. Естественно, она не удержалась и полюбопытствовала, зачем это мне с раннего утра понадобилась секретарша директора. Пришлось рассказать о пособии.
-- А давай я его передам, -- вдруг ошарашила она меня. -- мы живём в одном доме.
-- Нет, нет! - поспешно возразил я. -- Сначала надо уточнить та ли это книга или не та.
Признаться, я немного растерялся от такого предложения.
-- Держи трубку, я тебе номер наберу, -- заботливо продолжила кадровица.
-- Что Вы! -- Всполошился я. -- Зачем людей с раннего утра беспокоить. Я лучше вечером позвоню.
-- Ну, как знаешь, -- подозрительно произнесла Ольга Степановна.
Честно говоря, сначала я так и собирался воспользоваться телефонным аппаратом отдела кадров, но после такого навязчивого участия я изменил своё намерение. Пришлось идти к телефону-автомату, благо тот имелся поблизости. Трубку на том конце взяли не сразу.
-- Алло! -- Выдохнула в микрофон Зиночка. Было такое ощущение, словно она до телефона, как говорится, бегом бежала.
-- Доброе утро! -- поздоровался я, лихорадочно решая с чего начать наш разговор. Я всё не был уверен -- говорить сперва о том, что я нашел пособие, или всё-таки начать с извинений. В моей голове надсадно скрипели воображаемые весы, пытаясь определить важность каждого начала. Какое из них будет принято с наибольшей благосклонностью. Не кстати, вспомнился анекдот про две новости: хорошую и плохую, и сакраментальный вопрос: с чего начать? Вот как бы узнать у Зиночки ответ на него.
-- доброе, -- После некоторой паузы отозвалась Зиночка. В этот миг воображаемые весы в моей голове пронзительно скрипнули, и чаша с чувством вины ушла вниз.