Аннотация: Анализ и сравнение рукописи романа МиМ с последней редакцией ...
Глава XVIII
НЕУДАЧЛИВЫЕ ВИЗИТЁРЫ
В то самое время, как злосчастный бухгалтер Загривов нёсся в таксомоторе, чтобы нарваться на самопишущий костюм и дальнейшие неприятности, то есть после полудня в пятницу, мощногрудый паровоз плавно и беззвучно вошёл под стеклянную крышу Киевского вокзала, ведя за собою одиннадцать вагонов скорого поезда, и остановился.
Томные и бледные после ночной вагонной качки, пассажиры потекли из вагонов, и в числе их из мягкого плацкартного вагона Љ 9 вышел солидный полный бритый гражданин
(в романе автор характеристики "солидный, полный" вычеркнет, скрыв внешний вид дяди М.А.Берлиоза от читателей, чтобы только один раз вдруг обнаружить его в сравнении с Азазелло; большие люди очень часто обладают широкой душой, поэтому мелкие интересы им чужды),
имеющий на голове шляпу, на левой руке перекинутое через неё летнее пальто
(и это обличительное пальто, как нечто нарочитое М.А.Булгаков не будет тут упоминать,
вероятно сочтя подобный повтор чрезмерным),
а в правой руке чёрный новенький фибровый чемодан, купленный в Киеве на Крещатике
(в романе автор откажется от упоминания того места, где он приобрёл свой чемоданчик).
Описанный гражданин был, как нетрудно догадаться, дядя покойного Берлиоза - Александр Максимилианович Радужный, экономист-плановик, проживающий в Киеве на бывшей Институтской улице.
Причиной приезда дяди в Москву была полученная им позавчера около одиннадцати часов вечера телеграмма следующего содержания:
"Меня Берлиоза только что зарезало трамваем на Патриарших похороны пятницу три часа дня приезжай Берлиоз".
Александр Максимилианович считался, и заслуженно, одним из самых умных людей в Киеве.
Однако и самого умного человека подобная телеграмма может поставить в тупик.
"Меня зарезало..." - бормотал Радужный, стоя в передней своей квартиры в Киеве и глядя в телеграфный бланк... Раз человек телеграфирует, что его зарезало, то его зарезало не насмерть? Не правда ли? А при чём же тогда похороны? Или он очень плох и предвидит, что умрёт? Это возможно, но всё-таки какая-то странная точность... так уж и знает, что хоронить его будут в пятницу в три часа... Удивительная телеграмма.
Однако умные люди на то и умные, чтобы разбираться в запутанных делах. Побормотав минуты три в передней, Александр Максимилианович засунул телеграмму в карман.
Очень просто. Произошла досадная ошибка в работе телеграфа, и депешу передали исковерканную. Слово "меня", вне всяких сомнений, попало сюда из другой телеграммы, в конце телеграммы излишне повторили слово "Берлиоз", и отвалилась, кроме этого, "те" после слова "приезжай". С такими поправками смысл телеграммы становился ясен и трагичен.
Когда утих взрыв горя супруги Александра Максимилиановича, урождённой Берлиоз, Александр Максимилианович немедленно начал собираться в путь. Тут нужно открыть маленькую тайну Александра Максимилиановича. Нет, спору нет, он горевал, и ему было жаль племянника жены, погибшего в расцвете лет... Но, конечно, как человек деловой, он понимал, что особенной надобности в его присутствии на похоронах нету. Наследство? Ну, три костюма, пятьсот штук книг... Александр Максимилианович знал, что у племянника сбережений не было...
И тем не менее Александр Максимилианович ехал в Москву очень озабоченный. Ему казалось даже, что поезд идёт слишком медленно.
Дело было в одном. В квартире!
Квартира в Москве! Это серьёзно.
Неизвестно почему, но Киев в последнее время томил Александра Максимилиановича, и мысль о переезде в Москву у него последнее время стала навязчивой.
Его не радовали ни весенние разливы Днепра, когда, затопляя острова на низком берегу, [вода] сливалась с горизонтом. Его не радовал тот вид, что открывался от подножия памятнику Владимиру. Его не веселили солнечные пятна весны, играющие на дорожках Владимирской Горки. Ничего этого он не хотел, он хотел переехать в Москву.
Все видели, конечно, объявление, несколько раз печатавшееся в "Вечерней Москве": "Киеве меняю чудную отд. квартиру 3 ком., близость Днепра на меньш. площ. Москве".
Это объявление принадлежало перу дяди Берлиоза.
Ничего не выходило. Было только одно предложение из Москвы, и глупое и недобросовестное. В обмен предлагали комнату в Кунцеве, без удобств. Никого не манила близость Днепра, все желали жить в Москве.
Телеграмма потрясла Александра Максимилиановича. Это был момент, который упускать было бы грешно. Такие моменты не повторяются.
Словом, невзирая ни на какие бешеные трудности, нужно было унаследовать квартиру племянника. Вот с этой мыслью, полный ею, пропитанный ею, стиснув в решимости зубы, загадочно щуря левый глаз, Александр Максимилианович несся в Москву в купе мягкого вагона.
Как проворачивать это дело, ему ещё не было ясно вполне и самому. Вероятнее всего, что придётся действовать в зависимости от того, как начнут поворачиваться сами обстоятельства. В сложном черновом плане в голове у Александра Максимилиановича вертелись в хитрейших переплётах... домоуправление... председатель... закон о наследовании... метраж квартиры... московские адреса... исчисление каких-то сумм, коими была исписана записная книжка... Сложно, ох сложно...
Первый этап как будто выяснялся. Нужно было первым долгом остановиться в этой квартире... и прописаться хотя бы временно. Это важно...
Итак, Александр Максимилианович вышел из поезда. Тут пришлось провернуть этап, который помещался перед первым, так сказать, предэтап. Он был прост и дёшев: за гривенник Радужный приобрёл газету.
Да трагедия была налицо. Миолит на последней странице с прискорбием извещал о том, что вынос тела покойного М.А.Берлиоза состоится ровно в три часа.
Радужный глянул на часы. Был час дня. Он заспешил к автобусу.
Через двадцать минут он входил в дверь, на которой было написано: "Правление". В узкой комнате, где на стене висел старый плакат, изображающий в нескольких картинках откачивание утопающего, за деревянным столом в полном одиночестве сидел средних лет небритый человек с встревоженными глазами.
- Могу ли я видеть председателя правления? - вежливо осведомился экономист, снимая шляпу и ставя чемодан на порожний стул. Этот простенький вопрос почему-то до того расстроил сидящего, что он побледнел.
Кося в тревоге глазами, он пробормотал, что председатель... да... его нету.
- Он на квартире у себя? - спросил Радужный. - У меня срочнейшее дело.
Из несвязного ответа человека видно стало, что председатель... он... нету его на квартире.
- А когда он будет?
Человек ничего не сказал на это и с тоской поглядел в окно.
- Ага... - сказал умный радужный и осведомился о секретаре.
Странный человек за столом даже побагровел от напряжения и сказал невнятно, что секретаря тоже нету... когда он придёт, неизвестно... что секретарь болен.
- Ага, - сказал радужный серьёзно, - но кто же есть в правлении?
- Я, - слабым голосом отозвался человек.
- Так, - внушительно сказал Радужный, - видите ли, товарищ, я являюсь ближайшим и единственным наследником покойного Берлиоза, моего племянника, скончавшегося, согласно телеграмме от позавчерашнего числа, и обязан в срочном порядке согласно закону принять наследство, заключающееся в нашей квартире Љ 50...
- Не в курсе я, товарищ... - тоскливо отозвался человек и молящее поглядел на Радужного, у которого уже была в руке телеграмма.
- Но позвольте, - звучным голосом сказал Радужный, - вы член правления и обязаны...
Тут скрипнула дверь, и вошёл какой-то гражданин. При виде его опять-таки побледнел сидящий за столом.
- Член правления Пятнажко? - интимно и дружески спросил у сидящего вошедший.
- Я, - чуть слышно ответил сидящий.
- Тут надо будет вам зайти расписаться на минутку в милицию, - сказал пришедший ласково, - дело быстрое...
Пятнажко встал, почему-то расстегнул толстовку, потом её застегнул, и через несколько секунд Радужный оказался один в пустом помещении правления.
"Эх, какое осложнение..." - думал Радужный, пересекая асфальтовый двор и спеша в квартиру Љ 50.
Как известно, посланные следствием из Варьете сообщили, что в квартире Љ 50 никого нет., но, увы, здесь чистое недоразумение (и, надо думать, не без коровьёвского участия). В квартире был кое-кто, и Радужный убедился в этом, и очень быстро.
Дверь открыли на звонок его с исключительной быстротой, и дядя вошёл в знакомую ему переднюю. Удивило его несколько то обстоятельство, что неизвестно было, кто ему открыл.
В полутёмной передней никого не было, кроме громаднейшего чёрного кота, сидящего на стуле. Зрачки этого кота то вспыхивали, то погасали.
Александр Максимилианович оглянулся, покашлял, потопал ногами. Тогда дверь кабинета открылась и в переднюю вышел Коровьёв. Александр Максимилианович поклонился и сказал:
- Моя фамилия радужный... Я...
Но он не успел договорить, как Коровьёв выхватил из кармана грязный платок, приложил его к носу и заплакал.
- Я получил теле...
- Как же, как же! - заныл Коровьёв. - Я как только глянул на вас, догадался, что это вы! - Тут он затрясся от слёз и начал вскрикивать: Горе-то, а? Ведь это что же такое делается? А?
- Трамваем задавило? - шепотом спросил Александр Максимилианович, потрясённый рыданиями неизвестного ему человека в пенсне.
- Начисто! - крикнул Коровьёв, и слёзы ручьями побежали у него из-под пенсне. - Начисто! Я был свидетелем. Верите ли - раз! Голова - прочь! Потом правая нога - хрусть, пополам! Левая - хрусть, пополам! Вот до чего эти трамваи доводят!
Тут Коровьёв, видимо, не будучи уже в силах сдерживать себя, уткнулся носом в стену рядом с зеркалом и стал содрогаться в рыданиях.
Дядя Берлиоза был искренно поражён поведением неизвестного. "Вот, говорят, не бывает в наш век сердечных людей..." - подумал он, чувствуя, что у него самого начинают чесаться глаза. Однако в то же время неприятное облачко набежало на его душу, и тут же мелькнула змейкой мысль о том, что не прописался ли этот сердечный человек в квартире покойника, ибо и такие примеры бывали.
- Простите, вы были другом моего покойного Миши? - спросил он, утирая рукавом один сухой глаз, а другим изучая потрясаемого печалью.
Но Коровьёв до того разрыдался, что ничего нельзя было понять, кроме повторяющихся слов "хрусть и пополам!".
Но наконец Коровьёв отлепился от стенки и вымолвил:
- Нет, не могу больше! Пойду приму эфирно-валериановых капель! - и, повернув к Радужному совершенно заплаканное лицо, добавил:
- Вот они, трамваи-то!..
- Я извиняюсь, вы дали мне телеграмму? - спросил Александр Максимилианович, мучительно думая о том, кто бы мог быть этот удивительный человек.
- Он! - ответил Коровьёв и указал пальцем на кота.
Радужный вытаращил глаза, полагая, что ослышался.
- Не в силах, нет мочи, - шмыгал носом, продолжал Коровьёв, - как вспомню: колесо по ноге... колесо пудов десять... хрусть... Пойду лягу в постель, забудусь сном!
И тут исчез из передней.
А Александр Максимилианович, вытаращив глаза, смотрел на кота. Тот шевельнулся, спрыгнул со стула, стал на задние лапы, подбоченился, раскрыл пасть и сказал:
- Ну, я дал телеграмму. Дальше что?
У Александра Максимилиановича закружилась голова, руки и ноги отнялись, он уронил чемодан и сел на стул напротив кота.
- Я, кажется, русским языком спрашиваю, - сурово сказал кот, - дальше что?
Но Радужный не дал никакого ответа.
- Удостоверение личности! - рявкнул кот и протянул пухлую лапу.
Ничего не соображая, ничего не видя, кроме двух искорок, горящих в кошачьих глазах, Радужный, как финский ножик, выхватил из кармана удостоверение со службы.
Кот снял с подзеркального стола очки в роговой оправе, надел их на морду, отчего сделался ещё внушительнее, и вынул из прыгающей руки Радужного паспорт.
"Упаду в обморок или нет?" - подумал Радужный.
Издалека донеслись всхлипывания Коровьёва, в переднюю проник запах эфира, валерианки и ещё какой-то тошной мерзости.
- 412-м, - сам себе сказал кот, водя лапой по паспорту, который он держал кверху ногами, - ну, да, конечно! Мне это отделение известно! Кому попало выдают! Я б не выдал, нипочём не выдал!
Кот рассердился и швырнул паспорт на пол.
- Ваше присутствие на похоронах отменяется! - заговорил кот официальным голосом. - Потрудитесь уехать к месту жительства! - И рявкнул в дверь: - Азазелло!
На его зов в переднюю выскочил маленький, хромой, в чёрном трико, с ножом, засунутым за кожаный пояс. Радужный почувствовал, что ему не хватает воздуху, поднялся со стула, попятился, держась за сердце.
- Азазелло, проводи! - приказал кот и вышел из передней.
- Радужный, - тихо прогнусил вошедший, - всё понятно?
Радужный кивнул головой.
- Поезжай немедленно в Киев, - добавил вошедший всё так же тихо, сиди там тише воды ниже травы и ни о каких квартирах в Москве не мечтай. Понятно?
Этот маленький, доводящий до смертного страха Радужного своими клыками, ножом, кривым глазом, доходил Радужному только до плеча, но действовал энергично, складно, организованно.
Прежде всего он поднял паспорт и подал его Александру Максимилиановичу, и тот принял его мёртвой рукой. Затем именуемый Азазелло поднял чемодан одной рукой, другой распахнул дверь и, взяв под руку дядю Берлиоза, вывел его на площадку, а там отпустил.
Радужный прислонился к стене. Азазелло без всякого ключа открыл чемодан, вынул из него громадную жареную курицу без одной ноги, завёрнутую в промаслившуюся газету, и положил её на площадку. Вытащил затем две пары белья, бритвенный ремень, какую-то книжку и футляр и всё это сбросил в пролёт лестницы. Туда же полетел и опустевший чемодан. Слышно было, как он грохнулся внизу и, судя по звуку, от него отлетела крышка.
Затем рыжий разбойник ухватил за ногу курицу и ударил ею по шее Александра Максимилиановича так, что туловище курицы отлетело, а нога осталась в руках у Азазелло. Какой-то свет блеснул у Александра Максимилиановича в глазах, и он полетел вниз по лестнице, держа в руке паспорт.
Долетев до поворота, выбил ногою стекло в форточке, сел на ступеньки. Мимо него пропрыгала безногая курица и провалилась в пролёт. Азазелло же в миг обглодал ногу и кость засунул в кармашек, вернулся в квартиру и с грохотом закрылся.
А снизу донеслись осторожные шажки. Пробежав ещё пролёт, Радужный сел на деревянный диванчик на площадке и перевёл дух.
Какой-то малюсенький пожилой человечек с печальным лицом, в твёрдой соломенной шляпе, поднимаясь вверх, остановился возле сидящего Радужного.
- Позвольте вас спросить, гражданин, - с грустью осведомился встречный, - где квартира Љ 50?
- Выше, - ответил Радужный.
- Покорнейше вас благодарю, гражданин, - так же грустно ответил человечек и пошёл вверх, а Радужный поднялся и пошёл вниз.
Он спускался и бормотал:
- Ну, всё понятно! Вот так штука! Хорошо, что не случился разрыв сердца!
Возникает вопрос: быть может, Александр Максимилианович шёл в милицию жаловаться на разбойников, учинивших над ним дикое насилие среди бела дня? Нет, ни в коем случае, это можно сказать уверенно. Войти в отделение милиции и сказать, что вот, мол, сейчас кот в очках читал мой паспорт, а потом человек в трико с ножом... Бог знает что такое!
Радужный всё больше приходя в себя, оказался уж внизу возле каморки под лестницей. Стекло в двери каморки было выбито. Тут Радужный увидел, что паспорт у него в руке, бережно спрятал его, а кстати проверил, на месте ли бумажник. Всё оказалось в порядке. "И то хорошо", - подумал Александр Максимилианович. Он оглянулся, поискал выброшенные вещи. Их не было и следа. Радужный удивился, насколько мало это его огорчило. И тут его поманила интересная и соблазнительная мысль: проверить на этом человечке ещё раз проклятую квартиру. В самом деле: раз он осведомляется о том, где она находится, значит, шёл в неё впервые. И стало быть, он сейчас направлялся прямо в лапы к той компании, которая засела в квартире. Что-то подсказывало Радужному, что человечек очень скоро выйдет из этой квартиры. До поезда времени было много, ни на какие похороны никакого племянника Александр Максимилианович не пошёл бы ни за что. Экономист оглянулся и вошёл в каморку, решив ждать человечка. В это время наверху стукнула дверь. "Он вошёл", - с замиранием сердца подумал Радужный. Однако он довольно долго ждал выхода. Человечек чего-то засел в квартире. "Но всё-таки подожду ещё", - подумал упорный киевлянин. В каморке было прохладно, пахло мышами и сапогами, силы возвращались к Александру Максимилиановичу, сидящему на каком-то обрубке.
Позиция была удобная, да, впрочем, лестница была всё время пустынной. Один только молодой человек прошёл на улицу, напевая что-то.
Наконец послышался высоко звук отпираемой двери, Радужный замер за дверью каморки. Да, шажки. "Идёт вниз". Другая дверь пониже этажом открылась. Шажки стихли. Женский голос... голос человечка... да, его голос... Сказал что-то вроде "оставь ты меня, Христа ради...".
Женский смех. Шаги. Вниз, вниз; вот мелькнула и её спина, она вышла, эта женщина, с клеёнчатой сумкой. А шажки теперь вверх... "Странно, назад возвращается..." Да... Опять вверху открыли дверь. "Ну что ж, подождём ещё".
На этот раз пришлось ждать недолго. Дверь. Шажки. Шажки стихли. Крик. Мяуканье кошки. Шажки быстрые, дробные, вниз, вниз.
В разбитом стекле круглый глаз дяди Берлиоза. Он дождался! Мимо каморки, крестясь и что-то бормоча, пролетел как пуля печальный человечек без шляпы с совершенно безумным лицом, исцарапанной лысиной и в мокрых штанах. Он рвал некоторое время дверь, не соображая, куда она открывается, к себе или от себя, наконец, совладал с нею и вылетел на солнце, во двор.
Не думая больше ни о покойном племяннике, ни о квартире, Радужный выглянул, вышел во двор... Через несколько минут он уже был в автобусе, уносившем его к Киевскому вокзалу.
С маленьким же человечком, пока экономист сидел под лестницей, приключилось вот что. Человечек этот назывался Андрей Фокич Соков и был буфетчиком в Варьете.
Пока шло следствие в Варьете, Андрей Фокич держался в сторонке от происходящего, и замечено было только одно, что он стал ещё грустнее, чем был всегда, и, кроме того, что узнавал у курьера Карпова, где остановился приезжий маг.
Итак, расставшись с экономистом, буфетчик добрался до пятого этажа и позвонил в квартиру Љ 50.
Ему открыли немедленно, но буфетчик вздрогнул и попятился и не сразу вошёл. Это было понятно. Ему открыла девица, на которой ничего не было, кроме кокетливого фартучка и белой наколки на голове. На ногах, впрочем, были золотые туфельки. Сложением девица отличалась безукоризненным, и её мало портил багровый шрам на шее.
- Ну, что ж, входите, раз звоните! - сказала девица, уставив на буфетчика зелёные распутные глаза.
Буфетчик заморгал, охнул и шагнул в переднюю, сняв шляпу.
Тут зазвенел в передней телефон. Бесстыжая горничная, поставив одну ногу на стул, сняла трубку и сказала в неё: "Алло?"
Буфетчик, не зная, куда девать глаза, переминался с ноги на ногу, думал: "Ай да заграничная горничная! Тьфу ты, пакость какая!"
Он стал глядеть по сторонам. Вся большая полутёмная передняя, как разглядел смущённый буфетчик, была загромождена необычными предметами и одеянием. Так, на спинку стула был наброшен траурный плащ, подбитый огненного цвета материей, на подзеркальном столике лежала длинная шпага с поблескивающей золотою рукоятью. Три шпаги с рукоятями серебряными стояли в углу. На оленьих рогах висели береты с орлиными перьями.
- Да, - говорила девица в телефон, - как? Барон Майгель? Слушаю... Да... господин маг сегодня выступать не будет... Да, он будет рад вас видеть... Да, будут гости... Фрак... Впрочем, если угодно, пиджак... к двенадцати...
Повесив трубку, она обратилась к буфетчику:
- Вам что угодно?
- Мне необходимо видеть, - робко сказал Андрей Фокич, - господина артиста.
Девица подняла бровь.
- Как? Так-таки его самого?
- Его, - ответил буфетчик.
- Спрошу, - сказала, колеблясь, девица и, приоткрыв дверь в кабинет Берлиоза, спросила:
- Рыцарь, тут явился маленький человек, который говорит, что ему нужен мессир...
- А пусть войдёт, - раздался из кабинета разбитый голос Коровьёва.
- Пожалуйста, в гостиную, - сказала девица так, как будто была одета, и приоткрыла дверь, а сама покинула переднюю.
Войдя в гостиную без вести пропавшей Де-Фужерэ, буфетчик даже про дело своё забыл, до того его поразило убранство комнаты.
Сквозь цветные стёкла итальянских окон лился мягкий, вечерний, похожий на церковный свет. В старинном громадном камине пылали дрова. Перед камином на тигровой шкуре сидел, щурясь на огонь, чёрный котище. В стороне стоял стол, покрытый церковной парчой и уставленный бутылками, большей частью пузатыми, заплесневевшими и пыльными. Между бутылок [поблескивало блюдо и по тому], как оно поблескивало, видно было, что оно пожалуй, чистого золота. У камина маленький рыжий с ножом за поясом на длинной стальной шпаге жарил куски баранины, и сок капал на огонь, в дымоход уходил дым. Пахло бараниной, какими-то крепчайшими духами и ладаном, отчего у буфетчика мелькнула мысль о том, что уж не служили ли по Берлиозу церковную панихиду, каковую мысль он тут же отогнал, как заведомо нелепую.
Неприятнейшим образом поражённый церковным покровом на обеденном столе
(это предложение, как чрезмерно обличительное для происхождения скатерти на столе Воланда, автор в романе использовать не станет),
религиозный ....... И тут услышал тяжёлый бас:
- Ну-с, чем я вам могу быть полезен?
И тотчас буфетчик обнаружил хозяина квартиры.
Тот раскинулся на каком-то необъятном диване, низком, с разбросанными подушками. Как показалось буфетчику, на артисте было только чёрное бельё и чёрные же востроносые туфли.
- Да, так чем же я могу вам быть полезен? - повторил артист.
- Я, - растерянно
(в романе автор уточнит слово и напишет "горько", что более соответствует состоянию персонажа)
заговорил буфетчик, - являюсь заведующим буфетом театра Варьете...
Артист вытянул вперёд руку, на пальцах которой сверкали камни, как бы заграждая уста буфетчику, и заговорил с большим жаром:
- Нет, нет, нет! Ни слова больше! Ни в коем случае и никогда! В рот ничего не возьму в ващем буфете! Я, почтеннейший, проходил мимо вашего буфета и до сих пор забыть не могу ни вашей осетрины, ни брынзы. Драгоценный мой! Брынза не бывает зелёного цвета. Она - белая! Да, а чай? Ведь это же помои! Я своими глазами видел, как какая-то неопрятная девушка подливала из ведра в ваш громадный самовар сырую воду, а чай, между тем, продолжали разливать. Нет, милейший, так невозможно!
- Я извиняюсь, - заговорил буфетчик, ошеломлённый этим внезапным нападением, - я не по этому делу, и осетрина здесь ни при чём...
- То есть как ни при чём, если она испорченная!
- Осетрину прислали второй свежести, - сообщил буфетчик.
- Голубчик! Это вздор!
- Чего вздор?
- Второй свежести - вот что вздор. Это всё равно, что безобразная красавица или трусливый храбрец
(эти сравнения автор из романа вычеркнет, возможно, посчитав их чрезмерно вычурными в устах Воланда).
Свежесть бывает только одна - первая. Она же и последняя. А если осетрина второй свежести, то это означает, что она тухлая!
- Я извиняюсь... - попробовал опять начать буфетчик, не зная уж, как и отделаться от придиры-гастронома
(очевидно, что трудно назвать Воланда-Сталина "гастрономом", поэтому автор в романе откажется от такой характеристики).
- Извинить не могу, - твёрдо сказал артист.
- Я не по этому делу пришёл, - расстраиваясь, сказал буфетчик.
- Не по этому? - удивился иностранный маг. - А какое ещё дело могло вас привести ко мне? Если память не изменяет мне, из лиц, близких вам по профессии, я знался только с одною маркитанткою, да и то давно-давно. Впрочем, я рад, Азазелло! Табурет господину заведующему буфетом!
Тот, жаривший баранину, повернулся, причём ужаснул буфетчика своими клыками, и ловко подал буфетчику один из тёмных дубовых низеньких табуретов. Других сидений в комнате не было. Буфетчик вымолвил:
- Покорнейше благодарю... - и опустился на скамеечку.
Задняя ножка скамеечки тотчас подломилась, и буфетчик, охнув, пребольно треснулся задом об пол.
Падая, он поддал ногой скамеечку, стоявшую перед ним, и с неё опрокинул себе на брюки полную чашку красного вина.
Артист воскликнул:
- Ах! Не ушиблись ли вы?
Азазелло помог буфетчику подняться, подал другую скамейку. Буфетчик кислым голосом отказался от предложения хозяина снять штаны и просушить их перед огнём и, чувствуя себя невыносимо неудобно в мокром белье и платье, огорчённо считая убыток от испорченных брюк, на другую скамеечку сел с опаской.
- Я люблю сидеть низко, - заговорил артист, - с низкого не так опасно падать. Да, итак, мы остановились на осетрине? Голубчик мой! Свежесть, свежесть и свежесть! Прошу это запомнить! Да вот не угодно ли попробовать... - Тут в багровом свете от камина перед буфетчиком блеснула шпага, и Азазелло выложил на золотую тарелочку шипящий кусок мяса и тут же полил его лимонным соком и подал золотую вилку.
- Прошу без церемонии...
- Покорнейше... я...
- Нет, нет, отведайте!..
Буфетчик из вежливости положил кусок в рот и понял, что жуёт что-то действительно ослепительно вкусное...
Но здесь буфетчик едва не подавился и не упал вторично. Из соседней комнаты в эту комнату шарахнулись большая тёмная птица, задев крыльями лысину буфетчику. Она села на каминную полку и оказалась совой.
"Господи Боже мой! - подумал нервный, как все буфетчики, Андрей Фокич. - Вот квартирка!"
- Чашу вина, - предлагал маг, - белое, красное? Вино какой страны вы предпочитаете в это время дня?
- Покорнейше... я не пью...
- Э, вот это напрасно, - неодобрительно заметил хозяин, - мужчина, не пьющий вина... В этом есть что-то неприятное... Так не прикажете ли партию в кости? Или вы любите другие игры? Пикет?
(двузначность слова "пикет", обозначавший одновременно и карточную игру и охранную заставу в армии, вероятно хотел куда-нибудь вставить М.А.Булгаков, но позже отказался, не найдя применения)
- Не играю, - утомлённый уже, отозвался буфетчик.
- Совсем худо! - заключил хозяин. - Что-то недоброе таится в людях, избегающих вина, игр, общества прелестных женщин, застольной беседы с приятелем. Такие люди или тяжко больны, или втайне ненавидят окружающих... Правда, не исключена возможность... И среди лиц сидящих со мною за пиршественным столом, попадались иногда удивительные подлецы... Не знаю, чем вас и занять...
- Я, изволите ли видеть, - уже с отчаянием заговорил буфетчик, чувствуя озноб от мокрых брюк, - по другому делу...
- Я - воплощение внимания, - поощрил его вежливый артист.
- Вчера вы изволили фокусы делать...
Маг изумлённо откинулся на своём ложе.
- Я? - воскликнул он. - Помилуйте! Мне это не к лицу!
Буфетчик совершенно опешил.
- Виноват, - просипел он, - да ведь сеанс чёрной магии...
- Ах, ну да, - вскричал артист, - ну да... Дорогой мой! Я должен открыть вам тайну... Дело в том, что я ведь отнюдь не артист... Просто мне хотелось повидать где-нибудь москвичей в массе, так сказать. Удобнее всего это сделать в театре. Ну, вот моя компания, - он кивнул в сторону кота, - и устроила этот сеанс. Я же лишь сидел и смотрел.
Буфетчик изменился в лице.
- Но это не меняет дела, - продолжал Воланд, что же в связи с этим сеансом привело вас ко мне?
- Изволите ли видеть, - запинаясь, говорил буфетчик, - в числе фокусов показано было, как бумажки слетают с потолка... Ну, все их и нахватали... И вот в вашем отделении заходит ко мне в буфет молодой человек, спрашивает два бутерброда с чайной... Даёт червонец... Я разменял, сдачи восемь с полтиной... Потом другой...
- Тоже молодой человек?
- Нет, этот пожилой... Третий, четвёртый... Я всё даю сдачи. А сегодня стал проверять кассу, глядь, а вместо червонцев резаная газета! На сто девять рублей наказали буфет...
- Ай, яй, яй! - воскликнул хозяин. - Да неужели же они думали, что это настоящие бумажки? Ведь это же фокус! Я не допускаю мысли, чтобы они это сделали сознательно!..
Буфетчик как-то криво улыбнулся, но ничего не сказал.
- Неужели мошенники? - вперяя в буфетчика свой сверкающий глаз, тревожно допытывался хозяин у гостя. - Скажите, среди москвичей есть мошенники? Это мне чрезвычайно интересно!
В ответ буфетчик так горько улыбнулся, что отпали все сомнения6 да, среди москвичей есть мошенники!
- Это низко! - возмутился Воланд. - Я всё понимаю. Вы человек бедный... ведь вы человек бедный?
Буфетчик втянул голову в плечи и поглядел в сторону.
- У вас сколько имеется сбережений?
Вопрос был задан участливым тоном, но всё-таки это вопрос неделикатный, и буфетчик замялся.
- Двести сорок девять тысяч рублей в пяти сберкассах, - отозвался из соседней комнаты треснувший голос, - и дома под полом сто золотых десяток
(в романе автор увеличит число золотых десяток в два раза, возможно посчитав мало привлекательной сумму в советских рублях по сравнению с золотом).
Буфетчик так и замер на своей табуретке.
- Ну, конечно, это не сумма, - снисходительно сказал Воланд своему гостю, - хотя, впрочем, и она, собственно, вам не нужна. Вы когда умрёте?
Тут уже буфетчик возмутился.
- Это никому не известно и никого не касается, - ответил он.
- Ну да, неизвестно, - послышался всё тот же дрянной голос за дверью, - подумаешь, бином Ньютона! Умрёт он через девять месяцев, в феврале будущего года, от рака печени в клинике 1-го МГУ.
Буфетчик стал жёлт лицом, в глазах у него выразился ужас, он повернул голову к двери, потом глянул на кота. Тот, мирно дремавший до сих пор на горячей шкуре, открыл глаза, с любопытством поглядел на буфетчика.
- Гм, девять месяцев, - задумчиво соображал Воланд, - двести сорок девять тысяч... гм... Это выходит 27 тысяч 666 рублей в периоде в месяц?
(в романе символичное число автор не станет называть, позволив дотошным читателям самим вычислять его, да и разве это секрет для Воланда)
Маловато, но при скромной жизни хватит... Да ещё эти десятки...
- Десятки реализовать не удастся, всё тот же голос ввязался, леденя сердце буфетчика... - По смерти Андрея Лукича
(автор как бы ещё путается в инициалах персонажа, в реальности, таким образом М.А.Булгаков дополнительно запутывает среди неточностей своих читателей и цензоров)
дом немедленно сломают, и десятки будут отправлены в госбанк.
Буфетчик сидел, как окаменевший, молчал.
- Да я и не советовал бы вам ложиться в клинику, - продолжал сочувствовать и советовать артист-маг, причём глаз его сиял как золотой, - какой смысл умирать в палате под стоны и хрипы безнадёжно больных? Эфир этот, уколы, страдания... Тошная скука... Не лучше ли устроить пир на эти 27 тысяч и, приняв цианистого калия, переселиться [в мир иной] под звуки струн, окружённым хмельными красавицами и лихими друзьями?
Буфетчик сидел неподвижно и очень постарел... Тёмные кольца окружали его глаза, щёки обвисли. Нижняя челюсть отвалилась.
- Впрочем, мы замечтались! - весело воскликнул хозяин. - К делу, к делу! Вы, конечно, хотите, чтобы вам вернули настоящие деньги?
Буфетчик что-то прохрипел.
- Фагот! - крикнул хозяин. Голос его ударил как колокол, на столе звякнули бутылки. - Ты что же там такое устроил с бумажками?
- Помилуйте, мессир! - обиженно воскликнул Коровьёв, тотчас появляясь в комнате. - За кого вы меня принимаете? Я работал с настоящими деньгами! Будьте столь любезны, - обратился он к буфетчику, - покажите вчерашние деньги
(этот эпизод автор позже сократит, чтобы избавиться от излишней искусственности описываемого действия).
Буфетчик, волнуясь, вытащил из кармана пачку чего-то, завёрнутую в обрывок газеты, развернул и остолбенел: в газете лежали червонцы.