Предупреждаю читателя, что к сочинению этих записок я не имею
никакого отношения и достались они мне при весьма странных и печальных
обстоятельствах
(это замечание могло в случае необходимости, при случайном опознании или обвинении в очернительстве, прикрыть истинное авторство М.А.Булгакова и переключить внимание неграмотных цензоров на поиск заказчика, коим вполне могло оказаться самое влиятельное в СССР лицо).
Как раз в день самоубийства
(эта запись отправляла обвинителей в поиски автора на тот свет)
Сергея Леонтьевича Максудова, которое произошло в Киеве весною прошлого года, я получил посланную самоубийцей заблаговременно толстейшую бандероль и письмо.
В бандероли оказались эти записки, а письмо было удивительного
содержания: Сергей Леонтьевич заявлял, что, уходя из жизни, он дарит мне
свои записки с тем, чтобы я, единственный его друг, выправил их, подписал
своим именем и выпустил в свет
(если Максудов хотел выпустить под чужим именем свои записки, то тогда предисловие к чему; получается, что просьбу друга автор не выполнил; значит, покойником М.А.Булгаков назвал себя, вероятно, это некая попытка дополнительно привлечь внимание самого влиятельного лица в стране, который явно следил за жизнью писателя).
Странная, но предсмертная воля!
В течение года я наводил справки о родных или близких Сергея
Леонтьевича.
(очередные сведения, обрывающие поиск родственников в случае обнаружения крамольного содержания)
Тщетно! Он не солгал в предсмертном письме - никого у него не
осталось на этом свете.
И я принимаю подарок
(факт исполнения воли покойного говорит о том, что М.А.Булгаков разделял дружеские чувства к С.Л.Максудову).
Теперь второе: сообщаю читателю, что самоубийца никакого отношения ни
к драматургии, ни к театрам никогда в жизни не имел, оставаясь тем, чем он и
был, маленьким сотрудником газеты "Вестник пароходства", единственный раз
выступившим в качестве беллетриста, и то неудачно - роман Сергея Леонтьевича
не был напечатан
(отсюда можно сделать вывод о том, что журнал "Родина", где был издан роман Максудова, был советской властью практически полностью изъят и уничтожен, а память о нём предана забвению).
Таким образом, записки Максудова представляют собою плод его
фантазии, и фантазии, увы, больной. Сергей Леонтьевич страдал болезнью,
носящей весьма неприятное название - меланхолия.
Я, хорошо знающий театральную жизнь Москвы, принимаю на себя
ручательство в том, что ни таких театров, ни таких людей, какие выведены в
произведении покойного, нигде нет и не было.
И наконец, третье и последнее: моя работа над записками выразилась в
том, что я озаглавил их, затем уничтожил эпиграф, показавшийся мне
претенциозным, ненужным и неприятным.
Этот эпиграф был: "Коемуждо по делом его..."
("Откровения святого Иоанна Богослова" или Апокалипсис глава 22, стих 12: "Сё, гряду скоро, и возмездие Моё со мною, чтобы воздать каждому по делам его"; именно здесь ссылку на Апокалипсис вычеркнул позже Рудольфи)
И, кроме того, расставил знаки препинания там, где их не хватало.
Стиль Сергея Леонтьевича я не трогал, хотя он явно неряшлив. Впрочем,
что же требовать с человека, который через два дня после того, как поставил
точку в конце записок, кинулся с Цепного моста вниз головой.
Итак...
* ЧАСТЬ ПЕРВАЯ *
Глава 1. НАЧАЛО ПРИКЛЮЧЕНИЙ
Гроза омыла Москву 29 апреля
(излюбленное автором время начала действия, роман "Мастер и Маргарита" начинается в среду 28 апреля, исходя из того, что в субботу там случится "Бал сатаны" или Праздник солидарности трудящихся всего мира традиционно отмечающийся первого мая; над Москвой всё та же Ершалаимская гроза),
и стал сладостен воздух, и душа как-то смягчилась, и жить захотелось.
В сером новом моем костюме и довольно приличном пальто я шел по одной
из центральных улиц столицы, направляясь к месту, в котором никогда еще не
был. Причиной моего движения было лежащее у меня в кармане внезапно
полученное письмо. Вот оно:
"Глубокопочитаемый Сергей Леонтьевич!
До крайности хотел бы познакомиться с Вами, а равно также
переговорить по одному таинственному делу
(таинственность вызвана интересом к роману представителей советской власти; в СССР подобный интерес обещал множество поражений в правах всем людям, которые успели познакомиться с текстом произведения),
которое может быть очень и очень небезынтересно для Вас.
Если Вы свободны, я был бы счастлив встретиться с Вами в здании
Учебной сцены Независимого Театра
(само название автор, ёрничая, наделяет эпитетом свободы; естественно, все театры в советское время были зависимыми и поднадзорными)
в среду в 4 часа.
С приветом К. Ильчин"
Письмо было написано карандашом на бумаге, в левом углу которой было
Напечатано
(писать карандашом на заранее заготовленных бланках - это явный признак казённых бумаг):
Ксаверий Борисович Ильчин
(Святой Франциск Ксаверий(1508-1552), самый успешный, по мнению католической церкви, миссионер, обративший в христианство большее число людей, чем кто бы то ни было, за исключением, быть может, апостола Павла; естественно, избирая это имя своему персонажу М.А.Булгаков обращает внимание читателей на цель, которую преследует в отношении Максудова Ильчин, это вербовка).
режиссер Учебной сцены
Независимого Театра
Имя Ильчина я видел впервые, не знал, что существует Учебная сцена. О
Независимом Театре слышал, знал, что это один из выдающихся театров, но
никогда в нем не был
(здесь скрыто указание на то, что ни Ильчин, ни Учебная сцена никакого отношения к Независимому театру не имеют).
Письмо меня чрезвычайно заинтересовало, тем более что никаких писем я
вообще тогда не получал. Я, надо сказать, маленький сотрудник газеты
"Пароходство". Жил я в то время в плохой, но отдельной комнате в седьмом
этаже в районе Красных ворот у Хомутовского тупика.
Итак, я шел, вдыхая освеженный воздух и размышляя о том, что гроза
ударит опять, а также о том, каким образом Ксаверий Ильчин узнал о моем
существовании, как он разыскал меня и какое дело может у него быть ко мне.
Но сколько я ни раздумывал, последнего понять не мог и наконец остановился
на мысли, что Ильчин хочет поменяться со мной комнатой
(всем читателям заранее известно, отчего может интересоваться им, так называемый, режиссёр, но невдомёк самому Максудову; разве есть нечто секретное в желании поменяться комнатами; интерес Ильчина очевиден Максудову, но надо делать вид, что он совершенно неожидан; позже станет известно, что ещё до приглашения он начал готовить пьесу).
Конечно, надо было Ильчину написать, чтобы он пришел ко мне, раз что
у него дело ко мне
(уточнение организации, которая при своём интересе не присылает человека, а шлёт пригласительный билет, то есть повестку),
но надо сказать, что я стыдился своей комнаты,
обстановки и окружающих людей. Я вообще человек странный и людей немного
боюсь
(характеристика комнаты не располагает к мысли об обмене жилыми помещениями, но многократно повторяющиеся уничижительные прилагательные подсказывают отношение автора к советской стране, которая теперь стала ему родным домом; страх перед людьми не способствует свиданиям с незнакомцами, это скорее состояние психики, а не отвращение от состояния комнаты).
Вообразите, входит Ильчин и видит диван, а обшивка распорота и торчит
пружина
(именно эту картину увидит сам Маскудов, когда войдёт в кабинет к Ильчину, то есть он посещает режиссёра вынужденно, по принуждению, ничего постыдного в состоянии мебели нет - так происходит везде, в том числе и у того, кого он стыдится),
на лампочке над столом абажур сделан из газеты, и кошка ходит, а из
кухни доносится ругань Аннушки
(одна и та же сварливая соседка М.А.Берлиоза Аннушка, которая разбивает подсолнечное масло на трамвайной остановке, из романа "Мастер и Маргарита" присутствует и здесь).
Я вошел в резные чугунные ворота, увидел лавчонку, где седой человек
торговал нагрудными значками и оправой для очков
(нагрудные значки в предвоенные годы представляли собой ордена, медали и другие официальные символы, выдаваемые советской властью за определённые заслуги; торговать ими было уголовным преступлением; оправой для очков автор называет указание властью верного взгляда на окружающую жизнь, то есть цензуру).
Я перепрыгнул через затихающий мутный поток и оказался перед зданием
желтого цвета и подумал о том, что здание это построено давно, давно, когда
ни меня, ни Ильчина еще не было на свете
(у Булгакова часто встречается почти инстинктивная ностальгия по прошлому, впрочем, может статься, что это какое-нибудь известное здание, быть может, на Лубянке?).
Черная доска с золотыми буквами возвещала
(трудно представить, чтобы в театре кто-то удосужился бы оформить такую доску для какой-то непонятной Учебной сцены; очевидно, это снова указание на казённость данного присутствия),
что здесь Учебная сцена. Я вошел, и человек маленького роста с бородавкой, в куртке с зелеными петлицами, немедленно преградил мне дорогу
(вероятно, описан стандартный китель с узнаваемыми в те годы петлицами, дальше автор опять назовёт их для выделения скрытого содержания).
- Вам кого, гражданин? - подозрительно спросил он и растопырил руки,
как будто хотел поймать курицу
(курицу ловят в курятнике для того, чтобы её съесть, то есть человек принял Максудова за жертву).
- Мне нужно видеть режиссера Ильчина, - сказал я, стараясь, чтобы
голос мой звучал надменно.
Человек изменился чрезвычайно, и на моих глазах. Он руки опустил по
швам и улыбнулся фальшивой улыбкой
(изменение поведения человека говорит о том, что человек признал в посетителе своего; фальшивая улыбка - это лукавый прищур при опознании секретного сотрудника).
Человек принял мое пальто с такой бережностью, как будто это было
церковное драгоценное облачение.
Я подымался по чугунной лестнице, видел профили воинов в шлемах и
грозные мечи под ними на барельефах, старинные печи-голландки с отдушниками,
начищенными до золотого блеска
(эти картины по сей день украшают кабинеты и коридоры правоохранительных заведений; портреты выдающихся полководцев, артиллерийских орудий).
Здание молчало, нигде и никого не было, и лишь с петличками человек
плелся за мной
(его сопровождает офицер, указывая ему дорогу, как это было принято в военных учреждениях в СССР),
и, оборачиваясь, я видел, что он оказывает мне молчаливые знаки внимания, преданности, уважения, любви, радости по поводу того, что я пришел и что он, хоть и идет сзади, но руководит мною, ведет меня туда, где находится одинокий, загадочный Ксаверий Борисович Ильчин.
И вдруг потемнело, голландки потеряли свой жирный беловатый блеск, тьма сразу обрушилась - за окнами зашумела вторая гроза
(и здесь сгущается Ершалаимская тьма с грозой).
Я стукнул в дверь, вошел и в сумерках увидел наконец Ксаверия Борисовича.
- Максудов, - сказал я с достоинством.
Тут где-то далеко за Москвой молния распорола небо, осветив на
мгновение фосфорическим светом Ильчина
(опять бродит над Москвой Ершалаимская гроза, обозначая отнюдь не дружелюбное приглашение в театр Максудова).
- Так это вы, достолюбезный
(подчёркнуто вычурно почтительное обращение - это ироничная подмена официального обращения к людям в советское время: "товарищ" для людей на свободе и "гражданин" для заключённых)
Сергей Леонтьевич! - сказал, хитро улыбаясь, Ильчин.
И тут Ильчин увлек меня, обнимая за талию
(позже, таким же жестом Конкин вовлечет в свою столовую Измаила Александровича, то есть автор так обозначил отношение советской власти с придворными летописцами),
на такой точно диван, как у меня в комнате, - даже пружина в нем торчала там же, где у меня, - посередине
(прямая аналогия автора кабинета Ильчина с комнатой Максудова говорит о том, что вся жизнь в стране строится по образу и подобию изолятора временного содержания, никакого стыда по этому поводу никто испытывать не может).
Вообще и по сей день я не знаю назначения той комнаты, в которой
состоялось роковое свидание. Зачем диван? Какие ноты лежали растрепанные на
полу в углу? Почему на окне стояли весы с чашками? Почему Ильчин ждал меня в
этой комнате, а не, скажем, в соседнем зале, в котором в отдалении смутно, в
сумерках грозы, рисовался рояль?
(по явному сходству описанного помещения со специальной комнаты для дознания, по заведённым делам, со стороны похожим на ноты, по символу правосудия весам, по знакомой аналогии с романом "Мастер и Маргарита" с грозой и молнией можно предположить, что это свидание имеет явный намёк и указание на визит или разговор с представителем власти из НКВД, надзирающем над Независимым театром)
И под воркотню грома Ксаверий Борисович сказал зловеще