Зотов сидел за столом и ел борщ. Он низко наклонялся над тарелкой и, прихлебывая ложкой, старался не смотреть на говорившего, который назойливо зудел противным голосом:

- Иван Кузьмич, миленький! Будьте к нам милостивы! Ведь никакой же возможности нет! Мы уж и так, стараемся Вас не беспокоить! И на глаза, стараемся не попадаться! Вот скажите, часто мы с Вами встречаемся? Часто? Вот видите! Так что, мы свои понятия знаем! Мы, можно сказать, по закону! Но войдите и в наше положение, нам же тоже надо свой кусок... э-э... так сказать, хлеба. У нас тоже семьи, дети. Мы вынуждены, в конце концов, вы понимаете? И заметьте, к Вашему холодильнику мы даже не прикасались! Ни-ни! Мы, так, только по мелочи, что на столе, на плите... Но только после Вас, только после Вас, смею Вас заверить! Клянусь честью! Ну Вам ли обращать на нас внимание, Петр Сергеевич, а? Даже смешно об этом говорить! Что это? Крошки, объедки с Вашего стола, Павел Иванович! С барского стола, прошу заметить! Я бы даже позволил себе... э-э.. так выразиться... с царского! Да! Именно так! И, положа руку на сердце, Кузьма Акимович, родненький! Разве в Вашем великодушном сердце не теплится... э-э... я не побоюсь этого слова - сострадание! Да, сострадание к нам! Признайтесь, ведь это так, Карл Геннадьевич!

“Какой я тебе Карл Геннадьевич”, - досадливо думал Зотов, неловко нагнувшись и снимая под столом тапок с ноги. “Достали, сволочи! - подумал он, ловким ударом тапка припечатав к обоям большого рыжего таракана, - Болтают и болтают!”