Аннотация: Это павдивая история про моего первого американского друга, с которым я познакомился еще на конференциив Москве в далекие 1960-е...
САД КАМНЕЙ
Я встретил Дэвида на конференции по искусственному интеллекту, которая проходила в Москве в мае месяце. Собственно говоря, я от тематики конференции был весьма далек: даже однажды неудачно пошутил в кругу друзей, которые были специалистами в этой области, что, мол, на черный день сойдет и искусственный интеллект, если естественного не хватает. Положенную долю презрения с их стороны я получил и боле не острил на эту тему.
Если сказать по-честному, я немного волновался перед конференцией. И не потому, что мое коротенькое сообщение было, мягко говоря, не по теме конференции, а потому, что я впервые участвовал в работе конференции, на которой были иностранцы. Дело в том, что я тогда работал в "дремучем" почтовом ящике, откуда, как шутили сослуживцы, не выпускали даже за пределы Садового кольца. А меня через месяц посылают на конференцию уже по моей тематике и не просто "за пределы Садового кольца", а прямо в логово международного империализма - в США! Я должен был лететь в Бостон на Международную конференцию по теории информации, а на эту конференцию, которая проходила в Москве, меня послали, чтобы я хоть немного "акклиматизировался".
О Бостоне у меня представления были весьма смутные: из истории знал про Бостонское чаепитие, а из институтских вечеринок - про вальс-бостон, танцевать который, правда, не только не умел, но никогда даже и не пытался.
Поэтому, когда в регистрационном листе я увидел имя Дэвида Сальцмана из Бостонского Массачусетского Технологического Института, то у меня даже сердце йокнуло: во-первых, это был тот самый Сальцман - один из американских "китов" в области теории информации, а во-вторых, оказалось, что он как раз из Бостона. Вот везуха!
Я знал, что работая в почтовом ящике, я не имел права на общение с иностранцами, поэтому заранее взял "индульгенцию" у кегебешного куратора нашего института, попросив разрешения задавать вопросы иностранным докладчикам. Он сказал, что, мол, давай - тренируйся! Так что алиби у меня было.
Я пошел на ту секцию, где делал доклад Сальцман. После доклада, я подошел к нему в числе прочих охочих поглазеть на живого американца, задавал какие-то вопросы по делу и удостоился его визитной карточки.
Из карточки следовало, что был он Директором Вычислительного Центра Массачусетского Технологического Института, который известен всем просто как "Эм-Ай-Ти". Имя Сальцмана было у нас хорошо известно по публикациям в престижных американских журналах: он стоял у истоков нескольких научных направлений, в том числе и того, которым занимался я сразу после окончания института
На следующий день я был приятно удивлен, увидев Сальцмана на моем докладе: было очень лестно видеть живого классика, внимательно слушающего переводчика. Я даже начал контролировать свою речь: обычно я выступаю свободно, без шпаргалок, люблю, когда из зала задают вопросы. Это делает доклад трудным для синхронного перевода. На этот раз я обуздал себя и следил, чтобы у переводчика не возникало трудностей с переводом.
После моего доклада Сальцман поддержал легкие традиционные аплодисменты, которыми завершались все доклады, и при этом даже как-то одобрительно покивал головой.
* * *
Месяц пролетел быстро. И вот после перелета Москва - Париж - Нью-Йорк - Бостон, советская делегация - мы с моим приятелем физтехом Колей Буньковым, возглавляемые некой "темной лошадкой" (наверняка, "оттуда"!) - оказались в том самом всемирно известном Эм-Ай-Ти!
Разместили нас в студенческом общежитии, из кон которого бы виден почти весь студенческий городок. Прямо напротив моего окна открывался вид на удивительное здание, представлявшего собой стеклянную полусферу, усеченную тремя вертикальными плоскостями. Нам объяснили, что в этом здании и будет проходить конференция.
Из номера гостиницы я сразу же позвонил Дэвиду в Вычислительный Центр и на чистейшем английском языке с чистейшим американским акцентом попросил секретаршу соединить меня с профессором Дэвидом Сальцманом. (Тогда-то я даже и не подозревал, сколь ужасен мой английский! Даже и сейчас, спустя семь лет после моего переезда в США, я говорю на таком языке, что понимают меня, в основном, только японцы и индусы...)
Подошедший к телефону Сальцман сказал, что как же, как же, он, конечно, помнит меня и мой доклад в Москве, и что с удовольствием встретится со мной минут через 20-25 у меня в номере.
Теперь я понимаю, что русские в Америке тогда были такой же диковиной, как и американцы в России. Сейчас, я думаю, такой чести в Америке не был бы удостоен не только какой-то несчастный кандидатишка, но и вполне солидный русский ученый.
Через положенные двадцать минут Сальцман в подтверждение пресловутой американской точности (теперь, пожив изрядное число лет в Америке, я в нее не верю!) уже легонечко стучал в дверь моего номера. Мы сидели вдвоем с Колей, радуясь случаю, что наш "охранник" расслаблялся с бутылкой водки. Дэвид, войдя, радушно приветствовал меня, дружески похлопав по плечу, как старого знакомого, а Коле представился и вручил ему свою визитку. Он тут же сказал мне, что познакомился с моей статьей, представленной на конференцию, и заметил: "Знаете, мне показалось,что ваши теоретические изыскания очень близки к моим, и я даже думаю, что вы, как и я, тоже занимаетесь криптографией для сетей управления баллистическими ракетами".
От неожиданности у меня и у Коли челюсти отвисли - уж вот этого никто не должен знать! Но я быстро пришел в себя и пошутил, что мы, советские, криптографию применяем почти везде и почти всегда, даже когда посылаем сводки о уборке урожая в дождливые годы. Сальцману, судя по его ухмылочке, понравилась моя диссидентская шуточка, а Коля с облегчением вздохнул, оценив мою быструю реакцию: он-то знал, в каком институте я работаю! Я не растерялся и подал Дэвиду визитку, сделанную по рекомендации КГБ: на ней был адрес института Академии Наук, который служил моей официальной крышей. Закончив короткий визит, Дэвид пригласил нас с Колей посетить его Центр.
И вот мы, сбежав с какого-то скучного доклада, созвонившись с Дэвидом, направились в его Центре. Я заранее прихватил с собой традиционную матрешку и альбом цветных фотографий с видами Москвы, чтобы преподнести сии подарки Дэвиду в более торжественной обстановке.
Центр, которым руководил Дэвид, находился в небольшом двухэтажном здании, обвитом буквально "с ног до головы" (а как еще сказать иначе?) плющом. Это было очень красиво и очень необычно - окна здания и выглядели, как квадратные глазища какой-то лесной кикиморы.
Когда мы открыли входную дверь, нас встретил мужчина, у которого по понятным причинам немного оттопыривался пиджак сзади - знакомая картина по посещениям отечественных кегебешных фирм. Мы представились и нас любезно проводили на второй этаж, где располагался кабинет руководителя Центра. Когда мы вошли, я преподнес Сальцману свои более чем скромные дары, но его восторгу не было предела! Он стал восторженно говорить о русской культуре, о Большом театре, в котором ему удалось побывать, о "Пускин музием", о Кремле. Он говорил, что мечтает побывать в Советском Союзе еще раз, но уже туристом, добавив, что его жена также мечтает побывать в Москве. Оказалось, что Эстер - так звали жену Дэвида - считает Россию родиной предков: ее бабушка родилась в Белоруссии под Пинском в бедной еврейской семье, которая бежала еще до революции от погромов. Конечно, Белоруссия - не Россия, Пинск - не Москва... Видимо, родиной предков она считала Российскую Империю, превратившуюся в Советский Союз!
После этого коротенького разговора Дэвид сел за свой стол, нажал на кнопочку и через минуту появилась его секретарша - длинноногая блондинка в мини и с не слезающей с лица улыбкой. Дэвид ей что-то вполголоса сказал и через пару минут та принесла нам на серебряном подносике три чашки, кофейник, сахарницу и какие-то крендельки.
Ох, как я тогда презирал эти неискренние американские улыбки! Только теперь, живя в этой стране уже много лет, я понял, что это привычка, привитая с детства. Сколько раз я видел детишек даже в колясочках, которые машут тебе ручонкой и говорят "хай"... А даже на улицах городов (исключая, правда, москвообразные монстры типа Нью-Йорка и Лос-Анджелеса) прохожие улыбаются и произносят то же приветствие "хай". Это так напоминает мне то, как в студенческие годы в турпоходах мы встречали на тропах где-нибудь в забытой Богом и партией глуши старичков и старушек, которые поражали нас своим: "Бог в помощь, детки!"
Впрочем, в любом случае неискренняя доброжелательность лучше искреннего хамства!
Но вернемся опять в Бостон...
Мы начали пить кофе, который назвать кофе можно было с большой натяжкой - это была коричневая бурда без вкуса и запаха. Но поскольку мы с Колей не успели позавтракать, то и эти помои с плохо пропеченной булочкой в придачу казались нам подарком богов. Те, кто бывал за границей в конце шестидесятых, помнят, как приходилось экономить на всем, ради того, чтобы привести закордонных презентов родным, близким и сослуживцам! Ведь тогда и хорошая шариковая ручка была в диковинку.
После небольшой "разминочной" беседы Дэвид повел нас в зал, где сидела дюжина программистов. Когда мы вошли, все повернули головы, но даже те, кто сидел, закинув ноги на стол, не пошелохнулся, хотя все вразнобой и произнесли: "Хай, Дэйв!" Я тогда еще подумал: какое хамство - даже не снять ноги в ботинках со стола при входе светила мировой величины!
Мы подошли к одному из свободных столов, на котором стоял монитор. Дэвид включил экран и стал нам что-то объяснять. Вдруг экран "завис". Дэвид негромко сказал, обращаясь вроде бы в пустоту: "Вот дерьмо! Опять программа дабл-ю-два барахлит!"
В тот же момент одна пара ног - как я увидел боковым зрением - спорхнула со стола, потом легонько хлопнула дверь. Дэвид извинился и сказал нам, что сейчас все будет в порядке. Действительно, буквально через две-три минуты программа заработала, а через несколько секунд появился выходивший парень и опять забросил ноги на стол... Да, подумал я, неплохо вышколены! И конечно же, я тут же простил парням непочтительное отношение к своему научному руководителю.
Вечером мы с Колей были приглашены Дэвидом на домашний ужин. Мы, придя в гостиницу, заглянули к "главе делегации" и попросили разрешения подышать вечерком воздухом около гостиницы. Он был не против - видимо, у него была припасена бутылка и на вечер...
Нас встретила жена Дэвида, относительно молодая обаятельная женщина спортивного сложения. Она была моложе мужа лет на десять-пятнадцать, а может, просто очень хорошо выглядела. (В том возрасте я еще не умел оценивать возраст женщин.) Кроме хозяев, на обеде присутствовала также еще пара: соседи Сальцманов, Чак и Полли Мэллон, тоже обаятельные люди. Чак представившись тут же заявил, что он советолог-любитель и ему очень интересно поглядеть на живых советских.
Вечер прошел замечательно!
* * *
Когда я вернулся домой, я написал Дэвиду письмо с благодарностью за прием. Мы начали переписываться с Дэвидом, причем переписка была не деловая, а обычная, как переписываются друзья. Писал он мне на домашний адрес. Конечно же, все было с разрешения КГБ, которое, видимо, было заинтересовано в том, чтобы как-то вовлечь Дэвида в контакты с советскими.
И вот из нашей переписки мы выяснили, что и он, и я собираемся участвовать в одной и той же конференции в Венеции! Я был этому несказанно рад: дело было вовсе не в том, что сама встреча с ним была для меня профессиональной гордостью. Мне просто очень нравился и он сам, и его жена, и их отношение ко мне - дружеское, искреннее, на равных.
Меня опять выпустили: видимо, оправдал доверие - съездил и не убежал. Правда за последние два года у меня произошли перемены - я защитил докторскую, стал начальником отдела, хотя все еще и ходил в беспартийных.
* * *
Встретились мы с Дэвидом и Эстер в Венеции, как старые друзья. Они сразу заявили, что берут меня под свою опеку, на что я с радостью согласился.
Симпозиум проходил во Дворце Дожей. Я впервые видел такое великолепие. В моей памяти и сейчас - а прошло уже более сорока лет - ничто не сохранилось таким четким и красочным, как Пьяццо Сан Марко с Дворцом Дожей, с высоченной колокольней, с Часовой башней с колоколом, по которому стучат, отбивая часы, два чугунных мавра. Между площадью Святого Марка и Большим каналом расположена сбоку от Дворца маленькая Пьяцетта Сан Марко, на которой стоят две колонны: одна с Крылатым Львом - символом Венеции, а другая с фигуркой Святого Теодора - покровителя города. Отсюда открывается вид на Гранд-канал, причалы которого уставлены причудливыми гондолами, а вдали видна затянутая обычно легкой кисеей тумана базилика Санта Мария делла Салюте. Стоит мне и сейчас закрыть глаза, и эта картинка оживает во всех своих ярких красках! Побывать еще раз в Венеции стало моей idee fixe. А почему бы и не съездить? С американским паспортом виза не нужна, а деньги... Ну, что такое деньги, в конце концов?
Но я опять отвлекся...
Мы втроем - Эстер, Дэвид и я - начали часто прогуливать заседания: Дэвид объяснил мне, что он приехал в Венецию ради Эстер, а не ради "всей этой скукотищи", как он выразился про конференцию. Я хоть и приехал все же именно на симпозиум, с радостью к ним присоединился, поскольку решил, перефразируя известное выражение, что Венеция стоит говорильни. К тому же близость с Дэвидом и Эстер извиняла мое поведение даже в глазах главы советской делегации.
Хотя Дэвид был лет на двадцать, если не более, старше меня, я этой разницы не замечал: он не важничал, не пыжился показать, какой он знаменитый, а со мной так вел себя даже чересчур просто, видимо, совсем меня не стесняясь. Дэвиду ничего не стоило, например, подхватить Эстер на руки и начать кружиться на площади, распугивая голубей, или лечь на мостовую на спину, чтобы найти интересный ракурс для фотографии колокольни. Когда мы однажды поехали втроем на гондоле, он попросил гондольера "дать ему порулить". Гондольер дал ему не только весло, но и свою шляпу и шейный платок, что привело Дэвида прямо-таки в детский восторг. Он так разошелся, что запел своим сильным баритональным тенором "Санту Лючию", по-моему, на непонятном никому языке. (Теперь я понимаю, какую тарабарщину слышат американцы, когда я пытаюсь исполнить какую-нибудь английскую песенку, за исключением, быть может, Happy birthday to you...) Но это Дэвида нисколечко не смущало, если даже не сказать, что подзадоривало. Звук хорошо распространялся по воде, достигая отдаленных уголков: я видел, как люди на Пьяццо Сан Марко останавливались поглазеть на "настоящего гондольера".
Ходили мы и по замечательным картинным галереям: от классики в Галерее Академии до модерна на выставке коллекции Пегги Гуггенхайм.
Произошел со мной казус в кафе "Флориан", выходящем на Площадь Святого Марка. Была жара, парило, как перед дождем, хотя дождя не было и в помине. Когда мы зашли в кафе, то Дэвид первый обратил наше внимание, что среди знаменитостей, посещавших кафе есть два русских - Александр Куприн и Иван Бунин. "Вот теперь и твое имя появится на стенке. Пойду, узнаю, сколько стоит сделать еще одну надпись", - пошутил он.
Мы сели, и нам быстро принесли маленькие чашечки густого турецкого кофе и графинчики с холодной водой, которые были похожи больше на химические колбы только что вынутые из холодильника. Я, еще не отхлебнув кофе, выпил сразу всю воду и почувствовал себя на седьмом небе. Когда я сделал первый маленький глоточек кофе, то у меня будто свело рот оскоминой, во рту стало жарко, как в преисподней, язык, казалось, был сухой, будто протертый салфеткой. Заметив мою реакцию, Дэвид улыбнулся и сказал: "Второго графина воды не будет... Ведь так мы разоримся! Здесь стакан воды стоит больше, чем два литра хорошего вина за углом. Потерпи, сейчас затушим пожар в винном погребке". Так мы и сделали, засидевшись в кабачке до сумерек.
По вечерам Дэвид подолгу и увлеченно делился со мной своими новыми идеями, спрашивал каких-то моих советов, чем повергал в меня в полное недоумение: ну что я могу посоветовать самому Сальцману?
У нас сложились совершенно необычные отношения, где он был одновременно и старший друг, и наставник, и учитель. Видимо, именно из-за этого Венеция и запала так глубоко в мою душу.
Одним словом, время в Венеции я провел отлично и вернулся в Москву с ценными материалами: Дэвид подарил мне с дюжину своих препринтов и отчетов, которые сразу же по прибытии в Москву перекочевали в руки "кому следует"...
* * *
Как-то Дэвид написал мне в письме, что собирается приехать в Москву. Я согласовал "с-кем-надо" возможность встречи с ним, после чего радостно ответил Дэвиду, что буду рад видеть их с Эстер в Москве и даже возьму неделю отпуска, чтобы провести с ними время.
Дэвид позвонил уже из "Метрополя" - он из деликатности решил не утруждать меня встречей его и Эстер в аэропорту.
У меня к тому времени уже были четыре билета в Большой. Достать смог только на "Жизель", хотя хотелось чего-нибудь "по-руссее", но какая разница? Большой всегда есть Большой!
Как и ожидалось, "Жизель" прошла "на ура". Потом была, конечно, Третьяковка, где Эстер, насмотревшись наших передвижников, изрекла грустно: "Gloomy Russia...". Но в то же время оба - и Эстер, и Дэвид - вышли из музея потрясенными: это была их первая встреча с русской живописью "живьем". Больше всего они говорили о Левитане и Рерихе-старшем. Пушкинский поразил Дэвида и Эстер обилием импрессионистов, любителями которых они были страстными.
Два вечера они провели у нас дома: жена расстаралась, достав неведомо откуда такие дефициты, что создала у гостей ошибочное представление о нашей безоблачной жизни.
Потом я съездил с ними в Суздаль на интуристовскую экскурсию, куда уже они взяли меня с собой - без них это было бы немыслимо. Они представили меня как своего русского племянника, на что гидша - симпатичная молодая "инязочка" - насмешливо подмигнула мне: мол, знаю, знаю, у нас американцев часто "пасут" ваши!
Неделя в Москве пролетела быстро, мои американские друзья уезжали на неделю в Ленинград. Но в последний день не обошлось без казуса. Они потащили меня в "Березку", чтобы купить какие-нибудь русские подарки для своих родственников. Дэвид, разглядывая какие-то русские шали, положил футляр со своим шикарным фотоаппаратом на стекло, под которым лежали выставленные товары, подбежал к Эстер, которая стояла перед зеркалом у другой витрины, кокетливо накинув шаль себе на плечи и изображая на лице гамму чувств жеманной женщины. Мы все весело хохотали, потом Дэвид пошел в кассу, заплатил за шаль и попросил ее упаковать. Когда мы вышли на улицу, он вдруг спохватился, что оставил футляр с фотокамерой в магазине. Мы остались подождать, но потом стали беспокоиться, что он что-то застрял в магазине. Когда мы вошли в магазин, то увидели, что Дэвид взволнованно что-то обсуждает с особой важного вида, видимо, с директором этого заведения. Увидев нас и поняв, что мы имеем некое отношение к Дэвиду, директриса сказала нам: "Если кто-то говорит из вас по-английски, то объясните этому господину, что магазин не несет ответственности за пропавшие вещи. Здесь много ходит всяких жуликов, которые охотятся за раззявами!"
Когда мы вышли на улицу, Дэвид сказал, что аппарат жалко - он долларов семьсот стоит, но главное, что в футляре - а это был кожаный "сундучок" довольно вместительных размеров - были еще уникальные насадки-телевики, которые он привез из Японии, заплатив там за них около двух тысяч долларов.
Чтобы хоть как-то утешить Дэвида, я рассказал ему байку о том, как на родину вернулся Александр Вертинский, поставил на платформе Белорусского вокзала чемоданы, которые нес, опустился на колени и трижды поцеловал "мать родну землю", а когда поднял глаза, то увидел, что оба его чемодана пропали... "Узнаю тебя, родина..." - проговорил он.
Реакция Дэвида превзошла все мои ожидания. Он громко заржал и долго смеялся буквально до слез, заразив своим смехом и нас с Эстер. "Ну, вот и я приобщился к России! - сказал он. - Значит, как сказал ваш певец? "Узнаю тебя родина"? Что мне в вас, русских, нравится, так это чувство юмора!"
* * *
Следующая встреча с Дэвидом и Эстер состоялась в Японии, на очередной конференции, которая проходила в Киото. Ехали мы туда из Токио на монорельсе, который связывал современную столицу Японии с древней. Монорельс был в диковинку даже американцам.
В Киото мы втроем - Дэвид, Эстер и я - проводили еще меньше времени на конференции, чем даже в Венеции. Но в Киото надо приезжать не на четыре дня: мы сумели осмотреть лишь самую малость - храмы Хэйнан Дзингу и Киёмидзу, знаменитые Золотой и Серебряный павильоны, старый императорский дворец Госё, ну и конечно же - всемирно известный Сад Камней при храме Рёандзи.
В Саду Камней мы пробыли очень долго. Мы сидели на веранде храма на низкой скамеечке, глядя на засыпанную белым гравием относительно небольшую прямоугольную площадку - всего-то размером с теннисный корт, - на которой расположены пятнадцать причудливых камней. Загадочность заключалась в том, что с любой точки можно видеть только четырнадцать из них, а пятнадцатый - каждый раз разный - каким-то магическим образом пропадал из поля зрения... Белый гравий, которым была засыпана вся площадка, был изрезан мелкими бороздками, будто какой-то гномик вспахал его крошечным плугом, и эти бороздки напоминали то ли волны, то ли малюсенькие горные хребты... И тишина... Все это настраивало на погружение в себя, на размышления о вечности и смерти. Не зря средневековые монахи занимались в этом саду медитацией.
Никогда я не видел Дэвида таким отрешенным и почти печальным. Мы шли втроем молча, думая каждый о своем и боясь спугнуть мысли соседа.
Когда мы вышли на улицу и снова погрузились в окружающую повседневную суету, Дэвид сказал, не обращаясь ни к кому из нас: "Я очень люблю жить. Я люблю жизнь. Я не верю, естественно, в Бога, но поражен загадкой жизни. А христианская религия права - главное это Любовь и Добро. И в этом смысле я тоже верующий человек".
Вечером мы втроем с небольшой группой других участников конференции пошли в какой-то чисто японский ресторан. Обслуживали нас обаятельные японочки в традиционных кимоно и с прическами, украшенными длинными лакированными шпильками.
Мы ели суши, пили теплое саке из малюсеньких пиалочек. Дэвид называл жену "Эстер-сан", потешно раскланивался, сложив ладони у груди и вообще забавлялся, как мальчишка... Любовь к жизни рвалась из него наружу, и он "завел" всех нас. Я не помнил такого бесшабашного настроения со студенческих времен.
На следующий день мы разъезжались по домам. В аэропорт я ехал в одном автобусе с Дэвидом и Эстер. Мы вошли в здание аэропорта, стали прощаться - регистрация была в разных местах. Вдруг Дэвид схватил чемоданы и понесся к пустым креслам невдалеке. Мы с Эстер недоуменно последовали за ним. Он брякнулся на кресло и, лукаво блестя глазами, сказал: "Присядем на дорожку! Ведь ты так учил нас, когда мы расставались в Москве, да?"
Это была наша последняя встреча. Потом мы только переписывались.
* * *
Однажды Дэвид спросил меня в одном из писем, не смогу ли я принять в Москве его младшего брата - Джона с женой. Я ответил, что буду, конечно же, страшно рад.
Джон со своей женой Джоан приехали туристами. В Москве они пробыли неделю, но у них была такая плотная программа и такой жесткий контроль со стороны Интуриста, что мне удалось их только однажды вытащить к себе домой в гости. Но мы успели подружиться. Потом их повезли в Ленинград. Когда мы прощались, они приглашали нас с женой обязательно навестить их в небольшом городишке Пукипси в штате Нью-Йорк, где у Джона был свой бизнес.
Я, конечно, искренне обещал, что мы обязательно приедем, хотя знал, что уж вдвоем-то нас с женой никогда не пустят вместе даже в Болгарию и даже при условии, что мы оставим "заложниками" в Москве наших детей...
* * *
Прошло много лет. Моя переписка с Дэвидом как-то сошла на нет: несколько моих писем остались безответными. Потом перестали приходить и новогодние открытки... С Джоном же у нас, кроме обмена рождественскими поздравлениями да и то нерегулярного, тоже связи особой не было.
Утекло так много воды, что размылись даже устои нашего непоколебимого государства. И границы подмыло: выехать за границу было хоть и все еще трудно, но уже возможно. Меня пригласили визитинг-профессором в столичный Университет Джорджа Вашингтона в США, куда мне удалось даже взять с собой жену. Все складывалось как-то так, что я "задержался" в Америке: мне сделали операцию на сердце, порекомендовали побыть под наблюдением врача с полгодика, а поскольку мой контракт с университетом закончился, то меня на это время взял поработать к себе в фирму один из новых американских друзей и... Одним словом, как-то мы задержались в Америке надолго.
Когда пришло время первого американского двухнедельного отпуска, мы с женой вспомнили про Сальцманов. Мои попытки найти Дэвида через Эм-Ай-Ти по телефону не увенчались успехом. Тогда мы вспомнили про Джона и Джоан Сальцманов. В старой записной книжке я нашел их адрес, и уже через три-четыре дня мы получили ответ, что Джон с Джоан нас ждут к себе в гости. Недолго думая, мы купили билеты на поезд и поехали.
На вокзале нас встретили Джон и Джоан. Как принято здесь, мы обнялись и расцеловались, будто ближайшие родственники или старинные сердечные друзья. Около вокзала на стоянке стоял довольно старый, но совершенно роскошный Кадиллак с опущенным верхом. Как я позже узнал, старые машины - это определенный шик в Америке, особенно в глубинке.
Выехав из города, который и сам-то по себе не велик, мы вскоре, проехав немного по настоящей сельской местности, свернули с шоссе и через ворота, одиноко стоявшие посередь чиста поля, въехали на землю, принадлежащую Сальцманам. Вдали на пригорочке светился большой аквариум. Оказалось, что это и был дом Сальцманов.
Дом был настолько оригинален, что не сказать о нем несколько слов просто невозможно. Он был и на самом деле похож на аквариум из казавшегося темным непрозрачного стекла. Когда же ты входишь в этот дом, то и на самом деле оказываешься как будто в аквариуме: через слегка голубоватые тонированные стекла прекрасно виден окружающий мир. В центре дома был еще "внутренний аквариум" на этот раз их прозрачного стекла. Этот аквариум представлял собой небольшой внутренний дворик под открытым небом, на котором росло несколько тоненьких березок (уж не после ли поездки в Россию посаженных, мелькнуло у меня в голове), несколько небольших засаженных цветами пятачков земли, будто пробившихся сквозь бетонный пол да в уголочке мирно журчащий фонтанчик в виде этакого небольшого ручейка-водопадика. С четырех сторон в этот райский уголок вели бесшумные скользящие стеклянные двери.
Джон рассказал нам, что дом этот был построен каким-то известным американским архитектором-модернистом, чуть ли не учеником самого Корбюзье. Фамилию того архитектора я запамятовал, но он и, правда, был какой-то знаменитый.
За обедом мы стали вспоминать прошлое. Джон рассказал о брате. Оказывается Дэвид умер около восьми лет назад от тяжелой неизлечимой болезни, никогда не болевший, пышущий здоровьем и энергией человек сгорел буквально за полтора года. Эстер лишь ненамного пережила его, но она-то болела давно и серьезно - у нее было две операции на сердце, потом обнаружился операбельный рак... Последние годы она страдала гипертонией...
Дэвид, чтобы быть побольше с ней вместе, перешел на работу консультантом в том самом Центре, который создал и которым руководил больше тридцати лет. По мере возможностей, они продолжали жить своей прежней активной жизнью. Правда, поездки за рубеж прекратились: Эстер не рекомендовалось летать на самолетах. Но они компенсировали это частыми автомобильными поездками по стране.
Когда Дэвида не стало, Эстер переехала к старшему сыну и снова оказалась окруженной вниманием и любовью. Но однажды она не проснулась...
После обеда женщины заговорили о чем-то своем, а Джон повел меня в свой кабинет, расположенный в торце дома, где были еще две спальни и бассейн, отгороженные от остальной части дома уже непроницаемой стеной. Закрыв за нами дверь, Джон сказал мне: "Я знаю, что тебя с Дэвидом соединяла большая дружба... Ты был для него тем первым русским, который разрушил привычные американские стереотипы. А думаю, что ты должен знать правду о том, как умер Дэвид. Об этом, кроме меня, не знает никто, даже Джоан".
С этими словами Джон достал из сейфа конверт, вынул из него письмо, написанное всего на одной страничке, и дал его мне. "Я не буду мешать тебе, - сказал он, - займусь пока своей электронной почтой. Чувствуй себя комфортно".
Я сел в глубокое кожаное кресло, стоявшее под торшером у письменного стола, и начал читать письмо Дэвида, которое он написал брату.
"Дорогой братец!
Когда ты получишь это письмо, меня уже не будет. Я это твердо решил и ничто не может помешать мне исполнить это мое последнее желание.
Ты знаешь, что после операции мне сказали, что я вполне могу еще протянуть три-четыре года под капельницей. Ты знаешь, что я очень люблю жизнь. Но у меня всегда был свой стандарт жизни: я не считаю полувегетативное существование жизнью, достойной человека.
Я так жить не смогу да и не хочу.
Но есть и дополнительный, очень важный фактор: каждый день моего медицинского содержания обходится примерно в тысячу долларов - медсестра, дорогие лекарства, все это оборудование жизнеобеспечения. Хоть мы с Эстер и не бедные люди, но за два-три года я пущу Эстер по миру с протянутой рукой, я разорю ее полностью. Этого я себе позволить не могу.
Когда ты получишь это письмо, возможно, тебе уже сообщат о моей смерти. Я узнал, что сменщица сегодняшней медсестры придет только завтра утром, поскольку у нее что-то случилось дома, и она не сможет придти сегодня вечером в положенное время.
Воспользовавшись отсутствием круглосуточного надзора, сегодня ночью я упаду с кровати, оборвав все эти чертовы трубочки и проводочки, без которых существовать я теперь просто не могу. Все будет просто и безболезненно. Найдут меня только утром, когда все будет уже кончено. Все будет похоже на то, что я случайно упал кровати.
Об этом моем письме никто никогда не должен знать, поскольку в противном случае Эстер лишат страховки за меня, если узнают про самоубийство. Никто об этом не должен знать, понимаешь? Даже Джоан. Нельзя допустить, чтобы это стало известно.
Тебе об этом не написать я не могу. Но даже своим сыновьям я об этом не сообщаю.
Позаботься об Эстер. Я ее очень люблю. Захотелось даже поверить в загробную жизнь, чтобы встретиться с ней там.
Я знаю, как будет тебе больно узнать об этом. Я понимаю, как будет горевать Эстер. Но поверь, что это лучший выход для всех.
Прощай, Джон. Ты был мне всегда очень хорошим братом. Я умираю с мыслью об Эстер и о тебе...
Прощай!
Дэвид".
Я кончил читать письмо. Мое горло было будто перетянуто петлей. На ум пришел Сад Камней, та моя последняя встреча с Дэвидом и Эстер. На душе стало ужасно пусто...
Джон встал из-за своего стола и подошел ко мне. Он взял протянутое мною письмо и спрятал его обратно в сейф. Потом он подошел к креслу, сел на его ручку, обнял меня легонько за плечо и сказал: "Ну, дружище, давай немного придем в себя да и пойдем к женщинам. Не надо оставлять их надолго одних..."