Ушаков Игорь Алексеевич : другие произведения.

Семейная сага (роман-коллаж) часть 1

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    История непростой жизни простой русской семьи, начиная с дореволюционного времени до времени "расцвета застоя". Изложение ведется в виде небольших новеллок от лица действующих лиц романа.

  

Игорь Ушаков

  
  
  

СЕМЕЙНАЯ САГА

(роман-коллаж)

  
  

ЧАСТЬ 1

  
  
  
  
  

Посвящается той,

которая послужила прообразом Марии

  
  
  
   От автора
  
   То, что вы видите перед собой, есть сага о трех поколениях простых русских людей. Я определил жанр этой повести как "роман-коллаж", поскольку повествование ведется не от автора, а одновременно от нескольких действующих лиц. Это сделано для того, чтобы не навязывать читателю своего отношения к героям романа, чтобы читатель мог общаться непосредственно с героями, жить их жизнью, думать их думами.
   За собой же я оставил несколько авторских вставок, которые представляются органически необходимыми для выделения основной психологической линии (Притча о Пророке), места действия (Городская соната) и возраста главных героев (Времена года).
   Надеюсь, что не слишком придирчивый читатель не обвинит меня в попытках эксплуатировать Джона Голсуорси (название), Михаила Булгакова (использование "около-библейской" вставки), Бориса Пастернака (использование стихов в тексте романа), или Кирилла и Мефодия за использование кириллицы.
  
   И. Ушаков
   Сан-Диего, 2003
  
  
   P.S. Большая просьба к верующим, особливо к православным: пожалуйста, пропустите и не читайте все главки с названием ПРИТЧА О ПРОРОКЕ. Если же будете читать, то ругайте токмо себя, ибо предупреждены были, но искусились!
   И.У.
  
  
  

* * *

Городская соната, прелюдия:

ЗАВОЛЖСК

  
   Происходило это в самом начале прошлого, то бишь двадцатого, века в старинном русском городе Заволжске, стоящем на берегу Волги. Город этот и до большевистской революции был довольно большим, хотя все же, как и все остальные большие российские города, кроме Москвы и Санкт-Петербурга, оставался городом провинциальным. Здесь вроде бы было все, как полагается в большом городе: величественный православный собор, с дюжину церквей и даже неплохой костел, вполне приличная синагога, какая-никакая мечеть. Но особенно Заволжск славился своим оперным театром и на всю Россию известной ярмаркой... Население города до революции составляли в основном ремесленники да рабочие, мещане, купцы и промышленники, перемешанные с огромным числом крестьян, пришедших в город из окрестных деревень да сел на отхожий промысел, да так в городе и осевших.
   Под крутым берегом, у самого города вольготно текла матушка-Волга, красивейшая из наших российских рек...
   Самое место для столицы такого славного государства, как Россия - настоящее сердце страны: расположение в самом центре, от границ далеко, да и могучая судоходная река, протянувшаяся аортой через всю страну с севера на юг... Да, Волга - самое место для стольного града! Но в России все делается наперекосяк. Возьмем реки, на которых стояли и стоят
   столичные города российские. Разве можно сравнить с Волгой Москву-реку, которая более для красоты, нежели для судоходства предназначена? Да и Нева-то, хоть и судоходна, а все же смотрится этаким недомерочком рядом с Волгой...
   Все это так: все в Заволжске, вроде бы, как надо, а вот какого-то блеска, что ли, или просто духа аристократизма не хватает! Все вроде бы так, да и не так! Как мог бы сказать чересчур взыскательный любитель всего столичного, "онучами попахивает".
   Хотя вот возьмите, к примеру, Москву: ведь не зря говорят - большая деревня! И правда: сдвинься чуть-чуть при подъезде к Твер-ской-Ямской в сторону, особенно где-нибудь до Петровского дворца, - деревянные избы-развалюшки приютились, да и дороги, ведущие мимо них, как говорится, ни пройти, ни проехать. А уж речушка там протекает, так ей лучшего имени, чем Таракановка, и не выдумать. Так она и течет себе Таракановкой, не претендуя на возвышенные названия...
   В центре города, правда, немало добротных особняков, но таких и в Заволжске немало! А вот шарм в ней, в Москве-то, какой-то особый все же чувствуется, какая-то внутренняя сила так и прет, так и прет! А самое сердце - Кремль, Храм Христа Спасителя, Иван Великий, Василий Блаженный - так такой красоты на маленьком пятачке земли в мире больше, может, и не сыскать нигде!
   А уж о Петербурге и говорить нечего: это ЕВ-РО-ПА! Нет, не "окно в Европу", а сама Европа. Блеску его позавидовать может любая европейская столица. Исаакий один чего стоит! Только соборам Петра да Павла уступает куполом своим, да и то Петр-то Святой на холме Римском стоит, с ним сравниться еще можно, а уж Павла лондонские улочки так затискали, что он, как Лаокоон средь змеев, удушается...
   Но, говоря по правде, сам-то я люблю все же провинциальные города. Даже, может, не столько они мне нравятся, сколь раздражают чванливость и высокомерие городов наших столичных. Это какие-то "звери алчные, пиявицы ненасытные". Ведь стоит образоваться, где бы то ни было, заметному таланту - музыканту ли, художнику, композитору - всех проглатывает либо молодая, либо старая столица. Такого паразитизма столичных городов вы не встретите больше нигде, ни в Европе, ни в Новом Свете, ни даже в Азии. Это явление исконно русское.
   А уж сколько молодых жизней исковеркали наши престольные города! Иной подающий вроде бы надежды молодой человек только гимназию закончит - мчит в Москву или Санкт- Петербург учиться. Чему учиться?! Нет, чтобы ума-разума дома набраться да и стать достойным гражданином у себя на родине. Нет! Как магнитом влечет его опьяняющая столичная суета. А собственно, что там? Чужая роскошь, ресторации, экипажи, женщины недоступные под вуалями, картишки и прочие соблазны... Глядь - и сгинул человек: спился ли, пулю ли себе в лоб от долгов непомерных пустил, или же влачит жалкое существование в мире разбитых мечтаний...
   Но хоть и не люблю я столицу, а ведь вот что странное и необъяснимое происходит: стоит уехать в какую-нибудь глухую глухомань, где можно отдохнуть душой, вне суеты и толчеи пообщаться с достойными людьми, как через какое-то время чувствую, что чего-то не хватает. Как-то уж слишком все хорошо: никто тебя в сутолоке не толкнет, никто не обожжет злым взглядом, никто не скажет тебе недоброго слова... Да и бурного дружеского общения - обильного, хотя, может, и не такого душевного, как в провинции, - тоже не хватает. Чувствуешь вдруг себя рыбою, выброшенной на берег - дышать нечем!
   И неумолимо тянет опять окунуться в эту столичную круговерть, в мир того всеобщего безразличия, в одурманивающую светскую или около-светскую суету... В этом есть что-то наркотическое! Но потом проходит время, и хочется опять "отпуститься", поехать в отпуск или в длительную поездку в мир философического спокойствия и спокойного философствования...
   И так вся жизнь проходит в поисках эфемерного душевного комфорта. Но - увы! - не угодить суетной человеческой душе... И сколько Господь ни старается ниспослать на нас свою благодать, вся она изливается мимо нас и питает стебли трав, по которым мы ходим, да корни деревьев, подкронами которых мы живем. А сами мы живем, как под зонтами, прячась от той низливаемой на нас Божьей благодати.
   Впрочем, на этом затянувшемся вступлении я вас, читатель, оставляю: пусть герои сей повести говорят за себя сами. Это они авторы своей жизни, своей судьбы, а я лишь созерцатель, не в силах которого ни исправить того, что не ладно, ни предотвратить действа, неугодные Богу. Жизнь - она, как Волга, течет и течет неотвратимо. И если кто замыслит поставить плотину, перегородить реку, чтоб текла она по новому пути, то сметет она все на своем пути и будет продолжать свое течение в русле, уготованном ей Господом...
   Посему будьте снисходительны к героям нашим: если и грешат они, то все же не более нас с вами. И ведут они себя так, как ведут, лишь оттого, что просто им досталась такая стезя. Поскольку герои наши происходят именно из упомянутого провинциального Заволжска, то - уж не взыщите - на них будет заметен, возможно, отпечаток провинциальности, тем паче, что и корнями они через поколение, не боле того, уходят в приволжские деревни. Так что не ищите в них голубых кровей!
   Итак, начнем мы наше калейдоскопическое повествование, как тому и положено быть, с главного героя...

* * *

  
   Михаил. 1927, 18 августа
   Сегодня день моего рождения, мне исполнилось шестнадцать лет... Как только я проснулся, мама моя, Антонина Егоровна, подошла и поцеловала меня в лоб, перекрестила и сказала мне несколько добрых слов, поздравляя с днем рождения. Сказала что-то про долгое плавание, в которое я отправляюсь. И я сразу понял - кончилось безмятежное детство... Ведь и правда, шестнадцать - это какой-то совершенно новый возраст.
   Я вышел на улицу с этой мыслью и, оглядевшись, увидел все другим, не таким, каким оно было еще вчера:
   по-другому светило солнце, по-другому шелестели деревья, по- другому ветер шевелил мои волосы... И еще какая-то то ли грусть, то ли тоска защемила мое сердце. Я весь был будто в ожидании чего-то... Но чего?
   К вечернему чаю мама испекла пирог с яблоками, мой любимый. Этот пирог - наша семейная традиция, которую я помню с самого своего раннего детства: в день моего рождения мама всегда печет яблочный пирог. Иногда, когда по Поволжью гулял голодный мор, это был весьма символический пирог, скорее даже просто маленький пирожок. Но хоть малюсенький и "тощий", а пирожок был. Корочка теста была прозрачная, как пергамент, сквозь нее торчали, как ребра у оголодавшей кобылы, кубики мелко нарезанных яблок... Этот маленький пирожок разрезали на три части, бoльшую мама давала мне, а два меленьких кусочка они брали с папой. Такова была семейная традиция: не проходил мой день рождения без яблочного именинного пирога!
   Отец мой, Платон Андреевич, был человеком верующим, строго соблюдавшим все церковные праздники, но у него были и свои особые "языческие" и личные ритуалы. Одним из таких ритуалов был и мой день рождения, а поскольку на следующий день наступал Яблочный Спас, то отец и ввел эту традицию с яблочным пирогом. Он чтил древнюю языческую масленицу, отмечал "Перунов день", как он называл день первой весенней грозы, был у него и праздник весеннего ледохода, когда вскрывалась матушка-Волга. И эти наши семейные праздники были у нас в семье не менее святы и не менее важны, чем праздники церковные.
   Папа мой вообще был большой выдумщик на праздники - он говорил, что нужно пользоваться любым поводом, чтобы радоваться жизни и радовать других. Отец говорил, что жизнь коротка и насыщена невзгодами, а посему о хороших днях жизни нужно почаще вспоминать, чтобы жить было радостнее.
   Когда мы с Павликом, моим братом, были маленькими, то лет, наверное, до десяти каждому из нас справляли по два дня рождения в год: "круглый" и "с половинкой". А день свадьбы родители мои отмечали каждый месяц: отец говорил,
   что любовь нужно лелеять. Он очень любил маму... Глядя на них, я понял, что любовь -- это самая большая ценность в жизни.
   И вот сегодня я опять подумал об этом. Может, это и есть настоящее счастье? Может, у меня и настроение такое непонятное было сегодня, что я захотел счастья?
   Обычно в день моего рождения, когда Павлика еще не было, мы сидели за столом втроем - мама, мой отец и я.
   Отец мой был удивительный рассказчик: он всегда находил такие интересные истории из своей жизни, что можно было подумать, что он живет не в нашем провинциальном городишке, а в каком-то другом увлекательном и необычном мире.
   Каждый день рождения был всегда для меня большущим праздником: это был день, который мои родители целиком уделяли мне, если только не было из ряда вон выходивших обстоятельств. И эта радость общения была для меня самым главным. Подарков каких-то особых мне в этот день не дарили, обычно это были книги. Может, поэтому я и люблю книги: не только читать их, но и ласкать рукой их корешки, люблю брать их и открывать наугад на любой первой попавшейся странице, погружаясь в середину уже знакомой мне истории... Да и читать я приучился медленно, смакуя: речи героев звучали у меня в голове разными голосами, а авторский текст я читал про себя с выражением. Мама даже по-доброму посмеивалась надо, говоря мне, что когда я читаю, то начинаю гримасничать...
   Отец мой считал, что подарки надо дарить любимым людям не по избранным датам, а постоянно, всю жизнь. Делание добра, говорил он, должно быть потребностью, естественным движением души, а не обязанностью по праздникам. Поэтому на дни рождения у нас никогда не дарили "нужных вещей": подарки были всегда просто памятными, но по возможности с символическим значением. А нужные вещи мы получали тогда, когда они были нужны.
   Когда в 22-ом году отца навсегда увели чекисты, мы с мамой проводили мой день рождения за чаем сначала вдвоем. Мама сидела напротив меня, всматриваясь в мое лицо, и я
   чувствовал, что она во мне ищет черточки моего отца, которого она так и не долюбила... Потом к нашему с мамой чаепитию с именинным пирогом присоединился и мой подросший младший братишка Павлик.
   Вот и сегодня мы сидим втроем. Мой восьмилетний брат Павлик что-то увлеченно рассказывает, смеша маму. По-моему, ей даже кажется, что за столом опять сидит ее Платон - Платоша, как она его называла, любя, - и балагурит нам на потеху.
   А у меня сегодня почему-то пирог не лез в горло...
   Мама заметила это и, посмотрев на меня с тревогой, спросила:
   - Ты совсем не ешь, Мишенька... Не захворал ли?
   - Нет-нет, мама, я здоров...
   - Что-то случилось?
   - Нет, все хорошо, не волнуйся... Я просто подумал, что мне уже шестнадцать, а я так и не понял, для чего я живу.
   - Ну, этого не знает никто. Вот и я тоже не знаю. Жизнь дана Богом, она им и направляется. Твое предназначение в этой жизни предопределено Им. Жди и все придет. Но ты должен помогать Господу и поступать, как тебе подсказывает совесть...
   - Ах, мама! Вот ты говоришь: "Бог, Бог..." Я верю в добро, в любовь к ближнему, но я не могу верить в того Бога, который позволил этим антихристам погубить моего отца!
   - Не говори так, не гневи Господа! Нельзя Его судить за то, что происходит в нашей жизни. Господь защищает нас. Может, Платон и жив, если есть на то воля Господня.
   Помолчав, она добавила:
   - А ты верь, верь, Мишенька! Бог в тебе есть! Носи веру в себе. Вера напоказ грешна, а сейчас даже и опасна. Но без Бога не проживешь...
   Она помолчала немного, а потом как будто выдохнула с горечью:
   - Три года прошло, а от него и весточки нет... Жив ли?.. Дай Бог ему силы выдержать это испытание и вернуться домой...
   Я пожалел, что расстроил маму: не надо было так про Бога... И вообще, зачем обижать верующего человека своим неверием? Ведь маме ее вера помогает жить, выживать, как мне нынешнее мое безверие помогает бороться, а не ждать "Божьей помощи". Я дал себе слово больше не огорчать ее.
   А вера?.. Что такое вера? Наверное, каждый верит во что-то свое. Вот мама сказала "Бог в тебе есть". Может, и правда, есть у меня мой Бог, не тот, общий, а мой собственный. Ведь что-то направляет мои действия, что-то позволяет отличать добро и зло, что-то удерживает от дурных поступков...
   Собственно в христианстве ничего дурного нет, если не брать во внимание религиозных фанатиков и юродивых. А христианские добродетели? Ну, что же, я следую им, разве эти не самое главное? Разве я хуже того верующего, который бьет поклоны да бормочет молитвы, а сам непрерывно грешит?
   А уж что меня просто раздражает - так все эти выдумки: воскрешение мертвых, изгнание несуществующих бесов, хождение по водам... Бред какой-то! Мне эти сказки совершенно не нужны!
   Да и что же в жизни главное? Надо быть христианином в душе, а не числиться им. Разве не сказано в той же Библии:
   "Не по словам вашим, а по делам вашим судимы будете"? Да и вообще, хоть комсомол - это тоже своеобразная церковь, но там хоть веселее!
  

* * *

   Живой образ отца моего, Платона Андреевича Макарова, стоит перед моими глазами. Я его очень любил: любил его за отношение ко мне, как к равному; любил за его любовь к маме; любил за его удивительно нежное отношение к маленькому Павлику. Все, что бы он ни делал, меня восхищало, он был моим идеалом и, я бы даже сказал - идолом. И сейчас он будто оберегает меня, как Ангел-хранитель, ведет меня по жизни. Может, это и есть настоящий мой Бог? Да, я не верю в Бога для толпы, но в своего Бога, в свою судьбу, в свое предназначение, пока еще мне неизвестное, я верю. И именно я, моя мораль, мои внутренние устои творят все, а не какая-то
   неведомая сверхъестественная сила. Мне часто кажется, что именно мой отец постоянно помогает мне, подсказывает, направляет... Я ведь постоянно мысленно с ним беседую, советуюсь...
   Отец мой был человек скромный и выдержанный. Пост он занимал довольно высокий - был казначеем самого большого в городе Всесвятского прихода, хотя никакого церковного сана, кажется, и не имел. Во всяком случае, мне он об этом никогда не говорил, да и я его не спрашивал - мне как-то это было совсем безразлично.
   Отец, работая почти всю жизнь при деньгах, жил скромно, будучи человеком честным. Когда он женился, моя мама вела хозяйство весьма экономно, что позволяло нам жить вполне достойно, даже можно сказать хорошо. И квартира у нас была прекрасная: три комнаты - одна общая и две спальни: одна наша с Павликом, а другая, что побольше, - родительская.
   Но вот пришла революция, церковь заколотили, приход прекратил свое существование, а многих священников порасстреляли... Отца не тронули, поскольку он был скорее служащим, нежели церковным служителем. Ему с трудом удалось устроиться бухгалтером на какую-то фабрику, жизнь стала трудной, но ведь многое в жизни зависит от самого человека. Отец любил говаривать, что счастие - это состояние души, а не свойство окружающего мира.
   Так мы и жили, пусть трудно, но счастливо. Однако какие-то злые языки стали распускать слухи, что отец мой припрятал огромные церковные богатства, а он - будучи человеком честным - не умел защитить своего доброго имени, только ухмылялся в ответ да укоризненно покачивал головой. Да и как доказать, что ты не крал, если ты не крал?
   Три года назад вот так же осенью - нет, это было попозже, в сентябре - вечером, уже после девяти, в дверь громко постучали. Мама открыла дверь, мужской голос спросил ее, не тут ли проживает Платон Макаров, бывший казначей церковного прихода. Мама позвала отца, он вышел в прихожую, ему сказали, чтобы он одевался и шел с ними.
   Отец вернулся от порога, надел пиджак, потрепал меня
   по затылку, с какой-то виноватой улыбкой подошел к маме и поцеловал ее, сказав ей, чтобы она не волновалась, и позаботилась о детях. Открыв дверь в нашу спальню, он посмотрел на спящего Павлика, затем потихоньку притворил дверь, чтобы не разбудить его.
   Его увели в ночь и навсегда...
   Мама не плакала, не голосила, как наша соседка, когда забирали ее мужа. Она села на стул около стола, ссутулилась и молча вперилась слепым взглядом в одну точку. Так она просидела долго-долго. Я молча сидел рядом с ней, а потом уговорил ее все же лечь спать. Сам я тоже пошел в нашу с Павликом спальню, но глаз сомкнуть не смог до самого утра...
   Вскоре из нашей квартиры нас выселили, дав небольшую комнатку в полуподвальном помещении. В центре ком-наты мама повесила абажур - все, что сохранилось от нашей прежней счастливой и беззаботной жизни. У окна стоял обеденный стол, слева от него у стены стояла мамина кровать. Около ее кровати за большим шифоньером в темном уголке были наши с Павликом кровати.
   Мама моя была отличной хозяйкой, она делала все быстро и хорошо: готовила, прибиралась, стирала и гладила белье... Она быстро нашла работу в доме какого-то большевистского начальника, которому по чину положена была домработница. Семен Урецкий, как его звали, был человек добрый, к маме относился хорошо. Ей даже разрешалось иногда брать с собой Павлика, чтобы он не торчал один дома: мало ли что малому взбредет в голову одному? Жена Урецкого, Софья, иногда баловала нас с Павлом простенькими гостинцами, что было для нас настоящим праздником.
   Деньги мама получала не ахти какие, но нам хватало. Основная проблема у мамы была с одежкой для Павлика и для меня. Мама шила-перешивала вещи отца на меня, а мои вещи потом, когда было нужно, подтачивала и перекраивала для Павлика.

* * *

   Вернусь, однако, к своему дню рождения. Когда мы попили чая, мама пошла укладывать Павлика, а я вышел на улицу подышать. Погода была дивная: тепло, с Волги тянул легкий свежий ветерок, на небе появились первые, еще неяркие звезды. И тишина, тишина... Хотелось разбежаться, подпрыгнуть, расставить руки и полететь птицей. Я остановился, закрыл глаза и почти явственно почувствовал, что я лечу высоко-высоко...
   Я не знаю, что со мной происходило, но такого еще никогда не было... Какая-то странная грусть, беспричинная, тревожная наполнила меня всего. Я будто чего-то жду, но не знаю, чего. Как будто ко мне должен был придти самый дорогой друг, но вот задерживается, его все нет и нет...
   Я стоял на тихой и пустынной вечерней улице, глядя во тьму безоблачного звездного неба, и в голове моей, как-то помимо моего сознания, стали складываться строчки...
  
   На скатерть неба высыпали звезды...
   О чем-то задумавшись, висит луна...
   Дурманит немного прохладный воздух...
   А сердце - ноет, как расстроенная струна.
  
   Я прибежал домой и с волнением записал эти строчки. Никогда не думал, что смогу написать стих, а сегодня он получился сам собой, будто бы вовсе без моего участия. Вот появилось это четверостишие, и душа моя как-то даже успокоилась, как после исповеди... А уж не исповедовался я почти три года, с момента ареста моего отца!
   Странно, пока я был маленький и верил в Бога, исповедь действительно облегчала душу. Но после ареста отца вера во мне сломалась: где же он "Всемилостивый"? Где же он справедливый? Не нашел какого-нибудь злодея, чтобы предать его мукам? Мой отец был святой человек, так за это его нужно было отнять у нас?..
  
  
   Катерина. 1927, 2 сентября.
   Папе день ото дня все хуже и хуже... Он похудел.
   Лежит бледный, глаза ввалились. А сегодня стало совсем плохо. Нас с Ксюшкой к себе не подпускает. Говорит, что чахотка - очень заразная болезнь. Но все время улыбается, успокаивает всех нас. Улыбка немного грустная, но не сходит с лица. Сказал, что будущим летом мы все вместе поедем в Крым, и он там вылечится. Ох, если бы!
   Мама держится молодцом. Все свое свободное время проводит у постели отца, они о чем-то все время шепчутся. Иногда отец даже начинает тихонько смеяться, но заходится кашлем. Мама тут же бежит в кухню за теплым чаем.
   Мама стала очень много курить. А ведь ей это вредно - голос беречь надо. Она ведь еще до сих пор считается лучшей певицей во всем Поволжье.
   За последний год она сильно поседела, хотя ей всего тридцать два года!
   Иногда, когда я ночью встаю попить, я застаю ее в кухне с вечной папиросой. Она сидит неподвижно, подперев руками голову. От папиросы, которую она держит в руке около виска, вьется струйка дыма. Я стараюсь тихонько налить себе воды и незаметно исчезнуть из кухни. Я понимаю, как горестно маме из-за папиной болезни. Я несколько раз пыталась посидеть с ней, как-то помочь своим присутствием. Но она говорила, иди, мол, доченька, поспи, я вот докурю папироску и тоже пойду. Но я-то знаю, что она и после этого еще сидит часами...
   Неужели папу никак нельзя спасти? Ведь есть же какие-то лекарства! И в Крым ему надо обязательно. И если у нас так плохо с деньгами, то надо послать его одного... Я вот скоро кончу школу и пойду работать. Будут у нас деньги, будут! Я сделаю все, чтобы помочь папе! Я так его люблю... Дай Бог, чтобы он хоть чуть-чуть поправился. А не могу себе представить нашу жизнь без него. Что же тогда будет с нами?
  

* * *

   Вчера я была первый день в школе после летних каникул. В классе появилось несколько новичков, из них два мальчика. Новенькие интереснее старых мальчишек. Может, потому что я их еще не знаю? Вообще-то наши мальчишки еще сопляки, хотя и хорохорятся. Кое-кто даже форсит с папиросой во рту. Но от этого они еще смешнее. Щенки!..
   А вот Анатолий - это новенький - отличается. Он высокий, широкоплечий, наверное, очень сильный. Выглядит он лет на шестнадцать. Взгляд у него такой, что от него у меня холодеет где-то внизу позвоночника. Уж не втюрилась ли я?
   Мне пятнадцатого сентября будет уже четырнадцать лет. Все говорят, что я выгляжу старше своих лет. Вернее, не то чтобы старше. У меня просто и грудь и бедра, как у настоящей девушки. А все остальные девчонки в классе, как воблы!
   Я знаю, что я красивая и нравлюсь другим. Мне приятно, когда на меня оглядываются. Иногда даже взрослые мужчины! От этого чувствуешь себя будто летящей по воздуху.
   А Анатолий - это загадка... Что он из себя представляет?.. Мне так хочется, чтобы кто-то сильный и взрослый опекал бы меня, был бы рядом, чтобы было на кого опереться при необходимости.
  
  
  
   Михаил. 1927, 12 сентября
   Я понял, что со мной происходит: я влюбился, влюбился не в кого-то конкретного, я влюбился в выдуманный мною образ. Нет, это, конечно, не любовь, это просто готовность к любви. Но девочки из класса - это все не то: одни очень уж фривольны и глупы, другие - умны, но страшны, как смертный грех, а третьи - вообще какие-то серые существа, бесхребетные амебы. Я на них даже не смотрю, хотя, впрочем, и они отвечают мне тем же. В моих мечтах живет Незнакомка, но не Незнакомка Блока или Крамского: моя Незнакомка, пожалуй, ближе всего к Шекспировской Джульетте. Я этот образ почти явственно вижу, когда
   вечером ложусь спать и долго-долго не могу заснуть в каком-то тягучем ожидании, ожидании сам не знаю чего.
   Моя Незнакомка - это молодая девушка, почти девочка, которая восхищенно смотрит на меня, готова слушать все, что я говорю ей, сама хорошо и умно говорит... Для нее любовь - это не только прогулки под луной, но прежде всего - слияние душ. Она почти во всем похожа на мою маму... Я представляю, как мы гуляем по высокому берегу Волги, вдали, отражаясь в волшебном зеркале реки, в дымке виднеются поля и леса, по небу медленно плывут важные, напыщенные облака... Потом мы садимся с Незнакомкой на скамейку в парке над обрывом, и я читаю ей свои стихи. Я чувствую, я чувствую, что скоро я напишу много-много хороших стихов!
   В своих мечтах я иногда захожу еще дальше... Я представляю, как мы, переправившись на тот берег, идем босиком по траве, смотрим друг на друга восторженными глазами и говорим о чем-то, не важно, о чем. Потом я подхватываю ее на руки, она обнимает меня за шею и прижимается ко мне всем телом... Я бегу по полю, и вдруг мы падаем со смехом в копну свежевыкошенного пахучего сена. Она как-то сразу замолкает, я нахожу ее полураскрытые губы и нежно ее целую... Но не больше... Все остальное - что и представить-то невозможно! - только после свадьбы. А потом у нас с ней будет счастливая жизнь, такая же, как у моих родителей, но только долгая и спокойная... Я мечтаю о том, как я буду ее любить - беззаветно, преданно и страстно...
  

* * *

   В школе начался учебный год, которого, признаюсь, я ждал почти с нетерпением: я люблю эти ежедневные встречи с друзьями, веселую болтовню на переменках, сами уроки. У нас прекрасные, умные учителя, которые учат нас не только своим предметам, но и жизни вообще. И вообще я люблю учиться, хотя это не значит, что я зубрила: многие даже наоборот считают меня лодырем. Но это только из-за того, что я много времени провожу с друзьями в играх и вечерних посиделках во дворе. А на самом деле, мне просто все быстро
   и легко дается, а потом еще я дома не теряю времени на раскачку и валяние дурака: надо все сделать и быть свободным!
   Уроки я обычно делаю, сидя за обеденным столом около окна, которое выходит на улицу. Из нашей полуподвальной комнатенки мне в окно видны только ноги снующих по улице людей. Я иногда отрываюсь от книжек и тетрадок и смотрю на мелькающие ноги, которые, как маятники часов - тик-так-тик-так! - мелькают перед глазами. Особенно интересно смотреть на женские ноги, они гораздо выразительнее, чем мужские, возможно потому, что не скрыты за ширмой брючин и сапог. А возможно, и не только поэтому... Мне кажется, что я по ногам, по походке могу определить характер человека, его лицо, его глаза. По крайней мере, мне так кажется.
   В течение нескольких последних дней я был буквально зачарован удивительными ногами какой-то молодой девушки. Они - эти ноги - то быстро мелькали, будто бежали куда-то, то шли медленно, как во сне... Я их сразу же узнавал, я мог отличить их из сотен других, мелькавших перед моими глазами. Обладательница этих ног стала для меня волнующей загадкой, овладела всеми моими мыслями, отвлекала от уроков, погружая меня в какие-то неясные грезы. Я в нее влюбился, не видя ее, не зная, кто она. (Вообще-то я понимаю, что влюбиться "в ноги" - это немного странно, если не сказать, что просто глупо.)
   И вот однажды, когда обладательница завороживших меня ног проходила мимо моего окна, я не выдержал, сорвался со своего стула и выбежал на улицу. Я увидел ее уже только в спину: что-то в ней показалось мне знакомым, и я невольно почти побежал за ней следом, чтобы узнать, кто она, эта спустившаяся с облака незнакомка. Странные чувства обуревали меня: я боялся, что вдруг меня постигнет разочарование... Этого я боялся более всего.
   Мне ничего не стоило, как будто ненароком, догнать Незнакомку... С приближением к ней я все больше и больше понимал, что я уже давно ее знаю! И вот я сравнялся с нею. Конечно же! Это была Катя Белая! Я ее знал с детства, но никогда не обращал на нее особого внимания. Я молча кивнул
   Кате и помчался дальше, будто взаправду куда-то спешил. Успел только заметить, как она улыбнулась мне и махнула в след рукой... Что-то тенькнуло у меня в груди, и по всему телу разлилось необыкновенное тепло... Сердце мое громко, до звона в ушах, застучало, будто бы вырываясь прочь из моей грудной клетки, в глазах пошли какие-то радужные разводы...
   Какая она стала красивая за лето! А какие у нее удивительные глаза! А может, это ОНА?..
   Катя... Катюша... Катенька... Катеринка...
   Да, несомненно, это ОНА! Но что мне делать? Я же не могу подойти к ней и сказать прямо так: "Катя, давай дружить!" А если она рассмеется в ответ?..
   Но как же мне быть? Как? Да и учимся мы в разных классах: я в десятом, а она в восьмом...
   Да, да! Она и есть та самая, которую я уже долго ждал! Я не знаю, что мне делать, но теперь я знаю, что ОНА существует, существует та, ради которой стоит жить!
  
  
   Я живу или не живу?
   Это сон или наяву?
   От несбыточных грёз устав,
   Может, я обретаю явь?
   В жизни нет теперь пустоты:
   В этом мире есть ты...
   Есть Ты!
  
  
   Катерина. 1927, 24 сентября
   Бабье лето! Бабье лето! Сегодня было тепло и солнечно! Сегодня суббота. На одной из переменок Анатолий позвал меня после школы покататься на лодке по Волге. Сделал он это непринужденно и уверенно, как-то по-взрослому.
   Я согласилась, но сказала Анатолию, что встретимся мы прямо на пристани. Не хочу я пока, чтобы нас видели вместе. Ведь длинные языки моих "заклятых подруг" могут все испортить в наших еще таких хрупких отношениях.
   За эти три недели между нами Анатолием будто протянулась тонкая ниточка. На уроках я часто чувствую его взгляд на своей спине. Он сидит через две парты сзади, на соседнем ряду. Иногда я не выдерживаю и поворачиваюсь, встречаясь с ним взглядом. Он тогда мне улыбается одними глазами. От этой улыбки по моему телу прокатывается какая- то волна, а в лицо ударяет кровь...
   На переменках он оказывает мне знаки внимания, которые я, как бы неохотно, принимаю. А у самой от радости сердце рвется наружу. Оно так громко и гулко стучит, что я боюсь, как бы его не услышали другие.
   Внутренний голос подсказывает мне, что я все делаю правильно.
   Анатолий буквально сходит с ума, ходит за мной по пятам неотступно. Все девчонки, по-моему, мне завидуют, но я делаю вид, что меня-то это совершенно не трогает. Наташка Семиглазова - наша классная "аристократка" - вся уже изошла: и так к нему подъезжает, и эдак. А Анатолий на нее и внимания даже не обращает!.. Да и Олька Верещагина все ему глазки строит, а он и ее не замечает...
   Я не показываю вида, что мне его внимание ужасно приятно. Я просто не отталкиваю его. Это делает его почти безрассудным, он не скрывает своего влечения ко мне. Это так приятно - чувствовать свою силу над таким сильным и симпатичным парнем!
   ... Забежав домой, я бросила портфель и сказала маме, что приду сегодня попозже, а сама тут же помчалась на встречу с Анатолием. Мне хотелось бежать во весь дух, но я сдерживала себя, переходя просто на быстрый шаг. Вот и пристань... Я пришла первая, Анатолий еще не пришел. Появившись, он галантно извинился и, уверенно взяв меня под локоть, повел на причал.
   Лодка нам досталась новенькая. Даже уключины не скрипели так противно, как они скрипят обычно.
   Когда мы отъехали от причала довольно далеко, он бросил весла и запел. Голос у него был приятный. Пел он русские романсы, многие из которых я уже слышала от моей мамы.
   Анатолий пел, и я зачарованно его слушала. Стало чуть-чуть смеркаться. Похолодало. Анатолий предложил поехать к нашему берегу и разложить на берегу небольшой костерок, чтобы согреться, а потом поехать и сдать лодку. План показался мне романтическим, и я согласилась. Он налег на весла, и вскоре мы были уже у берега. Пристали мы к пустынной косе, относительно далеко от пристани. Анатолий ловко спрыгнул с лодки, привязал лодочную цепь к какому-то деревцу, а сам подошел к лодке и подтянул борт к берегу. Я уже встала на борт, чтобы шагнуть на берег, но в тот же момент он взял меня на руки, подхватив под колени. Я невольно обняла его за шею... По-мужски сильные руки и его горячее дыхание мне в щеку вскружили мне голову... Я чувствовала, что вся дрожу, что сознание уходит от меня... Все это было так ново, так восхитительно! Весь мир вокруг закружился, закружился и растаял...
   Потом я почувствовала какую-то тяжесть на себе. Я очнулась и вмиг отрезвела. Я стала вырываться и шептать ему:
   - Не надо, миленький, не надо! Отпусти! Не надо! Перестань... Перестань...
   Но он уже совсем потерял голову. Он не слушал или не слышал меня. Он держал меня за запястья. Я была будто распята на траве, его сильное колено раздвигало мне ноги... Тут в последнем безнадежном порыве я оторвала голову от земли и впилась зубами в его шею!
   От неожиданности он громко вскрикнул, отпустил меня и вскочил на ноги. Я тоже быстро поднялась, поправив сбившуюся юбку.
   - Ты что, совсем сдурела? Смотри, укусила до крови!
   На его рубахе и взаправду заалело небольшое пятно. Отчего-то я невольно прыснула. Не знаю, почему - будто бес какой в меня вселился. В этот момент Толя, разъяренный, замахнулся на меня, хотя рука его так и застыла в воздухе.
   Это было уже слишком! Я развернулась и почти бегом понеслась в сторону пристани. Я не испугалась. Я просто не могла придти в себя от обиды и злости. Этого еще никто никогда себе не позволял со мной. Уже стало смеркаться, я шла уже почти наугад, на огоньки. Вскоре я оказалась у
   пристани и свернула в сторону дома.
   Почти затемно я добралась до дома. Во мне шевелились смутные чувства. Я особенно-то не сердилась на Анатолия за то, что он потерял голову. Это даже вызвало какое-то чувство необычного возбуждения. Обидело то, что он не слушал моих просьб оставить меня, отпустить. Но больше всего меня оскорбило то, что он на меня замахнулся. Правда, и я была хороша - прокусила парню шею до крови... А если бы попалась сонная артерия? Я опять невольно прыснула от смеха, представив себя вампиром или ведьмою, пьющей кровь грешника...
   Пока я так и не поняла, куда меня завела судьба. Анатолий мне очень нравится, я бы очень хотела дружить с ним. Но я не готова к тому, что он от меня хочет. Ведь мы еще только учимся в школе...
   Как мы завтра будем друг другу в глаза глядеть? Ведь народ в школе шустрый, о чем-то догадаются, что-то понапридумают. Ославят ни за что ни про что! Нет, зря я так думаю: Анатолий не даст меня в обиду. Ну, горяч он, несдержан, но ведь есть и вопросы мужской чести. Об этом во всех книгах пишут.
   Но что будет, что будет завтра?..
  
  
   Михаил. 1927, 24 сентября.
   Сегодня после уроков я задержался во дворе школы, хотел, как всегда теперь это делаю, дождаться Кати, дать ей уйти вперед, а потом пойти за ней и любоваться ею: ее походкой, ее стройными ногами, ее льняной косой, которая колышется около ее талии... Я уже так привык к этому за последнее время! Ходит она домой, правда, не одна, а в сопровождении двух, а то и трех мальчиков-одноклассников. Один из них постоянный сопровождающий, остальные меняются. Зовут его Анатолий Дубравин, он появился в нашей школе только в этом году: его отца прислали из Москвы, назначив каким-то важным губернским начальником.
   Я плетусь за этой троицей, проклиная себя за свою нерешительность. Все никак не решаюсь подойти к Кате как-нибудь на перемене, заговорить, а удастся, то и на свидание
   пригласить... И как это другие парни так запросто с девочками общаются, ходят с ними, даже под руку берут... А я не могу, робость какая-то меня одолевает. Может поэтому на меня девчонки и внимания не обращают? Но что же я могу с собой сделать? Для меня женщина - это святыня... Этому меня учил мой отец.
   Так вот, стою я, жду Катю. Она выбегает из дверей какая-то легкая, почти воздушная, глаза блестят. Меня не заметила и помчалась, сломя голову, обгоняя всех.
   Ну, что мне делать, не бежать же за ней! Пошел я в том же направлении, но вскорости она уже скрылась из виду, потерялась. Ну, дома наши рядом, все равно мне по тому же пути домой идти. Подошел к своему дому, но не вхожу: а что как она выйдет из дома, пойдет куда, и я ее пропущу? Ведь мало ли, почему она бежала, может, маме помочь, может еще зачем. Например, в магазин пойдет - всё мимо моего дома ей идти надо.
   Ждал я, ждал, долго стоял на улице, но потом все же пошел домой. А дома-то не сидится, будто что меня гложет, все из рук валится. Мама с Павликом у Урецких задержалась, как всегда: по субботам до прихода хозяев еженедельная тщательная уборка, чтоб, когда Семен Исаакович с Софой появятся с работы, все было бы в полном порядке.
   Взял я тетрадку, в которой пишу черновики своих стихов, да и пошел в соседний парк. Все на природе легче, чем дома, когда на душе кошки скребут...
   Я люблю бывать на природе. Вот и сегодня сел я в парке на скамью. С крутого берега далеко видна Волга с редкими и будто неподвижными лодчонками, а на том берегу, далеко-далеко раскинулись бескрайние поля, окаймленные позолоченными дубравами... Легкий, уже осенний, но еще ласковый, как котенок, ветерок нежно касается моего лица. Солнце уже низко, но закат еще не зачался, хотя брюшки облачков уже подсвечиваются бледным золотом. И грустно, и светло...
  
   Травы косят...
   Солнца просят -
   Непогода наплыла.
   Плачет осень,
   Плачет осень -
   Мало прожила.
   Серым кровом
   Небо снова
   Затянули облака.
   Осень - рыжая корова
   Надоила молока.
   Весь в тумане,
   Как в обмане,
   Лес сосновый.
   Так и манит,
   Так и манит
   Сказкой новой.
   Сердцу мило
   Всё, что было,
   Всё, чему бывать!
   Напоила,
   Напоила
   Душу благодать...
  
   Я пишу и все время подспудно думаю о Кате. Я так хочу, чтобы она меня полюбила, за мои стихи, за самою любовь мою к ней. Ведь я знаю, что ее никто и никогда не сможет любить сильнее меня, никто не сможет отдать ей себя всего-всего, без остатка...
   Катенька... Катюша... Катеринка...
  
  
   Катерина. 1927, 26 сентября
   Я собираюсь в школу. Волнуюсь, у меня даже дрожат руки. Так никогда еще не было. Все воскресенье я не находила себе места. Мне очень нравится Анатолий, я хочу дружить с ним. И если честно - я боюсь его потерять. Хоть
   бы он простил меня за то, что я его до крови укусила... Но ведь мне же ничего не оставалось делать! Я же поняла и простила его уже за то, что он на меня замахнулся. Мы же уже взрослые люди, надо уметь прощать друг друга...
   А вообще-то пора мне кончать корчить из себя принцессу-недотрогу. И нечего скрывать нашу дружбу с Анатолием. Пусть все увидят, что мы дружим. Тогда может, и Анатолий будет вести себя поспокойнее. Ведь дружат же у нас все мальчики с девочками нормально. Ну, бывает, что на перемене кто-нибудь невзначай вроде бы коснется рукой неположенных мест. Но это же шалости! Да, честно говоря, смотря кто и коснется, а то и приятно...
   Ах, как бы я хотела, чтобы, когда я приду сегодня в класс, Толя улыбнулся бы мне, как ни в чем не бывало. А после уроков, как всегда, пошел бы провожать меня домой. Может, он даже догадается отослать от себя свою "опричнину", и мы пойдем одни.
   И всё снова будет хорошо, мы будем дружить... Ведь ни о чем другом сейчас и думать нельзя. Нужно, по меньшей мере, ждать еще года три. А потом, когда будет можно, мы поженимся. Мы будем счастливо жить. И у нас, конечно, будут дети, хорошие дети... Ой, и о чем я только думаю-то! Но ведь это же нормально - это мечты, мечты, мечты...
   Я неслась в школу, как на крыльях. Но я так долго собиралась и прихорашивалась, что едва успела к началу урока. Все были уже в классе, хотя еще и не на своих местах. Когда я вошла в класс, Анатолий стоял ко мне спиной и о чем- то болтал с Наташкой Семиглазовой. Она возбужденно хохотала, хлопая его при этом запанибратски ладонью по плечу. Что он говорил ей, я не слышала.
   Наташка вообще-то большая воображала, хотя смазливенькая, и не дура. Она хорошо одевается, одежда у нее элегантная и, видимо, дорогая. Родители наняли ей репетитора, который учит ее дома французскому языку. Она из-за этого все время форсит и называет себя "Натали". Все остальные имена она тоже коверкает на французский лад: "Катрин", "Нинон", "Жан"... Всю свою речь она пересыпает французскими словечками, к которым мы даже попривыкли и теперь
   понимаем "по-французски". Одним словом, "светская дама"!
   Прозвенел звонок, пора расходиться по своим местам.
   Слышу, Наташка говорит:
   - Тре бьен, Анатоль! После лесон встречаемся на углу леколь!
   Анатолий утвердительно кивнул ей и повернулся, почти натолкнувшись на меня. Он произнес, видимо еще по инерции "французского" общения: "Пардон", - и пошел за свою парту.
   Начался урок. Мне ничего не шло в голову. Мысли крутились вокруг Анатолия. Мне все время хотелось оглянуться, как всегда, и увидеть его улыбающиеся глаза, но я сдерживалась... Я не могла понять, как же так можно? Ведь это же предательство! Ведь в классе все знают, что Анатолий пытается ухаживать за мною. Все девчонки завидовали мне, и в первую очередь, Наташка. Он провожал меня до дома, правда, не один, а всегда с кем-нибудь еще. Мальчишки вообще за ним хвостом ходят.
   И как же так? Теперь вот просто так взять и начать "крутить" с Наташкой? Получается, что я во всем виновата? Ну, конечно, с Наташкой проще - она в шею не укусит! Нет, я ему покажу! Он что, думает, что я буду плакать? Я отомщу ему тем же! Но как я ни храбрилась, комок стоял у меня в горле, а слезы наворачивались на глаза...
   - Белая, ты в классе или витаешь в облаках? - раздался голос учительницы.
   - Ой, Александра Михална, я думала, правильно ли я решила домашнюю задачку.
   Шура-дура, как звали мы нашу математичку, поверила мне. Я ведь была в классе по математике одной из самых сильных. Кстати, наша Шура не такая уж и дура, я думаю, что она один из лучших учителей нашей школы. Это просто кто- то придумал в рифму "шура-дура", так с тех пор и пошло.
   Я опять начала думать: кого же, кого же выбрать, чтобы отомстить Анатолию? Эти сопляки-одноклассники еще и побоятся, кабы Анатолий им не врезал... Кто же еще?
   Так что ж я, глупая! Конечно же - Михаил, Миша
   Макаров! Ведь я же вижу, как он млеет, когда я на него лишь просто взгляну! Он и старше, и симпатичный, и говорят, что умный. К тому же мы знаем друг друга с детства. И наши мамы знакомы давным-давно.
   Михаил, правда, какой-то не от мира сего, все время будто витает в облаках, но это и к лучшему: не будет с глупостями приставать!
   Ну, Толечка, мы еще посмотрим, кто кого!
   Но чувствую я себя все же премерзко! Мне ничего сейчас не хочется. И меньше всего хочется, чтобы Михаил подошел ко мне сейчас, увидев, что я иду домой одна. Ну их всех к черту! Я хочу побыть сегодня одна... Да, одна, одна, одна! Видеть никого не хочу!
  
  
   Михаил. 1927, 27 сентября
   Вчера Катя шла домой из школы почему-то одна, без своей вечной свиты. Даже не шла, а как-то устало брела, понурая. Может, что произошло в школе? А может, дома? Ведь ее отец, Арсений Николаевич, очень сильно болен.
   Я, как всегда, шел за Катей хвостом, на почтительном расстоянии. Подойти к ней и заговорить я опять не осмелился... А неверное, надо было! Ведь необходимо поддержать человека, когда ему трудно, когда он наверняка нуждается в помощи или хотя бы обычном добром слове. А я опять шел и не смел... А надо бы было подойти!
   Сегодня, как всегда, выйдя из школы после уроков одним из первых, я стоял вроде бы в раздумье. На самом деле, я дожидался, когда выйдет Катя, чтобы опять пойти за ней "хвостом". Вот она вышла... Сегодня она бодрее, чем вчера, оглянулась по сторонам, будто ища кого-то. Увидев меня, она махнула мне рукой, сбежала вниз по ступеням и пошла... в мою сторону! У меня ослабло под коленками, во рту внезапно как-то пересохло. Еще этого не хватало! Я же не гимназисточка какая! Что со мной творится, нужно же собой управлять хоть немного!
   Она шла в моем направлении и, проходя мимо меня, слегка замедлив шаг, спросила:
   - Привет, Миша! Идешь домой? Пошли вместе, нам по пути, кажется?
   Я мотнул утвердительно головой и, не промолвив ни слова от растерянности, пошел с ней рядом. Когда Катя спросила меня, почему я какой-то не такой, я совсем смутился и как-то невпопад ответил ей, что я всегда такой, от рождения. Сказал я конечно глупость, поэтому она звонко захохотала и сказала:
   - Смешной ты, Миша, какой-то! И даже остришь как-то необычно. Разве можно быть с детства растерянным?
   - Ну, конечно, я пошутил. На самом деле, я почему-то все время жду, что ты ко мне подойдешь, но вот был как-то не готов к этому... - Опять невпопад сказал я.
   - А как это тебе нужно было специально готовиться к тому, чтобы я к тебе подошла? - Сказала Катя и снова залилась своим звонким смехом.
   Шли мы бок о бок, так вот разговаривая ни о чем. Иногда она случайно касалась меня своей рукой, или ее широкая юбка задевала мою ногу - тогда будто электрический разряд пронзал меня. Такого со мной никогда еще не было: ведь в свои шестнадцать лет я ни разу даже не коснулся ни одной девочки. Мои друзья ходят на танцы, устраивают пикники с девочками, где иногда некоторые из них даже кладут голову кому-нибудь из девочек на колени. Я этого представить даже не могу: отец меня всегда учил, что любовь - это святое, ее нельзя разменивать по мелочам, она одна на всю жизнь. Я понимаю, что только такие отношения, какие были между моим отцом и моей мамой, достойны называться любовью.
   И вот теперь этот трепет, который я чувствую... Может, это и есть начало того большого и светлого чувства, ради которого надо жить?..
   А Катя - молодчина! У нее все как-то просто и легко получается. Когда мы уже подошли к ее дому, она вдруг мне сказала:
   - Ты когда в школу утром выходишь? Может, выйдешь из дома пораньше, подождешь меня, вместе пойдем, а?
   У меня аж дух перехватило от нахлынувшего восторга:
   - Ну, конечно, конечно!
   Мы распрощались, она скрылась за входной дверью своего дома, а я ошалевший от счастья, сдерживаясь, чтобы не побежать вприпрыжку, пошел домой.
   Вот и свершилось! И так все просто! А я все переживал и придумывал, какие мне сделать ходы, что предпринять, как с Катей заговорить, что ей сказать... А уж предложить ей до школы ходить вместе - об этом у меня и в мечтах не было!
   Завтра! Завтра я увижу ее с самого утра! А потом после школы мы опять пойдем вместе домой. Неужели все это правда? Неужели это не сон?
   И опять в голове сами собой зазвучали стихи:
  
   Я хочу и боюсь
   Этих встреч на ходу.
   Вечерами томлюсь,
   Утра нового жду.
  
   Будто бабочку ночью
   Влечет на свечу.
   Я боюсь тебя очень...
   И очень хочу...
  
  
   Катерина. 1927, 28 сентября
   Сегодня весь день я вела себя, как всегда. Была гордая и независимая, на Анатолия внимания особого не обращала, но это все выходило естественно. Я его не игнорировала, даже какие-то фразы ему иногда кидала, но не более, чем остальным. И зацепила-таки его! Он с Наташкой говорит, а я замечаю боковым зрением, что сам на меня косится. Пусть, пусть! Я ему не та Катерина, что с обрыва бросается! Я - Кармен! Любовь свободна, черт подери! Он у меня еще попляшет!
   Прозвенел последний звонок, все метнулись к выходу. Я же, как всегда, не спешу. Собираю книжки и тетради в свой ранец и выхожу в коридор одной из последних.
   Выхожу на улицу, останавливаюсь и оглядываюсь. Вижу, метрах в тридцати от меня прогуливается Анатолий - наверняка ждет меня. А вдали, при выходе из школьного двора стоит Михаил, вроде ждет чего, а вроде и нет. Я-то знаю, что он меня ждет, хоть мы и не уславливались сегодня после школы идти домой вместе. Он такой застенчивый, что все приходится начинать мне самой: это с одной стороны интересно, а с другой - хочется, чтобы мужчина был мужчиной, чтобы он владел ситуацией, решался на что-то. Анатолий метнулся было ко мне, но я в это время подняла руку и помахала Михаилу. Я направилась мимо Анатолия к Михаилу, подошла к нему и сказала:
   - Привет! Идешь домой? Пошли вместе!
   Он, видимо, этого от меня и ждал, хотя опять как-то растерялся. Пошли рядом, говорили о каких-то пустяках, он был совсем потерянный. Видно, что парень умный, но уж очень весь "зашнурованный". А ведь тихоней его не назовешь - я же вижу, какой он с другими мальчишками: уверенный, сильный, никому не уступит, если считает, что прав.
   А в меня он, наверное, всерьез втрескался! Ну, что ж, это хорошо: девушка, прежде всего, должна быть любима, как говорят подружки, а уж там видно будет, куда поворачивать - достоин ли претендент твоей любви или нет! В конечном счете, это мы их выбираем, а не они нас: мы просто позволяем тому, кого мы выбрали!
   Идем-идем... О какой-то чепухе болтаем. Вот уже и его дом прошли, идем к моему. Я все жду, когда он что-нибудь предложит: вечером погулять или может в выходной в кино сходить. Нет, молчит, будто воды в рот набрал. Вот малахольный! Пришлось мне начать, хотя я ничего лучшего не нашла, как спросить, не хочет ли он меня утром подождать у своего дома, чтобы в школу вместе идти.
   Он весь аж засветился! Даже не ответил толком, только головой кивнул. Чудной!
   А впрочем, он очень хороший парень: и симпатичный, и умный. Вот разговорю его, расшевелю, растоплю - мне еще все девчонки завидовать будут! Да и Анатолию с его
   "Натали" нос утру! Кстати, у меня как пелена с глаз спала: даже немного странно, что я нашла в Анатолии?
  
  
   Арсений Николаевич. 1927, 27 октября
   Замучил меня кашель!.. Да-а-а... Неважно идут дела: часто отхаркиваю с мокротой кровь... Врачи рекомендуют поехать в Крым, говорят, может помочь. А как поедешь? На что? И так живем с хлеба на воду... Лёля-Алёнушка извелась совсем, работает, как ломовая лошадь - Катю с Ксеней растит без моей помощи, да еще я тут лежу пластом... А она каждый день мне молоко горячее с жиром дает, сало откуда-то приносит... Как выкручивается? Ума не приложу.
   И себя не бережет, не боится заразиться от меня. По вечерам устроится, как воробышек, на краешке кровати, руку мою держит, то к щеке своей приложит, то поцелует. Говорю ей, остерегись, Лёля, ведь и сама заразишься и детей заразишь. А болезнь-то суровая, не приведи Господи!
   Все вечера вместе проводим, говорим о многом, вспоминаем прошлое. Вот вчера стала расспрашивать про отца моего да про мать, да про житье-бытье наше. Я пообещал ей рассказать все завтра, устал уже сегодня. Когда она ушла, я долго не мог заснуть, вспоминая былое...
   Мать свою, Агриппину Ивановну, я помню не очень отчетливо: умерла она, когда мне еще и восьми лет не было, а брату моему младшенькому, Глебу, было и вовсе около двух.
   Отец мой, Николай Ипатьевич Белый, был священником в Заволжской церкви. Голосище у него был, что твоя иерихонская труба. Многие даже неверующие ходили в церковь на "Николину службу". С матерью моей они были погодки, любили друг друга без памяти, хотя отлюбить свое им Господь не дал: забрал маму совсем молодой, ей только должно было тридцать стукнуть...
   Отец очень любил нас с братом, но растил в строгости, воспитывая по-спартански. Все говорил: в этом мире, чтоб прожить, надо быть сильными и выносливыми. Как только стало можно, отдал меня, а потом и Глеба в юнкерское училище: почему-то не хотел, чтобы мы по его стопам пошли.
   Кончил я училище, получил чин подпоручика, направили меня служить в Заволжский гарнизон.
   Вот тогда-то и повстречался я со своей Алёнушкой, Лёлей, как называли ее в семье. Она пела в церковном хоре в одной из Заволжских церквей, но слух о ее голосе гремел далеко за пределами нашего города.
   Сходил я как-то на службу в церковь послушать, как Лёля поет. И впрямь - чудо: голос глубокий, чистый, мощный, что твоя Волга течет... Да и сама красоты неписаной: волосы цвета вороного крыла, глаза темно-карие, цыганские, сама - кровь с молоком! Зачаровала меня, околдовала с первого же взгляда.
   Повстречался я с нею, представился. Едва и перебросились-то парой слов, но я как-то почувствовал нутром, что и в ней ко мне ответ такой же. Часто стали видеться, чуть ли не каждый день. А тут узнаю я от нее, что какой-то заезжий купец хочет ее за свои деньги в Италию послать, пению учиться. Знаю я этих благодетелей, охочих до молодых и красивых девиц!
   Ну, думаю, надо решаться - уедет Аленушка, потеряю я свое счастье. Раздумывать было некогда, я и отцова благословения не спросил, пошел к родителям ее, в ноженьки бухнулся, мол, благословите нас с Лёлей под венец. Родители у нее были простыми людьми, из подзаволжских крестьян-калмыков. Отец ее, Степан Никодимыч Бургутов, был из погорельцев.
   Когда дом у них сгорел вместе с хлевом, где была какая-никакая скотина, им остался он гол, как сокол, подался он с женой да детьми малыми в Заволжск. Сначала пристроился дворником, потом стал извозчиком. Обжился. Жена у него тихая и безответная, тоже калмычка. У них пять дочек, Лёля - старшая. Были еще три брата младших, но все умерли в детстве от болезней.
   Когда пришел я к Бургутовым руки их дочери просить, то согласились они быстро - как-никак, а офицера в зятья получили. Отец же мой, когда узнал, был сначала категорически против, мол, не ровня она тебе, но потом сказал: "А!.. Был бы ты счастлив, а то, что бесприданницу берешь - не
   беда. Голова-руки есть, а там как-нибудь все образуется".
   Родилась у нас с Алёнушкой через год дочка, Катюшка. Да вот, как всегда не вовремя, война Германская началась. Глеб, только кончив училище, загремел на фронт, его контузило, попал он в германский плен, сначала писал, а потом мы все связи с ним потеряли... Жив ли, брательник?
   Отец мой, как-то не болея даже, умер в первый же год войны от разрыва сердца. Теперь-то я понимаю, что ему, "попу", - не зря нас с Глебом "поповичами" величали - при большевиках была бы первая пуля. А так хоть умер своей смертью.
   Я на войну не попал, так и служил в Заволжске. А вскоре другая напасть - революция. Времена переменились: всех офицеров без разбора хватали да к стенке - поди, докажи, что ты просто царский, а не белый офицер! У меня во взводе солдаты были почти все наши, заволжские, они и посоветовали мне, чтобы я поостерегся да от властей на время схоронился... Как все это было - и вспоминать тошно!
   Потом вдруг други-солдатики отыскали меня, оказывается, им надо было выбрать себе командира, вот они обо мне и вспомнили. Согласился я, пришел, повинился властям. Попался мне добрый человек, вопросов лишних не задавал, зачислил в Красную Армию командовать моими же солдатами. Бросили нас против "голубых чехов". Люто они бились: родина за тридевять земель, отступать можно только на восток, а там что? Китай, чай, тоже не медовый пряник!
   Потом послали меня в Бухару каких-то эмиров в советскую веру обращать. Жара. Грязь кругом. Мужики под чинарами чай потягивают, бабы ходят в чадры замотаны. Где друг, где недруг - не разобрать. Только и жди нож под лопатку. Больше всего боялся я там, на басурманщине, за Алёну свою да за Катюшку, доченьку.
   Посему, как только можно было, попросился я в отставку, чтобы вернуться обратно в Заволжск, хотя и голод там свирепствовал в это время лютый. А тут тетка моя письмо мне прислала, что, мол, в Поволжье за мешок муки можно хороший дом приобрести. Купили мы с Лёлей на последние гроши мешок муки пшеничной и повезли с собой. А в пути -
   проверка. Отобрали муку да еще чуть не арестовали как спекулянта. Благо документы были справные, что я красный командир, да к тому же еще со мной жена с дочкой малой...
  
   А потом служба в какой-то вонючей конторе. Лёля подрабатывала солисткой городского хора - церкви-то позаколотили. Ну, что ж, пение - дело хорошее! И душе приятственно, да и деньга дополнительная к нашему скудному бюджету притекает... Хотя ежели посмотреть, то какие это были деньги?..
   А потом Ксеничка родилась. Хотелось парня, а вышла девка! Но вот теперь не нарадуюсь: малявочка совсем - и трех нет - а лопочет во всю, все понимает. И глазища - большие, умные, поди, таких и у парня редко какого найдешь!
   Вот заболел некстати, будь она неладна! Всё теперь на Лёлю взвалилось: и работа, и по дому хлопоты, да и я тут еще лежу бревном... С тех пор, как я слёг, Лёля гнет горб на текстильной фабрике. Работа тяжелая, весь день на ногах. Глядя на неё, сердце кровью обливается!..
   Вот и сейчас она вернется с работы усталая, а нужно и Катюшку с Ксеничкой накормить, и еду на завтра сготовить. А потом ко мне придет...
   Откуда ж такая кара с небес на нас пала? Ведь как любим друг друга, как хорошо нам, так нет - на тебе! За что Господь ниспослал такое наказание?!.. За какие грехи?
   Ну, вот опять кашель душит... Стоит чуток поволноваться, как совсем невтерпеж становится...
   Эх, Лёля-Алёнушка! Может, плохо я тебя любил, может, иногда и на других женщин заглядывался, но я всегда понимал, что ты у меня - золото, что без тебя мне и не жить. Понятно, что теперь-то я святой стал - на кровати, что те на кресте распят, только что ладони гвоздями не приколочены, никуда не рыпнешься...
   Но коли было что не так, Лёля, уж ты прощай... Выкарабкаться б! Одна ты у меня на целом свете... Ты да доченьки мои родные...
  
  
   Елена Степановна. 1927, 27 октября
   Арсению становится все хуже и хуже. Я вижу, как он храбрится и бодрится, чтобы меня поменьше огорчать. И я принимаю эту игру и сама тоже стараюсь казаться спокойной и уверенной в будущем. Однако правда жизни страшна...
   По вечерам, когда Сеня засыпает, я остаюсь одна, и воспоминания овладевают мною...
   Ах, Сеня, Сеня! Как же я люблю тебя... Почему же Господь так несправедлив к нам? Или на всех Белых лежит какое-то проклятье? Но за что, за что? И матушку твою Господь прибрал раньше срока, и отца твоего, а уж как тот веровал! Да и брат твой младший где-то пропал без вести...
   Нет, Сеня, я не мыслю жизни без тебя. Конечно, ты прав, я должна жить ради наших дочерей, но будет ли это для меня жизнь?..
   Я помню все-все с самой первой нашей встречи. Помню, как молодцеватый молодой офицер подошел ко мне после службы в церкви и, щелкнув каблуками, произнес: "Разрешите представиться, мадемуазель! Арсений Белый!" Мне молодой калмыцкой девушке было впервой и такое обращение, и такая ситуация. Молодой человек был более чем приятной наружности: закрученные слегка вверх усики, как у героя модного уже в то время Мопассана, черные с какой-то бесовской искринкой глаза, приятный баритональный бас...
   Бывает же так, что лишь раз увидишь человека, а чувствуешь, что он тебе близок и будто знаешь его уже долго- долго, чуть ли не всю жизнь. Я много про такое читала в романах, но думала, что все это досужие выдумки беллетристов ради занимательности сюжета. Но тут именно такое произошло со мной самоёй!
   Мы стали встречаться, он оказался начитанным, наши вкусы и суждения во многом совпадали. Человеком он был очень деликатным, тонким. Прощаясь со мной, каждый раз брал мою правую кисть за кончики пальцев и легко так целовал, вернее, даже слегка касался губами и усами. Я была от него просто без ума, но чувства свои сдерживала и ничего лишнего себе с ним не позволяла.
   Чтобы ничто не омрачило наших отношений впоследствии, когда могут открыться некоторые факты, скрываемые обычно людьми в обществе, я рассказала ему сразу же, что я происхожу из простой крестьянской семьи, что предки мои звались "Бургуты", что на калмыцком означает "Орлы", что "Бургутовы" они стали только после отмены крепостного права. Мой отец, правда, что называется, "выбился в люди" и даже смог определить меня в гимназию.
   Некоторые подружки из гимназии, в которой я училась, смотрели на меня свысока, как на простолюдинку. Может, это было оттого, что я - калмычка из крестьянской семьи - превосходила их, выходцев из дворянских, а то и почти аристократических фамилий? Но мне их отношение было безразлично: я училась лучше многих, учителя любили меня за знания и живость ума.
   Арсений на мою исповедь сказал мне, что он и сам не "голубых кровей", его прадед тоже был крепостным. Но его совершенно не волнует, из какой я семьи. На том наши дальнейшие разговоры о мезальянсе прекратились навсегда.
   Все так и текло: неспешно, спокойно, душевно. Арсений частенько ходил в церковь послушать мое пение. Нужно сказать, что, видимо, у меня и на самом деле был неплохой голос, раз люди приезжали даже из других городов послушать меня. Но вот однажды очень почтенный и пожилой купец, Иннокентий Збруев - было ему уже лет, наверное, за сорок, - предложил мне поехать в Италию года на три поучиться пению. У меня аж дух захватило: это же как-никак оперная Мекка! Я радостная сообщила об этом Арсению, Сеничке моему. Он сначала опешил, а потом, не раздумывая, сказал: "Алёна, я предлагаю тебе руку и сердце. Пойдем, испросим благословения твоих родителей".
   Это было так неожиданно! Втайне я мечтала, конечно, о том, как мы с Арсением поженимся, но все это было для меня далекой и сладкой сказкой, не более. Выбора у меня не было, вернее, выбирать мне было не нужно: жизнь с Арсением - можно ли мечтать о большем счастии?
   Мы поженились. Об Италии речь уже и не шла. Началась моя счастливая жизнь. Я любила моего Сенечку, как кошка. Может, в том и была немного моя ошибка: те, кто беззаветно любят, рискуют получить обидное разочарование в верности супруга.
   Так случалось несколько раз и со мной. Арсений был яркой личностью, красивым мужчиной, женщины висли на нем гроздями. Нетрудно и искушению поддаться! Несколько раз так и случалось, но он после этого буквально приползал на коленях, молил прощения, каялся, клялся, что это больше никогда не повторится... Наступали блаженные дни примирения, Сеня был идеален - внимателен, нежен, предупредителен... Прямо-таки медовый месяц наступал вновь!
   А потом, где-нибудь через полгода-год - очередная пассия, очередное падение и очередные его слезы раскаяния в мои колени. Я его каждый раз прощала. И не по этой обычной бабьей расчетливости, что, мол, другого такого не сыщешь. Нет, я просто не мыслила себя без него, да и знала, к тому же, что и он меня любит беспредельно и сам же страдает от своей ветрености.
   Потом началась Германская война... Но не она оказалась опасной для нас, а революция и все, что начало твориться по всей стране. Ведь Сеня был "попович", то есть сын священнослужителя, да еще царский офицер к тому же с фамилией - Белый! Офицер Белый - ясно, что белый офицер! А для таких не было ни суда, ни следствия.
   Ему его армейские друзья посоветовали на время исчезнуть с глаз власть предержащих. Прятала его я в подполе. Как кто к дому приближается - я его тут же посылаю в подпол, а крышку закрываю половичком, будто и нет ничего. Соседи обо всем знали, но никто властям не выдал нашего секрета. Оставались-таки порядочные люди! Арсений страсть как не любит вспоминать это время...
   Но вот однажды пришли солдаты, которые были в его подчинении в царской армии, сказали, что они, мол, выбрали "Николаича" себе в красные командиры, хотят его видеть и просить стать ними, а за него они готовы головы свои положить, но в обиду его не дадут. Я сказала им, приходите завтра в это же время, я Арсения вам сыщу и приведу. Ведь не могла же я его при них из подпола вызволять!
   Ну, так вот всё и утряслось. Стал он снова на легальном положении. Как-то обошлось все: ведь против красных он никогда не выступал, солдаты все были за него горой, да и репутация его как офицера была высокая.
   И зажили мы трудной, но уже спокойной жизнью. Кончились наши страхи да опасения. Ведь власть страшней врага: враг виден, да с ним и биться можно, а супротив власти не попрешь, как говорится. Помотало нас немало: направили его с его частью в Узбекистан. Трудно было: Катюшка совсем малая была, но было нам вместе хорошо. Потом не без приключений вернулись домой, в Заволжск...
   А тут теперь эта напасть - болезнь легких. Не зря чахоткой называют - вон как, родимый, чахнет. Я все, что могу, делаю: сало с рынка, молоко с медом, молоко с маслом. Иной раз так и кажется, что вот-вот и на поправку дело пойдет. Надеюсь, надеюсь... А что же еще и делать-то? Только что и остается, что надеяться да молить Господа о милосердии...
  

* * *

  
   Времена года:
   ЮНОСТЬ
  
   Какое еще время года воспето поэтами больше, чем весна? Весна - это начало жизни. Весна - это первые зеленые побеги. Весна - это время первой любви.
   Начало жизни... А помните, эту печальную мысль, высказанную, видимо, чересчур уж пессимистически настроенным человеком: первый шаг ребенка - это шаг к могиле...
   Впрочем, постойте, г-н Пессимист! Что же, по-вашему, получается, что лучше этому ребеночку и вовсе не делать первого шага?
   Лучше так и оставаться "Вечным Ничем"? Да вы спросите любую тварь Божью, хотела бы она не появиться на свет только потому, что когда-то ей суждено сгинуть навеки? Нет, нет и нет! Каждый, появившийся на этом свете, цепляется за эту подаренную судьбою жизнь и ни за что добровольно ее не отдаст!
   Только люди, с их слишком уж развитой психикой, способны на акт самоуничтожения, да и то лишь в истерическом припадке или под гнетом непомерной душевной депрессии.
   А уж возьмите даже ничтожную букашку какую, либо птичку малую или рыбешку незаметную - все они рвутся в любых обстоятельствах хоть на миг еще, а продлить тот самый путь, начатый с первого шага, с первого шевеления крыла или плавника...
   Так что - да здравствует весна! Да последует за ней и лето, и осень и зима... Но ведь сейчас-то это весна! Вот и живите, вот и наслаждайтесь!
   Конечно, у людей чувственных весна может вызвать некоторые грустные ощущения. Но вовсе не из-за страха какой-то там эфемерной смерти. Это просто состояния ожидания чего-то большого, теплого, что вот-вот наступит...
   Но вот на улице становится теплее, солнце светит увереннее и ярче, с крыш по сосулькам стекают слезы, из-под снега по краешкам тротуаров несмело появляются первые, еще не окрепшие, ручейки, на деревьях уже заметно набухают почки... Снег сходит довольно быстро. И вот уже пробивается первая травка, распускаются первые листочки, даже воробьи начинают чирикать как-то иначе, и теплый весенний ветерок шевелит на голове волосы, либо - у кого оных не наблюдается вовсе - просто ласково поглаживает лысины...
   Говорят, что где-то есть страны, где не бывает весны вовсе: там просто круглый год весна. А хорошо ли это? А где же чудо бабьего лета? А что же это за осень без свинцового, затянутого тучами неба из которого льет, как из ведра? А что же это за время Крещенских морозов, когда ты можешь ходить в рубахе без рукавов? Не кажется ли жителям сих стран, что время остановилось? А каково жить в остановившемся времени? Не скучно ли?
   А вот русская весна, особенно в средней полосе, очаровательна! Дети радостно шлепают по лужам своими галошами, все еще надетыми на валеночки. Да-да, вот так стоят посреди лужи и топают ногой, заливаясь смехом и заливая окружающих прохожих брызгами серовато-коричневатой весенней воды. Другие, постарше, наклонившись стайками над бурными ручейками, пускают спичечки - "кораблики" по весенним потокам, наблюдая, чей же фрегат достигнет первым водосточной решетки. А из водосточных труб вода хлыщет с позднего утра до раннего вечера, пока легкий морозец опять не схватит на крышах не дотаявший снег.
   На лицах прохожих невольно расцветают улыбки, люди готовы, как в старину селяне, говорить каждому прохожему "Бог в помощь" и желать добра. Правда, лишь готовы, но не говорят, то ли потому, что не верят в то, что Бог может помочь, то ли уже по городской привычке не лезть к незнакомцу с распахнутой душой.
   А потом, когда снег сойдет совсем, оставшись иногда до середины мая только лишь в лесных овражках, начинается пора зеленого буйства природы. Деревья покрываются листвой буквально за считанные деньки. Все звенит, благоухает, ослепляет глаз...
   Как хороши, как чарующи эти быстрые весенние перемены! Разве не в этом смысл всей жизни, чтобы моменты нашего пребывания на этой грешной, но вечной Земле отличались бы один от другого: чтобы день сменял утро, а вечер сменял день, а потом наступала бы ночь, а потом пять утро; чтобы за весной следовало лето со своими прелестями, чтобы оно сменялось осенью, которая, умирая, переходила бы в зиму со своими радостями и, конечно же, с ожиданием новой весны...
   Разве не в этом? Разве не в этом?..
   Но все же весна имеет свой особый знак - знак надежды.
   Если ты юн, то тебе кажется, что ты все смеешь, всего можешь достичь. Если ты стар, то тебе кажется, что впереди еще о-го-го сколько всего интересного предстоит.
   И даже если ты очень-очень болен, весной в тебе просыпается радость оттого, что удалось дожить еще до одной весны...
   Да, весна - это начало года. И как во всяком начале, в ней же заложен и будущий конец года. Но ушедший навсегда год продолжается новым, впервые появившимся годом... И так всегда... И конца в этом мире вовсе нет - один день сменяется другим днем, один год сменяется другим годом, одна жизнь сменяется другой жизнью.
  
   Зацвела весна с рассветом!
   Но пройдет, пройдет и это...
   В этом мире все не вечно.
   Только время бесконечно.
  
  

* * *

  
   Михаил. 1928, 13 марта
   Это такое удивительное чувство - постоянная мысль об одном человеке, постоянное восхищение им, постоянное желание его видеть. Наконец-то мы с Катей видимся почти каждый день, мы проводим довольно много вечеров вместе, гуляем, я рассказываю ей то, что я прочитал, о чем думаю, а еще читаю ей свои новые стихи. Мне хочется писать стихи про нее, про мою любовь к ней, но для этого нужны какие-то особенные слова. Пока я пишу про свои внутренние настроения, описывая только природу.
   Я люблю весну, но именно самая ранняя весна, март порождают у меня какое-то тревожное чувство. Я заметил это свое состояние уже давно, еще когда был совершенно неспособен анализировать свои мысли и чувства. Вот и сейчас, казалось бы, все у меня хорошо, просто чудесно! Вот уж правда - моя Катерина это "луч света в темном царстве"! Но даже и сейчас у меня психика подспудно чем-то угнетена... Но я знаю, вот увижу Катю, и все развеется, все пройдет.
   А стихи... А стихи они почти всегда грустные получаются. Ведь это же не в барабан стучать на демонстрации!
   Вчера опять что-то грустное пелось внутри:
  
   Серый март. Серое небо. Серый снег...
   Мне почему-то плохо бывает именно по весне.
   И я боюсь, боюсь заранее
   Весны такой предтечно ранней.
  
   Как такие грустные стихи Кате показать, и не знаю... Но скоро, скоро, - я знаю, - пройдет эта моя меланхолия. Вот зазеленеет все, зацветет, и у меня на душе все развеется!.. Вот даже уже сегодня все видится светлее и радостнее, чем вчера:
  
   Весна сегодня очень ранняя -
   Февраль морозами не пожил.
   И получаем мы заранее
   То, что могли бы много позже.
  
   Уже и в марте солнце греет,
   Все крыши изошли слезами.
   И оттого еще скорее
   С дороги талый снег слезает.
  
   Наклюнулись на ветках почки,
   Не веря в мстительную вьюгу.
   Того гляди, по небу точки
   Далеких птиц потянет с юга...
  
   Это уже можно и Кате показать, да вот увижу я ее, к сожалению, только послезавтра...
  
  
   Катерина. 1928, 15 марта
   "Мой" пришел сегодня какой-то особенно грустный. Я уж даже спросила, ты чего? Он стал что-то говорить про сезонную депрессию, про то, что весной многим бывает плохо.
   Мы уж с ним почти полгода гуляем, а он все будто боится меня. Идем рядом, так даже под руку меня не возьмет, будто я заразная какая. Конечно, с ним интересно, он много знает. А читает столько, сколько у нас, наверное, мальчишки в классе и вместе взятые не читают. Стихов много знает и даже сам их пишет. Читает мне иногда свои стихи, хотя и волнуется очень, как будто в любви признается.
   За все это время ни разу меня не обнял, а уж чтобы поцеловать!.. Он, по-моему, даже не знает, что это такое. Правда, я и сама-то только с Анатолием целовалась по- настоящему. Ведь с этими сопляками-одноклассниками, когда в фанты играли, это же не в счет.
   Вспоминаю я иногда Анатолия, и что-то под ложечкой посасывает... А ведь вроде твердо для себя решила - разбитые горшки не склеишь! И чего, дурень, спешил? Чего дров наломал? Но руки его под коленками моими, когда он меня с лодки подхватил, до сих пор ощущаю с каким-то трепетным волнением...
   Ну, да ладно, и этого замороженного Мишу разморожу!Он мне сегодня свой стих про раннюю весну читал. Мне кажется, что стих хороший. Но мне, честно говоря, и школьные-то стихи поперек горла... Совсем замучили своими:
   "Мороз и солнце, день чудесный!.." или "Гляжу, поднимается медленно в гору..." Ну, и что об этом писать? Я никому не признаюсь, но стихи я не люблю.
   Вот Флобер, Стендаль, Мопассан!.. Вот это да, это - жизнь! Тут и любовь, и страдания - все такое, от чего сердце замирает. Да и читается взахлеб!
   Нет, Миша, конечно, очень парень хороший: деликатный, образованный, но уж чересчур недотёпа! Иногда ведь и обнять меня можно, и поцеловаться можно... Что же, мне и тут верховодить надо?
   Но он мне нравится все больше и больше! Может, он и есть моя судьба?
  
  
   Михаил. 1928, 20 апреля
   Ну, вот, весна в разгаре! Солнце! Солнце! Вся хандра, как испарилась! День сегодня был просто изумительный!
   Катя сказала мне, что очень уж я грустные стихи пишу.
   Но вот весна в разгаре, и на душе становится легче, дышится вольготнее, и грустные мысли отлетают прочь. Сегодня я ей прочел вот это стихотворение.
   Кончается апреля прелесть,
   Весна шагнула за порог.
   И по полям, от солнца прелым,
   Дымится струйками парок.
   Грачи по пашне гордо бродят,
   Себя неся, как франты фраки.
   И будто холод с гор доходит,
   Когда спускаешься в овраги.
   Там рыхлый снег лежит устало.
   Лишь он - непрошен и заброшен,
   Весенней пылью запорошен...
   Кругом уже весна настала!
  
  
   Мы с ней сидели на моей любимой скамейке в парке, откуда далеко-далеко видна Волга. Когда я кончил читать стихи, она, поглядев на меня какими-то необычными глазами, произнесла:
   - Мишенька, голубчик! Как здорово! Я прямо картинку вижу... И про грачей во фраках - здорово! Мишуня, прочитай это еще раз!
   Я никак не могу привыкнуть, к тому, что она меня ласковыми именами называет. Иногда она произносит их без особого смысла - ну, идем мы разговариваем о чем-то, и эти ласковые имена как бы ничего особенного и не значат. А сегодня она еще так на меня посмотрела!
   Она положила свой локоть мне на плечо, и я почувствовал тепло ее упругой груди. Я прочел стихотворение еще раз... И тут!.. Она развернула меня к себе и поцеловала меня в губы... Я крепко ее обнял, прижал к себе и ответил ей долгим-долгим поцелуем...
   Я понял, что у любви есть и другая сторона - не только слияние душ, но и слияние тел. Она положила мне голову на грудь, и мы долго-долго сидели так. Я сидел тихонько, не шевелясь, будто боялся ее спугнуть. Только держал ее крепко-крепко, как если бы кто-то хотел ее у меня отнять.
   Я не знаю, сколько мы так просидели. Уже начало смеркаться. Катя опять посмотрела на меня своими светящимися глазами, улыбнулась, потянулась ко мне, и мы еще раз поцеловались. Потом мы поднялись и тихо побрели в сторону дома. Она держала меня под локоть и склонила голову мне на плечо. Такого я никогда не испытывал! Это были мгновения, ради которых стоило жить... Я понял, что такое любовь. Это именно то состояние души, когда ты готов отдать за любимого человека все на свете. Мое сердце, моя душа ликуют оттого, что моя любимая рядом. Что может быть лучше единения помыслов, настроений и устремлений! Я люблю Катеньку, люблю ее безмерной любовью! Я счастлив...
  
  
  
   Катерина. 1928, 20 апреля
   Сегодня я решила растопить лед между нами с Михаилом. Я уже так не могу: разговоры, разговоры, разговоры... Он специально, что ли, меня доводит до какого-то безумия? Сегодня опять сказал мне, что у него есть новые стихи для меня. Конечно, это приятно, что тебе пишут стихи. Вон Наташке ее Анатоль, небось, стихов не пишет - кишка тонка! Эх, коли можно было б Анатолия с Михаилом перемешать вместе и разлить по двум разным сосудам... Вот, наверное, вкусный напиток получился бы!
   Мы с Мишей пошли вечером на его любимую скамейку в парке. Место, действительно, очень красивое. С высоты обрыва простирается вправо и влево Волга.
   Далеко внизу видна пристань и тот причал, где мы брали лодку с Анатолием. Люди едва видны, как муравьишки - маленькие, ничтожные...
   Мы сели, я положила руку на спинку скамьи, а Миша, будто боясь меня коснуться, сидел как статуя. Он начал читать стихи. Голос у него красивый, читает он хорошо. Не подвывает, как волк на луну, что делают наши школьные "поэты" на вечерах самодеятельности. Да и стихи у него несравненно лучше, на мой взгляд, - настоящие.
   Прочитал мне Миша свой стих, я ему положила руку на плечо, прильнувши к его спине. Чувствую, что он весь прямо дрожит! Я попросила его прочесть стих еще раз. Он прочитал, сильно волнуясь, и я поняла, что он уже мой. Я за плечи повернула его лицом к себе и поцеловала в губы. Тут он уже не смог удержаться, какой-то мешавший ему и сдерживающий его барьер в нем сломался. Он обнял меня и поцеловал меня долгим и нежным поцелуем.
   О, это было нечто! Таким поцелуем меня еще никто не одаривал! Тут было все - и страсть, и нежность, и восторг!
   Одним словом, растаял мой девственник! Я расслабилась и положила ему на грудь свою голову. Его грудь была, как одно большое сердце, гулко колотившееся в мое ухо. Мне было очень приятно.
   Он обнял меня и держал крепко-крепко, не меняя позы. Так мы долго сидели, молча. Мне с ним было так спокойно!..
   Стало темнеть. Я подняла свою голову, посмотрела на него снизу верх, улыбнулась ему... Он нагнулся ко мне и порывисто поцеловал.
   Потом мы встали и побрели домой. От неподвижного сидения у меня затекли руки и ноги, поэтому теперь их приятно покалывало, когда кровь возвращалась на место.
   Я, кажется, начинаю понимать, что такое любовь. Тело мое наливается каким-то неодолимым желанием, истомой. И все это рвется наружу, навстречу любимому человеку... А Мишу я начинаю любить... Он такой хороший!
  
  

* * *

  
   ПРИТЧА О ПРОРОКЕ:
   Встреча с Магдалиной
  
   ... Оставив Назарет, пришел Пророк в Капернаум приморский, что на берегу моря Галилейского, и поселился в нем. Городишко небольшой, зеленый, проживали в нем в основном рыбаки да торговцы.
   Проходя однажды близ моря, увидел Пророк двух братьев Симона и Андрея, закидывающих сети в море, ибо были они рыболовы.
   - И много ли рыб выловили вы? -- спросил их Пророк.
   - Да не скажем, что много, но и что мало сказать не можем: по способностям нашим...
   - Идите за мною, и сделаю я, что вы будете ловцами человеков.
   Поразили братьев слова те, Симон уверовал незнакомцу сразу же, а Андрей последовал безгласно за братом старшим, хотя и невдомек ему было, что значило ловить человеков и зачем их ловить. И, оставив сети свои, пошли они за Пророком. И нарек Пророк Симона Петром, что значит "камень", ибо вера его была тверда.
   Идя далее, увидел Пророк других двух братьев, Иакова и Иоанна, брата его, в лодке с отцом их, Зеведеем, починивающих сети свои. Призвал Пророк и этих братьев, и они тотчас, оставив лодку и отца своего, последовали за ним.
   И ходили они по всей Галилее, и учил Пророк в синагогах, а также исцелял он всякую болезнь и немощь в людях. И пошел о нем слух по всем окрестным царствам, и приводили к нему всех немощных, одержимых различными болезнями и припадками, и бесноватых, и лунатиков, и расслабленных, и он исцелял их.
   Исходила от Пророка сила необыкновенная, слова его душу пронзали, оставляя след вечный. И увидевши, его с первого же раза люди верили ему и шли за ним безропотно и без колебаний душевных. И следовало за ним множество народа из Галилеи, и Десятиградия, и Иерусалима, и Иудеи, и даже из-за Иордана.
   И взяв учеников своих, взошед Пророк на гору, сел на камень. И когда сел, приступили к нему ученики его, и он, отверзши уста свои, учил их заповедям, исполнение которых приведет их в Царствие Небесное: не убий; не прелюбодействуй; не кради; не лжесвидетельствуй; почитай отца и мать; люби ближнего твоего, как самого себя...
   И слушали его ученики и дивились, откуда в нем сила такая и убежденность берутся и сколь разумны речи его.
   И поставил из них двенадцать, чтобы с ним были и чтобы посылать их на проповедь, и чтобы они имели власть исцелять от болезней и изгонять бесов. Двенадцати же учеников имена суть сии: первый Симон, называемый Петром, и Андрей, брат его; Иаков и Иоанн Зеведеевы, коим Пророк нарек имена Воанергес, то есть "сыны громовы"; Филипп и Варфоломей; Фома и Матфей-мытарь; Иаков Алфеев и Леввей, прозванный Фаддеем; Симон Кананит, прозываемый Зилотом, и Иуда Искариот, который - по преданию - и предал Пророка.
   И более всех лелеял Пророк совсем юного еще Иоанна, поскольку светел тот был и чист душою. И Иоанн любил Пророка, как брата своего старшего, и разрешал ему Пророк возлежать рядом с собой и преклонять голову курчавую его на грудь свою. Но и все остальные ученики были для Пророка, как братья, хотя видел он и греховность некоторых помыслов их, и дела не всегда праведные, но прощал им все за ту веру, которую они имели в него и в его учение.
   И так шествовал Пророк вместе с мытарями и грешниками по всей земле Галилейской, а фарисеям и книжникам, вопрошавшим, хорошо ли, что он ест и пьет с такими людьми, отвечал: "Не здоровые имеют нужду во враче, но больные. Пришел я призвать к покаянию не праведников, но грешников".
   Многих калек поставил Пророк на ноги, многих от падучей исцелил, слепых прозревал, плюнув им в очи, даже умершего воскресил, сказавши: "Не почил он, а заснул сном глубоким. Велю тебе, человек, встань и иди!"
   И встал тот человек и пошел, ибо велика была в Пророке сила творить добро.
   А до кого не спускалась милость Пророка, тот прикасался сам к краю одежды его и исцелялся этим.
   И вот остановились Пророк с учениками в доме одном на отдых и на ночлег, а в доме том проживали сестры Лазаря, оживленного Пророком после смерти. Одна из них - старшая, которую звали Марфой, тут же начала трапезу готовить для странников, а младшая, звали которую Магдалина, подошла к Пророку и, разбив алавастровый сосуд с миррой из нарда чистого, возлила ему на голову, а потом, разув ноги его, стала их мазать маслами благовонными да миррой, втирая их в иссохшую кожу ног его и отирая ноги его своими волосами. И дом наполнился благоуханием от мирра. Разомлел Пророк, прикрыл глаза, а Магдалина продолжала нежно втирать масла ему в ноги от пальцев до щиколоток, от щиколоток до колена, от колена и выше...
   Пророк речи ласковые стал говорить Магдалине, а та, сидя у ног его, ловила каждое его слово. Марфа же, подошед, спросила Пророка:
   - Пророк! Или тебе нужды нет, что сестра моя праздно внемлет словам твоим, а я одна забочусь об угощении вам, странникам? Скажи ей, чтобы помогла она мне!
   Ответил ей Пророк:
   - Марфа! Марфа! Ты заботишься и суетишься о многом, Магдалина же, сестра твоя, ублажает душу мою. Не хлебом единым...
   - Да и не тебе одному она ублажает и душу, и тело своими ласками... Да, поди, едва ли не каждый Божий день! Да и не кается никогда перед Богом...
   Тут отвечает сестре Магдалина:
   - А что мне каяться, ведь не ворованным - своим торгую. А коли Господь сотворил меня женщиной, то мне на роду написано с мужчиной быть. Не греховным содомством занимаюсь я, нечего меня и корить.
   И сказал Пророк:
   - Не тронь ее, Марфа. Искупила она грех свой добротой своей, отпускаю ей...
   И сказала Марфа на то:
   - А ты кто такой, коли грехи отпущаешь? Не тот ли Богов сын, которого пришествия ждут все?
   И ответил Пророк:
   - Ты сказала, не я сказал...
   И тут опять Магдалина не удержалась, добавила:
   - А коли Господь хочет, чтобы продолжался род людской, который бы его прославлял да молился на него, то благословить он должен сами грехи детозачатия и деторождения. Без оных изойдет род человеческий до полного исчезновения, а то ли воля Господня?..
   Посмотрел на нее Пророк, поглаживая свою бороду, и сказал Магдалине, чтобы шла она с ним и с его учениками вместе, но держалась бы чуть в стороне, поскольку не пристало женщине быть мужчинами окруженной у всех на виду.
   Потрапезничал Пророк с учениками своими, и стал на ночь укладываться. И прошла ночь, и настало утро. Пророк с учениками встали и пошли. И Магдалина встала за ними и пошла, скромно потупив очи долу.
   И пошли они дальше ловить человеков в сети Божии. И Магдалина ходила с ними.
  

* * *

  
  
   Михаил. 1928, 28 апреля
   Вчера произошло страшное: у Кати умер папа... Она прибежала к нам часов в шесть вечера, вся в слезах, неспособная произнести ни слова. Моя мама как-то сразу все поняла, обняла ее и стала успокаивать, говоря какие-то добрые, ничего не значащие слова и гладя ее по спине. Я конечно тоже сразу же понял, что произошло. Спазм перехватил мое горло, а глаза сами собой налились невольными глазами.
   Я принес стакан холодной воды, Катя выпила его, стуча зубами по краю стакана, будто ей было смертельно холодно. Потом она рассказала, что она услышала звук упавшего тела, и, вбежавши в комнату, где лежал отец, увидела свою маму, лежавшую на полу в беспамятстве. Она метнулась к маме, подтащила ее к кровати и уложила на нее.
   Потом она подошла к отцу, чтобы поправить одеяло и только тогда поняла, что он умер... Она не знала, что делать, к кому обратиться, а потому прибежала к нам, самым близким для нее знакомым соседям...
   Моя мама быстро распорядилась, приказав нам с Катей бежать к сестрам Елены Степановны - а было их четыре, все младшие - и сообщить им обо всем. Сама она пошла на квартиру Белых, чтобы быть с Еленой Степановной. Павла она послала за врачом, чтобы тот пришел засвидетельствовать смерть Арсения Николаевича.
   Мы с Катей помчались по сестрам Елены Степановны.
   Ближе всех жила Прасковья, тетя Пана. Она, как только узнала о смерти Арсения Николаевича, запричитала по-бабьи, но очень делово собралась и почти бегом направилась к Белым. Потом мы нашли остальных сестер - Нюру, Клаву и Глашу. С последней, самой младшей из сестер, мы побежали вместе к Белым домой. Когда мы прибежали, все уже были в сборе, врач уже побывал. Моя мама и Прасковья, как самые старшие, занимались подготовкой похорон. Тело покойного уже обмыли, одели в самый хороший костюм.
   С Еленой Степановной, по обе стороны от нее, сидели Нюра и Клава и как-то пытались ее утешить. Елена Степановна сидела отрешенная, с лицом без всякого выражения и только тихонько покачивала головой, будто поддакивая кому-то.
   До Кати опять дошел ужас всего произошедшего: она беззвучно зарыдала и ткнулась лицом своим в мою грудь, обвив меня своими руками. Я обнял ее, гладил ее по плечам, по волосам. У меня самого готовы были вырваться рыдания, но я знал, что должен держаться.
   Это странное ощущение чужой смерти... Кажется, что твое сопереживание даже чрезмерно: вроде бы умер чужой человек, ну, не такой уж чужой, но все же чей-то отец, а не твой. Но глядя на чужие страдания, сам начинаешь ощущать почти что свою вину: вот кто-то дорогой и близкий собравшимся людям умер, а ты живешь. Я знаю, что многих этот страх чужой смерти даже отдаляет от друзей и близких.
   Многие после чьей-то смерти боятся ходить в дом, где жил этот человек, навещать его близких: не знают, что сказать, как себя вести. Так проходят первые дни, недели... А потом, чувствуя, что что-то безвозвратно потеряно в отношениях, люди боятся переступить ими же самими созданный порог.
   Я помню это по себе. Мой близкий друг и одноклассник, Вадим Опекунов, в доме которого я бывал и где меня всегда привечали, утонул в заволжских озерах, попав, как говорили, на холодный родник, отчего случился спазм сердца. Я был на похоронах, видел безутешную мать и сгорбленного от горя отца Вадима. Я побоялся подойти к ним с соболезнованием, которое казалось мне неуместным и даже безжалостным... И потом я не ходил к ним, боясь собой, живым, напомнить им о погибшем сыне и снова всколыхнуть боль их утраты. Но однажды кто-то из друзей моих, посещавших изредка родителей Вадима, сказал мне, что они спрашивали про меня, почему я пропал и не показываюсь у них... Я смалодушничал и опять не пошел к ним. Так и жил я с чувством вины перед родителями Вадима и страха встречи с ними, пока не встретил однажды на улице отца Вадима, который позвал меня зайти к ним ненадолго.
   Это был удивительный визит, мне его не забыть никогда. Мать Вадима, открывшая дверь, обняла и поцеловала меня, как родного сына, ввела в гостиную, как все называли еще по старой памяти общую комнату, не имевшую с настоящей гостиной ничего общего: там стояла и кровать, и платяной шкаф. Меня усадили за стол, на который вскоре мать Вадима подала роскошный по тем временам чай: с куском черного хлеба с маслом да несколькими кусочками колотого сахара.
   Начался разговор, вернее, рассказ отца и матери Вадима о своем сыне. Они взахлеб вспоминали какие-то трогательные и смешные истории, которые приключались с их сыном, перебивали друг друга. Говорилось это так легко и непринужденно, будто Вадим просто куда-то отлучился и вот- вот вернется, а мы сидим и просто ждем его.
   Помню, как мать его сказала:
   - Я счастлива, что Вадим был, что он порадовался жизни, хоть и недолго. И нам с мужем он принес столько
   радости, что без этого его краткого пребывания на грешной нашей Земле мы бы чувствовали себя пустыми и никчемными людьми... А так, он у нас был. И память о нем согревает нас, она всегда с нами. Она источник нашей гордости и даже радости: у нас был такой сын... - И помолчав, она добавила. - Жаль, очень жаль, что слишком рано его Бог прибрал... Правда, Бог редко думает о родителях тех, кого он забирает к себе, а зря! И вообще это как-то не по-божески, когда дети уходят из жизни прежде родителей...
   Я, в Бога не верующий, и не понял - всерьез или же с сарказмом это было сказано. Но я понял глубокую мудрость родителей Вадима: их любовь к сыну победила мрак темных воспоминаний о его смерти. Вадим остался жить в них, в их сердцах, в их памяти... Может, это и есть жизнь после смерти?
   После этого я часто заходил к родителям Вадима. А на его день рождения нас - его бывших одноклассников - приходило несколько человек. Это были незабываемые вечера, на которых царил дух жизни, вечной жизни, жизни, несмотря ни на что...
   Но вернусь я к нашим печальным событиям. Разошлись все довольно поздно. Младшая из сестер Елены Степановны, Глаша, осталась с ночевкой, чтобы не бросать сестру и свою племянницу одних в эти скорбные часы. Сегодня рано поутру все сестры Елены Степановны собрались опять. Пришли и мы с моей мамой. Катина мама была все такой же отрешенной, пыталась что-то делать, кому- то помогать. Ее оберегали, кто-нибудь постоянно был с ней.
   Когда кто-то сказал, что надо бы сходить уладить все похоронные дела, я с какой-то даже радостью вызвался помочь. Катя тоже решила пойти со мной, хотя я ее и отговаривал, зная, что процедуры предстоят не очень-то приятные.
   Но ей, видимо, тоже было тягостно оставаться дома среди снующих туда-сюда тетушек.
   Мы сходили оформить по медицинскому заключению и по паспорту Арсения Николаевича свидетельство о его смерти, потом пошли на кладбище. Благо там работал в конторе все тот же знавший еще моего отца старикан, звали которого Филиппыч. Тот вспомнил меня, узнав, в чем дело, приласкал добрым словом Катеньку и принялся за оформление похоронных бумаг.
   Как ни странно это выглядит для работника похоронных дел, Филиппыч совсем не пил. К тому же он и не мздоимствовал, что делало его белой вороной среди остальных кладбищенских хищников. Все остальные же только и думали, как бы урвать побольше за любую кладбищенскую услугу, заломить невероятную цену, понимая, что человек в несчастье не сочтет возможным торговаться и сбивать назначенную сумму.
   Филиппыч помог все уладить быстро и благопристойно. Место нашлось в старой части кладбища. Он говорил, что место хорошее, "сухой песчаничек, а не суглинок какой". Мы вернулись с Катей к ним домой, когда уже начало смеркаться.
   Кто-то уже сбегал и купил скромный гроб. Покойного положили головой к окну, ногами к двери.
   Была суббота, на работу завтра никому не нужно было спешить, поэтому Прасковья, старшая из сестер Катиной мамы, и Глафира - младшая остались на ночь. У первой дети были уже достаточно большие, а Глаша гуляла еще в девках. Я увидел умоляющий взгляд Катюши, обращенный ко мне, когда мы с мамой собрались уходить. Я сказал маме, что хочу остаться с Катей, и она поддержала мое намерение. Я остался, подошел к Кате, обнял ее за плечи, она уткнулась мне в плечо, и я почувствовал ее беззвучные рыдания.
   У изголовья покойного зажгли две свечки. Прасковья прочитала молитву за упокой души, утирая слезу уголком платка. Говорили все шепотом, больше молчали. И вот тогда наступило какое-то всеобщее единение. Мы все стали каким- то общим организмом, с единой мыслью, с единым чувством. Мы стали одной семьей.
   Мы сидели с Катенькой на одном диванчике, стареньком, с обтертыми валиками, наверху которого, на полочке на белой узорчатой салфетке стояли семь белых мал-мала меньше слоников, которые должны были олицетворять семейное счастье.
   Потом Катя задремала у меня на плече... Я сидел не шелохнувшись... Грустная штука жизнь!..Сами собой стали слагаться стихи.
  
   Небо, звездами мигая,
   Мне о вечности шептало.
   Вдруг звезда одна упала,
   А за ней еще другая...
   И сказала, убегая:
   - Здесь, где
   Путь разлился Млечный,
   Здесь, увы, ничто не вечно!
   ... Кроме смерти.
  
  
   Елена Степановна. 1927, 29 апреля
   Я все еще не чувствую ни времени, ни окружающих меня людей... На какие-то мгновения возвращаюсь, будто из небытия, а потом опять все меркнет и плывет в каком-то вязком тумане. Одна боль, всепоглощающая, тупая и безысходная...
   Только что вернулись с кладбища... Но в голове все это не укладывается. Иногда, забывшись, я открываю рот, чтобы позвать Сеню, спросить, не надо ли ему чего, но тут же обрушивается на меня ужасная действительность... Пустота... Пустота... И слезы опять наполняют мои глаза...
   Но постепенно все же прихожу в себя. Надо жить. Сеня прав: дочки наши - наше продолжение. Надо жить ради них. Они ведь его кровиночки.
   Мучает меня, что получилось все как-то не по- христиански. Сеня хотел собороваться, но где его ноне найдешь, священника-то? Он сказал уже почти шепотом, совсем негромко: "Аленушка, ты у меня сама святая, зачем еще священник-то?" Исповедался он мне, и было это как клятва вечной любви ко мне.
   И сердце мое разрывалось от невозможности происходящего. Я держала его горячую руку, которая импульсивно сжималась, хотя и сил-то уже у него не было. Да и соборовала я его сама, взяв грех на душу: нашла бутылки из-под подсолнечного масла, да и нацедила из нее с трудом с пол-ложки чайной масла, да и помазала им лоб щеки да губы его.
   Он тихонько, одними губами улыбнулся мне и закрыл глаза. Он буквально угасал на глазах, как догорающая свеча... Открыв глаза, он попросил меня спеть ему его любимую шубертовскую "Ave Maria"... Я сидела на краешке его кровати, держа его руку и пела, пела тихо-тихо, слезы застили мои глаза, голос мой прерывался, делая и без того трагическую вещь еще более трагической.
   Вдруг я почувствовала легкое судорожное пожатие его руки. Я посмотрела на Сенечку, и он каким-то затуманенным взором ответил мне, потом вдруг обмяк, хотя все еще сжимал мою руку, и замолк. Тут я заплакала в голос, а потом потеряла сознание...
   Я не знаю, что произошло потом. Я будто провалилась куда-то. Очнулась я уже вечером, где-то после шести. Должно быть, Катя сбегала за соседями и за моими сестрами, и они помогали ей.
   Следующий день все что-то делали, куда-то бегали, что-то улаживали. Кто-то пошел за гробом, кто-то за врачом, чтобы зарегистрировать факт смерти, кто-то побежал устраивать все на кладбище... Все происходило для меня, как в тумане... Мне дали какое-то успокаивающее снадобье, я провела весь день в забытьи...
   А сегодня были похороны... И опять все было не по- христиански: не было ни отпевания в церкви, ни священника над могилой... А ведь Арсений веровал, его душе было бы легче, если бы все было так, как должно быть... На кладбище пришло несколько человек из конторы, где он работал, да пара-тройка его бывших солдат: он ведь и после службы в армии поддерживал с ними добрые отношения, помогал, чем мог...
   Когда возвращались с кладбища, вели меня Катя и ее кавалер - Миша Макаров, сын Антонины Егоровны, моей давнишней знакомой. Помнила я его еще малышом, а теперь вон вымахал какой, не узнать.
   Катя рассказала мне, как он вчера и позавчера помогал. А я ничегошеньки и не помню, была, как не своя.
   Когда шли мы вместе, попыталась я заговорить с ними, но звуки не выходили из губ моих. Катя сказала мне, что ничего не слышно, что я говорю. Тут я поняла, что в плаче, видимо, сорвала свои голосовые связки. А может, голос пропал на нервной почве, Бог его знает...
   Ну, да что это за чепуха по сравнению с горем, обрушившемся на меня... Правда, без пения будет намного труднее жить... Как девочек-то прокормить на скудную фабричную зарплату? А ведь Арсений наказал мне: береги дочек...
   Сберегу, сберегу, родной мой... Как-нибудь сдюжу...
   Вот хорошо, что мальчик у Кати добрый, деликатный, из порядочной семьи... Теперь им жить - Кате да Ксене, дай им Бог удачи в этой суровой жизни!
   Что-то мысли скачут... Что же будет? Что же будет? Как я-то жить буду без ненаглядного моего Арсения? Погасло солнце жизни... Почему ж ты бросил меня так рано, родимый мой?..
  
   Катерина. 1927, 6 мая
   Сегодня 9 дней... Я все еще никак не могу придти в себя. Но надо держаться самой и поддерживать маму, ей-то во сто крат трудней. Да и Ксения маленькая еще, ей тоже особое внимание нужно...
   Хороший все же парень этот Миша! Как он помог нам, без него не знаю, как мы бы и обошлись. Все организовал путем, быстро, но без спешки, как и полагается мужчине. И меня он так опекал эти трудные три дня. А ночь просидеть у гроба при свечах!.. Я-то вон не выдержала, свалилась, а он просидел, да еще баюкал меня, как дитя малое... Нет края моей благодарности... На него можно положиться.
   Может, я еще и полюблю его по-настоящему? У меня отношение к нему, почти как к брату. Но совершенно нет того, что было с Анатолием. Меня не бросает в безумную, неудержную дрожь, даже когда он целует меня. Да и поцелуй- то его обычно какой-то робкий, осторожный, будто я бабочка, которую он боится спугнуть. Только однажды и потерял голову, тогда, первый раз на скамейке в парке...
   Маме он нравится. Она сказала, что она давно знает Мишину маму, хотя и не была с ней никогда в близких подругах.
   Все-таки я, наверное, большая эгоистка: у меня умер отец, а я думаю чёрт-те о чем...
  
  
   Михаил. 1928, 18 августа
   Сегодня мне исполнилось 18 лет... Аттестат зрелости уже в кармане. А вот расставаться со школой было грустно: хорошие друзья, да и учителя у нас отменные, получше, чем в других соседних школах, но главное - я не смогу теперь видеть каждый день Катю. Это самое тяжелое для меня испытание!
   Я уже больше месяца как работаю: должность громкая - помощник заведующего фотолабораторией. А по сути все просто: вся лаборатория-то состоит всего из двух человек - заведующий, да я у него, выполняющий функции мальчика на побегушках и "чернорабочего". Деньги платят маленькие, но все же это заметное подспорье семейному бюджету: по крайней мере, я теперь не на маминой шее сижу, а сам что-то в дом приношу.
   Иногда удается еще подработать в соседней булочной: каждый день привозят свежий хлеб из пекарни, и я работаю на разгрузке с пяти утра до шести или полседьмого.
   Павлу уже пошел одиннадцатый год. Он хороший мальчишка, хотя какой-то немного заторможенный, учится без интереса, читать не любит. Но вот подрастет, поймет, что к чему, и все утрясется.
   У меня есть мечта стать летчиком. Хочется чего-то необычного, "неземного". Меня еще в школе влек к себе образ Икара. Ведь подумать только: больше двух тысяч лет этому мифу, а он все так же волнует сердца людей. А теперь уже люди и взаправду летают и такие чудеса выделывают в воздухе, что аж дух захватывает!
   Я, можно сказать, готовлюсь, тренируюсь: вот в городском парке качаюсь на "гигантских шагах". Сначала сердце от страха замирало, но я себя преодолел, теперь осталось
   только какое-то восторженное чувство опасности. Но все же невольно схватываюсь за подлокотники, когда оказываюсь на верхней точке, а грузило на другом конце качелей ударяет в землю, и тебя прямо выбрасывает вверх по инерции: чувствуешь, как врезаются страховочные ремни на ногах и на плечах.
   С Катей мы видимся реже, чем раньше. Я работаю с двенадцати до восьми, а с утра она в школе. Остаются практически только воскресенья, да и то часто она не может уйти из дома: сестренка ее, Ксеничка, еще совсем малышка. Ей приходится маме помогать, а еще уроки...
   Но сегодня вечером Катя была у нас в гостях. Это мама моя дала мне совет пригласить ее к нам на именинный чай. Она пришла в скромном летнем платьице без рукавов, которое очень гармонировало с ее длинной льняной косой. Как только она вошла в комнату, все будто засветилось каким-то внутренним светом...
   Как всегда, был традиционный яблочный пирог - круглый, похожий на большую ватрушку, с поджаристыми бочками, а сверху - сеточка из теста. Сидели мы вчетвером - мама, Павлик и мы с Катей.
   Вечер прошел замечательно: мама рассказывала Кате, как гремела по всему Поволжью слава редкостной певицы - Лены Бургутовой, говорила, как восторгался молодой солисткой церковного хора мой отец, Платон Макаров. Вспоминала и Катиного отца, которого она, правда, знала только понаслышке.
   Уже давно стемнело, Катя стала беспокоиться, что ее мама может начать волноваться. Я пошел ее проводить, накинул на нее свой пиджак и даже тихонько обнял за плечи. Мы шли тихо, молча, хотя мне казалось, что мое сердце гудит, как церковный колокол, и Кате его слышно.
   Около двери ее дома она отдала мне мой пиджак, повернулась ко мне, обняла меня одной рукой за шею и поцеловала в губы.
   Я в ответ стал целовать ее лицо, глаза, губы. Мы уже давно не целовались с Катей, и я совсем потерял голову, я почувствовал, что так сильно ее желаю, что если бы это происходило не на улице, я мог бы потерять над собой контроль...
   Но главное, все же, не это опьянение, а чувство душевной близости.
   Какое это счастье - любить и быть любимым!
   Мы вот с ребятами в школе частенько философствовали, в чем смысл жизни: было все - и служение народу, и самоотдача в творчестве, и свершение великих дел... Все это ерунда! Смысл жизни - только в любви!
   И не в той аморфной христианской "любви к ближнему", а вот именно в такой всеопаляющей любви к единственной и любимой женщине...
   А любовь к ближнему вообще и творение абстрактного добра - это общечеловеческие ценности жизни цивилизованного человека, независимо от его религиозной или антирелигиозной позиции в жизни. Это принцип жизни, но не ее цель.
   Проводил я Катюшку и пока шел домой, в голове у меня зазвучали стихи:
  
   Слабые верят в Бога.
   Сильные верят в себя.
   А мне же одна дорога -
   Верить только в тебя.
  
  
   Катерина. 1928, 17 сентября
   Вот и девятый класс... Опять уроки, уроки, уроки. Уж скорей бы кончить школу!
   С Мишей видимся редко. После его дня рождения виделись только четыре раза по воскресеньям, да и то накоротке. Один раз посидели на его любимой скамейке в парке над обрывом. Он набросил на меня свой пиджак и обнял, тихонечко прижав к себе. Но он всё же странный: я всё ждала, что он меня поцелует, а он - как ледяной. Чувствую, что он от меня с ума сходит, но все время только в небо смотрит да вдаль. Еще оживляется немного, когда стихи свои читает, хотя делает это с робостью и стеснением. Неземной он какой-то, хотя и очень добрый и хороший. Очень мне хочется его полюбить, чтобы где-то внизу живота немело и будто кололо
   маленькими иголочками.
   Но не могу же я все брать на себя - и обнимать его, и целовать! Ведь я же женщина, а он мужчина, а не наоборот!
   А в школе интересно. За лето все повзрослели.
   Я среди наших девчонок держусь немного отчужденно, все знают, что я дружу с Мишей Макаровым, а его во всей школе уважают - он и учился хорошо, и в спорте был не последний, а уж какой он товарищ преданный - об этом почти легенды ходят.
   Анатолий вьется вокруг меня, как муха над мёдом. Ведет себя, как мальчишка, делает все так, чтобы я на него внимание обратила. А я, как все: когда смешно - смеюсь, когда глупо - фыркаю. Натали бесится. Она, совсем было, его у себя в кармане держала. В конце прошлого учебного года даже вела себя, как королева с пажом: "Анатоль, я хочу..." или "Анатоль, а не можешь ли ты..." Вот и доигралась! Ну, да так ей и надо, воображале.
   С Анатолием мы помирились, но я его к себе не очень- то подпускаю. Если он пытается меня взять за руку или обнять за талию, я его обжигаю таким взглядом! Он после этого, как кутенок, приседает и хвостик поджимает. Вот теперь я могу им крутить, как хочу! Могу, да не надо мне теперь этого: что- то лопнуло, какая-то пружинка сломалась в моем отношении к нему.
   Но все равно приятно иметь такую власть над человеком. Только вот удивляют меня эти парни: почему нужно сначала по морде получить, чтобы потом, наконец, нормально себя вести?
  
  
   Михаил. 1928, 5 октября
   Работы полно. Изя - заведующий фотомастерской - стал меня обучать всем своим премудростям: как отснятую пленку обрабатывать, как раствор для проявления готовить, как фотографии печатать и проявлять. Химию в школе я никогда не любил - она для меня была какой-то неодушевленной. А здесь - живое дело, все любопытно, все интересно. В общем-то, мне моя работа понравилась.
   Сам Изя - хороший парень, всего лет на пять старше меня. Отец его удачливый нэпман, он и организовал дело для сына. Однако времена заметно меняются, коммерция опять начинает притесняться. Тем, кто побогаче, власти не дают спокойно жить.
   Поэтому и отец Изи свое дело почти свернул, да и у сына хозяйство не процветает, a тлеет, или же он умышленно не дает ему роста - ведь ниже взлетишь, ниже падать придется!
   С Катей своей вижусь, к сожалению, не часто. А вот вчера столкнулся с ней, когда она шла вечером с тем самым Анатолием Дубравиным. Она, правда, извинившись перед ним, подбежала ко мне, поздоровалась со мной за руку, была немного перевозбуждена, но я ее понимаю: неудобно немного - идти с одним, встретить другого... Проснулось что-то вроде ревности: почему на него время есть, а на меня вечно не хватает?
   Чувствую, что она ускользает из моих рук, как Жар- птица...
   Или это я зря нагоняю на себя тревогу? Ведь нам вместе так было хорошо!
  
   О тебе опять мечтаю,
   Жизнь свою, как стих, читаю,
   И, как свечка, тихо таю,
   Но в тоске не причитаю.
   Только грустно дни считаю...
   С веток лист, шурша, слетает.
   Исчезают птичьи стаи.
   Песнь дождя звучит простая,
   Ноты осени листая...
  
  
   Катерина. 1929, 1 января
   Собрались мы вчера с друзьями на Новый год. Были только наши, из класса. Были на вечеринке и Анатолий, и Наталья. Та пришла разодетая, как принцесса: юбка в
   обтяжечку, какая-то модная кофточка, прическу сделала "под фокстрот" и даже какими-то духами от нее несет... Ну, по правде-то, духи очень приятные, тонкие, у меня от них даже голова чуть-чуть закружилась... Может, это зависть? Просто самой захотелось быть тоже также элегантно одетой?
   Анатолий опять начал бурно ухаживать за мной, забросив Наташку. Мы танцевали с ним и чарльстон, и танго под старенький граммофон. Причем он приглашал меня почти на каждый танец.
   Наша "Натали" опять рвала и метала. Она неестественно громко хохотала, похлопывала мальчиков по щечкам с таким видом, будто одаривала их королевскими милостями. Анатолий не был удостоен такой чести. В то же время она вроде бы ненароком очень часто посматривала в нашу сторону. Но вот и наша аристократка не выдержала: когда кто-то объявил "белый танец", она подошла и увела от меня Анатолия.
   Они, танцуя, о чем-то довольно бурно говорили, потом вдруг посредине танца Наташка бросила Анатолия, выбежала в прихожую, нервно сорвала свою шубку и выскочила в коридор, ведущий на улицу.
   Анатолий, хмыкнув, вернулся ко мне. Я его ни о чем не спрашивала, он мне ничего не рассказывал. Перед полуночью чокнулись за старый год, потом сразу после двенадцати выпили за новый год. Было весело, но я решила пойти домой, чтобы мама зря не волновалась. Анатолий, конечно, спросил меня, можно ли меня проводить. Я не отказала. Мне было интересно играть с ним в кошки-мышки, чувствуя своё сильное положение.
   Я накинула пальто на плечи, не надевая его в рукава, поскольку до дома было совсем недалеко. Когда мы вышли за дверь в темный коридор, освещенный тусклой лампочкой, что горела где-то около парадной двери на улицу, Анатолий вдруг повернул меня к себе лицом, взяв меня за локти, и приблизил к себе. Я не успела ничего сообразить, только вдруг почувствовала, что у меня нет сил сопротивляться... Он в волнении стал нашептывать мне что-то, что я не слышала, потому что все поплыло у меня перед глазами, как
   тогда, когда мы были с ним одни на берегу Волги. Ноги мои буквально подкашивались... Я потеряла контроль над собой и не могла произнести ни слова... Мое пальто свалилось с плеч... И хоть в коридоре было достаточно морозно, я этого не чувствовала...
   В это время раздались голоса за дверью квартиры, из которой мы только что вышли. Видимо, кто-то еще собирался уходить из гостей. Голова моя тут же отрезвела, я оттеснила Анатолия и подняла упавшее на пол пальто. На этот раз я его надела в рукава, показав, что "сеанс окончен".
   Слава Богу, слава Богу, что ничего не произошло! Я не знаю, что со мной случилось? Опять проснулось какое-то животное желание... Я ругала себя последними словами...
   До дома своего я почти бежала, Анатолий за мной едва поспевал. Вот я уже дома. Открыв входную дверь, я исчезла в подъезде.
   Сердце мое бешено стучало. Я тихонечко разделась и нырнула под одеяло. Ксения уже спала. Мама, наверняка, не спала, дожидаясь меня, но сделала вид, что спит.
   Я ничего не могла понять. Как вернулось ко мне это плотское желание к человеку, которого я уверенно выкинула из своего сердца? Но ведь, действительно, оба раза с ним мне было так, как не было ни с кем! Что это? Или животный инстинкт сильнее здравого размышления?
   Вот, называется, и поиграла в "кошки-мышки"! Начала кошкой, а кончила мышкой!
  
  
  
   Михаил. 1929, 3 марта
   Жизнь моя сломалась... Катя меня избегает, я ее вижу все время в компании с ее школьными друзьями. Чаще всего это все тот же Анатолий Дубравин. Понятно, почему он нравится девочкам: он яркий и, видимо, неглупый парень. Нельзя сказать, чтобы Катя очень бы к нему льнула, как это обычно делают другие девочки, она вроде бы даже сторонится его, но он настойчив.
   А я опять потерял уверенность и веру в себя. Остается
   только ждать и надеяться на лучшее. Но, все же, прощая Кате все, я невольно чувствую в ее поведении некоторое предательство... А может, это просто заурядная ревность? И почему, собственно, она должна меня любить? Ведь любовь, как говорится, от Бога. А я вот вдобавок и в Бога не верую... Ну, да про Бога все это ерунда - если он есть, то, что ему делать больше нечего что ли, как заниматься попечительством над молодыми парнями и девушками? Ха-ха!
   Конечно, Катя никогда не говорила мне, что любит меня. Она чиста предо мной. Да и я, лопух, ни разу не признался ей в любви... А может, это и лучше? Это не накладывает никаких жестких моральных обязательств, не давит ни на нее, ни на меня, что позволяет мне продолжать встречаться с ней хоть изредка. А ведь я без нее совсем не могу жить! Чувствую все время Атлантову тяжесть глубокой тоски на плечах своих.
   И стихи слагаются грустные...
  
   Дождь, дождь весь день...
   Ложь, ложь везде.
   Молоком туман, туман.
   Все кругом - обман, обман...
   По земле - мгла, мгла.
   Всё ты мне лгала, лгала...
  
  
  
   Катерина. 1929, апреля 7
   Анатолий меня просто преследует! И как это тогда на Новый год я позволила себе так расслабиться? Он почувствовал это и стал очень настойчив. Но всё - я решила с ним бесповоротно порвать. Я ему сказала сразу же после того случая в темном коридоре, что у меня что-то сломалось, что я у меня нет к нему никаких чувств. Он несколько раз пытался "выяснять отношения", но теперь я непреклонна.
   Мне сейчас нужна чья-нибудь защита. На счастье ко мне стал подкатываться Кирилл. Он на год старше, десятиклассник из нашей же школы. Парень легкий для общения, балагур, не корчит из себя сверхчеловека. Мы с ним
   часто встречаемся после школы, гуляем. Провожая меня до дома, он каждый раз аккуратненько целует меня в щеку, прямо как ребенка. Недавно и я поцеловала его в ответ таким же внешне безразличным поцелуем. Но он как-то удивленно посмотрел на меня в ответ и постоял, пока я не скрылась за дверью.
   А вот сегодня в парке, кстати, на той самой Мишиной скамейке, он поцеловал меня по-настоящему, в губы. Он поцеловал очень нежно, без того озверения, как это делал Анатолий, но и не с той осторожностью, как это делал Михаил.
   И рукам своим он не позволял ничего лишнего, просто обнял меня легонько за спину. Мне было очень приятно, а главное, я почувствовала себя с ним в безопасности.
   Поцелуи поцелуями, но ничего больше! Когда мне нужно будет это "больше", я сама решу, сама выберу, кто будет этот "он", и сама все сделаю, как я захочу.
  
  
  
   Михаил. 1929, 23 апреля
   У Кати появился новый кавалер... Что это лучше для меня или хуже? Я все еще не соображу, как мне завоевать ее сердце. Мне кажется, что это возможно, потому что никто никогда не сможет любить ее сильнее меня. Я уверен, что ей со мной будет хорошо.
   Ходит она с Кириллом, который на год моложе меня. Я его хорошо знаю. Он сам по себе нормальный и симпатичный парень, хотя на нем совсем не виснут девчонки, как например на Анатолии. Я несколько раз встречал их с Катей на улице. Мы останавливались, обменивались репликами о чем-нибудь незначащем. Катя ведет себя со мной дружелюбно, как со старым другом, но какой-то тонкий ледок в ее отношения ко мне присутствует. Она приглашала заходить к ним, сказала, что мама ее меня очень любит и всегда будет рада. Эх, если бы она сказала вместо этого, что она сама будет рада!..
   Что делать... Что делать... Не умею я так, как остальные мои друзья, делать все просто, напрямую, независимо. Меня
   гложет тоска по Катеринке...
   Но я себя уговариваю: ничего, ничего, все образуется. Нужно только время и терпение. Время и терпение...
   А пока настроение пасмурное...
  
   Неба голубизна глубока, ясна.
   Капли
   закапали, капели запели:
   "Дон-
   -динь-
   динь-
   -дон..."
   Неба синь пронзает звон.
   Я снова без сна.
   Словом, весна.
   Неба болото
   в тучки одето.
   И любит кого-то кто-то где-то.
   А я один,
   как тоскливый стон...
   "Дон-
   -динь-
   динь-
   -дон..." -
   запели капели, закапали капли...
   А мне не нужна неба голубизна...
  
  
  
   Елена Степановна. 1929, 24 апреля
   Сегодня я узнала страшную новость: Гришу Фридмана забрали в ЧК... Для нас, для меня и Кати, это страшный удар! Гриша был одним из лучших друзей Арсения. Когда Сеня умер, и мы с девочками остались одни-одинешеньки, без всякой поддержки, он начал помогать нам материально, часто приходил к нам. Сам он был довольно удачливым коммерсантом, хотя я никогда не интересовалась, чем он занимается. Первым делом он устроил нескольких своих знакомых ко мне "нахлебниками", как у нас почему-то называют тех, кто ходит столоваться в семью. Я подавала им обед в их рабочий перерыв. Потом они привели и своих товарищей. Готовлю я неплохо, так что от клиентов отбоя не было. Это на первых порах сильно нас выручило, пока я не нашла себе постоянной работы.
   Однажды, где-то полгода назад, Гриша попросил меня принять в гости на денек двух его сыновей, которые жили в другом городе у его жены. Он объяснил мне, что очень не хотел бы, чтобы кто-нибудь видел, что сыновья его побывали у него.
   Приехали они к нам, славные такие мальчики, воспитанные, видно, что умненькие, одному семнадцать, а второму уже около двадцати. Вечером пришел и Гриша.
   Мы с девочками вышли на улицу, чтобы не мешать их семейной беседе. Катя пошла погулять со своим очередным кавалером, а мы с Ксенией сели на скамейку около дома и говорили о каких-то пустяках. Вдруг выбегает весь взъерошенный и очень возбужденный Григорий и зовет меня помочь ему.
   Вошли мы в комнату, и вижу я: сидят два насупившихся парня, а у младшего полны глаза слёз. Думаю, чем же их обидел отец, такой деликатный и воспитанный человек.
   - Ты представляешь, Лёля, эти два великовозрастных оболтуса не слушают своего отца! Ты видела ли где-нибудь приличную еврейскую семью, где дети не слушают своего отца? Это что же такое получается: если Советская власть, так можно и про заветы Моисеевы забыть?
   - В чем дело, Гриша?
   - Да в том-то и дело, что просто ни в чем! Я прошу их совсем о пустяке, чтобы они написали заявление о том, что они отказываются от своего отца, нэпмана и спекулянта, и клянутся отдать свою жизнь за дело рабочих и крестьян. И больше ничего! Делов-то! А они уперлись, как бараны, даже, как ослы, и отказываются!..
   - Но, Гриша, это же жестоко заставлять собственных детей отрекаться от отца...
   - А ты думаешь, что не жестоко с моей стороны будет
   смотреть потом, как будут они страдать всю жизнь из-за того, что их папаша был богаче всей этой окружающей шантрапы?! Им надо в комсомол и под красными флагами, стройными колоннами... Пусть будут, как все! Я же не заставляю их меня не любить, я прошу их только о маленькой ничего не значащей бумажке! Они еще поймут попозже, какой мудрый у них отец - Григорий Ицхакович Фридман!
   Поняла я Гришу и не могла с ним не согласиться. Уговорили мы сообща мальчиков, и написали они эти ненавистные им заявления...
   И вот давеча Гришу забрали... Семью его не тронули, потому, что с женой он успел устроить развод, а сыновья были защищены теми заявлениями, которые он их заставил написать.
   Что-то странное вокруг происходит... Живем, как во вражьем плену...
  
  
   Катерина. 1929, 25 апреля
   Сегодня Анатолий после школы просто умолял меня пройтись с ним, потому что ему нужно сказать мне что-то очень-очень важное. Так уж умолял, чуть не со слезами, что не смогла я ему отказать.
   Пошли мы, куда глаза глядят, а оказались, в конце концов, в том же парке на обрывистом берегу Волги.
   Оказались даже на той же скамейке, где я прежде целовалась с Михаилом, а потом с Кириллом. Это же просто наваждение - всё происходит на этой скамейке! Может, знамение какое?
   Анатолий очень волновался, все подбирал слова, не зная, как начать. А потом выпалил, что любит меня и не может без меня жить. Это было первое признание в любви, которое я слышала в моей жизни... Но, к сожалению, хоть это и взбудоражило меня, но мне этого уже не было нужно. Признание запоздало.
   Что-то прошло такое, чего уже не вернуть. Может, мои отношения со "Святым Михаилом", а потом с Кириллом открыли мне глаза на многое? Может, если я и не поняла, чего хочу, то хотя бы поняла, чего не хочу? Во всяком случае, я
   чувствовала, что Анатолий мне не нужен, это не тот человек, с которым я хотела бы идти по жизни. Я ему об этом и сказала в очень мягкой форме конечно, чтобы не ранить его душу.
   Анатолий совсем обезумел: он встал передо мной на колени, держал меня за руки, целовал кончики пальцев, говорил что-то дрожащим голосом, на глазах его блестели слёзы... Я никогда не думала, что такой сильный человек может оказаться таким слабым и беззащитным. Я больше молчала. Тут он разрыдался, уткнулся в мои колени и плечи его затряслись.
   Мне стало его просто жалко, как бывает жалко маленького ребенка, когда ему больно. Я стала гладить его по волосам, успокаивая: все пройдет... ты полюбишь еще другую, лучше меня... а мы останемся хорошими друзьями... два раза в одну и ту же воду не войдешь... и что-то еще подобное.
   Сознаюсь, что в душе я ликовала: я победила, я отомщена. Я поняла, что может женщина сделать с мужчиной...
  
  
   Михаил. 1929, 30 апреля
   Чтобы выжить в этой сложной обстановке отношений с Катериной, я решил загрузить себя так, чтобы не оставалось времени на размышления и на копания в своей душе.
   Я бросил работу в булочной, теперь хожу каждый день в порт на разгрузку. Это намного труднее, поскольку приходится таскать огромные мешки со всякой всячиной, катать здоровенные и тяжеленные бочки с сельдью. Работаю с шести утра до десяти. После этой работы, буквально валюсь с ног, но надеюсь, что скоро привыкну и будет легче. Потом бегу домой, умываюсь и иду на работу в фотомастерскую.
   Денег стал приносить домой больше, мама даже начала понемногу откладывать "на черный день".
   Стихи пишу реже - не хватает времени и сил. Устаю. Но больше всего устаю психически из-за того, что нет со мной Катеньки. А стихи теперь короткие и похожи на исповедь уставшего от жизни человека...
  
   Устаю, устаю...
   Жизнь безмерно пуста.
   Я себя предаю,
   Как Иуда Христа...
  
  
   Катерина. 1929, 11 мая
   После школы шли мы опять с Кириллом, балагурили. С ним так легко! Острых чувств у меня не возникает, сердце не колошматится, как это бывало у меня с Анатолием. Ну да это, наверное, все так вспоминают свою первую любовь!
   Но зато с Кириллом целоваться совсем не страшно: рукам волю не дает, даже когда мы совсем одни где-нибудь в пустынном месте. А целоваться в безопасности мне нравится!
   И вот идем мы с ним, еще около школы, подходит сзади быстрым шагом Анатолий, берет меня за руку и пытается заговорить со мной. Я поворачиваюсь к нему и говорю: "Толя, у меня очень важный разговор с Кириллом, давай завтра обо всем поговорим".
   Когда Анатолий отошел, Кирилл вдруг начал выяснять со мной отношения. У него, смотрю, проявляется какая-то ревность, что ли. Он стал говорить мне, чтобы я завтра с Анатолием не встречалась и вообще прекратила с ним отношения. Ну, думаю я, началось: еще один претендент на монопольное владение Екатериной Белой!
   Я мягко так говорю ему:
   - Кирюша! Ты мне не муж, а я тебе не жена. Я дружила с Анатолием, дружила с Михаилом, теперь дружу с тобой. Мне ни от кого из вас ничего не надо, и я никаких условий никому из вас не ставлю. Поэтому прошу и мне никаких дурацких условий не ставить: что захочу, то и буду делать, ясно? Я с вами со всеми просто дружу! И уж извини - я сама буду распоряжаться собой, ладно? Мне с тобой хорошо, мне нравится с тобой общаться, гулять, беседовать на разные темы, но это ровным счетом ничего не значит, понял? Давай оставим всё, как было, хорошо?
   Он эту пилюлю проглотил, но, по-моему, понял, что сверчку указан его шесток. Мне нравится, что я могу всеми этими парнями так управлять. Я понимаю, что я красива, но уж слишком ко мне парни липнут! Ведь кроме этих троих, сколько еще оказывают мне знаки внимания, которые я не принимаю, но и не отвергаю категорически. Пусть, пусть попляшет весь этот кукольный театр!
  
  
   Михаил. 1929, 15 июля
   Я - на седьмом небе! Сегодня, когда я шел с работы вечером, мне встретилась Катя. Она обрадовалась, увидев меня, подошла и, ласково так на меня посмотрев, спросила, где я пропадаю.
   Я забыл все: и всю эту дурацкую ревность к Анатолию Дубравину и Кириллу Мызину, и обиду на саму Катю. Да и какое право я имею ее ревновать? Какое право имею на нее обижаться?
   Она несколько переменилась, ведет себя как-то уж очень независимо, по-взрослому. Ну, да ведь время идет, ей уже почти семнадцать! Красивая, очень красивая девушка!
   Мы шли рядом, бок о бок, говорили о чем-то незначительном. Когда мы уже подошли к ее дому и остановились, она предложила встретиться завтра после моей работы и немного погулять. Я от неожиданности предложения онемел и только кивнул головой. А она поймала своей рукой мою ладонь, я почувствовал ее горячие пальцы, сердце мое бешено заколотилось... Она спросила: "Ну, договорились?" Я кивнул головой, будучи опять неспособен произнести ни единого слова, даже простого "да"...
   Я был счастлив, и она, по-моему, это заметила, потому что посмотрела на меня то ли удивленным, то ли ироничным взглядом... Неужели опять вернется это счастье быть с Катей?
   Моя любовь вне времени и вне пространства.
   Моя любовь всегда везде к тебе...
   Так после долгих лет тревожных странствий
   Корабль и гавань гимн поют судьбе!
  
   Катерина. 1929, 15 июля
   Сегодня вечером случайно встретила на улице Михаила. Я даже обрадовалась ему. Всё-таки он очень хороший парень! Нет, терять Мишу никак нельзя! Это такой преданный друг, с ним чувствуешь себя, как за каменной стеной. Впрочем, у него-то ко мне не просто дружеские чувства. Но, по крайней мере, он не пристает с разными обжиманиями-прижиманиями и не предъявляет своих прав "собственника". Конечно, в нем чего-то не хватает. Ему бы чуток пылкости Анатолия и безалаберной легкости Кирилла... А с другой стороны, не эти ли пылкость и безалаберность тех парней в результате оттолкнули меня от них?
   Миша, конечно, недотёпа, но про таких девчонки говорят - "хороший материал": лепи из него, что твоей душеньке заблагорассудится!
   Когда я, взяв его руку, предложила ему встретиться завтра, то он, по-моему, даже лишился дара речи! А ведь были же мы уже с ним достаточно близки. Я же чувствую, что настоящий поцелуй для него мно-о-го значит.
   Эх, Катерина, Катерина! Совсем запуталась в своих чувствах. Хочется чего-то несбыточного, сама не знаю чего... Но все, что есть - какое-то не такое. Пожалуй, Миша в целом лучше всех, хотя и в нем чего-то для меня не хватает. Чего? Да вот как-то сердце по-особенному не стучит...
   Может, как говорится, стерпится - слюбится?
  
  
  
   Елена Степановна. 1929, 2 августа
   Встретилась вчера случайно на улице с Мишей Макаровым. Мне Катерина как-то сказала, что они опять сблизились с ним, что он очень хороший и надежный товарищ. Мне он тоже нравится, я совсем не чувствую тревоги, когда Катерина проводит время с ним. Другим мальчикам я не очень-то доверяю - не довели бы Катьку до греха. Она уж больно не по годам созрела, из нее настоящая баба так и прёт, а ведь всего восемнадцатый год! За одеждой своей очень следит, все время меня просить тут подтачать, там
   подправить... Трудно ей конечно: девушка видная, одеться поприличнее хочется, а что я могу?
   Разговорились мы с Мишей прямо на улице. Он такой стеснительный. А когда про Катерину я заговорила, он и вовсе потерялся, но заметила, что при этом аж светится весь.
   Потом дома как бы невзначай завела разговор с Катериной и, подведя линию к Мише, решила прояснить ситуацию для себя. Сказала ей, что мне Миша Макаров из всех ее ухажеров больше всех нравится, что ты, мол, держись за него. Да, видно, чересчур перегнула палку: она ведь не девочка несмышленая, а уже маленькая женщина. Ведь всеми этими подсказками да вопросами можно навредить больше, чем помочь!
   Она выдала мне длинную тираду, что у нее у самой голова на плечах, что Миша хороший парень, но замуж за него она бы не пошла - не от мира сего он, и вообще, мол, сейчас не до гулянок - последний класс, учиться нужно, поэтому не беспокойся, никаких мальчиков у меня в голове нет.
   Ну, я ей, ясно, поддакиваю: молодец, так и надо. А сама про себя думаю: поздно уже воспитывать дочку - выросла, займись-ка лучше младшенькой своей!
   В целом-то Катерина хорошая девочка, и мне по дому помогает, и с Ксенией хорошо управляется. У меня к ней претензий никаких в этой части нет. Но вот ее отношения с мальчиками меня немного тревожат... Была бы осторожна!
   Дай-то ей Бог счастья в жизни...
  
  
   Катерина. 1929, 18 августа
   Вчера Михаил заходил к нам домой после работы, но меня не застал. Оставил маме записочку для меня в конвертике. Когда я пришла, и мама дала мне его записочку, я даже слегка удивилась: что за новая форма обращения - объяснения еще с одним ухажером да еще в письменной форме? К счастью, оказалось все проще - это было приглашение на его день рождения. А я и позабыла об этом! Ведь, верно, у него же 18 августа день рождения, как раз перед Яблочным Спасом! А завтра как раз Преображение Господне!
   Сегодня после работы Миша зашел за мной. Я была уже готова: надела новое платье, которое мне мама сшила для работы, такое простенькое, но элегантное. Молодец у меня мама! Все умеет делать - и готовит блестяще, и шьет, и дом содержит в безукоризненном порядке!
   Пошла я к Мише с большим удовольствием. Во-первых, не виделись мы с ним уже давно, и я даже соскучилась, а во-вторых... А что "во-вторых"? Да просто много я о нем думала последние дни. Примеряла, как новое платье - где жмет, где топорщится, где задирается, а где приспущено... Что-то не то, что-то не то... А вот что - не пойму!
   Одним словом, это "платье" - не то, что мамино, которое мне тютелька в тютельку! Но если уж продолжать аналогии, то не ходить же мне голой! Какое платье есть, то и наденешь.
   Вечер мы провели хорошо. Антонина Егоровна приготовила чудесный яблочный пирог и объяснила мне, что это у них в семье традиция в день рождения Миши устраивать чай с яблочным пирогом. Рассказала мне, что эту традицию придумал ее муж Платон Андреевич: ведь благодаря яблоку с древа познания, говорил он, стал множиться род людской! Она в этот раз много интересного рассказала про своего мужа, как они жили, как он ее любил.
   Миша сегодня был в ударе, не млел и не тупился, как всегда, и что-то смешное рассказывал. Братишка его, Павлик, хохотал аж до слёз. Антонина Егоровна тоже заливалась.
   Потом, около восьми вечера, Антонина Егоровна сказала, что им с Павликом нужно куда-то на часочек сбегать. Павлик начал канючить, что он не хочет, но его мама настояла, и они пошли.
   Я догадалась, что деликатная Антонина Егоровна решила предоставить нам с Мишей возможность побыть вдвоем, без лишних глаз и ушей, поговорить и вообще...
   Я подумала, что наши мамы, как сговорились: будто сватают нас с Михаилом. Глупые! Неужели не понимают, что этим можно все только испортить! Да я и без них уже решила, что сейчас лучше Миши у меня никого нет, а может быть, и
   вообще больше никого не надо.
   Мы пересели с ним на диван. Я положила голову ему на плечо. Он как-то нерешительно обнял меня за плечи, будто я хрустальная фигурка и могу хрупнуть от малейшего нажима... Потом он притянул меня к себе, я была податлива... И вот он впервые сам первый поцеловал меня. Сначала тихонько, чуть коснувшись губами уголка моего рта. Чувствуя, что я не отстраняюсь, он поцеловал меня в губы долгим поцелуем. Я отозвалась тем же... Он учащенно задышал и прижал меня к своей груди. Потом он, совершенно обезумев, целовал мне шею и, в конце концов, зарылся лицом в мою грудь...
   Я чувствовала, что он на грани срыва, но его самоконтроль не позволял ему ничего лишнего. Я тоже подошла к краю невидимой пропасти, но он и мне помог удержаться, не упасть...
   Не знаю, сколько прошло времени. За входной дверью раздались неясные звуки. Мы отпрянули друг от друга. Я одёрнула юбку. Он поправил на себе выбившуюся из-под ремня рубашку... Слава Богу, тревога оказалась ложной!
   Я встала и взъерошила его волосы. Сказала, что надо привести себя в порядок, пока его мама не вернулась. Мы пошли, умылись холодной водой, которая остудила немного жар наших лиц.
   Вернулись в комнату, опять сели за стол. Миша трясущимися от волнения руками разлил нам в чашки уже остывший чай. Но это и хорошо, что остывший: жара нам хватало и своего.
   Вскоре вернулись и Антонина Егоровна с Павликом. То ли мы уже пришли в себя, то ли она сделала вид, что ничего не заметила. Я засобиралась домой. Мишина мама предложила еще по чашечке чая, но я отказалась. Миша пошел меня провожать.
   Около моего дома мы остановились. Было около половины одиннадцатого вечера. Улица была пустынна. Мы остановились около моей двери. Он взял меня за обе руки, я потянулась к нему и тихонько поцеловала его в губы. Он страстно ответил, и мы оба потеряли голову. Но Миша опять пришел в себя первый. Он на прощанье крепко сжал мои
   ладони, и я скользнула в свою дверь...
   Как с ним хорошо! Чувствуешь себя в полной безопасности. Мне с ним все лучше и лучше. Все-таки мне удалось "растопить" эту льдинку в нем!
   Да и у меня внутри уже что-то начинает звенеть, когда Миша меня обнимает и целует...
  
  
   Михаил. 1929, 19 августа
   Вчера опять отмечали мой день рождения, на который я опять, как и в прошлом году, позвал Катю. Почему-то боялся, что она откажется пойти - она стала какая-то непредсказуемая.
   Но она, по-моему, даже с радостью согласилась. Я после работы зашел за ней, и мы пошли ко мне.
   На ней было скромненькое платьице в обтяжку, с открытой шеей, рукава фонариками.
   У нее изумительная фигура! У нее очень красивые ноги, длинные, стройные, налитые силой и упругостью... А когда она идет, я не могу без волнения смотреть на нее, каждое ее движение заставляет бешено колотиться мое сердце.
   Когда я гляжу на нее, у меня невольно вспыхивают яркие воспоминания тех моментов, когда я держал ее в своих руках и целовал ее. Это волнующее ощущение не покидает меня, я могу вызвать его почти с физической явственностью. А сколько ночей я провел, не смыкая глаз, представляя ее лежащей рядом с собой...
   А сегодня вообще был волшебный день. Мы сидели и пили чай. Потом около восьми вечера мама с Павликом куда- то ушли ненадолго. Мы остались с Катей одни. Не помню уж как, оказалось, что мы сидим на диване, она прильнула ко мне. Я обнял ее и поцеловал... Она ответила мне, обняла меня, и мы прильнули друг к другу в долгом страстном поцелуе...
   Такого я никогда еще не испытывал. То, что было тогда, на скамейке в парке - было совсем другое! Сегодняшний
   поцелуй был какой-то плотский, зовущий в бездну, отнимающий волю и сознание. Это было такое слияние в одно целое, что трудно было представить, как это можно после этого жить поврозь...
   И сегодня мои ночные грезы обуяли меня с невиданной силой. Я почти воочию видел, как Катерина сбрасывает с себя одежду, как мы падаем друг другу в жаркие объятья, как мы вместе погружаемся в сладкое небытиё...
   Среди ночи я проснулся от необычного ощущения: меня будто что-то ожгло изнутри.
   Я не мог заснуть, пошел потихоньку на нашу кухоньку, чтобы никого не разбудить, и там, при свете свечи, описал свои ночные грезы...
  
   Полусумрак. Треск поленьев.
   И навстречу мне из тьмы -
   Плечи, руки и колени,
   Будто снежные холмы.
  
   Печь мурлычет. Отсвет лижет
   Ног стволы и ветви рук.
   Ты все ближе... Ты все ближе...
   И уже сомкнулся круг...
  
   Плечи, руки и колени -
   Все сплелось в одном клубке...
   Пляшут трепетные тени
   На стенах и потолке...
  
   Печь стихает с полустоном,
   С полутреском, наконец...
   Тишина, почти со звоном...
   Только слышен стук сердец.
  
  
   Катерина. 1929, 22 ноября
   Вот и зима почти в разгаре. Холодрыга. Выпал снег. Волга стала. На душе кошки скребут...
   Главное - не сорваться, окончить школу, хотя вся эта мутата надоела. Анатолий, слава Богу, отвязался. Кирилл
   школу окончил, на глаза не попадается. Да это и было все не то!
   Михаил успокоился, у нас прямо семейная жизнь началась, хотя и без всякой постели! Не помню уж, когда мы с ним и целовались-то по-человечески! Никаких диванов, никаких скамеек - говорит, что "сейчас тебе нужно сосредоточиться на учебе". Он, конечно, прав, но ведь "не учебой единой"!
   Приходит он едва ли не каждый Божий день вечером после работы, объясняет мне мои домашние задания по физике и математике. Уходя от меня после наших занятий, он целует меня в щеку, как, наверное, будет целовать свою дочку, когда она у него будет.
   А математику я здорово запустила! Александра Михайловна меня просто извела своими вопросами. "Что с тобой случилось, Белая?", "Что с тобой случилось, Белая?"
   Да ничего не случилось! Устала я от всей этой неразберихи в себе самой...
   И, тем не менее, эти частые "беззубые" встречи с Михаилом меня стали тяготить. Подружек у меня хватает и без него. Мне нужен рядом парень, мужчина, который бы не только оберегал меня и помогал в жизни, но и видел бы во мне женщину.
   Ну, потяну еще эту лямку - ведь школу-то, и на самом деле, надо закончить!
  
  
   Михаил. 1930, 19 февраля
   Не могу понять, что же случилось? Катя последнее время была какая-то взвинченная, резкая. Вчерашний вечер вообще закончился для меня катастрофой: она сказала, что ей надоели эти занятия, что она устала от меня и не хочет меня видеть...
   Что делать? Что делать? Я же так хочу ей помочь! Я ее так люблю... Иногда мне даже думается: вот произойди с ней какой-нибудь несчастный случай, станет она увечной... И я посвящу всю свою жизнь тому, чтобы ей было хорошо, чтобы она была окружена моей заботой, моим теплом и вниманием и чтобы полюбила бы она меня и любила только меня. Я тут же отгоняю эти мысли - как можно даже думать о том, что что-то
   плохое случится с Катенькой!
   Но она меня отвергла... Сказала, чтобы я больше к ней не приходил, что она устала от меня...
   Что будет со мной? Что будет с ней?
  
   Гулко выстрелил лёд.
   Чёрной молнии мгла -
   Между мной и тобой
   Полынья пролегла.
  
   Злой и чёрной водой
   Пролегла полынья,
   Отделяя всё больше
   Тебя от меня...
  
   Ледяная вода
   Почву рвёт из-под ног.
   Жаль, что кто-то устал,
   Жаль, что кто-то не смог...
  
   С белой льдины своей
   Руки тщетно тяну.
   Если ты не протянешь -
   Упаду, утону...
  
   Но, как пропасть,
   Меж нами растет полынья...
   Будет поздно...
   А сможешь ли ты без меня?..
  
  
   Катерина. 1930, 1 апреля
   Уже больше месяца не видела Михаила, а вот сегодня встретились! Он шел ... с Натали! Первый апрель - никому не верь! Я и взаправду не поверила своим глазам... Ай да Натали! Всё норовит после меня недоеденное поднять да дожевать! А что же, милочка, Кирилла-то пропустила, а? Ну, да ладно - пользуйся, пока дают.
   А охомутала она его, видимо, крепко. Идут, она на его руке аж висит и в глаза заглядывает. Правда, это у нее вечная
   манера такая кокетничать с парнями. Она и на Анатолии висла, как пальто на вешалке! Михаил, как меня увидал, по- моему, даже смутился. Но нормально прошли мимо друг друга: я им кивнула, они мне кивнули.
   Ну, да мне плевать. Ни капельки не жалко: не меня бросили - я бросила.
   Я решила, что так и надо всегда быть хозяйкой положения, делать, что тебе хочется, а не быть чьей- то рабыней.
   Парни вокруг меня продолжают виться, отбою нет! Прогуливаюсь то с одним, то с другим. Все лезут с поцелуями да с обниманиями, но дальше я не допускаю. И ведь если вовремя себя правильно поставить, то все нормально - не лезут своими ручищами, куда не следует.
   Поцелуи, поцелуи... Приятно, конечно... Особенно щекочет нервы, когда доведешь кого-нибудь до раскаленного состояния, а потом - бабах на него ушат холодной воды!
   Развлекаюсь... Но все же всё это не то...
  
  
   Михаил. 1930, 28 апреля
   Сегодня произошло мое "грехопадение"... Но об этом чуть позже. Начну все по порядку.
   Я уже больше месяца встречаюсь с Натальей Семиглазовой. Зову я ее не как все - "Натали", а просто Наташа. И она мне почти сразу сказала, что ей очень нравится, что я ее так называю, а то "Натали" для нее стало вроде подпольной клички.
   Наташа очень красивая девушка: стройная, высокая, с приятным лицом. Глаза у нее, черные, как созревшие вишни, волосы тоже цвета вороньего крыла, прическа короткая, под фокстрот. У нее очень умные глаза, очень приятная улыбка, обнажающая ровные белоснежные зубы.
   Это странно, что я все это в Наташе заметил и отметил про себя, а вот о Катиных достоинствах никогда и не задумывался! Может, только в самом начале, когда я видел мельканье ее ног из своего полуподвального окна... Я никогда не задумывался, красивая он или нет. Это просто была ОНА.
   А с Наташей все получилось как-то просто и естественно. К тому же она первая подошла ко мне как-то на улице
   и о чем-то незначительном заговорила, поздоровавшись. Само собой как-то получилось, что мы договорились встретиться: она попросила объяснить ей что-то по математике.
   Наташа мне очень нравится. Она очень легкая и простая в обращении. А Катя... Ну, что делать, если я ей не нравлюсь?.. Мне же все равно кто-то нужен, кто меня понимает, кто был бы рядом... Мне нужно о ком-то заботиться, кому-то дарить свое тепло.
   Мы часто гуляем с Наташей по вечерам. Часто ходим в парк, ходим в обнимку, целуемся иногда, сидя на какой-нибудь скамейке.
   Я избегаю той скамейки, где мы сидели с Катериной. Мне кажется, что эта скамейка принадлежит только Кате, на ней я никого другого не смогу ни обнять, ни поцеловать. Да и сами поцелуи с Наташей мне стоили больших душевных переживаний. Но если сознаться, Наташа очень сильно помогает мне избавиться от гнетущего состояния потери Катерины. Она, мне кажется, понимает, что я еще витаю далеко от нее, но она умница - и вида не подает. Я ей за это очень благодарен.
   Она много рассказывала про себя, про своих родителей. Отец у нее постоянно в каких-то командировках, он геолог. Мама тоже работает, часто во вторую смену, приходя уже за полночь. Наташа - единственная дочь, родители души в ней не чают, немного балуют, но она хорошая, скромная девочка. Правда, на людях ведет себя иногда экспансивно, даже вызывающе, вставляет в свою речь надо и не надо французские словечки, запанибрата со всеми. Но я думаю, что это у нее какой-то комплекс, хотя, чего бы вроде - и симпатичная, и умная, да и любят ее все...
   Однажды, гуляючи, мы встретили на улице Катерину. У меня аж сердце захолонуло... Какая-то тупая боль пронзила меня, но я не подал вида. Она с независимым видом, но дружелюбно кивнула нам головой и прошла мимо... Больше я ее с тех пор не видел.
   С Наташей мы видимся едва ли не каждый день. А вот что было сегодня, об этом мне даже страшно подумать... Встретились мы с Наташей, как всегда, около половины
   восьмого. Погуляли немного, а потом она и говорит: "Давай зайдём ко мне, чайку попьем..."
   Я с радостью согласился: у них дома я уже бывал, мама Наташина, Зинаида Сергеевна, меня всегда радостно встречала. Вообще, мне с родителями моих друзей всегда интереснее общаться, чем с самими друзьями: и темы серьезнее, да и ума-разума от них набираешься. А Наташина мама одна из самых интересных женщин, которых я встречал. В молодости она, видимо, была очень красива. И сейчас в свои сорок пять она выглядит прекрасно: у нее живые, с искринкой глаза, приятная улыбка, приятный низкий грудной голос. Иногда, когда я прихожу к ним и не застаю Наташу, то мы с Зинаидой Сергеевной беседуем на самые разные темы. Она знает, что я пишу стихи, Наташа ей читала некоторые из них. Иногда просит прочитать и ей, при этом спокойно и, как мне кажется, искренне, хвалит. Она много интересного рассказывала мне о своей жизни, о том, как они познакомились с мужем.
   Мне нравится бывать у Наташи дома: две уютные комнаты - родительская спальня и общая комната, где стоит диван, на котором спит Наташа. Хорошая, хотя и не новая, мебель, на стенах репродукции в рамочках, на столе, начиная с весны, постоянно стоит небольшой букетик простеньких полевых цветов. Иногда это те цветы, которые мы с Наташей собираем на прибрежных откосах.
   И вот подошли мы с Наташей к двери их квартиры, но она не звонит в дверь, как это она всегда делает, а достает ключ и отпирает, объясняя:
   - Моя мама уехала на два дня к папе, его экспедиция сейчас здесь недалеко, за Разгуляем. Они уже давно не виделись, вот она и решила съездить к нему: сам понимаешь, они еще совсем не старые, кровь кипит... - Хихикнула она.
  
   Прошли мы в дом, Наташа быстро накрыла на стол и сварганила чай, сидим, пьем, говорим про стихи. Наташа много читает, очень любит стихи и знает много их наизусть. И мои стихи ей нравятся, она говорит, что у меня способности к стихосложению, а некоторые мои стихи, она говорит, получше тех, что печатают. Некоторые мои стихи она сама читает по памяти, а ведь слышала их от меня от силы
   раза по два. Вот способность!
   Наташа решила показать мне альбом семейных фотографий. Мы пересели на диван, Наташа, погасив верхний свет, зажгла бра над диваном, положила альбом мне на колени и стала рассказывать про семейные фотографии. Мы сидели вплотную друг к дружке, бёдра наши соприкасались, отчего нога моя прямо запылала жарким пламенем...
   Когда Наташа переворачивал страницы альбома, то невольно касалась меня своим локтем, что начало сводить меня с ума. Наташа раскраснелась, глаза у нее светились каким-то восторгом. Вся она будто излучала удивительное радостное тепло...
   Вдруг от чьего-то неловкого движения альбом упал на пол... Мы одновременно нагнулись, чтобы его поднять. Наши плечи столкнулись... Я не помню, как я оказался лежащим на диване... Я почувствовал на себе дурманящую тяжесть разгоряченного Наташиного тела. Она прильнула ко мне и безотрывно целовала, целовала, целовала меня... Потом она на ощупь нашла выключатель сбоку от дивана, и мы погрузились в ласковый полумрак уже догорающего за окном заката.
   Она шептала мне ласковые слова и продолжала целовать меня... Я был не в силах пошевелиться, блаженство растекалось по всему моему телу... Потом мы понеслись, понеслись куда-то далеко-далеко, пока, наконец, оба не сорвались с глубокого обрыва...
   Я был ошеломлен этим бурным натиском ее легкого и, казалось, очень хрупкого тела. Мы лежали бок о бок, я чувствовал ее трепет. У меня было двойственное чувство: благодарности за то, что она подарила мне, и какого-то странного неудобства, ощущения, что не должен был я этот дар от нее принимать.
   Но вот Наташа склонилась надо мной и стала с жаром и почти безостановочно говорить мне тихим голосом, почти шепча:
   - Миша, Мишунечка, мой любимый, мой хороший! Если б ты знал, как я тебя люблю... Как я тебя все время ждала, желала... Как я хочу, чтобы ты был моим и только моим! Я буду тебя любить так, как никто - никто и никогда! -
   больше тебя не полюбит... Забудь про Катерину - она неверная, она плохая, она тебя совсем не любит... Ты же видишь, она то с одним, то с другим крутит... Ей всё равно с кем... Вон у нее уже новый парень... Да и кто? Этот придурок Васька, у которого, кроме мускулов, больше ничего нет... Не нужен ты ей совсем! От нее у всех только несчастье... Будь со мной! Тебе ведь хорошо со мной было, правда? И так будет всегда-всегда!.. Мишенька... Ведь ты у меня первый... И будешь единственный, на всю жизнь...
   Я, действительно, сразу понял, что был у нее первым мужчиной, хотя про нее говорили такое, что нельзя и повторить. A ее умение в любви мне было понятно: она не раз мне рассказывала про французские эротические романы, которые она читала. Она и раньше говорила со мной об этом, но очень осторожно, Эзоповым языком. Я понял теперь, что она отлично освоила эти "самоучители" интимных отношений. Ну, что же, это, наверное, и не плохо, в конце концов. А то ведь, сколько семей, говорят, распадается только из-за того, что муж и жена не умеют проводить вместе ночь.
  
   В тебе и Грига пение,
   И магия шаманская...
   В тебе игриво пенится
   Искристое шампанское...
  
   И светят откровением
   Очей бездонных омуты...
   Вся жизнь твоя - горение,
   Не можешь по-другому ты!
  
   И все же что-то было не так... Отчего это чувство неудобства и даже почти вины? Ведь, правда же, было так хорошо.
   И это был первый раз у меня и первый раз у нее. Мне так хочется, чтобы у нас все стало хорошо по-настоящему хорошо! Наташа такая славная!
  
  
   Катерина. 1930, 23 июня
   Наконец-то, наконец-то! Сегодня был выпускной вечер-бал! Ура!.. Кончилась эта обрыдлевшая уже школа, в печенках аж сидит.
   Аттестат получила я нормальный. Даже алгебру с геометрией вытянула-таки на пятерку, на радость нашей Шуре-Дуре. По-моему, она была за меня рада больше даже, чем я сама. Ну, в общем-то, хорошая она тетка, добрая, да и меня очень любит.
   Но самое главное было позже, уже после выпускного бала, хотя - все по порядку... А было такое, что прямо сразу об этом и сказать страшно!
   Меня, "бесхозную", давно уже присмотрел Вася из параллельного десятого класса. Он, конечно, не ахти что, но зато здоровенный бугай, самый сильный, наверное, изо всех наших, даже поздоровее Анатолия, широкоплечий, с отличной фигурой.
   Как пара, мы с ним смотримся ничего, опять все девчонки слюнки глотают!
   Мы с ним гуляем недолго, месяца два всего. Он, как все сильные парни, добродушный и незлобивый. Над ним часто девочки подтрунивают, но он отвечает только доброй улыбкой, да иногда изловит какую-нибудь из насмешниц и на локтях поднимает аж под самый потолок, а потом когда резко спускает, то юбка у нее, как парашют раздувается. Эти его шуточки все знают, поэтому, если кто не так под платьем одет, с ним не шуткуют. Со мной, правда, он никогда ничего подобного не позволял, да я и не подавала повода. А уж как стали мы с ним гулять, он и девочек трогать перестал.
   Сегодня на выпускном вечере мы с ним такие номера откалывали! Ну, фокстрот, танго - это обычное дело, а вот когда дело дошло до вальса, то я буквально летала по воздуху: при поворотах он совершенно отрывал меня от пола, и я летела по воздуху, как на качелях. Ну, и сильнющие же у него ручищи! Все на нас заглядывались, очистили середину зала, чтобы нам вольготнее было кружиться. Одним словом, балетное представление да и только!
   После вечера все, кто мог, разбились на парочки и разбрелись по близлежащему парку. Кто-то пел, кто-то бренчал на гитаре.
   Мы с Васькой тоже пошли со всеми. Потом, уж не знаю и как, оказались мы снова около школы, со стороны двора, там, где запасная на случай пожара дверь, которая вечно заперта. Как всегда, если появлялась возможность, Василий начинал меня целовать, а делал он это отменно. И тут мы опять начали целоваться, я прислонилась к двери, чтобы было удобнее. Он меня целовал, как всегда, взасос, но осторожненько. Я, что называется, вошла во вкус и стала ему отвечать более пылко, чем всегда. У самой даже голова кругом пошла, и ноги стали подкашиваться. Тут Вася прижал меня к этой двери, я почувствовала сначала его руки, потом... Потом я уже потеряла волю и отдалась нахлынувшим на меня волнам его ласк...
   Когда он отпустил меня, я, пожалуй, только тогда осознала, что произошло... Мы, отвернувшись друг от друга, привели себя в порядок, после чего он, сказал: "Ну, пошли..." и больше за всю дорогу не вымолвил ни единого слова. Когда мы вышли на освещенную улицу, я не говоря ни слова, быстро пошла домой.
   Я была страшно зла, зла на себя, на то, что не обереглась, зла на Ваську за то, что он воспользовался своей дикарской силой. Впрочем, по-честному говоря, я сама его спровоцировала, не желая того... Никогда не могла себе представить, что потеряю девственность вот таким полуживотным образом - где-то в темном дворе с озверевшим от похоти парнем...
   До меня только потом дошло, что дело может плохо кончиться... Это же позор какой! А мама? А Ксения? Каково это будет для них? Допрыгалась, "королева"! Отдалась, как Екатерина Великая, какому-то конюху!
   Впредь будет наука!.. Только вот не дорогой ли ценой? Ну, да Бог не выдаст, свинья не съест.
  
  
   Михаил. 1930, 20 июля
   Я почти отошел, мои терзания кончились. Может, все и к лучшему: Наташа славная девушка, хотя после Кати... Да, все как-то не так! Но ведь должна же жизнь наладиться!
   Безответной любви на всю жизнь не бывает, я в этом уверен. Да и зачем она: для вечных терзаний?
   Но я уже почти успокоился, жизнь входит в свою колею. Наташа довольно часто находит возможности для наших интимных встреч, но происходит это только у нее дома, когда ее мама уходит во вторую смену. Все происходит теперь спокойнее, чем в тот первый раз, хотя ласки, которыми меня осыпает Наташа, по-прежнему беспредельны.
   Я начал испытывать к ней ужасно теплое чувство. Это, пожалуй, больше, чем просто чувство благодарности за то, что она вытащила меня из пропасти.
   Теперь теми вечерами, когда мы остаемся одни, мы уже можем поговорить о поэзии, о музыке, о живописи прежде, чем погрузиться в океан страстей.
   Наташа открыла передо мной мир музыки, который был для меня доселе просто неведом. Она ставила мне на отцовском граммофоне пластинки с ариями из опер Верди, Чайковского, Мусоргского, Маснэ... Она удивилась, она была просто счастлива, что мне больше всего понравился Мусоргский, сказав, что обычно до Мусоргского доходят постепенно, что он сложен и полифоничен: "Всё-таки ты у меня замечательный, Мишенька! Мусоргского выбрал!"
   Наши отношения для меня немного пугающе просты. Когда Наташа гасила свет, она становилась хозяйкой положения, она подсказывала мне, что и как делать. Я послушно выполнял все ее ласковые приказы, понимая, что она гораздо опытнее меня в вопросах любви.
   Она показала мне много эротических книг, из которых она черпала свои познания. Книги эти стояли на самой верхней полке высоченного книжного шкафа красного дерева.
   "Это мое Древо Познания" - прошептала она мне. Она сказала, что ее мама очень современная женщина, она
   считает, что девушка должна знать все про любовь, потому что тогда ей будет легче выжить в этой жизни. Родители не прятали от Наташи эти эротические книги, хотя и держали их на самой верхней, недосягаемой без стула полке, чтобы уберечь от посторонних глаз и рук приходящих друзей и соседей, хотя книги эти были все на французском, и вряд ли кто их мог понять.
   Почти каждый раз, когда наша страсть потихоньку успокаивалась, мы перед приходом Зинаиды Николаевны пили чай, а я читал Наташе свои новые стихи, которые получались как-то сами собой, более того, я не мог их не писать. Она очень любила стихи о природе. Особенно она любила вот это стихотворение, написанное мною для нее:
  
   Уж было лето на излёте.
   Стада страдали от жары.
   Луга лежали в позолоте
   Недавно скошенной травы.
  
   И в мареве, почти растаяв,
   Поля звенели знойным звоном.
   И аисты сбивались в стаи,
   Готовясь к дальним перегонам.
  
  
   Катерина. 1930, 16 августа
   Я начала работать, уже почти две недели, как работаю. Взяли меня ученицей-чертежницей в одно большое конструкторское бюро. Работа нудная, сидишь все время, согнувшись над кульманом, правую кисть сводит от постоянного напряжения - никак не могу научиться правильно и расслабленно держать рейсфедер. Еще труднее им работать, когда используешь лекало.
   Зато у меня замечательный начальник - Илья Зильберштейн. Это удивительно светлый человек, с вечно смеющимися глазами. У него длинные, слегка вьющиеся черные волосы, какие бывают у художников или музыкантов. Он всегда безукоризненно одет, даже нарукавники у него
   какие-то особенно элегантные. Иногда он подходит ко мне сзади, стоит и смотрит, как я черчу, потом наклоняется, берет меня за руки, будто обхватывая меня сзади, и показывает, как надо чертить. У меня в эти моменты аж сердце замирает!
   Кажется, я в него по-настоящему влюбилась. И боюсь, что по мне это видно, потому что иногда я вся вспыхиваю и заливаюсь краской под его слегка насмешливым взглядом.
   Но здесь, в отделе, это нормально. По-моему, в него влюблен весь отдел, состоящий поголовно из девушек и молодых женщин. Он и с другими чертежницами так же открыт, так же прост.
   Он такой загадочный... Девчонки сплетничают о нем, рассказывают всяческие интимные небылицы. Откуда они это все берут? Он же ни к кому не пристает, у него никого нет. Это я точно знаю, просто чувствую своим женским чутьем.
   А как он рисует! Одним движением руки, практически не отрывая ее от бумаги, он может нарисовать женщину в платье, идущую навстречу ветру, или старичка с тростью, придерживающего рукой шляпу...
   Илья - удивительный парень! Все же мне везет: встретила такого хорошего и интересного человека!
   А вчера он пригласил меня в наш оперный театр на "Прекрасную Елену" Оффенбаха. Это было замечательно! Я первый раз была в театре. Илья сказал, что наш Заволжский театр чем-то напоминает Мариинский театр в миниатюре, объяснив мне, что Мариинский в Питере и Большой в Москве - это лучшие оперные театры в России. Он сказал мне, что сам он из Ленинграда, как теперь называют Санкт-Петербург, что у него там остались друзья, о которых он очень скучает, и он мечтает поскорее вернуться обратно, только там трудно найти работу.
   Вот мы и в театре: все блещет золотом, кругом нарядно одетые люди. Я в своем лучшем наряде выгляжу здесь Золушкой.
   Мне все очень понравилось: и музыка, и сама история про Прекрасную Елену. Это не то, что скучнющий миф,
   который мы проходили по истории в школе, по-моему, еще в четвертом или пятом классе.
   Мне понравилась оперетта: и музыка красивая, и танцуют и поют, и сюжет такой милый, к тому же про любовь.
   После спектакля Илья проводил меня домой, шли через весь город, темнело. Илья о чем-то увлеченно мне рассказывал, но я не слушала, я витала где-то в облаках. Потом само собой получилось, что я взяла его под руку. Он согнул руку в локте, и я почувствовала его сильные мышцы. Он продолжал говорить, как будто ничего не произошло, а я буквально вся растаяла...
   Около дома он деликатно распрощался, склонив голову и поцеловав мою руку. На прощанье он сказал, что через две недели будут давать "Периколу" того же Оффенбаха, и он обязательно пригласит меня еще раз.
   Я растворилась в подъезде своего дома. Он не сделал ни шагу за мной в полумрак коридора, оставшись на улице. Я это оценила. Вот я-то была готова на все! Меня даже не пугало, что это подъезд моего дома. Я знала такое укромное местечко под лестницей на второй этаж, где никто никогда бы нас не увидел...
   Должна сказать, что после того злополучного выпускного вечера многое сломалось во мне. С потерей девственности с меня спало бремя сдерживания своих желаний. К счастью, меня тогда "пронесло"! У меня пропал страх перед интимным общением, осталась только мысль о том, чтобы надежно защититься от возможных неприятностей. Мне даже хотелось теперь испытать то же, но с тем, кого я хочу. И кажется мне, что я встретила, наконец, того, кого я хочу... Да-да... Если признаться, я в Илью не на шутку влюбилась...
  
  
   Елена Степановна. 1930, 17 августа.
   Как мне помнится, завтра у Миши Макарова день рождения. Надо бы, чтобы Катерина пошла: ведь последние два года Миша приглашал ее, и она с удовольствием ходила. Встретила я как-то на днях Антонину Егоровну, Мишину мать, на ходу перебросились парой слов. Ну, о чем могут
   говорить матери? Конечно, о детях. Поговорили малость о Катерине и Михаиле, об их взаимоотношениях. Мне ее сын очень нравится, не похож на остальных шалопаев. Антонина, в свою очередь, похвалила Катю. Да вот что-то последнее время у них не ладится: не встречаются, Катерина давно про Мишу ничего мне не рассказывает.
   Вчера он забежал, оставил записочку для Кати - той не было, кто-то пригласил ее в оперный на представление. Пришла она поздно, я уже лежала. Записку и смотреть не стала - та так и осталась на столе лежать.
   А сегодня вечером завела я разговор про Михаила, про его завтрашний день рождения. Она мне в ответ выпалила, что, мол, уже говорила мне, что взрослая и будет решать свою жизнь сама, что на Михаиле свет клином не сошелся и что-то еще и еще... А потом вдруг разрыдалась, бросилась ко мне в объятья и стала мне говорить, что она мне завидует, как мы с Арсением дружно и в любви жили, что она тоже хочет кого-нибудь полюбить вот так же...
   Бедная девочка! Я ее хорошо понимаю: ведь хоть хороших людей и немало, но не ко всем сердце лежит. А без любви не проживешь... Вот мне моя прошлая любовь жизнь мою нынешнюю освещает. Свыкнуться не могу с тем, что Синички моего нет... Но все же, как подумаю, благодарю Господа, что оделил он меня хоть ненадолго такой любовью! Вот так и живу я светлыми воспоминаниями о нашей с Сеней любви. Грустно, порой невыносимо грустно, но в то же время эти воспоминания помогают мне жить, выживать...
   Ладно, образуется все и у Катюшки, даст Бог!
  
  
  
   Катерина. 1930, 29 августа
   Вчера я наврала маме: сказала, что иду с подружкой в театр, а после театра приду поздно, загляну к ней на чаёк.
   Встретились мы с Ильей недалеко от моего дома, сели на трамвай и поехали в оперный. "Перикола" была - прелесть, но это все ничто по сравнению с тем, что было потом...
   После спектакля разговорились с Ильей, и я попросила его показать мне его рисунки. Кстати, мы с ним перешли на "ты", хотя он попросил в отделе продолжать формальные отношения на "вы", чтобы не пошли лишние разговоры.
   Пришли мы к нему домой. Он отпер дверь, и перед моими глазами открылся длиннющий коридор коммуналки. Мы тихонько, даже не зажигая света, буквально прокрались до его комнаты, он ловко в темноте вставил ключ в замочную скважину, мы нырнули во тьму, он тихонько прикрыл дверь и щелкнул выключателем. Свет озарил небольшую комнатку.
   Я первый раз была в доме у мужчины. Сердце вырывалось из груди от возбуждения и какого-то даже страха, но волнующее любопытство, интерес к Илье пересиливали этот страх. К тому же - сама напросилась!
   Комната была опрятная и, видимо, уютная. В центре комнаты под лампочкой с маленьким красивым самодельным абажурчиком из ватманской бумаги стоял небольшой круглый дубовый обеденный стол на резных ножках в виде грифонов. В углу стоял тоже дубовый двухтумбовый письменный стол, на котором стояла элегантная зеленая настольная лампа, ножка которой представляла собой античную женскую обнаженную фигурку. Рядом с письменным столом стоял всего один легкий венский стул. На столе под лампой лежала стопка бумаги, как мне показалось, какие-то карандашные наброски. Справа от входной двери, вдоль стены стояла кровать с полукруглыми никелированными спинками. По другой стенке стоял красивый платяной шкаф с резными дверцами. Видно было, что Илья хоть и очень скромно живет, но комнатка его обставлена со вкусом.
   Илья, извинившись за неудобство, посадил меня на кровать, а сам пошел к письменному столу. Оказывается, я не ошиблась - на письменном столе действительно лежали рисунки. Он принес мне целую охапку и выложил все это мне на колени.
   Рисунки почти все изображали обнаженных женщин, часть из них позировала, как мне показалось, на той самой кровати, на которой я сейчас сидела, часть - сидела верхом на венском стуле, обняв руками его спинку. Были и
   рисунки, изображавшие обнаженных женщин в парке под деревом на разостланном ковре, или женщин, выходящих из реки... Во мне невольно пробудилась острая женская ревность, сердце сжалось от боли и обиды: значит, не зря судачат бабы в отделе об Илье?
   У меня, помимо моей воли, вырвался вопрос:
   - И ты вот всех их раздевал и рисовал? А потом они были твоими любовницами?..
   Он улыбнулся, встал, отошел к письменному столу, развернул стул, достал лист бумаги и карандаш, и, севши лицом ко мне, сказал мне: "Давай я и тебя нарисую!"
   Во мне бурлило негодование. Я мечтала о нем, я не верила всей той грязи, которой его поливали в отделе женщины, а он... а он...
   - Я не буду раздеваться! Я не такая, как те твои шлюхи!
   - Выпалила я.
   - А не надо раздеваться, Катя! Ты выбери удобную для себя позу и посиди немножко неподвижно. Мне больше ничего не надо. Например, подбери ноги под себя и обопрись одной рукой о кровать.
   Я успокоилась, мне даже стало неудобно, что я ему наговорила. Я, сбросив туфли, забралась с ногами на кровать и села, как попросил Илья. Он начал быстро рисовать, мельком взглядывая на меня, а в основном углубившись в свой рисунок. Минут через десять он протянул мне свой рисунок.
   Я обомлела... На кровати, правда, украшенной каким-то балдахином, сидела я - совершенно нагая! Меня буквально пронзило то, что моя грудь, именно моя грудь была изображена на рисунке! Я хорошо знаю свое тело, я люблю покрасоваться перед зеркалом. И я знаю, что женские груди все очень разные, это только под лифчиком все они кажутся одинаковыми безликими полусферами. А на рисунке Ильи я увидела именно себя! Я из-за этого прямо обомлела: как это он мог все так точно угадать через мою одежду?
   - Ну, нравится? - Спросил он.
   - Да... Здорово... И очень похоже...
   - Видишь, и раздеваться не нужно было!
   Он сел рядом со мной на кровать, стал перебирать свои рисунки, показывая мне те, что ему самому нравились больше. Он мне рассказывал, что черчение для него - это только средство для получения денег, что он очень хотел бы стать художником, да жаль, что время уходит. Он даже показался мне расстроенным, когда говорил это. Я его успокаивала и даже погладила по плечу. Сердце мое при этом билось в груди, как птица об решетку клетки...
   Он повернулся ко мне, его глаза посмотрели на меня не как всегда, а с каким-то вопросом. Мне страшно захотелось его поцеловать, я приоткрыла губы, закрыла глаза и... он нежно-нежно поцеловал меня. Я не сдержалась и буквально впилась в его губы, я вся дрожала... Но он не стал, как все делали до него, набрасываться на меня. Он продолжал сидеть рядом со мной, обняв меня и отвечая на мой поцелуй, но не пытаясь со мной ничего сделать, как бы оставляя инициативу за мной.
   Я совсем потеряла голову... Как бы помимо своей воли, увлекаемая какой-то внутренней волной, я упала на спину, увлекая за собой Илью...
   Мы слились воедино, и это упоительное слияние продолжалось долго, вернее, я просто потеряла счет времени. И вдруг какая-то горячая молния пронзила все мое тело, я содрогнулась, внутри меня вспыхнул сладостный пожар... Потом всё затихло, силы покинули меня.
   Он лежал рядом, потом повернулся ко мне и стал нежно ласкать меня своей рукой. Постепенно силы возвращались ко мне. Я открыла глаза, но чудесный сон все еще продолжался. На меня нашло какое-то умиротворение. Было впечатление, что я утолила нестерпимую жажду. Я была ему так благодарна за эти изумительные мгновения неописуемого счастья.
   Когда мы проснулись, уже светало. Я вскочила с кровати и кинулась быстро одеваться - нужно было бежать домой! Все мое тело приятно ныло, как будто я всю ночь переносила мешки с мукой...
   Уже пошли первые трамваи. Скорее, скорее домой! Придется еще врать маме, что было поздно, и я побоялась одна возвращаться домой и осталась у подружки с
   ночевкой. Нужно еще переодеться, а потом, сломя голову, мчаться на работу - опаздывать никак нельзя, с этим очень строго.
   А зато там я опять увижу моего Илюшу...
  
  
   Михаил. 1930, 27 ноября
   Я живу теперь умиротворенной, размеренной жизнью. С Наташей все прекрасно, с ней интересно, она добрая, мягкая. Мне все время неловко, что она меня любит, любит сильно и может даже беззаветно, а я всё только еще стараюсь полюбить ее так, как она того заслуживает.
   Как только выдается возможность, мы проводим время у нее дома. Каждый раз она очаровывает меня новыми "рецептами", которым выучилась по французским "кулинарным книгам". Казалось, что ее фантазии нет предела!
   И все же, иногда меня захлёстывают воспоминания о Кате. Ее образ сразу заслоняет все. Опять какая-то тягучая грусть наполняет меня, я никого не хочу видеть, ничего не хочу делать... Эти грёзы о Кате уносят меня куда-то в заоблачные выси... Я начинаю мечтать о чем-то несбыточном.
   Но тут возникает жизнерадостная, открытая, искренняя Наташа и увлекает меня обратно в реальную жизнь! Я благодарен ей за это, очень благодарен. С ней так хорошо, спокойно.
   И все же я так ни разу и не сказал ей, что я ее люблю. Чего-то еще мне не хватает, чтобы быть в себе настолько уверенным, чтобы произнести это. Она каждый день в той или иной форме говорит мне о своей любви, я же, кроме того, что "мне с тобой очень хорошо", так ничего ей и не сказал!..
   Но я верю, очень верю, хочу верить, что я по- настоящему полюблю эту замечательную девушку...
   Дайте только срок, все образуется! Все станет на свои места!.. Старые раны зарубцуются, и я о они вовсе забуду!
  
   Помолись Христу,
   Магомету,
   Будде:
   Если любишь не ту
   (Или вовсе нету) - Будет!
  
  
   Катерина. 1931, 17 марта
   Как много произошло за эти последние дни!.. Боюсь, что обо всем я и не смогу рассказать...
   Илья бросил меня... Бросил трусливо, нагло. Но страшно не это, а то, что я оказалась оторванной ото всех близких мне людей, одна в чужом городе. Ну, ладно, все по порядку.
   Почти полгода мы прожили с ним вместе, фактически, как муж и жена. Когда только можно было, я оставалась ночевать у него. Маме я сказала, что мне позволяют ночевать в молодежном общежитии около работы, пока одна из девушек уехала рожать к родителям.
   Все было чудесно, Илья был внимателен, галантен и прочая, и прочая... На работе, естественно, никто из нас не подавал и виду, что между нами что-то есть.
   В середине февраля он мне вдруг заявил, что уезжает в Ленинград. Я даже обрадовалась, сказав ему, что я давно мечтала уехать из Заволжска в Москву или Ленинград. На это он, как-то немного смутившись, ответил, что он думал поехать один, устроиться, а потом уже вызвать меня. Я запротивилась: "Как же я буду без тебя? Я не мыслю, как я смогу без тебя жить!"
   Одним словом, он пообещал меня взять с собой. Когда я заикнулась о женитьбе, он сказал, что это пока преждевременно. Все же я упросила его пойти и познакомиться с моей мамой. Я решила сказать ей, что мы с Ильей распишемся, и я как его жена, поеду с ним по месту его новой работы. На это он нехотя согласился.
   Мама, конечно, расплакалась, когда узнала об этой "новости". (Врать я стала отменно, она ничего не замечает, да и всегда-то она была простодушна и доверчива!) Благословила
   она нас с Ильей, и вскорости мы уехали.
   В Ленинграде мы с Ильей уже около месяца. Жить мы стали у какого-то его еще школьного друга, Якова, в маленькой темной без окон комнатке для прислуги. Благо, что платили мы за проживание мало. Вся квартира была большая, многокомнатная, принадлежавшая до революции какому-то богатому человеку. Сейчас же жило там, кроме нас, еще шесть семей. На кухне вечная толкотня и свара, в уборную почти всегда очередь. Словом жизнь была не из сладких, и для меня все скрашивала лишь наша с Илюшей любовь. Он работал где-то далеко, а я устроилась подсобной работницей в овощной магазин по соседству. Приходил Илья с работы обычно очень поздно, усталый и угрюмый. Мне его было очень жалко, но он не очень-то отзывался на мои ласки и утешения.
   Но вчера, как гром грянул средь ясного неба: Илья заявил мне, что у него есть невеста, которая ждала его все эти годы, и что они уже подали заявление в ЗАГС. У меня пропала даже способность говорить, я сидела на стуле, буквально не понимая, что же произошло.
   - Ну, вот молодец, что не устраиваешь сцен... - сказал Илья. - Ты же понимаешь, это жизнь. Ты хорошая девочка... Но ведь я же никогда не обещал на тебе жениться... А моя невеста ждала меня несколько лет, ее родители и мои - друзья с самой юности.
   - При чем здесь чьи-то родители?..
   - Понимаешь, мы с ней обручены, мы любим друг друга давно, уже лет шесть.
  
   Он промолчал. Я спросила его:
   - А как же я?..
   - Не беспокойся, можешь продолжать жить здесь. Я уже заплатил Яше за месяц вперед. И вообще, если тебе будет трудно с деньгами, я тебе одолжу.
   - При чем здесь деньги? При чем здесь "одолжу"?! Я ради тебя бросила маму, свой дом, а ты меня теперь вот так просто покидаешь? А как же наша любовь?..
   - Прости меня... Но ты так настаивала, что у меня не
   хватило сил отказать тебе... Прости, прости, Катюшечка...
   - Не смей, не смей называть меня теперь так! Я тебя ненавижу! Ненавижу! Забирай свои манатки и катись к чертовой матери! Я тебя видеть больше не желаю!..
   Я разрыдалась, бросилась на кровать и зарылась лицом в подушку... Я не слышала, как он ушел. Я пролежала будто в забытьи до глубокой ночи. Очнувшись, я дождалась утра и бросилась на почту отправить маме телеграмму...
  
  
   Елена Степановна. 1931, 19 марта
   Чуяло мое сердце, что с Катериной будет что-то неладно!.. Не понравился мне этот ее Илья! Ведь прошло не больше месяца, а уже разошлись. Как говорят, поматросил и бросил... Да еще к тому же Катерина меня обманула, никакой он ей не муж. А этот наглец посмел еще явиться передо мною!
   Нет, я просто не верю своим глазам:
   МАМА Я ОБМАНУЛА ЗПТ ИЛЬЯ МНЕ НЕ МУЖ ТЧК ОСТАЛАСЬ ОДНА ВЫРУЧАЙ ТЧК АДРЕС ЛЕНИНГРАД ШЕСТАЯ ЛИНИЯ ВАСИЛЬЕВСКОГО ДОМ 14 КВ 27 ТЧК КАТЯ
   Что же мне-то делать? Послать денег на дорогу? А вдруг она уже в положении? Поехать самой? А чем я ей там помогу? Господи, и позор-то какой! Но, тем не менее, надо выручать свое дитя неразумное... Что делать? Что же делать?..
   Ну, конечно, конечно же! Нужно Мишу Макарова спросить, они ведь дружили, может, он что-нибудь придумает! У него голова светлая, чай, и совет даст толковый, я-то совсем голову потеряла...
   Пойду, пойду к Макаровым немедля же!..
  
  
   Михаил. 1931, 19 марта
   Сегодня вечером к нам пришла Катина мама, вся заплаканная, голос опять почти пропал. А ведь начала было совсем нормально говорить, вот только петь не могла.
   Рассказала про страшную Катину судьбу... Это я, я во всем виноват! Я отвернулся от нее, я ее не уберег от несчастья... Оказывается, она еще месяц назад сбежала из дома с каким-то здешним негодяем в Ленинград, где тот ее бросил
   одну, без средств к существованию, безо всего.
   Как я виноват перед ней! А теперь еще вдрызг запутался с Наташей... Наташа такая хорошая, мне так не хочется делать ей больно. А ведь получается, что я ничем не лучше этого Катиного совратителя! Ворочается, ворочается во мне подленькая мыслишка, что это, мол, Наташа сама меня вовлекла в наши отношения! Но у меня же есть своя голова на плечах! В таких делах ответственность всегда лежит на мужчине. Я чувствую, что Наташа во мне души не чает, я вижу, какой она добрый, искренний человек! А я - подлец...
   Но что же делать? Ведь Катю надо спасать! Наташа - сильная, она выживет. А Катя - погибнет. Наташа дома, с родителями. Да и найдет она другого, лучше меня. А Катя сейчас нуждается в моей помощи, в моей поддержке. Ее надо спасать!
   Я поеду в Ленинград. Я найду там работу, я буду поддерживать Катю и помогать ей. Пусть она пойдет учиться, придет в себя, опять обретет силы. Я тоже пойду учиться. Может, так и случилось, как я когда-то глупо мечтал, чтобы с Катей случилось несчастье, и я оказался единственным в мире, кто ее спасает. Я должен завтра же ехать в Ленинград. Я успокою Катю, я сделаю все, что могу. А потом мы поженимся и заживем нормальной счастливой жизнью. А без нее мне все равно не жизнь!
   Завтра же я еду в Ленинград. Покупаю билеты и еду в Ленинград. Моя мама меня поймет и поддержит, я уверен. Надо пойти и сообщить о моем плане Елене Степановне.
   Ах, Катя-Катенька! Катериночка моя любимая!
   Я люблю Тебя... Ведь Ты -
   Воплощение мечты,
   Жизнь без чувства пустоты - это Ты,
   И над пропастью мосты - это Ты,
   В зиму вьюжную цветы - это Ты,
   И сиянье красоты - это Ты...
   Я люблю Тебя: ведь Ты -
   Воплощение мечты...

* * *

  
   Городская соната, интермеццо:
   ЛЕНИНГРАД
  
   Санктъ-Петербургъ...
   Петроград...
   Ленинград...
   Снова Санкт-Петербург, но уже без "твердых знаков" и без того аромата очарования, который мы ощущаем в описаниях этого города дореволюционными русскими писателями от Пушкина до Достоевского...
   Да, да, я не оговорился, до Достоевского. Может показаться, что у Достоевского показан только погрязший в бедности и суете мрачный город, но на самом деле вы всегда ощущаете, что Петербург Достоевского потому так и страшен своей страшной обыденностью, что за ним, как в тумане, проявляется тот, другой Петербург.
   Не любить Петербург нельзя... Его можно даже и ненавидеть за мерзкую осеннюю до костей проникающую промозглость, за свирепость пронизывающего зимнего ветра, дующего с Финского залива, но - однако же - не любить при всем этом его нельзя! Так же, как можем мы прощать любимому человеку порой и неоправданную резкость, и ненароком сказанное грубое слово, продолжая его любить и даже не помышляя об иной жизни, с иным мягким и душевным, но нелюбимым человеком. Точно так же нельзя забыть или поменять на что-то другое этот суровый, но удивительно прекрасный город.
   Может, именно на контрасте с теми неприятными часами холодов и дождей начинаешь так бережно и любовно относиться к редким минутам выпавшего солнечного счастья!
   Вспомните лето в Петродворце! Если вас и захватит ненароком насмешливый прибалтийский дождичек, насыпав вам за шиворот пригоршни холодных капель, то потом выглянувшее из-за туч солнце вновь приласкает, обогреет, как бы извиняясь за проделки нежданного дождя.
   А Летний Сад с его скульптурами, освободившимися от гнёта тюремных ящиков, защищавших их от долгой петербуржской непогоды!
   А Александрийский Столп с его ангелом, вознесшим крест в высокое поднебесье!
   А бирюзовый Зимний Дворец, смотрящийся в Неву наподобие Нарцисса, и не могущий, как и Нарцисс, налюбоваться на свою красу!
   А Исаакий, закрывающий своей гордой златой главой полнеба! А Петропавловская Крепость, отражение шпиля которой вьется по воде бесконечной змейкой, если Нева только не покрыта чешуей ряби!
   А горбатые мостики через Мойку и Канал Грибоедова!
   А порывистые Клодтовские кони на Фонтанке!
   А Медный Всадник, этот запечатленный навеки миг: рвущийся ввысь непокорный конь, оседланный Великим Творцом всего этого великолепия!
   Да что говорить! Можно ли перечислить все красоты, все милые сердцу места в Петербурге?
   Но и среди этих незабываемых памятников, меня всегда неумолимо влечет к самой Неве... И непонятна мне эта притягательная магия этой серой северной красавицы, вроде и нет в ней ничего особенного, а какое-то трепетное и в тоже время щемящее чувство охватывает тебя, когда ты идешь по набережной. Что-то похожее на состояние влюбленного, у которого любовь еще не удалась, а может, и не удастся вовсе.
   Может, это свинцово-стальная вода навевает такие грустные лирические мысли? А может, это только мое, субъективное ощущение? Бог его знает!..
   Я любил белыми ночами бродить по городу, не выбирая направлений, идя, куда Бог на душу положит. Но как-то получалось, что вечно меня приводило к одному и тому же месту - к Сфинксам. Я садился на ступени между ними и всматривался поочередно в их загадочные лица. "Загадочные Сфинксы" - это уже стало общим местом, кто только про это не писал! Но все ли писавшие про это пытались всмотреться в этих двух Сфинксов-близнецов? Все ли пытались безмолвно пообщаться с ними? Все ли узрели, что при всем своем сходстве оба эти Сфинкса различаются характерами, таинственными улыбками, колдовскими взглядами?
   Я могу сидеть рядом со Сфинксами часами, и каждый раз, когда я прихожу к ним вновь, я нахожу в каждом из них что-то новое, ранее неувиденное или незамеченное. А когда я ухожу, чтоб побродить еще, я не огорчаюсь: я знаю, что ноги сами приведут меня сюда же, если не через час, так через два, три...
   А Нева у ног там так близка, ступени спускаются почти до самой поверхности воды. Вода, при всей своей кажущейся суровости, беззлобно плещется о каменные ступени, и легкие фонтанчики брызг почти достигают твоих ног.
   Я не люблю толчеи на Невском. Эти люди, куда-то постоянно спешащие, как муравьи на своей тропке перед грозой, усталые и даже угрюмые лица, серые под цвет небу одежки... Впечатление, что в воздухе живет обида молодой красавицы на дряхлую Москву, вновь вырвавшую престиж столицы у северной жемчужины...
   Я никогда не понимал, почему это так, списывая все на климатические условия. В конце концов, вон в Европе в каждом государстве сколько равных по красе и значимости городов, которые живут сами по себе гордо и независимо. И оттого, что какой-то из них называется столичным, остальным вовсе не хуже!
   Может, эта ревность двух Российских столиц и впрямь исконно русское явление? Ревность эта напоминает мне, древний миф о том, как греческие богини соперничали друг с другом перед Парисом, жаждая получить золотое яблоко за высшую красоту.
   Я не знаю, я не знаю... Каждая из Российских столиц по-своему хороша: одна - это невиданной красы антикварный перстень, вторая - подернутое патиной истории медное кольцо с ярким бриллиантом в скудной оправе...
   Жаль, конечно, что город со временем приходит в упадок, скудеет из-за отсутствия должного внимания властей, из-за отсутствия необходимых средств на поддержание уникальной архитектурной красоты... А время жестоко делает свое дело, внося одно разрушение за другим, незаметно, понемногу, но неумолимо...
   Но пора уже опять возвращаться к нашим героям, которые оказались в этом самом замечательном городе - Петербурге, извините, Ленинграде...
  

* * *

  
   Михаил. 1931, 6 апреля
   Сегодня самый счастливый день моей жизни - Катя стала моей! Мысли мои сбиваются от переполняющих меня чувств, но расскажу все-все по порядку.
   Двадцатого марта с самого раннего утра я послал Кате телеграмму:
  
   СЕГОДНЯ ВЕЧЕРОМ ВЫЕЗЖАЮ ЛЕНИНГРАД ЖДИ ТЧК МИХАИЛ
  
   Но, черт бы их побрал, в тот день не было прямого поезда на Ленинград, пришлось взять билеты на следующий день и послать новую телеграмму:
  
   СЕГОДНЯ НЕТ ПОЕЗДА ВЗЯЛ БИЛЕТЫ НА ЗАВТРА ТЧК МИХАИЛ
  
   Катю я нашел быстро: оказалось, что надо было пройти всего-навсего от Московского вокзала по Невскому до Невы, там - через Дворцовый Мост на Васильевский Остров, а потом налево по Набережной Лейтенанта Шмидта и через несколько кварталов - направо. С моим небольшим вещмешком достичь того места не представляло никакой трудности.
   Наконец, я отыскал дом, в котором жила Катя, и стал подниматься по лестнице. Найдя нужную дверь, которая оказалась незапертой, я вошел и спросил одну из попавшихся на глаза жилиц, где я могу видеть Екатерину. Мне было указано на дверь в конце коридора, я подошел и постучал. Катя открыла дверь и, увидев меня, со слезами бросилась мне на шею:
   - Мишенька, родненький! Как хорошо, что ты приехал!.. Мне так плохо... Ты прости меня, это я во всем виноватая...
  
   Утешая ее, я ввел ее в комнатенку - иначе и не назовешь это убогое жилище - и притворил дверь. Катенька продолжала горько плакать, не прекращая, я никак не мог ее успокоить. Потом, наконец, она утерла слезы, пошла на кухню поставить чайник, чтобы напоить меня с дороги. Оказалось, что у нее к чаю ничего нет, кроме нескольких кусочков сахара. Я быстро сбегал, купил в ближней булочной пару саечек и принес их. Хорошо, что чай не успел остыть, а то соседи начали бы ворчать, что Катя подогревает тот же чай второй раз.
   Попив чая, мы сидели допоздна, разговаривали, я всячески успокаивал Катю, уверял, что все плохое и страшное позади, что теперь все будет хорошо.
   Пора уже было укладываться спать. Я расстелил на полу свое демисезонное пальто, которое мама перешила мне из старой шинели моего отца, положил под голову свою котомку и лег. Катенька погасила свет и легла на свою кровать. Спустя какое-то время она сказала:
   - Мишенька, тебе там, на полу, наверное, и холодно, и жёстко. Иди сюда, мы уместимся на кровати вдвоем: ляжем "валетом", ни ты мне, ни я тебе не помешаем, кровать большая, полутораспальная...
   Я, как был - одетый, перебрался на Катину кровать, лег к ее ногам сверх одеяла, накрывшись своим пальто. Сердце у меня замирало от близости ее тела, от одной мысли, что я лежу с ней на одной кровати. Я лежал, не шевелясь, будто боясь спугнуть это чудо.
   - Мишенька, ты еще не спишь?..
   - Нет...
   - Я что-то прямо окоченела...
   С этими словами она развернулась и легла рядом со мной, уже голова к голове. Потом, повернувши ко мне свое лицо, прошептала:
   - Я так тебе благодарна за все... Ты такой добрый... Я так тебя люблю...
   Она обняла меня вокруг шеи, прижалась к моему плечу и снова зарыдала. Плечи ее тряслись, она сдерживалась, но от этого ее рыдания только усиливались. Я приподнялся на одном локте, стал гладить ее шелковистые волосы и успокаивать, говоря ласковые слова и называя ее такими именами, какими никогда еще до этого не называл. Я ее целовал и целовал - в щеки, в мокрые от бурных слез глаза... Вдруг она открыла свои заплаканные глаза, и опять прошептала:
   - Я так измучилась... Мне никто, кроме тебя, не нужен... Обними меня покрепче...
   И я впервые потерял голову, мои руки обвили ее тело, я шептал ей какие-то ласковые слова, она мне шепотом что-то отвечала.
   ...Она отдалась тихо, ласково. В ней не было того дикого ошеломляющего натиска, который был у Наташи. В Кате было что-то возвышенное, неземное. Я старался делать все нежно, потихоньку, чтобы не сделать ей больно или
   неудобно. Нет, это невозможно описать словами! Разве может что-либо сравниться с первым обладанием желанной женщиной?
   Я был даже рад и благодарен Кате, что не было никаких бурных ласк, ненужных слов. Я именно этого и хотел, именно этого и ждал: тихой и нежной - святой любви!
  
   Я жду, когда настанет вечер,
   Чтоб погрузиться в грёзы таинств...
   Я обниму тебя за плечи
   И в поцелуях губ растаю...
   И пусть мерцают бледно свечи.
   Ты - здесь, возвышенно простая.
   И отплатить мне просто нечем
   За все, что в сердце нарастает ...
  
  
   Катерина. 1931, 6 мая
   Прошел месяц с той первой нашей ночи с Михаилом. Он уже утром тогда сказал мне, что после того, что произошло с нами, он хочет, чтобы я стала его женой. Я всегда предполагала, что у него серьезные намерения по отношению ко мне, но, тем не менее, это было для меня немного неожиданно.
   Я согласилась, но сказала, что не могу жить в этой трущобе, с этими злыми соседями, в этой грязи. Вот переедем куда-нибудь, а тогда распишемся и начнем новую жизнь. Миша согласился, сказав, что он все организует как можно быстрее - найдет новое жилье, устроится на работу и будет учиться, меня тоже пристроит учиться куда-нибудь, а тогда мы и поженимся официально.
   За этот месяц - всего за месяц! - он все устроил, как и планировал. Живем мы в небольшой трехкомнатной квартирке, где хозяйка-старушка сдает нам одну из комнат. Сын ее со своей женой работает где-то в Москве по вызову из какого-то важного учреждения.
   Милая эта старушка очень полюбила Мишу, да и не мудрено: он ей все в квартире наладил, где молотком подстучал, где гаечным ключом подвинтил - руки у него золотые.
   Сегодня сходили в ЗАГС и расписались. Вот я и мужняя жена! Теперь уж маме за меня краснеть не придется даже и случись что!
   Да и Миша моей маме очень нравится. Он и действительно очень хороший парень! И хозяйственный, и умница. И меня любит без памяти: уж месяц до ЗАГСа жили, как муж и жена, а он и по сию пору млеет, когда я руку ему на плечо положу, да грудью чуть-чуть прижмусь...
   Конечно, иногда я вспоминаю, как меня буквально ошпаривало кипятком, когда я была с Анатолием, а особенно с Ильей... У-ух! Аж мороз по коже пробирает! Сейчас все другое: спокойное, мирное, но зато надежное.
   Ничего, ничего. Вот успокоится все, наладится, глядишь, и из Мишки мне удастся слепить нормального мужика! А то все оберегает меня, как фарфоровую статуэтку, лишний раз не обнимет, лишний раз не поцелует. Может, чувствует, что я-то сама не горю пламенем ярким? Но что же поделать? Хотела бы, да не получается пока.
   Ну, да наверное, не зря говорят, что время - лучший лекарь!..
  
  
   Михаил. 1931, 7 мая
   Сегодня мы с Катенькой моей были в ЗАГСе. Теперь она моя жена! Даже поверить в это не могу! Неужели сбылась мечта моей жизни?..
   Вчера она решила отметить наш "первый юбилей", как она сказала: прошел ровно месяц с нашей первой ночи... Вечером мы устроили праздничный чай, даже позвали хозяйку нашу, Пелагию Трофимовну, она посидела с нами минут двадцать, а потом покинула, сказав, что, мол, "ваше дело молодое, небось, и полюбиться хочется".
   Когда она ушла, мы, и правда, довольно быстро легли. Ночь была длинная, я не мог оторваться от моей Кати. И она была такая нежная, тихая, какая-то одухотворенная.
   Почему же я себя с ней чувствую так скованно? Может, это от того, что я ей изменил с Наташей? Но ведь в это время и она была не одна... Но в Наташе я чувствовал тело, а здесь для меня главное - душа... Хотя иногда я и с Катей голову совершенно теряю, становлюсь смелее, тогда, мне кажется, и она начинает вести себя по-другому.
   Да беда вся в том, что только лишь во мне просыпаются плотские, телесные желания, когда я с Катей, перед моими глазами возникает образ Наташи. Это прямо наваждение какое-то! Не надо, не надо мне было поддаваться Наташиным чарам, тогда и с Катей в постели все было бы хорошо...
   Но, в конце концов, что такое постель? Разве мало быть каждый день рядом с любимой женщиной? Думать о ней, боготворить ее? Знать, что она твоя, твоя навеки?
   Как я безумно люблю Катерину!
  
   Ты - словно солнца луч.
   Ты - словно ветра теплого касанье.
   Ты - словно небо ясное без туч.
   Ты - будто бы волшебное сказанье...
   Ты в небе жизни,
   Будто Млечный Путь...
   Загадка и разгадка...
   Жизни суть!
  
  
   Катерина. 1931, 31 мая
   Вот и началась размеренная семейная жизнь... До сентября работаю, а потом Миша сказал, что поможет мне устроиться куда-нибудь учиться. Не знаю вот только куда?
   Михаил работает на двух работах. Взяли его в какое-то фотоателье, он говорит, что там им довольны, даже не прошло месяца, как дали надбавку к жалованью, чтобы не подумал уйти. Пригодился его заволжский опыт. А по утрам он еще ходит на пристань что-то грузить-разгружать. Благо, что это не очень далеко. Изматывается, как лошадь, но все время бодрый, счастливый. Меня все время готов на руках носить, а вот к ночи становится какой-то опять замороженный. Может, устает за день слишком?
   И чего люди так рвутся к этой семейной жизни? Каждый день одно и то же - встала рано утром, побежала не работу, с работы в магазин, из магазина - к плите, от плиты - к столу, от стола в кровать... Да и ежедневная постель - это тоже не удовольствие, а обязанность, почти работа! Утром встаю из холодной постели: Михаил уже ушел... И опять начинается эта круговерть!.. И так день за днем, день за днем!
   Попросила Мишу, может легче нам будет, если мы мою маму с Ксеничкой выпишем к нам. Он сразу же согласился. Он все мои капризы готов выполнять. Конечно, он отличный парень! Полюблю я его, полюблю, обязательно полюблю! Где другого такого сыскать?
   Миша уже сходил к хозяйке, поговорил с ней. Та даже обрадовалась: она хотела еще квартирантов искать в оставшуюся свободную комнату: сына ее еще на неопределенный срок в Москве задержали. А тут так здорово для нее получилось! Так что о комнатке для мамы с Ксенькой уже все договорено.
  
  
   Елена Степановна. 1931, 12 июня
   Вот мы с Ксенией и в Ленинграде. Сборы были недолги. Что нам особенно собирать-то? Миша прислал длиннющее письмо с приглашением и объяснением ситуации. Я к этому уже была готова: Катя писала мне, что есть у нее такое желание, да вот все никак не решается спросить у Миши разрешения на наш переезд. А тут не только письмо, но и телеграмму отгрохал, написал, что он уже и задаток хозяйке дал, чтобы она комнатку другим не сдала. Вот мы и приехали.
   Смешно сказать, из всей "мебели" привезли только семь мраморных слоников "на счастье". Мне их когда-то Сенечка подарил, поэтому дороги они мне очень.
   Хорошая квартирка, комнатки уютные. Нам с Ксеней Миша выделил комнатку побольше, но зато это одновременно и общая столовая. На первый же семейный обед
   позвали хозяйку, Пелагию Трофимовну, славную такую старушку. Говорит, что сын у нее какая-то важная "шишка" в Москве. Ей так понравилась моя готовка, что она спросила меня, не могу ли я еду готовить и на нее. Так у меня появилась "нахлебница"! Это удобно - все равно на семью готовить. А она за это немного квартплату скостила. Вот и я свой вклад внесла!
   Катя с Мишей живут ладно, дружно. Катерина переменилась, стала внимательной, предупредительной. Вот что значит - жизнь потрепала!
   Миша работает без устали. Бедняга, на него еще два рта свалилось! Но он настаивает на том, чтобы Катя через полтора месяца пошла учиться. Как он тогда-то будет тянуть лямку один? Две девки будут учиться, а я дома - сидеть... Ну, да я что-нибудь придумаю: буду в пошивочной мастерской работу на дом брать, может, хоть квартплату покрою. Шью я вроде бы хорошо и быстро, машинку швейную с собой захватила - единственное приданное, какое было за мной!..
   Всё уладится! Главное, что у Катерины жизнь не растоптана, спасибо Мише!
  

* * *

  
   Времена года:
   МОЛОДОСТЬ
  
   "Ах, лето красное, любил бы я тебя..." Что за "бы"? Лето нельзя не любить! Восхитителен весь этот плавный переход от расцветшей до одури весны в осторожное еще раннее лето, в май, который безумствует цветением всего и вся! Белостволые березки в свежем ярко-зеленом наряде стоят по кромке леса, как девки на выданье. Клены и осины тоже покрылись зеленью, но их зелень гуще, темнее, чем у берез. Даже вечно зеленые, а потому и никогда не молодые, ели и сосны выпустили стрелочки новых девственных побегов.
   И кругом это стрекотание, посвистывание, жужжание...
   А видели ли вы зависшего, как сказал поэт - "между небом
   и землей" - жаворонка, изливающего из поднебесья свою нехитрую, но волнующую песенку?
   А вечерние безумства соловья, который притаился где-то в кустах и выдает удивительные трели, выделывает такие коленца, что и не всякому даже опытному флейтисту по плечу, а потом зацокает, помолчит, зацокает, опять помолчит, и вновь зальется... Только и слушай его, забыв обо всем на свете...
   А летние грозы? Нет, не те, Тютчевские, что в начале мая. Майская гроза - это еще не песнь, а только проба голоса. А вот те грозы, что в середине июня или в начале июля. Вот они - удивительнейшее явление природы нашей средней полосы России. Вроде тишь да гладь, да Божья благодать... Небо бирюзово, солнце буйствует. Вдруг, будто полчища Батыя, на невинно-голубое небо неведомо откуда наползает темная аж до черноты туча. Вот оно заволакивает уже все небо. Становится душно, и небо давит тебя своим свинцовым грузом.
   И вдруг, откуда ни возьмись - ветер. И вот он уже безумствует, устраивая игрушечные смерчи, которые поднимают в воздух сухие былинки, обрывки каких-то бумажек, а более всего пыль. Начинается какой-то ведьмин шабаш! И вот уже все небо заволокло, стемнело, будто уже и вечер подступил... Но вот словно по взмаху невидимой дирижерской палочки все мгновенно затихает. Тишина наступает необыкновенная, и все замирает вокруг в ожидании чего-то невиданного... И вот тут-то, ослепляя все и вся, длиннющая молния распарывает небо пополам. Раздается громище, да такой, будто вся Земля раскололась надвое. И тут же, будто дождавшись условного сигнала, начинают падать с небес огромные с вишню величиной капли. Они падают сначала редко, но ритм их ускоряется и вот уже льет, льет действительно, как из ведра! Если вас первая капля застала метрах в двадцати от укрытия, то этот потоп небесный вымочит вас до последней ниточки за какие-то считанные секунды!
   Но потом так же вдруг неожиданно, как началась, гроза и перестает, оставляя после себя мокрую в лужах землю и удивительный запах в воздухе - запах земли и свежести... Да-да, именно запах свежести!
   А злая туча, которая оказалась вовсе и не злой, а так... Просто опереточной ведьмой. И мчится она дальше, оставляя за собой шлейф безукоризненно бирюзового неба, на котором вот уже опять во весь свой рот улыбается нам солнце...
   А тихая радость грибного дождя? Теплынь, светит солнце, и неизвестно откуда на тебя изливается, нет, не изливается, а сыплется
   мелкая-мелкая изморось дождя. И тепла тела твоего оказывается достаточным, чтобы тут же высушивать тонкую пелену влаги, упавшую на твою рубашку. И от такого дождя вовсе не хочется прятаться, скорее наоборот, хочется выйти и подставить лицо свое под ласкающие водяные пылинки.
   И обычно тут же, или же немного спустя, можно увидеть огромную, в полнеба радугу, а если повезет, то и двойную радугу - красавицу, каких свет не видывал! И ты стоишь сопричастный этому чуду, и чувство в груди такое, будто это именно тебе досталось это видение, это твой талисман, это тебя зовет радуга далеко-далеко, за горизонт и обещает тебе в твоей жизни что-то необычное, неповторимое...
   Верьте, верьте радуге! Верьте любому хорошему знаку в жизни! Поскольку именно вера в себя, вера в то, что тебе подвластно все, что ты можешь завоевать все, что захочешь, вера в успех - именно это и приведет вас к успеху и радости. Не тот выплывает в бурном океане жестокой повседневной жизни, кто хоть и умеет плавать да возлагает надежды на одну лишь ирреальную Божью помощь, а тот, кто не сдается, ожесточенно борется с волнами, и выплывает из пучины, веря в свою счастливую звезду, в свою земную радугу.
   Но все своим чередом, своим разумением: где один видит красоту неземную и переполняется восторгом, там другой смотрит на мир с безразличием, как бык-дальтоник, которому все едино - что-то серое и безликое; где один паникует, предвидя непреодолимые сложности, другой спокойно берется за дело и преодолевает все на свете; где один видит во всем только черную краску и уныние - "Жизнь, мол, не удалась, да и вообще, что такое жизнь?" - думает он, там другой радуется каждому мигу этой так быстро летящей жизни...
   Да, хороша была весна, но прошла. Так куколка кончает свое существование, превращаясь в яркую и сильную бабочку. У бабочки своя новая судьба - она парит, порхает, перелетает с цветка на цветок, радуясь тому, что цветы эти есть...
  
   Да, цвела весна рассветом,
   Но прошло, прошло всё это...
   В пышных красках буйство лета!
   Но пройдет, пройдет и это...
   В этом мире все не вечно.
   Только время бесконечно.

* * *

  
  
   Михаил. 1931, 20 сентября
   Я так себе всё и представлял! Трудная, но счастливая жизнь. Каждый день - Катя, ее глаза, ее улыбка, ее нежные руки...
   Очень хорошо, что приехала Елена Степановна: она замечательная женщина - умная, добрая, все понимающая. Трудно теперь даже представить, как мы обходились без нее! В доме идеальный порядок, всегда готов вкуснющий обед...
   И Ксеничка - прекрасная девочка, смышленая и трудолюбивая! Учится хорошо, иногда я помогаю ей с уроками, но обычно она обходится сама. Всегда я мечтал о младшей сестренке - вот и появилась!
   Работаю я много, на двух работах и еще учусь в военном училище. Без образования сейчас нельзя. Работал я сначала в фотолаборатории этого училища. Дело мне знакомое, меня заметили, даже очень быстро повысили в зарплате, а также посоветовали поступить в то же училище учиться. Это удобно - не надо тратить времени на дорогу: кончил работу - садись за парту! А еще одна работа тоже привычная: по утрам работаю грузчиком. Зарабатываю достаточно, так что без ущерба для своей семьи даже ежемесячно отсылаю немного денег маме в Заволжск. Ну, конечно устаю, как собака, ну да это все ерунда! Главное, что у меня своя семья, свой дом... И Катенька со мной! А чего еще желать?
   Катя учится в инженерном техникуме, дается ей легко: математику она любит, а азы черчения уже знает. По-моему, она совершенно пришла в себя после всех потрясений, которые выпали на ее долю.
   По выходным мы всем семейством гуляем по городу. Красивейший город! Люблю я Заволжск - это место, где я провел детство и юность, это моя родина. Но Ленинград своим великолепием меня просто околдовал. Стихи во мне зреют, но честно говоря, так наматываюсь за день, что сесть со своей тетрадкой просто некогда.
   Живем мы, хотя и трудновато, но дружно и даже весело. Всё семейство Белых - просто замечательное!
   Так я себе и представлял семью... И какое счастье:
   Катя - со мной! Что может быть лучше этого?
  
   Полусумраком согретый,
   Я к тебе ужасно близок.
   За дымком от сигареты
   Ты с улыбкой Моны Лизы.
  
   Улыбаешься глазами -
   Мрамор серо-голубой.
   Мы пока что не сказали,
   Что так важно нам с тобой.
   Тонких пальцев дрожь и холод
   Я в ладонь свою ловлю.
   Мир, как надвое расколот
   Тем, что я тебя люблю...
  
   В половине - только ты,
   Остальное всё - в другой...
   Так сбываются мечты,
   Обретается покой...
  
  
  
  

КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ

  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"