Ускач Марлен Александрович : другие произведения.

Эрвин Наги

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    1. О себе. 2. Евреи в МЭИ пятидесятых.3. Старший брат. 4. Персональное дело. 5. В. Грановский и другие о деле Карташовой.(По поводу заметки В. Грановского в разделе "Крупицы воспоминаний") 6. Илья Эренбург вблизи. 7. Дополнение об И. Г. Эренбурге. 8. О Викторе Куинджи.(По поводу публикации книги В. Куинджи "СЕРЕДИНА ВЕКА".) 9. Юбилейная встреча. (50 лет назад мы окончили МЭИ). 10.Благодарность Васе Грановскому. 11. Об одном из самых значительных руководителей кабельной промышленности - Теодоре Максовиче Орловиче. 12 60 лет курсу М-49. 13. Почтовая марка.

Эрвин Наги

Содержание.
  
   1. О себе.
   2. Евреи в МЭИ пятидесятых.
   3. Старший брат.
   3а. Старший брат, продолжение
   4. Персональное дело.
   5. В. Грановский и другие о деле Карташовой.
   (По поводу заметки В. Грановского в разделе "Крупицы воспоминаний")
   6. Илья Эренбург вблизи.
   7. Дополнение об И. Г. Эренбурге.
   8. О Викторе Куинджи.
   (По поводу публикации книги В. Куинджи "СЕРЕДИНА ВЕКА" )
   9. Юбилейная встреча.
   (50 лет лет назад мы окончили МЭИ).
   10. Благодарность Васе Грановскому.
   11. Об одном из самых значительных руководителей кабельной промышленности - Теодоре Максовиче Орловиче.
   12. 60 лет курсу М-49.
   13. Почтовая марка.

1. О себе.

Наги Эрвин Алексеевич
  
   Родился 7 ноября 1930 года в Москве.
   В июне 1931 года вся наша семья - отец, мать и я - выехала в Японию, куда мой отец - Алексей Львович Наги - был командирован в качестве Заведующего Корреспондентским пунктом ТАСС. Там, в Токио, я вырос и начал воспринимать окружающий мир.
   В ноябре 1937 году наша семья возвратилась в Советский Союз и мы поселились в дачном посёлке Джамгаровка, являвшимся частью города Бабушкина, известного более под названием "Лосинка" (ныне - Бабушкинский район Москвы).
   29 апреля 1938 года отец был арестован и 7 сентября того же года осуждён Особым Совещанием на 10 лет лагерей строгого режима без права переписки.
   Во время Второй Мировой войны моя мать - Зак Фаня Минаевна - и я находились в эвакуации в деревне Константиновка Татарского района Новосибирской области.
   В 1949 году окончил школу N 4 Ярославской ж. д. в городе Бабушкине и поступил в МЭИ на Электромеханический факультет.
   17 февраля 1955 года защитил диплом по специальности "Кабельная и изоляционная техника".
   В 1955 году женился на Рахили Нацкиной и начал работать на заводе "Электропровод" в Москве.
   В 1956 году родилась дочь Светлана. В том же году отец был реабилитирован, о чём свидетельствует справка Военной Коллегии Верховного Суда СССР от 1 августа.
   В 1957 году перешёл в Особое Конструкторское бюро Кабельной промышленности (ОКБ КП) в городе Мытищи Московской области.
   В 1968 году защитил диссертацию на соискание степени кандидата технических наук.
   В 1972 году был избран Действительным членом Географического общества при Академии Наук СССР
   В 1977 году перешёл во Всесоюзный Научно-исследовательский институт Кабельной промышленности (ВНИИ КП) в Москве.
   29 апреля (точно в день ареста отца) 1984 года скончалась моя мать.
   С начала 1991 года - на пенсии.
   В 1992 году получил полные сведения о судьбе отца. Он был расстрелян 7 сентября 1938 года непосредственно после оглашения приговора.
   В 1994 году в составе всей семьи - жены, дочери и двух внучек - эмигрировал в Федеративную Республику Германию, где проживаю по настоящее время в городе Дюссельдорфе.
   Помимо основной работы принимал участие в художественной самодеятельности, главным образом, как декоратор спектаклей в любительских кружках и студиях, ходил в групповые туристские походы по Кавказу, Средней Азии, Алтаю, Западным и Восточным Саянам.
   С женой Рахилью путешествовали по Армении, Грузии, Прибалтике, Российскому Северу и Дальнему Востоку, включая Камчатку, Сахалин и Курильские острова.
   В походах и путешествиях снимал фильмы, получал призы на конкурсах любительских фильмов. Фильмы, снятые на Соловецких островах, в Грузии и Прибалтике демонстрировали в программах Клуба Кинопутешествий Центрального Телевидения.
   В 1996 году начал записывать воспоминания о пережитом.

2. Евреи в МЭИ пятидесятых
(по сугубо личным впечатлениям)

  (Продолжение, см. начало в "Вас помним" , раздел "И.С.Наяшков")
  
      1 сентября 1949 года я, как и многие мои друзья, переступил порог Московского Энергетического института им. В. М. Молотова, как полноправный студент. Первым занятием была лекция по химии в аудитории А-301. Лекцию читал доцент Агафошин. Во вступлении он отметил, что химия - не профилирующий предмет в МЭИ, но в целом ряде отраслей прикладной электротехники имеет важное значение. Так начался учебный процесс.
      Математический анализ нам читал профессор Борис Абрамович Фукс. Крепко сбитый, круглолицый, с жёсткой седой шевелюрой, он входил в аудиторию подпрыгивающей походкой, склонив голову к плечу. Голос его часто срывался на фальцет и слушать его было нелегко. Видимо, зная эту особенность своей речи, первые лекции он приучал нас к своей речи. Вскоре мы по достоинству оценили доходчивость его объяснений и чёткость формулировок. Велико было наше огорчение, когда по истечении примерно месяца к нам на лекцию по математическому анализу пришёл другой лектор.
      Это событие было, пожалуй, первым заметным организационным мероприятием, коснувшимся меня, в ходе "борьбы с космополитизмом", которую вела Советская власть.
     
      К 1949 году подавление в обществе инакомыслия, хотя бы в самой микроскопической дозе вызывавшего сомнение в абсолютной незыблемости марксистско-ленинских идеалов, стало неотъемлемой составляющей повседневной жизни.
      Особое внимание уделяли "борьбе с преклонением перед Западом", "борьбе с космополитизмом". При этом как-то забывали, что в прежние времена понятия "космополитизм", "космополит" считали положительными, их рассматривали как способствующие распространению коммунистических идей.
      В конце Второй Мировой войны и после победы многие советские люди побывали за границей и смогли оценить уровень жизни населения европейских стран. Идея космополитизма в данном случае могла сыграть в обратную сторону и "космополитизм" стали рассматривать как явление отрицательное, присовокупив к нему эпитет "буржуазный".
      Параллельно с этим началась активная кампания прославления русского народа. Публиковалось множество работ, утверждавших приоритет русских учёных и изобретателей в многих отраслях науки и техники. Сомнение, высказанное по поводу подобного утверждения (например, о том, что самолёт раньше братьев Райт построил и полетел на нём Можайский, а электрическую лампочку изобрёл и изготовил ещё до Эдисона - Ладыгин) обеспечивало его автору клеймо "безродного космополита".
      Постановления ЦК КПСС, касающиеся литературы, драматургии, музыки, биологии, послужили сигналом для шквала статей с критикой конкретных деятелей литературы, искусства и науки. Естественно, в этот процесс включились не шибко успешные в науке и искусстве деятели, усмотревшие в нём возможности устранения конкурентов. В науке, литературе, публицистике, в театральных кругах стали появляться статьи с обвинениями ряда учёных, авторов, режиссёров, художников в "преклонении перед Западом", в "буржуазном космополитизме". При этом, в основном, критику обрушивали на евреев. С особым - буквально с садистским - наслаждением раскрывали псевдонимы и объявляли еврейские фамилии "космополитов безродных". Вскоре словосочетание "безродный космополит" стало синонимом понятия "еврей".
      Разумеется, жестокая критика влекла за собой оргмероприятия, в результате которых множество деятелей науки и искусства, а за ними специалистов промышленности и строительства увольняли с работы.
      Мне известно множество типичных для того времени примеров, но в данном случае ограничусь стенами МЭИ. Это тем более важно, так как ситуация здесь заметно отличалась в лучшую сторону.
      Излишне пояснять, что под маской "борьбы с космополитизмом" в жизнь советского общества вошла практически официально поощряемая юдофобия.
     
      Итак, вместо профессора Бориса Абрамовича Фукса очередную лекцию по математическому анализу пришёл читать сравнительно молодой, но совершенно седой лектор. Вид у него был несколько смущённый. Взяв в руки мел, он обратился к аудитории:
      - Меня зовут Израиль Абрамович Брин. Я буду читать вам матанализ. На чём у вас закончилась последняя лекция?
      Аудитория затихла. Лектор подошёл к первому ряду и заглянул в конспект, лежавший перед студентом.
      - Понятно. Предел частного двух функций.
      И пошёл к доске. Речь его была вначале чуть неуверенной, но вскоре он увлёкся, стал держаться всё свободней, и лекция превратилась в нечто подобное общению. Это было непривычно, но любопытно. "Вот тебе на! - Подумал я, - Вместо Бориса Абрамовича Фукса - Израиль Абрамович Брин! - Видно, не так просто избавиться от евреев полностью". О реакции остальных студентов сказать ничего не могу. Отношения с окружающими только складывались.
      Доцент Израиль Абрамович Брин читал курс математического анализа все четыре семестра и, по моему впечатлению, пользовался расположением всех студентов нашего потока.
      На втором курсе мы начали изучать науку "Сопротивление материалов" (в студенческом обиходе - "Сопромат"). Лекции читал доцент Альтер Абрамович Ойхер. Был он невысок, с типичным лицом еврейского интеллигента. Высокий лоб обрамлён тёмным с лёгкой проседью зачёсом. Неизменный аккуратный серый костюм, крахмальная сорочка и галстук завершали его облик. Говорил он негромко с прекрасной дикцией и исключительно чёткими, прекрасно подготовленными для восприятия студентами формулировками и пояснениями. Традиционно сопромат считали самой трудной для восприятия наукой, но Альтер Абрамович, всегда дружески расположенный к аудитории, подавал эту науку так, что её положения чётко - как кирпичик к кирпичику - укладывались в нашем сознании. И он никогда не позволял себе воспользоваться аббревиатурой "сопромат", а всегда уважительно и отчётливо произносил:
      - ... сопротивление материалов...
      И как образно и с энтузиазмом объяснял он знаменитую теорему РОЗУ (разрезать, отбросить, заменить, уравновесить)!
      При всём том, был Альтер Абрамович человеком скромным и мужественным. В те годы разнузданной юдофобской кампании было непросто называть себя своим типично еврейским именем, да ещё при такой рискованной фамилии. Его обаяние, знания и яркий педагогический дар снискали любовь и уважение студентов, и мне ни разу не приходилось слышать о нём плохое или почувствовать негативное отношение.
      Были и другие преподаватели-евреи: братья Башуки - гроза студентов (начертательная геометрия и черчение), профессор Фильштинский (политэкономия), преподававшие нам непосредственно, и многие другие, имена которых были на слуху в институте. Назову некоторых: заведующий кафедрой истории техники профессор, д. т. н. Белькинд, заведующий кафедрой промышленной электроники профессор, д. т. н. Каганов, заместитель заведующего кафедрой военной подготовки полковник, к. т. н. Брускин...
      И, несмотря на глухие разговоры, ходившие по институту об уволенных учёных-евреях, лично у меня не складывалось впечатление активной дискриминации сотрудников по этому признаку. Евреев было достаточно в преподавательском корпусе института. Отношу это в заслугу директора института - Валерии Алексеевны Голубцовй - супруги Г. М. Маленкова, в то время, практически, второго лица в государстве. Она, конечно, могла себе позволить больше, чем другие руководители.
      Несколько иначе дело обстояло в студенческой среде. На всех факультетах МЭИ, без исключения, на курсах старше и младше нашего 1949 года набора учились евреи (даже на закрытом Физико-энергетическом на последних курсах было несколько евреев-фронтовиков). Мне не приходилось сталкиваться с проявлением прямых юдофобских выпадов со стороны соучеников. Но мероприятия, организованные свыше по указанию районного партийного или комсомольского комитетов, помню хорошо.
      На ЭЭФ учился Сталинский стипендиат активный комсомолец Азарий Цейтлин. Был он, если не ошибаюсь, секретарём комсомольского бюро факультета. Подготовку к его сокрушению повели исподволь. В многотиражке института "Энергетик" появилась статья, смысл которой сводился к тому, что комсомолец А. Цейтлин зазнался, пренебрежительно относится к товарищам, на собраниях "зажимает критику недостатков своей общественной работы". Статья была подписана: А. Нейман., что подчёркивало её объективность.
      Арика Неймана - студента ТЭФ - я знал лично. Он был энергичен, суетлив и вечно занят общественными делами. Мы встретились в коридоре. Он просто налетел на меня. Встрёпанные волосы, худощавое лицо... Широко открытые немного испуганные глаза глядели на меня вопросительно: "Ну, о чём ты меня спросишь?", казалось говорили они.
      - С чего это ты так облил грязью Цейтлина? Ты с ним знаком? - Поинтересовался я.
      - Нет, не знаком! Я же сотрудничаю в "Энергетике", меня вызвали в комитет комсомола и сказали, что надо написать статью про Цейтлина. И назвали ребят, у которых я могу получить сведения.
      - А с самим Цейтлиным ты разговаривал?
      - Нет, мне сказали, что гораздо важнее собрать сведения из его окружения.
      Продолжать разговор с Ариком не имело смысла - он был из истово верующих.
      Вскоре на комсомольской конференции института рассматривали "некомсомольское поведение" Азария Цейтлина. Нет нужды в пересказе банальных обвинений. Цейтлин в своём выступлении представил их полную несостоятельность. Решение о строгом выговоре с занесением в личную карточку и переизбрании секретаря комсомольского бюро ЭЭФа было подготовлено заранее и беспрекословно принято конференцией.
      Азарий Цейтлин был фигурой институтского масштаба. Было ясно: Сигнал! И каждый факультет и далее - курс, а в некоторых случаях даже группа, провели подобные собрания. Национальная принадлежность критикуемых была чётко обозначена.
      На нашем ЭМФ рассматривали поведение комсомольцев Магазинера и Шендеровича. Одному из них (кажется, Шендеровичу) пытались инкриминировать даже уголовное преступление - подделку записи в зачётной книжке. По серьёзном расследовании с участием преподавателей это обвинение было снято. Их осуждали за зазнайство и желание выделиться. В частности, и в том, что они носили фланелевые лыжные куртки светло-зелёного цвета. Куртки не только бросались в глаза на фоне серо-тёмной одежды большинства студентов. Куртки были одинаковыми, и в этом видели намёк на некое содружество (не подконтрольное "общественности"!), а также стремление подражать молодёжи "разлагающегося Запада".
      К счастью, мероприятия эти проводили не по инициативе снизу, поэтому дела заканчивались, как правило, строгим выговором с занесением в личную карточку и предоставлением возможности снять наказание активной общественной работой (Виктору Магазинеру, например, было предложено возглавить стенгазету факультета, и он справился с этим заданием прекрасно!).
      Из института, насколько мне известно, никого не исключили, а студенты и преподаватели своё отношение к наказанным не изменяли.
      Особо упомяну случай на рубеже 1952/53 года.
      Дело "врачей-отравителей" в разгаре. Давление на евреев идёт открыто. Мне, наверное, повезло: не пришлось столкнуться или быть свидетелем открытого обвинения евреев со стороны студентов или преподавателей (о случаях на улице или в транспорте не говорю, там этого было предостаточно). Мы - студенты-евреи, конечно, обсуждали между собой складывающуюся ситуацию. Среди нас - евреев - был сын весьма ответственного служащего. В очередной беседе со мной он выразил мысль, что "Евреи - нация, не оправдавшая политического доверия", и что происходящее - чуть ли не результат предательства. Поражала его убеждённость. Моя попытка совместно разобраться в обоснованиях и существе такого вывода не была им принята, и я прекратил с ним всякое общение, несмотря на наши бывшие вполне дружескими отношения.
      Спустя несколько месяцев после смерти "вождя всех нардов", власть предержащие объявили о провокационном характере и фальсификации "Дела врачей-отравителей". У того самого сына ответственного служащего хватило совести и мужества извиниться не только передо мной, но и перед другими приятелями, с которыми он делился суждениями о "нации, не оправдавшей политического доверия".
      По сей день я не сомневаюсь, что такое заявление было сделано им не по убеждению. "Святая обязанность" каждого советского человека - всеми силами поддерживать и укреплять "Линию Партии", не взирая ни на какие сомнения. Идею эту неустанно вбивали в наши головы, и под влияниям шумного "дела врачей-отравителей" выражалась она в подобных высказываниях даже у некоторых евреев.
      На этом закончу проблему евреев в МЭИ.
  
Есть ещё многое, о чём можно поделиться - хорошее и не очень, весёлое и грустное - о замечательных преподавателях, о зачётах и экзаменах, о производственной практике, о нашей художественной самодеятельности и о многом, многом другом.
  
  Были бы силы и хватило бы времени.
Дюссельдорф, 28 марта 2003 г.
  
  
3. Старший брат.
Густав Наги - мой старший брат,
до войны был студентом МЭИ.
  
  У меня был старший брат. Сводный. По отцу. Звали его Густав. Я - результат второго брака отца.
  Летом 1931 года мой отец Алексей Львович Наги был командирован в Токио заведовать корреспондентским пунктом ТАСС. Наша семья возвратилась в Москву в декабре 1937 года. 29 апреля 1938 года отца арестовали. Осенью того же года в справочной НКВД-КГБ моей матери сообщили, что 07 сентября Особое Совещание приговорило его к десяти годам заключения в трудовых лагерях строгого режима без права на переписку. Под такой формулировкой скрывали приговор к расстрелу.
   Много позже - в 1955 году в связи с пересмотром судебного дела Наги Алексея Львовича мне пришлось посетить ТАСС, чтобы найти сотрудников, знавших отца по совместной работе в двадцатые годы. Они должны были дать показания об отце в качестве свидетелей. Заведующая отделом телетайпов ТАСС Маркузе, строго взглянув на меня, произнесла:
   - Так вы и есть тот самый плод солнечного юга! - разумея под этим, что знакомство Алексея Наги и Фани Зак, приведшее к браку, произошло в Сочи. В пору отпусков судьба свела их в Доме отдыха работников печати. Было это в 1928 году.
   Первой супругой отца была Дора Иосифовна Виленская, зубной врач. В семейном архиве хранится её фотография. Мне неизвестно где и как познакомились Алексей Наги и Дора Виленская, а также место, дата и точный год рождения Густава. О его существовании я знал с самого раннего детства со слов моей мамы. В тридцатые годы, когда наша семья жила в Японии, отец получал письма Густава. Два письма, написанных его рукой также хранятся в нашем архиве. Одно из них содержит сведения, позволяющие с большой вероятностью определить год рождения Густава. Ниже два отрывка из письма (орфография и синтаксис - сохранены).
   1. "Сейчас я учусь не в прежнем классе, а в новом составленном из части нашего класса и части другого седьмого. ... Сегодня у меня знаменательный день - сегодня в Райкоме В.Л.К.С.М. меня приняли в кандидаты. Кончилась 1ая четверть у меня 9 отл (из 15 отм.)) и 5 хор одна не выставлена."
   Первая четверть учебного года заканчивалась в начале ноября - к Октябрьским торжествам. Следовательно письмо было написано во второй половине ноября - начале декабря.
   2. "Папа, ты знаешь что к 1 февраля Торгсин[1] ликвидируется, поэтому не можешь ли ты выслать вперед за несколько месяцев..."
   "Торгсин" прекратил своё существование 01 февраля 1935 года, значит письмо написано в 1934/35-ом учебном году. Густав учился в это время в седьмом классе. Ко времени написания этого письма он был принят кандидатом в члены комсомола. Это соответствовало возрасту четырнадцати лет. Таким образом, наиболее вероятный год рождения Густава - 1921.
   Густава я видел только один раз в жизни летом 1938 года после ареста отца. К нам в подмосковный посёлок Джамгаровка Густав приехал не один, а с товарищем. Я возился на участке возле дома с японской игрушечной железной дорогой. Густав и его товарищ категорически отказались от приглашения мамы войти в дом. В память об отце мама вынесла Густаву японский комплект шахмат из слоновой кости. Густав заинтересовался добротно сделанными моделями вагонов и электровоза, кратко разъяснил мне назначение цистерны. Пробыв у нашего дома около пятнадцати минут, они попрощались и ушли. Так состоялась наша единственная встреча.
   Прошли годы. Война. Эвакуация - три с лишним года в Западной Сибири, в деревне Константиновка. Возвращение домой в Джамгаровку. Окончание школы в 1949 году и поступление в МЭИ - Московский Энергетический институт (тогда - имени В. М. Молотова).
   На очередное занятие по английскому языку вместо нашей преподавательницы Владовской пришла молодая женственная очень приятная круглолицая брюнетка.
   Представилась:
   - Меня зовут Лия Яковлевна Дворкина. Владовская приболела, сегодня я проведу у вас занятие вместо неё.
   Держалась она легко и доброжелательно. Читая фамилии студентов, остановилась на моей и сразу же спросила:
   - У вас был брат Густав?
   - Да, был! - Ответил я ошарашено.
   - Поговорим на перемене.
   Времени было мало, и Лия Яковлевна успела сказать, что до войны училась в одном классе с Густавом и предложила называть её Лией. На вопрос о судьбе Густава Лия (я всё же обращался к ней: Лия Яковлевна) сообщила, что он погиб в первые же дни войны, но подробности ей неизвестны. Мы договорились встретиться на следующий день после занятий.
   Лия принесла небольшую, для паспорта, фотографию. С неё на меня смотрел симпатичный парень с волнистой шевелюрой. Взгляд был серьёзный. К этому времени я уже плохо помнил внешность Густава, и этот снимок был первым в ряду воссоздававших его облик в моём представлении. Лия увлечённо рассказывала, каким способным, доброжелательным, остроумным и весёлым был Густав. Он хорошо учился и в компаниях всегда привлекал к себе внимание. По окончании школы Густав поступил в МЭИ на Теплоэнергетический факультет (ТЭФ).
   Мы встречались ещё несколько раз, но развития наши отношения не получили. Мне мешала дистанция между преподавателем и студентом, как я теперь понимаю, совершенно напрасно.
   Лабораторные работы по электрическим измерениям у нас вёл Игорь Николаевич Грацианский. Был он лет тридцати, худощав, аккуратен, нетороплив и немногословен. Густой тёмный прямой назад зачес с чуть заметной сединой, очки на прямом носу и внимательный взгляд чуть прищуренных глаз. В разговорах жёстко ограничивал себя темами лабораторных работ, которыми руководил. Подчёркнутая отстранённость Игоря Николаевича компенсировалась удивительным умением вовремя и точно обратить внимание на огрех при сборке схемы и не показная объективность при проверке и оценке отчётов. Студенты его уважали без изъявлений восторженности.
   В конце семестра я принёс Игорю Николаевичу свой последний отчёт. Он задал несколько вопросов о составленной схеме, о существе задания и поставил зачёт. Возвращая мне зачётную книжку, спросил:
   - У Вас был брат Густав Наги? Человек с таким именем учился у нас в МЭИ.
   - Да, я знаю, что мой сводный брат Густав учился до войны в МЭИ на ТЭФе. Знаю, что он погиб в первые дни войны.
   - Я не знаю обстоятельств гибели Вашего брата, но знаю, что Густав в первые же дни войны ушёл на фронт в составе целой группы студентов-добровольцев. Если Вам интересны некоторые детали о нём, я поделюсь тем, что помню.
   Договорились о встрече после занятий у выхода из лабораторного корпуса.
   Мы пошли пешком к станции метро "Бауманская". Игорь Николаевич шёл неторопливо, склонив голову и глядя себе под ноги. Негромко и обстоятельно говорил о Густаве. Говорил с уважением.
   Прежде всего отметил его способности к математике и чрезвычайно добросовестную учёбу. Нет, Густав не был круглым отличником, но знания, усвоенные им, были основательными и глубокими. Он охотно помогал товарищам разбираться в домашних заданиях, при подготовке к зачётам или экзаменам. Густав участвовал в общественной жизни: был активным комсомольцем, писал стихи в стенгазету, делал политинформации. На вопрос об их взаимоотношениях Игорь Николаевич дал понять, что общей компании не было, но друг друга знали, при встречах иногда перебрасывались парой слов. У Густава был обширный круг знакомых, выходивший далеко за пределы студенческого сообщества. Игорь Николаевич особо отметил исключительно чистые отношения с девушками, успехом у которых, как я понял, Густав определённо пользовался.
   Мы шли по Красноказарменной, мимо Парка МВО, за Яузой свернули на Бауманскую... Я слушал негромкую речь Грацианского, думал о том, что по этим местам около десяти лет назад ходил и Густав. Старался представить себе студентов тех времён: их энтузиазм, их искреннюю веру в светлые идеалы, их готовность беззаветно отдать всего себя делу победы высшей справедливости во всём мире.
   У станции метро Грацианский завершил беседу.
   - Я надеюсь, - сказал он, - Вы получили некоторое представление о своём брате. Мне было приятно рассказать Вам о Густаве. Коллег, помнящих его, осталось совсем мало, и связей между нами практически нет. Времена уже не те, да и люди - тоже. Всего Вам доброго. До свидания.
   - Большое Вам спасибо Игорь Николаевич! До свидания!
   Грацианский вошёл в вестибюль метро, а я пошёл к остановке трамвая, нашего неизменного тридцать седьмого. Продолжения наше общение не имело.
   В Доме Культуры МЭИ организовали драматический кружок. Руководить им согласился недавно переехавший из периферии в Москву режиссёр Борис Иванович Равенских. Известность его имени сделала постановка, кажется, в Казани, затем в Москве спектакля (а позже и кинофильма) по пьесе Н. М. Дьяконова "Свадьба с приданым". Он пришёл на первый сбор коллектива с помощником. Равенских представил его так:
   - Вот, ребята, Володя Иокар. Я буду задавать основные направления драматургии отдельных эпизодов, а он будет разрабатывать с вами детали и доводить их до ума.
   Владимир Иокар оказался интеллигентным и приятным в общении человеком. Он имел театральное образование. Но, на свою беду, при неких обстоятельствах полностью сорвал голос и лишил себя возможности работать на сцене.
   Услыхав мою фамилию, отреагировал немедленно:
   - Густав Наги, наверное, Ваш брат?
   - Да. Вы хорошо его знали?
   - Близко - нет. Пару раз встречался с ним у общих знакомых. Был он очень интересным и жизнерадостным парнем. Один из его приятелей рассказал о любопытном случае.
   - До войны в МЭИ математику преподавал бежавший в СССР чешский коммунист профессор Эрнест Кольман [2]. - Продолжил Владимир. - На одном из семинаров Густав задал вопрос. Кольман обернулся к доске, помолчал и ответил. То ли он плохо владел русским языком, то ли Густав задал действительно непростой вопрос, но рассказчик утверждал, что в положении экзаменующегося оказался Кольман. Не мне судить, - заключил Владимир Иокар, - кто из них был прав. Приятель Густава отметил при этом, что на доброе отношение Кольмана к Густаву этот случай никак не повлиял.
   В начале 1955 года я успешно защитил дипломный проект. В апреле начал работать на заводе "Электропровод", потом - в ОКБ Кабельной промышленности (ОКБ КП). Резкое изменение образа жизни, увлечения кинолюбительством и турпоходами отвлекли меня на некоторое время от поисков следов Густава...
   Прошли годы. На рубеже 60-ых - 70-ых мы были в гостях у двоюродной сестры моей жены Или - у Саши Мазо. Один из гостей заметил, что в студенческие годы знал человека с фамилией Наги. Звали его Густав. Он назвал также имена некоторых людей, знавших Густава лучше [3]. Не со всеми мне удалось связаться. На контакт по телефону согласился Александр Александрович Иванов. Вместе с ним Густав Наги был в группе студентов-добровольцев, направившихся на призывной пункт. Эшелон, который должен был доставить их на фронт, на выезде из Москвы был разбомблён. Иванов оказался свидетелем гибели Густава. Было ему в это время двадцать лет. Я чувствовал, что Иванову было тяжело говорить со мной. Он не выразил желания со мной повидаться, да я и не мог настаивать.
   Александр Александрович сообщил мне, где жили Густав и Дора Иосифовна:
   - От кинотеатра "Ударник" идите по Полянке до первой церкви на левой стороне и сверните в переулок направо. Зайдите в первую подворотню на правой стороне. Прямо напротив будет дверь, за ней на первом этаже - первая дверь слева. Там они и жили.
   В ближайший выходной я отправился по указанному маршруту. Всё соответствовало указаниям Иванова. Всё, кроме одного. Жители этого подъезда поселились здесь после войны и ничего не могли сказать о людях, живших там раньше.
   Время шло. На какое-то совещание во ВНИИ Кабельной промышленности (ВНИИ КП) Начальник нашего ОКБ Теодор Максович Орлович взял меня с собой. На территории завода "Москабель" по дороге к корпусу НИИ, Теодор Максович заметил:
   - Смотри, вот идёт Фарбер Леонид Яковлевич. Он был директором "Камкабеля" со дня закладки завода и довёл его до уровня ведущего предприятия нашей отрасли. Недавно переехал в Москву и сейчас - Зам. директора ВНИИКП.
   Остановились, Теодор Максович представил меня:
   - Это мой ученик - Наги Эрвин Алексеевич...
   Фарбер, чуть задержавшись, нехотя протянул мне руку и демонстративно отвернулся. Я был удивлён его враждебно-презрительным взглядом, брошенным на меня, после того, как Теодор Максович назвал меня. "Мало ли какие могут быть причины для его скверного настроения!" - Подумал я и вскоре забыл об этом эпизоде.
   Спустя какое-то время, дома у Саши Мазо я опять встретился с тем давешним гостем. Опять вспомнили о Густаве, и он заметил:
   - Вы знаете, Густав был в очень добрых отношениях с Анечкой Хубларовой - очень красивой девушкой, отвечавшей ему взаимностью. К сожалению, я ничего не могу сказать о ней - где она, как её найти...
   - Хубларова! Да я учился с Натаном Хубларовым, - воскликнул я, - может быть, он её родственник!
   От Натана я узнал, что Анна Хубларова - его двоюродная сестра, что она училась в МЭИ, и что до последнего времени она жила в Перми где её муж был директором завода "Камкабель"... И вспомнилась мне встреча с Фарбером и его реакция на моё имя. Похоже, что весьма редкая, - можно сказать, уникальная, - фамилия Наги ему была знакома и удовольствия не доставила.
   Так судьбе в очередной раз было угодно сблизить круги общения Густава и мои.
   Вскоре я узнал, что Анна Эриковна Хубларова работает на территории завода "Электропровод" в лаборатории резин ВНИИ КП. Знакомый сотрудник завода передал ей мою просьбу о встрече и сообщил о её согласии.
   Лаборатория резин размещалась в большой темноватой комнате. Я пришёл к обеденному перерыву. В помещении кроме нас было ещё два-три человека, занятых своими делами.
   Анна Эриковна - представительная, красивая женщина. Её европейский облик дополняли тёмные явно кавказские глаза и тронутые сединой вьющиеся волосы. Видно было, что она очень взволнована. Хубларова была дружелюбна, но говорила мало и внимательно меня рассматривала. Возможно, искала сходство с Густавом. Она принесла несколько групповых фотографий студенческой поры. На каждой фотографии Анна Эриковна показывала Густава и себя. Одна из них - шуточная - изображала нескольких парней на четвереньках в виде некоей упряжки, и Аню с поводьями в руках, правящую ими. Анна Эриковна предложила мне эти снимки, но взять все я не решился. Отобрал всего один, да и то без Ани, о чём сейчас весьма сожалею.
   Встреча эта была нелёгкой для нас обоих. В Анне Эриковне всколыхнулись чувства далёкого, незабытого ею и, наверное, дорогого прошлого. Мне же тяжело было видеть её волнение и переживания, связанные с моим появлением.
   Это было моё последнее и, несмотря на немногословность, наиболее впечатляющее соприкосновение с Густавом через людей, знавших его. Думаю, потому, что судьба свела меня с женщиной, в годы юности которой её с Густавом связывали взаимоотношения более значительные, нежели обычное знакомство или дружба.
  
   Сейчас невозможно сказать, как сложились бы отношения между Густавом и мною.
   Война, послевоенная пора жестокого подавления инакомыслия, расцвет антисемитизма, смерть тирана, разоблачение "культа личности", оттепель, реабилитация нашего отца, период "застоя", движение диссидентов, начало открытой эмиграции из СССР...
   Как Густав отнёсся бы к идее поиска родных в Венгрии?
   Теперь, найдя венгерскую родню и узнав историю семьи, я уверен, что отец назвал его Густавом в память Gustav Nagy (Густава Надя) [4] - так звали двоюродного брата нашей бабушки - матери отца - Каролины Штерн. Когда муж оставил Каролину с тремя сыновьями, Густав Нодь поддерживал её материально и способствовал мальчикам получить полноценное образование.
   Прошлое не терпит "бы" - сослагательного наклонения.
   Но верю, что Густав, каким я его себе представляю, разделял бы взгляды близкие моим...
   Мне же остаётся быть благодарным тем совпадениям в наших судьбах, которые свели меня с людьми, знавшими моего старшего брата и рассказавшими мне о нём.
   Время течёт, по ходу его неумолимо сокращается и число современников Густава, вместе с этим уходят и надежды узнать о нём что-либо ещё.
   И всё же... А вдруг?..
Дюссельдорф, 26 августа 2003 гда
  
  
   И вот,
  
  14 января 2009 года, вечером раздался телефонный звонок. Приятный мужской голос спросил:
   - Это Эрвин Наги? - Получив подтверждение, продолжил: - Меня зовут Макс Лопатников, и я знал вашего брата Густава.
   - Так давайте встретимся!
   По качеству связи, да и потому, что Макс, по-видимому, легко нашёл номер телефона, у меня не было сомнений, что он живёт в Дюссельдорфе или где-либо в Германии.
   - Но ведь вы сейчас не в Москве, как нам увидеться?
   - Да, я - в Дюссельдорфе, а вы разве не здесь, не в Германии?
   - Да нет, я звоню из Москвы...
   - А как вы узнали номер телефона?
   - Понимаете, в Интернете я нашёл упоминание о Густаве Наги, и вышел на сайт, в котором опубликован ваш очерк "Старший брат". Там же было указано, что вы живёте в Германии, в Дюссельдорфе. Мой сын живёт в США, и я попросил его найти номер вашего телефона, что он и сделал.
   Можете себе представить моё состояние...
   Из дальнейшей беседы выяснилось, что их семьи дружили, что в детстве и в школьные годы Густав и Макс часто проводили время вместе.
   Максу сейчас восемьдесят семь лет. Он очень сожалел, что один из близких друзей Густава - Мартин Мартинсон, живший в Нью-Йорке и много о нём знавший, скончался несколько месяцев тому назад. По его словам, память уже часто подводит, но он обещал просмотреть свой архив и подобрать информацию о Густаве.
   У Макса установлен Skype с камерой и мы общаемся, видя друг друга.
   Макс сообщил, что мать Густава звали Дора Моисеевна (а не Иосифовна). С Алексеем Наги она познакомилась во Владивостоке, там же родился Густав.
   По электронной почте Макс прислал фотографию, сделанную в 1937 году на дне его рождения. На ней Густав сидит за столом между Максом и Мартином. Обычной почтой прислал подлинник Поэмы об Альфреде, посвящённой Густавом некоей Ксане (второй оттиск, отпечатанного на машинке экземпляра).
   У Макса сохранились также дневники школьных лет. Он надеется найти в них и переслать мне сведения, связанные с Густавом.
  
   Казалось, прошлое безвозвратно... Ан нет! Всё наше - с нами, и даже удаётся узнавать, что-то новое.
   Жизнь продолжается!
  
Дюссельдорф
18 марта 2009 года
  
   Примечания.
   1 Всесоюзное объединение "Торгсин" (расшифровывается как "торговля с иностранцами"), многочисленные магазины которого вопреки названию торговали главным образом не с иностранцами, а с советскими гражданами, принимая у них изделия из золота и серебра и валюту, выдавая взамен так называемые "боны" с достоинством в рублях и копейках. В стране было голодно, и люди проедали свои ценности, оставшиеся от родителей или средства, получаемые из-за рубежа, у кого была такая возможность.
   2 По окончании Второй Мировой войны профессор Эрнст Кольман возвратился в ЧССР, продолжал научную деятельность, был избран Действительным членом Академии наук ЧССР. После "Пражской весны" 1968 года вышел из рядов Коммунистической партии и эмигрировал. По некоторым сведениям - в США.
   3 Были названы: Гриша Гершензон, Алексндр Иванов, Тамара Локшина, Рубчинский (сотрудник ВЭИ им. В. И. Ленина), Игорь Степаненко (Зав. кафедрой в МИФИ).
   4 В венгерском языке буквосочетание gy воспроизводят как дь, в других языках - как ги.
Дюссельдорф, 26 августа 2003 гда
  

4. Персональное дело.

   Весной 1950 года в вестибюле клуба МЭИ (полное название Московский, Ордена Ленина Энергетический Институт имени В. М. Молотова), шла подготовка к общеинститутскому смотру художественной самодеятельности. Репетировали номера нашего Электромеханического факультета. Общие интересы, дух соревнования и творчества, допускаемого в те годы исключительно в рамках гоcподствующей коммунистической идеологии, и, конечно, молодость создавали дружескую атмосферу. В некоторых случаях и доверительную.
   Репетировала любимая нами Таня Карташова. Она успешно выступала на курсовых и факультетских вечерах и в подшефных организациях. Сейчас Таня отрабатывала популярные тогда "Вечерком на реке" и "По росистой луговой, по извилистой тропинке". Она училась на втором курсе, я - на первом.
Ее нежный голос звучал, как всегда, задушевно и звонко. Серые глаза лучились радостью, когда аккомпанeмент удачно подчеркивал выразительность исполнения. Не только пением и привлекательной внешностью располагала к себе Таня. Была она женственна, доброжелательна, и не один парень нашего института стремился подружиться с ней. Повторив в последний раз обе песни от начала до конца, Таня закончила репетировать и собралась уходить.
   Я заметил, что она чем-то обеспокоена.
   Был конец учебного года. Время очень важное для второкурсников. Перед третьим курсом студентов распределяли в группы по специальностям, причем не всегда по желанию учащихся. Подготовка к этой процедуре начиналась в конце второго курса с заполнения обширных, на полсотни вопросов, анкет. Татьяна как раз переживала этот момент и явно нервничала. Я поинтересовался, не тревожит ли ее перспектива не быть зачисленной на выбранную специальность.
   - Нет, не тревожит. - ответила Таня, - Меня больше беспокоит проблема заполнения анкеты, которую вчера я получила в деканате.
   И она рассказала, что в середине тридцатых годов ее родителей арестовали и сослали в исправительно-трудовые лагеря. После отбытия присужденных сроков их направили на постоянное поселение в Сибири в низовьях Оби с поражением в гражданских правах и без возможности выездов на всю оставшуюся жизнь. Растила и воспитывала ее в Подмосковьe тетка, сестра матери. Таня окончила школу с серебряной медалью и без экзаменов поступила в МЭИ. При подаче документов она умолчала о положении родителей и теперь не знает, как ей быть. Другими словами, сознаться в неправильном заполнении анкеты, или продолжать скрывать. За "сокрытие анкетных данных", - чего бы они ни касались, - места учебы, национальности или социального происхождения, членства в пионерской организации или наличия родственников за границей, - карали очень жестоко: в лучшем случае, изгнание из комсомола и института, в худшем, - суд и последующее заключение. В зависимости от множества обстоятельств, а в основном, от уровня произвола в окружении провинившегося. Так что, о чем подумать - было. И Таня думала.
  
   Замечу, что позже, на втором курсе, мы все получили наглядный пример. У нас на курсе появился новенький. Звали его Володя Березин. Крупный брюнет с негустыми волосами и настороженным взглядом. Держался он крайне отчужденно. Спустя некоторое время мы узнали, что два года назад при поступлении в институт он не сообщил об арестованных родителях. Как медалист был принят на Радиотехнический факультет. Студентов этой специальности, имеющей оборонное значение, подвергали тщательной проверке, в ходе которой "органы" установили проступок, совершенный В. Березиным. Его исключили из комсомола и института. Предложили поработать год рабочим на заводе. Там же, на заводе, восстановиться в комсомоле и получить положительную характеристику. Эти условия он выполнил и снова стал студентом МЭИ, но уже не Радиотехнического, а нашего, Электромеханического факультета. Каких душевных сил ему стоило пережитое испытание, - судить не берусь. Но недоверчивость и напряженность чувствовались в его поведении еще долгое время.
   Все это произошло позже. А сейчас мне нужно было высказать свое мнение Тане. Она не знала, что мой отец тоже арестован. Не знала также, что при поступлении в институт я сообщил об этом. Моя откровенность объяснялась укладом жизни советского общества, пронизанного ощущением, что каждый человек находится под неусыпным контролем "органов" - МВД и КГБ. В любом коллективе, в каждой коммунальной квартире, в каждой группе студентов и в каждом классе школы, начиная с седьмого, были осведомители, завербованные "органами" под предлогом верного служения коммунистическим идеалам, либо за подачку неких благ, либо просто под страхом ареста. Были, конечно, и добровольные "помощники". В частности, и среди наших соседей. Они прекрасно знали о ситуации в нашей семье, и у меня не было уверенности, что при случае они не донесут об этом "куда следует". За доносом следовало бы разоблачение, а это гораздо хуже собственного признания. Перед любым начальством, любой комиссией, в том числе и перед приемными комиссиями институтов, лучше было выглядеть попавшим в беду, несчастным, вызывать сочувствие, а ещё лучше - жалость. Чтобы государственный чиновник, председатель или член некоей комиссии явно чувствовал свое превосходство и властные возможности. В таком случае можно было больше расcчитывать на понимание и положительное решение имеющейся проблемы. Да и вообще, быть благополучным, лично, индивидуально, в отрыве от коллектива, считалось не очень порядочным и даже подозрительным. Вот, если у тебя неприятности: болезнь, пожар, обокрали, супруг или супруга изменяет, дети плохо учатся, - это нормально! Приходи в администрацию, а лучше в партийное или комсомольское бюро. Здесь тебя поймут правильно, а по существу сладостно почувствуют твою зависимость от них и помогут или сердечно объяснят всю беспочвенность твоих притязаний.
   Исходя из этого, я и сказал Тане:
   - Иди сама в факультетское бюро комсомола и честно все расскажи. Ты хорошо учишься, активно участвуешь в общественной жизни. Твое личное признание может смягчить наказание. Не дай бог, все станет известно со стороны! Это будет совсем скверно.
Таня выслушала мои доводы, согласилась и добавила:
- Ко мне хорошо относится один недавний выпускник из нашего общежития. Его оставили в институте для работы с кадрами. Пока жилплощади ему не дали, он живет в нашем корпусе. Пожалуй, я сначала пойду к нему. Попрошу совета.
На этом она ушла с репетиции.
   Прошли смотры художественной самодеятельности.
   Студентка второго курса Электромеханического факультета Татьяна Карташова получила диплом участника институтского смoтра. Закончилась весенняя сессия. После летних каникул, первого сентября, мы пришли в институт.
   При первой же встрече Таня рассказала, что ее знакомый, работающий с кадрами, в беседе с ней весной предположил, что исключение из комсомола - наверняка, но в институте, может быть, оставят. Может быть! Начинать же ей надо с факультетского Бюро ВЛКСМ. Таня пошла туда сразу после этой беседы. Eй предложили написать заявление с изложением сути дела. Приняли решение отложить рассмотрение ее персонального дела на факультетском комсомольском собрании до осени, до начала нового учебного года.
- Вот я и жду теперь этого собрания, - закончила она невесело.
   Факультетское комсомольское собрание - событие заметное. Такое случается три - четыре раза в учебный год. Его специально "готовят". Через курсовых и групповых комсомольских руководителей сообщают о повестке дня, формируют "общественное мнение" и подготавливают выступления в требуемом направлении. Словом, делают все, чтобы исключить возможность свободного обмена мнениями и обеспечить беспрепятственное принятие спущенных сверху решений. На этих собраниях обязательно присутствует член Комитета ВЛКСМ института или даже секретарь Комитета, носящий титул "Комсорг ЦК". Mногочисленная комсомольская организация института приравнивалась к районной, и опека над ней со стороны властей была очень пристальной. Поэтому, кроме представителя Комитета комсомола, на факультетских собраниях обязательно присутствовали и в нужный момент вмешивались двумя-тремя репликами, а иногда брали слово члены факультетского Бюро ВКП(б) и Парткома института.
  Подготовка собрания по поводу Татьяны Карташовой началась с разговора с ней в комсомольском Бюро факультета. На вопрос, почему она скрыла анкетные данные при поступлении в институт, Таня ответила, что очень хотела поступить в МЭИ и боялась, что это ей помешает. В ходе беседы члены Бюро очень интересовались теми из ее окружения, кто знал об этом, и какова была их реакция на ее поступок. Таня пeречислила четырех сокурсников и меня. На следующие заседания бюро последовательно вызывали на беседу каждого из нас. Главное, что интересовало членов Бюро, почему, зная о поступке Карташовой, мы не доложили о нем. Сокурсники отвечали, что боялись ей повредить, а сомнений в личной порядочности и лояльности Тани у них никогда не возникало. Все они жили в одном общежитии с ней, и жизнь каждого была у всех на виду.
   Предъявили эту претензию и мне. Пришлось объяснить, что у меня самого неидеальные анкетные данные, и я не скрывал их при подаче документов в институт, чтобы чувствовать себя спокойно. И Тане советовал самой лично сообщить о своем поступке, полагая, что это самый правильный путь. Добавил, что если бы в Бюро, или администрации, об этом узнали бы от меня, или от кого-то другого, ей было бы значительно хуже, и что, на мой взгляд, приличнее Тане сказать об этом самой, чем мне информировать кого-либо. К началу ноября собрание было подготовлено и назначено на один из после праздничных дней.
  
   А перед праздниками произошло событие, оставившее в памяти глубокий след и косвенно связанное с "делом" Татьяны Карташовой. На ее курсе учился студент Борис Бройдо. Парень совершенно выдающихся способностей и непередаваемой, даже для тех времен, бедности. Его клетчатый пиджак с продранными локтями скрывал под собой манишку - воротник и переднюю часть сорочки, заправленную в заношенные брюки. Борис был высок, держался с большим достоинством, обладал хорошо поставленным голосом и яркой речью. Учился с интересом и только на отлично. Накануне праздника их курс устроил вечер совместно с одним из факультетов МОПИ - педагогического инcтитута, где училось много девушек. Мы столкнулись в коридоре общежития, и он обратил внимание на мой новый темно-синий шевиотовый костюм, приобретенный на средства, присланные родственниками. Борис попросил у меня костюм на вечер, и мы обменялись одеждой. На эту ночь я оставался ночевать в общежитии. Борис вернулся с вечера в приподнятом настроении и воодушевлено рассказывал о своем успехе на вечере, и как ему помог, по его мнению, в этом мой костюм. Разговор перешел на насущные проблемы, в том числе и о предстоящем мне распределении по специальностям. Борис вызывал у меня абсолютное доверие. Поделился я и своими сомнениями, связанными с моими пятнами в анкете. О Тане я говорить с ним не мог. В комсомольском Бюро строго предупредили: об этом ни с кем не говорить и, тем более, не обсуждать. Борис, выслушав меня, объявил, что все это - ерунда, что у него самого ситуация достаточно напряженная. Он рассказал, что их семья - родители и два сына - жила в Литве. После присоединения Литвы к Союзу ССР, отец Бориса передал кому-то едкий анекдот по этому поводу. Всю семью депортировали в Якутск на вечное поселение. Здесь Борис и окончил школу с золотой медалью. Если это удалось ученику из семьи "отщeпенцев", надо думать, он чего-то стоит. С "Золотым аттестатом" и паспортом с исчезнувшей печатью о невыезде он приехал в Москву и поступил в МИИТ - институт железнодорожного транспорта на факультет строительства мостов и тоннелей. Как медалист, получил общежитие и отлично закончил первый курс. На второй курс сумел перевестись в МЭИ с общежитием. Случай для того времени редчайший, но Борисом реализованный. Жил он в комнате вместе с ребятaми нашего курса.
   В те годы паспорта, выдававшиеся гражданам по достижении шестнадцати лет, представляли собой листочек плотной бежевой бумаги с водяными знаками и небольшой фотографией в центре. Их ежегодно продлевали и только в восемнадцать лет заменяли на книжечку защитного цвета. У Бориса был именно такой паспорт-листочек, и продлевать его он должен был только на месте поселения. Рекомендовать ему повторить шаг Тани было смешно, - он прекрасно понимал свое положение и был готов отвечать за свои действия. Да и не просил он никаких советов. Просто поделился, немного облегчив душу и надеясь подбодрить меня. Можно себе представить, насколько это знание меня подбодрило. Особенно в преддверии грядущего собрания.
   Прошли праздники. Пару дней спустя, после занятий, я зашел в общежитие. Заглянул и в комнату, где жил Борис. Мои сокурсники, жившие с ним, сказали, что Борис неожиданно уехал домой. Настроение у них было подавленное. Разговор не клеился. Стало как-то неуютно. В удобный момент я тихо спросил у одного из них, что же все-таки случилось у Бориса. Он поманил меня в коридор и отвел к окну на лестничной площадке.
   - Прежде всего, - сказал сосед Бориса, - с нас взяли подписку о неразглашении государственной тайны. Тебе я решаюсь рассказать, что произошло, так как знаю твои с Борисом дружеские отношения и, надеюсь, ты не желаешь плохого ни ему, ни нам, давшим подписку. Так вот, вчера поздно вечером, когда мы укладывались спать, в комнату постучали и с нашей комeндантшей Клавдией Ивановной вошли трое. Борис сразу сказал: "Это за мной!", и спрыгнул со своего второго этажа кровати. Пришедшие предъявили ордер на арест, сверили документы и, дав короткое время на сборы, увели Бориса. Пока он собирался, мы подписывали обязательство о неразглашении происшедшего. Клавдия Ивановна стояла за дверью на случай, если кому-нибудь вздумается зайти в нашу комнату. Прощаясь, Борис обещал прислать адрес, по которому нужно будет выслать ему необходимые учебники. Держался он внешне совершенно спокойно.
   - Понял?
   - Да. Очень хорошо понял.
   Понял я также, что Борис внутренне постоянно ждал этого события и был готов к нему. Именно это позволило ему сохранять внешнее спокойствие.
  
   История Бориса Бройдо имела продолжение. Ребята получили от него письмо. Из места поселения в Восточной Сибири под небольшим городом Енисейск. Там он добился разрешения заочно учиться в техникуме по специальности, кажется, горнорудной. Учебники ему мы послали.
   В 1956 году я пришел в МЭИ получать значок окончившего институт. На лестнице административного корпуса Борис и я буквально налетели друг на друга. Он, освобожденный, полностью реабилитированный, приехал в Москву продолжать учебу. Рассказал, что отправлен на место поселения без суда. По дороге его назначили старшим в вагоне с сорока уголовниками. Борис выдержал и это испытание. Уже на месте он закончил курс техникума и получил диплом. Со временем Борис окончил МЭИ, создал семью, продуктивно работал. Стоит добавить, что и родители его возвратились в Вильнюс, а отец еще успел поработать как инженер-строитель. Но все это было гораздо позже и в совсем другие времена.
  
   А пока... Пока наступил день факультетского комсомольского собрания. Эти мероприятия происходили обычно в зрительном зале клуба МЭИ. Незадолго до собрания среди студентов пошли слухи о некоем очень важном персональном деле как о главной причине собрания. К назначенному часу комсомольцы заполнили зал. Рассаживались в принятом порядке - перед сценой первый и второй курсы, в самом дальнем конце, под окошечками кинопроекторов, - дипломники. Из-за кулис появились члены президиума. Состав его свидетельствовал о серьезности собрания.
   За стол, покрытый красной тканью, вместе с секретарем факультетского Бюро Олегом Веселовским и членами Бюро, уселись декан факультета профессор Бабиков, комсорг ЦК МЭИ Лева Шерстнев, представитель Парткома МЭИ доцент кафедры марксизма-ленинизма Соркин, - генерал-майор в отставке с правом ношения формы. В ней он и присутствовал. Блеск его золотых погон придавал событию особую значительность. Собрание открыл секретарь Бюро. Он кратко доложил о проступке Татьяны Карташовой, подчеркнул политическую сторону дела, обратив внимание на особую ответственность собрания, которому предстоит вынести вердикт в отношении Татьяны Карташовой и комсомольцев, причастных к этому делу. Затем слово взял профессор Бабиков и сообщил:
   - Несколько дней назад компетентные органы установили, что в коллектив студентов нашего факультета пробрался и обосновался в нем чуждый элемент. Сотрудники органов сумели, к счастью, его обнаружить и изолировать...
Фамилии "чуждого элемента" декан не назвал. Из продолжения его речи сложилось впечатление, что был обезврежен чуть ли не шпион, работавший на враждебные страны. Эта информация внесла в атмосферу собрания дополнительную напряженность с неким оттенком взаимной подозрительности.
   Первой на трибуну пригласили Таню. Предложили рассказать о мотивах проступка и особо упомянуть людей, знавших ее обстоятельства. Таня повторила причины умолчания о судьбе родителей, сказанные на бюро, и пофамильно назвала сокурсников, бывших в курсе дела, забыв упомянуть меня. Один из членов бюро многозначительно спросил:
   - А больше никто не знал?
   И Таня, уже сходившая с трибуны, повернулась к микрофону и произнесла:
   - Я забыла сказать, что весной поделилась о моем беспокойстве c Эрвином Наги, и он был единственным человеком, рекомендовавшим обязательно самой рассказать обо всем в комсомольском Бюро.
   Один за другим на трибуну поднимались Танины доверенные и говорили:
   - Да, знали. Молчали потому, что не хотели подводить Татьяну, не хотели быть причиной ее неприятностей. Всегда были уверены в ее порядочности.
   Слова, наверное, были другими, но смысл - такой. Наступила моя очередь подняться на трибуну. Повторив сказанное на факультетском бюро, закончил словами:
   - В 1938 году мой отец был арестован. При поступлении в институт я об этом сообщил. Думаю, я понимаю человека, находящегося в подобной ситуации. Допускаю поэтому, что в зале, кроме Тани Карташовой, есть еще люди, не сообщившие некоторых подробностей своей биографии раньше. На мой взгляд, сегодняшнее собрание предоставляет возможность сделать это сейчас наиболее безболезненно.
   Начались прения. Выступавшие разделились на две категории. Одна - порицала поступок Тани, как свидетельствующий о ее недоверии к нашему справедливому строю и общeству, и требовала суровой кары. Другая, представленная, в основном, студентами, отягощенными различными дефектами своих биографий, - репрессирoванными родителями, пребыванием на территориях, временно оккупированных противником в период войны, родившимися за пределами СССР (были и такие), и тому подобными, - взывала к справедливости:
   - Как же так? У нас все равны, и товарищ Сталин сказал, что сын за отца не отвечает, а на деле все часто бывает не так, и что именно это толкает иногда людей на такие нежелательные поступки!
   Речи обвинявших Таню напомнили мне одно выступление на прошедшей ежегодной общеинститутской комсомольской конференции. После годового отчета Комитета ВЛКСМ МЭИ избирали его новый состав. Кандидаты в члены Комитета рассказывали с трибуны свои биографии. Один из них, кажется его фамилия была Фотин, начал свое выступление так:
   - Мой отец, как враг народа, был расстрелян в 1937 году!...
   Фраза была произнесена с яростью и ударением на словах "враг народа" и "расстрелян". Я был поражен демонстративной ненавистью к отцу и показной уверенностью в правоте происшедшего. Не мог я поверить в искренность кандидата. В состав Комитета он был избран.
   Для меня сказать так об отце было невозможно. Я был уверен в невиновности отца, да и вообще, большинства репрессированных по политическим поводам. Эта раздвоенность - уверенность в невиновности караемых и одновременное формальное признание факта наказания - и составляла одну из особенностей нашей жизни.
   Собрание, между тем, продолжалось. В ответ на призывы к справедливому персональному подходу к каждому человеку, слово взял Комсорг ЦК МЭИ Лева Шерстнев. Рассказал о своих знакомых с неблагополучными анкетами, допущенных к секретной и совершенно секретной работе! Выступил и член парткома института генерал Соркин. Благообразная внешность и мягкий голос не сочетались с блеском золота погон и широкими красными лампасами на брюках. Без излишнего нажима, отеческим тоном, объяснил, что, к сожалению, это естественно: когда есть выбор, предпочтут человека с чистой анкетой. На вопрос с места по поводу уровня способностей и деловых качеств, не всегда совпадающих c хорошими анкетными данными, разведя руками, подтвердил:
   - Да, не всегда. Но время все ставит на свои места, - не уточнив, впрочем, какое время и на какие места.
   Разнобой выступлений постепенно уступал место подготовленному направлению собрания. Cекретарь Бюро Олег Веселовский уже был намерен вынести на обсуждение меру порицания Татьяны Карташовой, как слово взял его заместитель по агитационно-массовой работе Игорь Румянцев. Заметно было, что слово ему дали неохотно, несмотря на авторитет и положение второго человека в руководстве комсомольской организации факультета, - ответственного за агитацию и пропаганду, за важнейшие функции любой общественной организации в стране тех времен. Игорь учился на нашем курсе. Внешне очень приятный, выше среднего роста, отличник, видный в институте спортсмен-стайер, прирожденный общественный руководитель, обладающий удивительным умением убеждать. Причем не громко, не с трибуны, а в личной беседе. Ему, по его положению, приходилось выступать и с трибуны, и в этом случае он никогда не поднимал "ярость масс" и не "вел за собой". Умел находить слова, которые каждый воспринимал, как обращенные к нему лично. Его любили и уважали за не показную доброжелательность и порядочность.
   - Очень плохо, - начал Игорь, - когда в коллективе находится человек, обманывающий доверие своих товарищей. Я говорю о себе. У меня в 1936 году арестовали отца. Я скрыл это в школе, когда вступал в комсомол. Я не рассказал об этом и не указал в анкетах, когда мне оформляли золотую медаль по окончании школы. Я умолчал об этом при поступлении в институт. Более того, я не говорил об этом, когда уже в институте меня выдвигали в составы курсового и факультетского бюро. Таким образом, я в важныe моменты моей жизни обманывал коллективное доверие своих товарищей по учебе и общественной работе. Я не считаю себя вправе судить вместе с вами Таню и прошу комсомольское собрание факультета рассмотреть мое признание по справедливости.
Всеобщий шок. Мертвая тишина.
   Через несколько секунд председательствующий Олег Веселовский спрашивает, кто просит слова. Молчание. Один из сидящих в президиуме обращает внимание на руку, поднятую в глубине зала. На трибуну вышла студентка и, назвав себя, призналась, что она тоже скрыла сведения об арестованных родителях. И после этого, как прорвало:
   - Не сообщил о себе...
   - Не написал...
   - Не внес в анкету...
   - Не сказал...
   Кто-то - многословно, кто-то пытался отделаться запиской в президиум, но собрание требовало сознавшегося на трибуну. Сидящих в зале охватила некая экзальтация. Некоторые комсомольцы стремились влиться в поток сознающихся, захваченные чувством принадлежности к "своим", а "со своими" всегда легче. Основная же часть являла собой зрителей небывалого представления: студенты, с которыми вместе учились, развлекались, вместе жили в общежитии, оказывается, носили глубоко в душе мрачные тайны обстоятельств своей жизни и сейчас, на глазах всего факультета, открывали свое сокровенное. К остроте восприятия этого зрелища примешивалось и сочувствие к кающимся. Собрание явно сбилось с намеченного пути. Президиум под само обличительные речи выступающих совещался, как быть дальше. После двадцать второго сознавшегося наступила тягостная тишина. Секретарь Бюро Веселовский подошел к трибуне и внес предложение собрание закрыть и поручить факультетскому Бюро в рабочем порядке рассмотреть персональные дела сознавшихся, в том числе дела Тани и Игоря. Собрание это предложение приняло. Подавляющее большинство студентов симпатизировало им, да и всем остальным, проявившим свою ущербность. Полагали, что изгнать из комсомола и института двадцать четыре человека вряд ли приемлемо для руководства. Надеялись на более щадящий исход и виновники происшедшего. Комсомольцы расходились, оживленно обсуждая необычное собрание.
В вестибюле клуба Олег Веселовский, столкнувшись со мной бросил:
   - Вот что ты наделал своим выступлением!
   - Но это же лучше, чем если бы они продолжали скрывать! Неужели нет?! - воскликнул я.
   - Для них, наверное, лучше, - ответил Олег и пошел к выходу.
   На следующий день по институту пошли разговоры о собрании на Электромеханическом факультете. Мне не известно, имело ли это событие резонанс на других факультетах МЭИ. Одно я понимал хорошо: признания выступавших были спровоцированы не мной, а, главным образом, Игорем Румянцевым. Авторитет его среди нас был очень высок. Позже мы узнали, что в ходе подготовки собрания на одном из заседаний факультетского Бюро Игорь объявил о своих обстоятельствах и настаивал на рассмотрении его персонального дела одновременно с делом Тани. Однако, секретарь и члены Бюро не были склонны обсуждать на одном собрании персональные дела рядовой комсомолки и Зам. секретаря по агитработе. Предлагали рассмотреть дело Игоря только на Бюро и в Комитете ВЛКСМ МЭИ, не вынося "сор из избы". Полагаю, что Игорь, приняв решение выступить на собрании, понимал, что этим облегчит судьбу Тани. Не думаю, что он рассчитывал на последующие выступления. Но, повторяю, уверен, что именно его выступление послужило камнем, повлекшим за собой последующий обвал.
   Факультетское Бюро в течение семестра рассматривало персональные дела всех сознавшихся в сокрытии анкетных данных.
   Процедура проходила однообразно:
   - Осознал?
   - Осознал.
   - Строгий выговор с предупреждением и занесением в личную учетную карточку.
   Из института никого не исключили. И это было главное.
  
   В заключение следует добавить, что в те сталинские времена исключение из комсомола двадцати с лишним человек в принципе большой проблемы не составляло. Из института - тоже. У меня нет уверенности, что в другом московском институте подобное событие закончилось бы так же. Достаточно вспомнить, как уже во времена хрущевской "оттепели", во второй половине пятидесятых годов, в Московском Государственном Университете была "вскрыта антисоветская студенческая организация". В защиту исключенных инициаторов вступились студенты гуманитарных факультетов и объявили бойкот занятиям. До их сведения было доведено:
"Если саботаж завтра не будет прекращен, все студенты бастующих факультетов будут исключены. Взамен исключенных на все курсы будут набраны учащиеся из провинциальных университетов."
   Все очень быстро успокоились. В МЭИ же, в гораздо более жесткие времена, дело, практически, "спустили на тормозах". Конечно, одновременное публичное выявление двадцати четырех анкетно-неблагонадежных студентов на одном факультете, да и в одном институте - происшествие чрезвычайное. Причину благоприятного конца я усматривaю в директоре нашего института - Валерии Алексеевне Голубцовой - супруге Георгия Максимилиановича Маленкова - второго человека в партии и государстве после Сталина. Борис Бажанов в своей книге "Записки личного секретаря Сталина", изданной в Париже, назвал ее "Умная Лера". Она имела реальную возможность предотвратить репрессии против своих студентов.
   Надеюсь, так оно и было.

5. В. Грановский и другие о деле Карташовой.
(По поводу заметки В. Грановского в разделе "Крупицы воспоминаний". )

   У меня создалось впечатление, что Вася Грановский, Изя Кушнир и Володя Злотский обсуждая собрание, посвящённое персональному делу Тане Карташовой, скрывшей свои анкетные данные, совместили с собранием, посвящённым персональному делу Жени Седляр, обвинённой в моральном разложении. Напомню, что там фигурировало имя фронтовика, члена партии и Бюро ВЛКСМ Юры Инина и ещё - хорошего парня Виталия Вечеслсавова. Там и была произнесена сакраментальная фраза Лёни Писарика. Там и выступал первокурсник Левитас, о котором вспоминал Вася. Когда мы уже были дипломниками, было ещё одно собрание, на котором рассматривали, якобы неблаговидный, поступок Гриши Тамояна в отношении некоей девушки. Времена уже несколько поменялись, и он отделался незначительными порицаниями.

6. Илья Эренбург вблизи.

[]
Фото Э.Наги.
  
   В конце сороковых годов среди московских евреев негромко ходила такая шутка:
   - Отгадайте загадку: назовите трёх великих советских евреев, на букву "Ш"! Вы их знаете?
   - Все три на букву "Ш"?... Нет... Не знаю. И кто же это?
   - Великий ШРАЙБЕР - Илья Эренбург, великий ШРАЙЕР
  -- Юрий Левитан, великий ШВАЙГЕР - Лазарь Каганович!
   (На идиш "шрайбер" - писатель, "шрайер" - крикун, "швайгер" -молчальник.)
   Горький этот юмор отражал попытки государственной власти частым звучанием авторитетных еврейских имён прикрыть явные проявления своего антисемитизма.
   Судьбе моей было угодно, чтобы с одним из этих трёх великих "Ш" мне довелось несколько раз встречаться. Речь не идёт о тесном личном контакте, нет, - просто в течение ряда лет я имел редкие возможности наблюдать Илью Григорьевича Эренбурга, так сказать, "на расстоянии вытянутой руки", почувствовать его как личность и даже узнать от него некоторые детали судьбы моих родных.
   Цепочка событий, которая привела к главной фигуре этого сюжета, началась в августе 1949 года. Я сдавал приёмные экзамены в Московский Энергетический - тогда ещё имени В. М. Молотова - институт. Вместе со мной в группе оказался юноша, одетый несколько необычно: широкий пиджак серо-зелёного твида, солдатские галифе и сапоги. Невиданный темно-синий берет с окантовкой из тонкой кожи дополнял его наряд. Говорил он с сильным иностранным акцентом и заметными нарушениями грамматики. Выглядел иностранцем, но сапоги, пусть даже хромовые... В целом, держался он свободно и вполне уверенно.
   Первым и решающим экзаменом было сочинение. Когда я занял место за одним из столов, увидел прямо перед собой спину в том самом пиджаке из серо-зелёного твида. В школьные годы сочинения были моим слабым местом, главным образом, из-за синтаксиса. Больше тройки я никогда не получал (так она - единственная по русскому языку - и украсила мой Аттестат зрелости). За содержание получал иногда одобрение, но только на словах. Поскольку получивших неудовлетворительную оценку по сочинению отчисляли, всё моё внимание было уделено расстановке запятых. И когда сидевший передо мной юноша в пиджаке из твида обернулся и попросил проверить его сочинение, так как русский язык для него не родной. Я отказался, сказав, что сам совсем не силён в грамматике и вряд ли смогу принести пользу. К счастью, энергичный сосед справа взялся проверить его работу и внёс довольно много исправлений.
   - Очень много ошибок! - Сожалел мой сосед. - Почти столько же, сколько слов. Я просто не смог исправить все. Боюсь, он схватит двойку!
   Письменный экзамен по математике мы сдавали до оглашения отметок по сочинению. Василий Грановский - так звали этого приметного юношу - решил все примеры легко и быстро.
   Вася появился на первом устном экзамене и вполне прилично его сдал. На вопрос энергичного парня - Володи Мискина, проверявшего сочинение, - какую оценку ему поставили Вася ответил:
   - А никакую! Я объяснил в Приёмной комиссии, что русский язык мне не родной, и так как по письменной математике я получил "пять", мне разрешили сдавать остальные экзамены.
   В общем, в Приёмной комиссии решили, что Грановского зачислят в институт, если остальные экзамены будут сданы на пять.
   Экзамен по иностранному языку прошёл комично: Василий сдавал французский. Взяв билет, он без подготовки сел к экзаменаторам и бегло заговорил. По-французски. Преподавательница, всплеснув руками, попросила:
   - Пожалуйста, помедленнее!
   В несколько минут экзамен был сдан, конечно, на пять.
   Другие экзамены он также сдал на пятёрки.
   Началась учёба, и, одновременно, - активная общественная жизнь. В первые же месяцы мы решили организовать встречу с кем-либо из известных писателей или журналистов. На одной из перемен обсуждали - кто бы согласился к нам приехать. Кто-то вспомнил рассказ Васи о родителях, имевших отношение к художественному творчеству, и эмигрировавшими в Париж до первой Мировой войны. Там, в кругу деятелей искусства из России, они часто общались с Эренбургом. В Париже и родились Василий, и его сестра-близнец Софья.
   Начало Второй Мировой войны застало мать с близнецами на Рижском взморье в Латвии, где они отдыхали. Вернуться в Париж к мужу и отцу они уже не имели возможности. Вскоре Латвию включили в состав Советского Союза, и им удалось переехать в Москву, устроится и, со временем, получить советское гражданство. Здесь в Москве Эренбург поддерживал их материально (серо-зелёный пиджак из твида был с плеча Эренбурга).
   На очередной перемене обратились к Грановскому с просьбой пригласить Илью Эренбурга к нам в институт.
   - Как ты думаешь, это - реально?
   - Думаю, да, Илья Григорьевич не откажет, но день, наверное, назначит сам.
   Возможность этой встречи вызывала особый энтузиазм у студентов-фронтовиков. Они рассказывали, что статьи Эренбурга зачитывали в окопах перед атакой, и это действовало сильнее "наркомовских" ста грамм. А на фронте и в партизанских отрядах был не писанный закон: газеты со статьями Эренбурга не раскуривать. Говорили также, что фашисты разбрасывали листовки с обещанием "на Красной площади первыми повесить "этих евреев - Эренбурга и Левитана".
   Вспомнили, как при открытии судебного процесса в Нюрнберге среди нацистских лидеров на скамье подсудимых произошло тревожное движение - они увидели и узнали в корреспондентской ложе Эренбурга.
   Словом, мы ожидали встречу с личностью легендарной.
   - Ну, давай, приглашай Эренбурга, - сказали наши фронтовики, - под него мы клуб на любой день получим! Может и вправду повезёт!
   Через несколько дней Вася сказал, что Илья Григорьевич согласен приехать к нам в МЭИ и назначил день в начале декабря.
   В правлении Клуба нам не поверили.
   - Что вы, парни, Эренбург - и к нам! Что ему, делать нечего? Бросьте! Да и день этот занят, - подготовлено показательное выступление лучших штангистов московских вузов.
   - Но он действительно согласился к нам приехать и выступить! А штангистам лучше выступать в спортзале, что они на клубной сцене показать смогут!
   Мы - первокурсники - никак не могли убедить членов правления, что Эренбург обещал приехать в МЭИ. Наконец, вмешался председатель правления Лёва Островский:
   - Ну, ребята, хватит трепаться! Подтвердит Эренбург, что приедет - освободим зал! - и добавил, - Вот телефон правления. Всё!
   Мы передали наш разговор Васе. Он записал телефон правления и заметил:
   - Сам-то он вряд ли позвонит, но секретарше скажет. Через пару дней в правлении клуба нам сказали, что да, Эренбург действительно приедет. Нам же Лёва и поручил написать и развесить объявления.
   В назначенный день к началу вечера зал был полон. В массе студентов были и преподаватели.
   К клубу подъехала легковая машина иностранной марки. Мы во главе с председателем правления клуба Лёвой Островским встречали дорогого гостя на ступеньках у входных дверей. Приехал с ним и Вася Грановский. Эренбург вошёл в вестибюль. Чуть сутулый, в непривычно широком мягком светлом пальто. Тёмный берет надвинут почти на густые седые брови, из-под которых по нашим лицам проскользнул внимательный взгляд усталых глаз. Чуть выпяченная нижняя губа меж глубоких боковых складок придавала его лицу несколько пренебрежительное выражение. Ответ на наше приветствие был, однако, вполне доброжелательным. В артистической комнате он разделся, поправил буйную с сильной проседью шевелюру и пошёл на сцену. Мы обратили внимание на его пиджак, он, как и Васин, был из твида, только серый.
   Председатель правления объявил вечер встречи с лауреатом Сталинской премии писателем и публицистом Ильёй Григорьевичем Эренбургом открытым. Зал взорвался аплодисментами. Эренбург неспешно подошёл к микрофону и, секунду помедлив, поднял руку. Стало тихо.
   - Мы живём в напряжённое время. Война закончилась победой над фашизмом, но в мире не стало спокойнее.
   Говорил Эренбург негромко и размеренно, отчётливо произнося каждое слово. Рассказал о своих поездках в страны Европы, о встречах с общественными деятелями разных направлений, в том числе и с коммунистами, о посещении заводов и ферм, о беседах с людьми труда. Точными деталями создавал образы испанских крестьян, сравнивая их руки с узловатыми корнями старых маслин, вводил нас в припортовую таверну Марселя к французским докерам, отметив, как теплели их глаза при встрече с представителем Страны Советов, упоминал растерянные взгляды итальянских безработных...
   Слушали Илью Григорьевича в полной тишине. Глядя на этого внешне не особенно эффектного человека, думали о его былых корреспонденциях с фронта в "Красной звезде", о нынешних публицистических статьях в центральных газетах.
   А Эренбург продолжал говорить об отношении трудящихся и передовой интеллигенции западных стан к Советскому Союзу, приводил слова Пабло Пикассо и Антонио Грамши, Луи Арагона и Долорес Ибаррури, говорил о них как о хорошо знакомых ему, близких людях. В не звонких словах убедительно дал понять, что наша страна - надежда на доброе будущее для зарубежных рабочих и крестьян.
   Заканчивая своё выступление, Илья Григорьевич вспомнил своё детство и поделился воспоминанием о поездке на пароходе по Чёрному морю.
   - В открытом море мне стало страшно, и я спросил у мамы, что с нами произойдёт, если поднимется буря? Мама протянула руку вверх и произнесла: "Видишь там, высоко, человека в белой фуражке? Это - капитан. Он не допустит беды, он знает, что надо делать, чтобы никто не погиб. Пока он с нами, можешь ничего не бояться!"
   Этот эпизод из детства Илья Григорьевич использовал чтобы провести аналогию с ведущей ролью товарища Сталина, определяющей ход жизни в Союзе и во всём современном мире, и тем завершил своё выступление.
   Со сцены Илья Григорьевич прошёл в артистическую комнату, где Лёва Островский выразил ему глубокую благодарность за проведённый вечер. Эренбург ответил, что и ему было очень приятно выступить перед внимательной аудиторией. И тогда Лёва решился:
   - Илья Григорьевич, у нас есть студенты, публикующие стихи, очерки и статьи в институтской многотиражке "Энергетик", но, к сожалению, они разобщены, литературного кружка или студии у нас нет. Не согласились бы Вы руководить у нас в МЭИ литературным объединением?
   - Конечно, мне интересно было бы вести у вас литературную студию, но я уже занят этим в Сельскохозяйственной Академии имени Тимирязева, а вести две студии я просто не могу.
   - Жаль! Но, может быть, Вы порекомендуете нам кого-нибудь из московских писателей?
   Эренбург как-то подобрался, затвердел, бросил короткий взгляд на Островского, и жёстко произнёс:
   - В Москве три тысячи членов Союза писателей, а сколько из них писателей? Как я могу кого-нибудь порекомендовать?
   Беседа явно сошла с рельсов, Илья Григорьевич встал, надел пальто и направился к выходу. У машины попрощались. Грановский уехал с Эренбургом.
   На следующий день Вася говорил, что Илья Григорьевич в целом остался доволен приёмом и считал вечер удачным.
   Через несколько дней в газета "Известия" опубликовала статью Ильи Эренбурга, "Человек у руля", посвящённую приближающемуся семидесятилетию товарища Сталина. Содержание её практически повторяло рассказанное им на вечере в клубе МЭИ. Что послужило основой для чего - рассказ для статьи или наоборот, мы так и не узнали. Да и так ли это важно? Важным событием была встреча с одним из самых значительных литераторов и публицистов того времени.
  
   Прошли годы. Ушёл из жизни "вождь всех народов", был ниспровергнут его культ. Илья Эренбург был первым литератором, отозвавшимся на изменения, происходящие в стране. Названием его повести "Оттепель" по сей день характеризуют хрущёвскую эпоху.
   В январе 1961 года в Доме Писателей на улице Герцена торжественно отмечали семидесятилетие Эренбурга. Большой зал был переполнен. На сцене - президиум. Председательствовал известный писатель Борис Полевой (Кампов). Справа перед столом президиума, боком к залу, на невысоком деревянном кресле устроился юбиляр. Откинувшись на спинку и заложив ногу на ногу, он без видимого энтузиазма, иногда бросая взгляды на публику, слушал обращённые к нему приветственные речи. Периодически на сцене появлялся поэт и главный редактор журнала "Техника молодёжи" Василий Захарченко. Он зачитывал приветственные телеграммы, приходившие из других городов и стран. Высокий, спортивного телосложения, он выходил из-за кулис и, угодливо склонив кудрявую шевелюру, оглашал текст. Каждый раз Эренбург окидывал его весьма нелюбезным взглядом, но Захарченко этого вовсе не замечал или умело делал вид, что не замечал. Между тем Полевой предоставил слово Константину Паустовскому. Лицо Эренбурга подобрело, он встал навстречу Паустовскому. Под дружные аплодисменты они пожали друг другу руки. Паустовский вышел на середину сцены и заговорил. В то время ходили слухи, что у него тяжёлое заболевание гортани. На зал опустилась мёртвая тишина. Тихий голос Паустовского был слышен в самых дальних рядах. Воспроизвести его выступление дословно сегодня я, конечно, не могу. Константин Георгиевич говорил о военных корреспонденциях Эренбурга, о том, что Илья Григорьевич является одним из немногих, если не единственным, деятелем советской культуры, достойно представляющим её за рубежом, говорил о его поэзии...
   Главным же в его речи было глубокое уважение к юбиляру. В конце выступления Паустовский произнёс слова, которые я запомнил буквально:
   - Вы должны знать, Илья Григорьевич, что являетесь совестью нашей литературы!
   Под аплодисменты Константин Паустовский ушёл со сцены.
   Эренбург опустился в своё кресло.
   Ещё несколько поздравлений, приветственных телеграмм, и слово предоставлено юбиляру.
   Эренбург встал. Произнёс несколько слов благодарности и заговорил о роли советской культуры в борьбе за мир, о необходимости стремиться к взаимопониманию между народами и государствами, о расширении связей между народами мира, об укреплении контактов между деятелями искусств. Говорил образно, заметив, что в природе много разных деревьев - есть пальмы и есть берёзы, но никакое дерево не может считать себя выше других. Говоря о национальной нетерпимости, своеобразно коснулся и антисемитизма:
   - В моих жилах течёт русская кровь, - сказал Илья Григорьевич, - но, когда она потечёт из жил, это будет еврейская кровь!
   По окончании официальной части, близкие к Эренбургу люди потянулись к сцене с букетами цветов, чтобы поздравить юбиляра лично. А на улице люди живо обсуждали празднование юбилея. Я оказался невольным свидетелем любопытной беседы. Известный поэт-песенник О. Л., не бывший в зале, спрашивал у знакомого:
   - Ну, что там было?
   - Много добрых выступлений, много приветствий из-за рубежа. Очень хорошо говорил Паустовский!
   - А сам выступал?
   - Конечно! Очень неплохо выступил.
   - Меня не ругал?
   - Да нет, никого он не ругал!
   - Ну, ладно, - успокоился поэт-песенник, - пока!
   Вот и такое довелось услышать в этот юбилейный вечер.
  
   В 1961 году журнал "Новый мир" начал публиковать мемуары Ильи Эренбурга "Люди, годы, жизнь". Нет нужды подробно говорить об этой книге. В ней - эпоха, её атмосфера, дух времени резких перемен, ужесточения человеческих и общественных взаимоотношений. Изменения, на которые раньше требовались столетия, в начале ХХ-го века, происходили за годы. В книге - жизнь русской эмиграции первой волны в Берлине и Париже, годы первых пятилеток в Советском Союзе, Отечественная война и послевоенная борьба за мир.
   Особую ценность воспоминаний Эренбурга представляют описания встреч и взаимоотношений с видными политическими фигурами, учёными и деятелями искусств.
   В эпизодах из жизни интернационального мира художников, литераторов, музыкантов и деятелей театра в Париже двадцатых годов Илья Григорьевич несколько раз упоминал венгерского художника Ласло Моголи-Нодя. Меня это взволновало, - речь шла о родном брате моего отца.
   Мой отец - Акош Нодь - родился в Австро-Венгрии. В 1916 году он был пленён в Брусиловском прорыве и направлен в лагеря для военнопленных на Украине, затем - в Восточной Сибири. В годы революции без колебаний принял сторону большевиков, а со временем стал советским гражданином. Работал журналистом. Связь с родными в Венгрии по окончании войны оборвалась и восстановилась только в тридцатые годы, когда он работал корреспондентом ТАСС в Токио. В это время Ласло прислал нам свою книгу "От материала к архитектуре", изданную в Германии. По возвращении в Союз переписка отца с Ласло оборвалась, и на этот раз - окончательно. О судьбе его мне ничего не было известно.
   Рассказ Эренбурга о совместном отдыхе с Моголи-Надем в Бретани оставил впечатление об их достаточно близких взаимоотношениях, и я написал ему письмо с просьбой сообщить, что ему известно о судьбе моего дяди Ласло Моголи-Наги. Ответ пришёл примерно через месяц. Вот его текст:
  
   Москва, 1 декабря 1961
   Дорогой товарищ Наги,
   о судьбе Моголи-Нодя я знаю следующее:
   в 1937 году он уехал в Америку и умер там в Чикаго в возрасте 51 года.
   Я сожалею, что мне приходится сообщать Вам именно это.
   Всего Вам и Вашим родным доброго.
   Подпись: И. Эренбург
   Много лет спустя мне удалось найти в США дочь Ласло Моголи-Нодя, Хаттулу и передать ей копию письма Эренбурга. Это имя ей было хорошо известно, и Хаттула была рада получить ещё один документ, связанный с судьбой отца.
   Журнал "Новый мир" продолжал публикацию воспоминаний Ильи Эренбурга. Реакции на это произведение были весьма противоречивы Интеллигенция воспринимала их с интересом, поскольку автор - непосредственный участник и свидетель общественной жизни, как в самой предреволюционной России, так и в среде российских политических эмигрантов в Европе - описывал события и действующих лиц, не придерживаясь официальной версии. Так же непривычно Эренбург подавал и эпизоды из времён становления советской власти в Союзе и рассказывал о жизни российских эмигрантов в Европе двадцатых годов. Официальных отзывов об этой книге практически не было, её просто замалчивали. Но и не публиковать мемуары Ильи Эренбурга - Лауреата Ленинской премии Мира, общественного деятеля, широко известного за рубежами СССР, - было нельзя.
   Партийные идеологи категорически пресекали попытки общественности организовать читательские конференции, посвящённые мемуарам Ильи Эренбурга, с приглашением автора. Обычно ссылались на субъективное изложение фактов и событий, якобы искажающее нашу историю.
   Тем не менее "оттепель" несколько ослабила идеологическое давление партийного руководства. В 1965 году, когда "Новый мир" завершил публикацию допущенного цензурой объёма воспоминаний, в библиотеке на Беговой улице состоялась встреча с Эренбургом. Посвящена она была книге "Люди, годы, жизнь".
   В читальном зале собралось около сотни человек. Илья Григорьевич выглядел усталым. Очень коротко поде-лился о материалах, которыми пользо-вался при написании книги, намекнул, что не всё написанное увидело свет.
   - Я не считаю книгу законченной. - сказал он, - Надеюсь, в ближайшее время продолжить эту работу. А теперь лучше перейдём к вопросам.
   Не могу сказать, что было задано много интересных вопросов. Большинство пришедших на эту встречу хотело увидеть знаменитого, несколько необычного, по установившимся понятиям, писателя и общественного деятеля.
   Из ответов на вопросы мне крепко запомнились два. Один из первых вопросов касался крупного партийного деятеля, с которым Эренбург учился в гимназии в Киеве и позже сохранял дружеские отношения.
   - Вы почему-то не назвали его имени, а мне трудно было понять, кто этот порядочный, судя по вашему описанию, человек! Кто это был? - поинтересовался некий читатель.
   - Ну, не могу же я в открытой печати называть имя Николая Ивановича Бухарина! - с горечью ответил Илья Григорьевич, - Со временем, я, надеюсь, это будет возможно.
   Такой ответ показал, что в обществе действительно произошли заметные изменения. Мы тогда не знали, что Эренбург передал в печать далеко не всё написанное им, и что среди безымянных персонажей, упомянутых в книге, есть такие видные люди, как Лев Давидович Троцкий.
   Весьма ответственная дама спросила:
   - Уважаемый Илья Григорьевич, скажите, пожалуйста, что вы считаете важнейшей задачей для нашей Родины сегодня? Что нужно сделать для лучшего будущего?
   Поднимать уровень культуры населения! - мгновенно ответил Эренбург, - Это требует средств громадных. Такой многонациональной стране - особенно. А на что тратит деньги правительство? Ведь культура нашего народа гораздо важнее чем вся эта галиматья с Луной!
   (В эти годы в Советском Союзе вели активные работы по фотографированию оборотной стороны Луны и подготовке к доставке на Луну и запуску на ней самоходного аппарата - "Лунохода".)
   Это было смелое заявление, несколько охладившее нашу гордость по поводу доставки вымпела на Луну и облёта её с целью съёмки оборотной стороны. В зале возникла некоторая неловкость, и встреча быстро покатилась к концу.
   Так я в последний раз видел Илью Эренбурга.
   На память об этом вечере у меня осталось несколько снимков, сделанных взятым с собой фотоаппаратом.
   Илья Григорьевич Эренбург ушёл из жизни 31 августа 1967 года. Прощание с ним происходило в Центральном Доме Литераторов на улице Герцена. В том самом, где отмечали его семидесятилетие.
   Был пасмурный сентябрьский день. Мы присоединились к пришедшим проститься недалеко от Никитских ворот. Очередь медленно двигалась, люди скупо обмениваясь короткими репликами. Рядом с нами оказался мой однокашник по МЭИ, фронтовик Сева Воронков. Он обратил внимание на коренастого седого человека с удивительно живыми тёмными глазами.
   - Очень знакомое лицо, никак не могу вспомнить, где я его видел! - сокрушался Сева.
   Недалеко от нас из легковой машины вышел статный человек и энергичной походкой пошёл вдоль очереди ко входу в Дом Литераторов.
   - Смотрите, смотрите - Утёсов! Утёсов идёт проститься! - Пронеслось по очереди.
   Действительно, это был Леонид Утёсов. Проходя мимо нас, он резко остановился около человека с живыми глазами. Они обнялись, поцеловались, Утёсов задал ему несколько вопросов, похлопал его по плечу и, простившись, пошёл дальше.
   - Видишь, он меня узнал! - обратился к своей спутнице собеседник Утёсова, - Вот, не думал! - и вздохнув, продолжил, - Где пришлось встретиться!
   И в этот момент Сева воскликнул:
   - Вспомнил! Это очень известный до войны артист оперетты Любов! Сейчас его, конечно, мало кто помнит... Да, можно себе представить, сколько и каких людей собрали эти похороны.
   Между тем, мы вошли в зал Дома Литераторов. Остановиться у гроба возможности не было. Кто-то успевал положить цветы. Официальные представители организаций и предприятий устанавливали венки, тихо сменялся почётный караул. Знакомый профиль был виден среди цветов. Не отрывая взгляда от застывшего лица покойного, мы вышли из зала. На улице остановились неподалёку, чтобы проводить в последний путь Илью Эренбурга.
   Вынесли закрытый гроб и установили в подъехавший катафалк. Рядом остановился небольшой автобус для участников погребения. В его открытой дверце стоял залитый слезами Борис Слуцкий и жестами приглашал кого-то занять место.
   Илья Григорьевич Эренбург похоронен в Москве на почётном Новодевичьем Кладбище. На вертикальной поверхности стелы из серого гранита -- его графический портрет, отлитый из бронзы по рисунку Пабло Пикассо, сделанному в Париже.
[]
Фото Э.Наги.
  

7. Дополнение об И.Г.Эренбурге.

   Получил ряд нареканий, что не выразил своего личного отношения к Илье Эренбургу (многие имеют о нём негативное мнение).
  Дополнением посылаю моё личное мнение о нём.
  
   Илья Эренбург - фигура одиозная. Реакции на его имя самые противоречивые. Юдофобы ненавидят его как еврея, некоторые евреи считают его продавшимся коммунистам. Советские коммунисты обвиняли его в низкопоклонстве перед "гнилым Западом". Не буду здесь приводить и анализировать многочисленные и разнообразные высказывания о нём.
   Поделюсь исключительно своим личным мнением.
   Я всегда с интересом читал его книги и статьи и всегда находил в них новое и важное для себя. В послевоенные годы Эренбург регулярно читал по радио отрывки из романа "Буря". Язык и содержание произведений Эренбурга существенно отличались от публикаций того времени.
   Мне довелось видеть Эренбурга в течение ряда лет на фоне изменений общественного климата в Советском Союзе. Моё впечатление от непосредственного восприятия его личности всегда совпадало с образом, сформированным чтением его трудов.
   Я уважаю Эренбурга за выход из РСДРП и последующий полный отказ от участия в действиях какой-либо политической партии. Эренбург всегда выступал от себя лично и всегда стремился прокламировать общечеловеческие морально-этические ценности без ссылки на господствующую идеологию. Подчёркиваю: стремился, так как условия жизни и творчества в Союзе вынуждали подчас кривить душой. И не его одного.
   Его возвращение из эмиграции - реальное осознание своей принадлежности к российской культуре. Не берусь судить насколько оправдан этот шаг, но всю последующую жизнь он, по мере возможностей, создавал положительное отношение творческой элиты Запада к СССР. Да, для этого ему приходилось приспосабливаться, сопровождать свои мысли официально-неукоснительными идеологическими довесками. Но кто из творческих людей этого не делал в советские годы, особенно в годы сталинского правления?
   О его публицистике военных лет говорить не приходится. Не думаю, что кто-либо осудит его статьи той поры.
   Эренбург не был сторонником образования государства Израиль. Возможно, потому, что не ощущал себя евреем. Это ясно выражено в трансформированном применительно к себе высказывании Юлиана Тувима о крови текущей в жилах и текущей из жил. Можно предположить, ещё и потому, что понимал, как это отзовётся на евреях, живущих в СССР. И, если так, - оказался прав: антисемитская кампания, развязанная Сталиным в годы становления Израиля тому свидетельство.
   Считаю своим долгом отметить, что лично я - безусловный сторонник существования государства Израиль, но это не снижает моего уважения к Эренбургу.
   Эренбург был человеком мужественным. В разгар антисемитской кампании он отказался подписать организованное свыше письмо именитых евреев Сталину с инициативой массового переселения евреев на Восток. В ответ на это предложение Эренбург написал письмо Сталину с предупреждением о неминуемо отрицательной реакции мирового сообщества на подобный шаг. Письмо это было найдено в спальне Сталина после его смерти.
   В так называемые "годы застоя" Эренбург говорил и писал свободнее, но всё же был неудобен властям. Книга "Люди, годы, жизнь" без прикрас описывает этапы развития культурной и политической жизни в годы становления СССР. Публиковали её с купюрами. Эти мемуары издали полностью только после развала Союза.
   Можно как угодно относиться к Илье Эренбургу, но исключить его из культурной и политической жизни советского периода - невозможно.
   И когда я читаю или слышу недобрые слова о нём, я пытаюсь представить, как бы этот самый "критик" вёл себя на его месте.
Дюссельдорф, 08.02.02 - 22.08.03.

8. О Викторе Куинджи.
(По поводу публикации книги В. Куинджи "СЕРЕДИНА ВЕКА" .)

Куинджи Виктор Борисович, родился 25 декабря 1932 года в Москве. В 1950 году окончил с золотой медалью и поступил в МЭИ на Электроэнергетический факультет.
По окончании МЭИ весь свой трудовой путь прошёл в институте "Электропроект".
Во время учёбы в институте и позже так или иначе был серьёзно причастен к литературе и поэзии - как воспринимающий и как создающий.
Родители Виктора Борисовича были воспитаны в традициях российской дореволюционной интеллигенции. Мать - Софья Самойловна Лурье - двоюродная сестра первой супруги Бориса Леонидовича Пастернака.
Виктор до нынешнего дня поддерживает близкие отношения с его сыном Евгением Борисовичем, в частности, помогал ему в подготовке книги об отце (См. также очерк "Нашли время и, главное, место..." в разделе "О чём молчали старые страницы").
Виктор женат. У него с супругой Мариной две дочери - сёстры-близнецы Мария и Татьяна.
Виктор и Марина в Германии с января 2002 года.
Учитывая сказанное Виктором о предлагаемых записках в разделе "Путеводитель": В них нет художественных или исторических откровений, но есть, по-моему, ощутимый аромат ушедшего времени.

9. Юбилейная встреча.
(50 лет назад мы окончили МЭИ).
[]
   Мы Вот мы и встретились 2 апреля 2005 года!
   Студенты курса М-49 (набор на Электромеханический факультет 1949 года), окончившие МЭИ в 1955 году. 50 лет (прописью: пятьдесят) тому назад. Число 50, конечно, впечатляет, но если вместо "пятьдесят" произнести "полвека", смысл несколько изменится. Годами меряют жизнь человека, веками - исторические эпохи. Раньше - до ХХ века - веками мерили и периоды преобразований в сообществах. После окончания Первой Мировой войны преобразования в общественной и политической жизни стали свершаться с ускорением, и если в былые времена подобные изменения совершались за века и десятилетия, то ныне они стали происходить за годы, а к концу века даже и за месяцы.
   Многие ли из нас, взращённых на коммунистической идеологии и воспитанных на этических нормах шлейфа XIX века, могли представить себе развал Советского Союза? Или, допустив реализацию подобного события в принципе, представить себе, что окажемся его свидетелями? Думаю, таких среди нас практически не было.
   Кто из нас мог предположить, что некоторые наши сокурсники эмигрируют из СССР, и позже - из обломков былой державы? И более того: эмигрировав, смогут посещать землю исхода?
   Можно задать множество подобных вопросов, но факт, что за истекшие полвека произошли коренные изменения в политическом и нравственном аспектах мирового сообщества, - непреложен. И наше поколение оказалось свидетелем этих изменений. И встреча бывших студентов М-49 состоялась. К сожалению, не всех. "Иных уж нет, а те - далече..."
   Передо мной сводная фотография нашего курса. Сто шесть молодых лиц. На этой фотографии нет портретов Бодякшина Алексея, Ларионова Игоря, Напары Геннадия, Прыткиной Галины, Тужикова Владимира. Всего, таким образом, получается, что в 1955 году на курсе М-49 завершили образование сто одиннадцать человек (если мною кто-либо не назван, прошу извинить).
   Известно, что за истекшее время около двадцати человек оставили нас навсегда. Последним из них оказался Андроник Турпитко, скончавшийся в день нашей встречи 2 апреля 2005 года. Бывает и такое горькое совпадение.
   Память об ушедших остаётся в наших сердцах.
  
   О собственно встрече.
   Сбор был назначен на 13:00, помещение преподавательской столовой МЭИ за корпусом "Д" дома N 17 (напротив МЭИС)предоставили нам до 18:00 - на пять часов. Накануне Ирочка Воронина-Яншина попросила меня зайти за ней и помочь довезти кое-что до места встречи. С Ирой мы отправились на станцию метро "Университет".
[]
   Туда же пришли приехавшие из Штатов Дима и Муся Ременники. С ними я виделся относительно недавно у них дома, но здесь, в Москве это совсем другое дело... Устроившись у двери справа по ходу поезда, мы общались, задавая вопросы, обмениваясь сведениями и живо на них реагируя. Вплотную к нам сидела добротно одетая плотная дама примерно нашего возраста. Широкое лицо с хорошим макияжем выражало озабоченность. Решив, что она недовольна нашим поведением, я наклонился к ней и тихо произнёс:
   - Понимаете, мы пятьдесят лет назад окончили институт и вот сегодня собираемся на встречу!
   - Какие вы молодцы... Какие вы молодцы!! - Только и ответила дама и, когда мы выходили из вагона, тепло взмахнула нам рукой.
   На станции "Авиамоторная" собрались Рена Клюкина, Лена Антонова, Кирилл Рязанов, Рита Ефимова, Инна Бубнова.
[]
   До МЭИ мы пошли пешком, по дороге рассказывали друг другу о своём житье-бытье, о заметных событиях. Нас обгоняли и бежали навстречу трамваи - родные 37-ые. Перед зданием МЭИ свернули на улицу Лапина. По пути присоединялись наши однокурсники - девушки и ребята. Невозможно забыть это ощущение абсолютной узнаваемости своих. Особенно, наших девушек. Внешние изменения неизбежны, но заметны они только до того момента, когда начинается разговор. Выражения лиц, интонации, реакции на услышанное - всё как в былые годы! Может быть, собравшись вместе, мы воссоздаём ту самую атмосферу, в которой жили полвека назад? Или наши регулярные встречи каждые пять лет поддерживали взаимосвязи? Всё же, полагаю, главное в том, что мы, как люди, по существу не меняемся.
   У входа в корпус уже собралась группа бывших студентов. Радостные возгласы узнавания, звучат имена, объятия, отрывочные разговоры... Я, как и все, стремлюсь поговорить с каждым, узнать о жизни каждого... Счастлив тем, что безошибочно узнаю однокашников, начав разговор с одним, кидаюсь к другому... И понимаю, что это - безобразие, и не могу остановиться! Извиняет то, что практически все в таком же состоянии.
   Вахтёр открывает дверь и приглашает нас войти. Столовая на третьем этаже. Просторный зал, ближе к окнам - хорошо сервированный стол. Прежде, чем занять места здороваемся и обнимаемся с кем не успели сделать это перед входом.
   Мне досталось место рядом с Лёвой Кранихфельдом, напротив - Олег Ананьев и Макс Петраков. Макс взял на себя руководство столом и поднял первый тост за нашу встречу. Потом помянули оставивших нас навсегда. Вспомнили Ледика Прусецкого, утонувшего в Химках, Петю Бровкина погибшего на похоронах Сталина и других, скончавшихся позже.
   Я прочитал послание Марлена Ускача и передал его фотографию. Слушали внимательно. Послание и снимок будут храниться в архиве курса.
   Упорядоченное сидение за столом длилось недолго. Жажда общения взяла своё, и вокруг стола начались спонтанные перемещения, сравнимые с броуновским движением. Направляясь к намеченному собеседнику, застреваю у другого однокашника, обмениваемся нескольким словами. Намеченный собеседник уже занят - общается с успевшим раньше меня. Тем не менее, прикоснулся хоть накоротко с каждым из пришедших. На подходе к МЭИ и уже в столовой более подробно удалось пообщаться с Лёвой Алексашиным, Олегом Ананьевым, Леной Антоновой, Инной Бубновой, Ритой Ефимовой, Борисом Ивоботенко, Элей Комаровой, Лёвой Кранихфельдом и его женой Валей, Лёней Лейкиным, Колей Масловым, Лёвой Мастрюковым, Кириллом Рязановым, Владиком Старокашиным, Андреем Тоотом-Тарасовым, Женей Федосеевым.
   Все девушки наши произвели на меня самое хорошее впечатление. Конечно, не без проблем... И со здоровьем, и с бытом, но настроение, реакции - как в былые годы. Разумеется, следует учесть обстоятельства встречи, но всё же.
   Парни внешне изменились больше, чем девушки. Некоторые работают на постоянных местах в фирмах или на предприятиях: Ивоботенко, Мастрюков, некоторые, как Кирилл Рязанов, бывают востребованы периодически. К сожалению, для подробных бесед времени просто не было.
   Лёва Кранихфельд принёс несколько своих книжек и разыграл лотерею. Мне книжка не досталась. Отдаю должное ему и его жене Вале, с её поддержкой Лёва записывает воспоминания и издаёт их.
   Незаметно время подошло к 18:00 и мы должны были покинуть МЭИ. Перед уходом Лёня Лейкин подарил копию газеты "Правда" от 10 мая 1945 года, посвящённую Победе в Великой Отечественной войне, а Андрей Тоот взял у меня краткое интервью, записав ответы на диктофон. Надеюсь, со временем узнать о последствиях этого мероприятия..
   Нина Розовская пригласила желающих к себе, и компания в составе Серёжи Амамчяна, Иры Ворониной, Риты Ефимовой, Олега Иванова, Макса Петракова, Веты Липшиц, Димы и Муси Ременник, Натана Хубларова и Миши Шлафа отправилась к ней домой.
[]
  В уютной квартире сестёр Яны и Нины мы провели вместе ещё некоторое время за разговорами. Темы перемежались: то серьёзные, то легковесные, но главным было продолжение той самой родной атмосферы, той самой общности М-49, возвращавшей нас в молодые годы.
   У Нины Розовской.
   Муся Ременник, Эрвин Наги, Максим Петраков, Натан Хубларов.
   На встрече были (по алфавиту):
  
   Александров Виктор
   Алексашин Лев
   Амамчян Сергей
   Ананьев Олег
   Антонова Елена
   Березов Евгений
   Берман Галина
   Бубнова Инна
   Волкова Елена
   Воронина-Яншина Ирина
   Даева-Отрешко Алла
   Думпис Гуна
   Ефимова Маргарита
   Иванов Олег
   Ивоботенко Борис
   Клюкина Регина
   Коган Владимир
   Комарова Эвелина
   Кранихфельд Лев
   Лейкин Леонид
   Липшиц-Данюшевская Елизавета
   Малютина Раиса
   Маслов Николай
   Мастрюков Лев
   Наги Эрвин
   Оганян Виген (Норик)
   Петраков Максим
   Прыткина Галина
   Ременник Вадим
   Розовская Нина
   Рязанов Кирилл
   Старокашин Владимир
   Тоот-Тарасов Андрей
   Федосеев Евгений
   Хубларов Натан
   Шлаф Михаил
[]
  
   Из-за рубежей России в Москву приехали: Серёжа Амамчян из Армении, Вета Липшиц-Данюшевская из США, Эрвин Наги из Германии и Дима Ременник из США.
   Мне известно, что о событии знали, но по разным поводам не пришли: Искра Балевская и Володя Березин (по болезни), Игорь Лукьянов, Гриша Тамоян, Марат Телятников, Юра Щеглов (по болезни).
   Кроме личных встреч были контакты по телефону. Ещё до встречи переговорил с Юрой Щегловым, Борис Ивоботенко в столовой связал меня по мобильному с Гришей Тамояном - перекинулись парой слов, а после встречи Эля Комарова рассказала мне о Нине Сергиенко-Саприцкой - она не смогла приехать, так как участвовала в неких соревнованиях по шахматам.
   Итог: из здравствующих сегодня около девяноста человек о юбилейном торжестве знали более сорока человек. Тридцать шесть выпускников пришли на встречу, четверо пришли с супругами: Олег Ананьев, Лёва Кранихфельд, Лёня Лейкин и Дима Ременник. Всего сорок человек. Число весьма значительное. Значит связи не прерваны, значит студенческие годы были счастливыми, значит мы во многом вместе по сей день.
   В заключение от всего сердца благодарю замечательных энтузиастов в течение всех этих пятидесяти лет, не жалея своих сил и времени, отдавали свои силы поддержанию связей между нами и регулярно организовывали встречи М-49. И эта - полувековая встреча - была организована прекрасно. Это - дорогого стоит! Низкий вам поклон, Ира Воронина-Яншина, Эвелина Комарова, Лена Антонова, Нина Розовская, Максим Петраков, Лёня Лейкин, ...
   Да простят меня не упомянутые здесь по моему незнанию.
   И пусть это длится!
  Текст и фото Эрвина Наги 13 - 16.04.2005 Дюссельдорф
  Редактировал Леонид Лейтес 29.04.2005 Нью Йорк

10. Благодарность Васе Грановскому.

  Уважаемые читатели, почитаю своим долгом сообщить, что настоящим публично
  выражаю глубокую благодарность Васе Грановскому, сделавшему замечания
  к текстам моих воспоминаний о Мише Лапирове-Скобло и И. Г. Эренбурге.
  В соответствии с Васиными замечаниями в указанные тексты внесён ряд
  необходимых исправлений и уточнений, приблизивших изложенные события
  и факты к имевшим место в действительности.
  Желающие могут познакомиться с Васиными замечаниями в го разделе в
  заметке "Моему биографу".
  
11. Об одном из самых значительных руководителей кабельной промышленности -
Теодоре Максовиче Орловиче
(1909 - 1984)
   7 июля 2009 года исполнилось 100 лет со дня рождения одного из самых ярких личностей советской кабельной промышленности - Теодора Максовича Орловича. Вклад, внесённый им в дело развития и организации производства кабельных изделий специального назначения весьма значителен, и рассказ об этом человеке дополнит гордость за наших людей, трудившихся на благо общества.
  
   Теодор Максович Орлович родился 7 июля 1909 года в Украине в городе Кременчуге. Подробных сведений о жизни Теодора Максовича, у нас нет. С его слов известно, что в 1930 году он начал работать на объединённом кабельном заводе ("Москабель" и "Электро-провод"). На заводе прошёл все возможные должности: был техником по вопросам организации управления и производства и научной организации труда, мастером в цехах, технологом, плановиком, начальником цеха, начальником лаборатории, начальником ОТК, главным инженером. Некоторые сведения из книги Б. Е. Чертока "Ракеты и люди"[1] позволяют восстановить детали жизни Орловича в начале тридцатых годов. По всей вероятности, Теодор Максович поступил в Московский Энергетический институт в 1934 году, не прерывая работы на кабельном заводе. Черток и Орлович учились в МЭИ и были в дружеских отношениях. Вместе с ними в одной группе училась Валерия Алексеевна Голубцова[2], в те годы - парторг, а в 1941 - 52 годы - Директор МЭИ.
   В начале войны в 1941 году Т. М. Орловичу была оформлена броня от призыва в армию, и он, занимался частичной эвакуацией оборудования завода "Электропровод" в Уфу, Свердловск, Томск. Находясь на казарменном положении, он отвечал за производство кабелей и проводов, необходимых для фронта и военной промышленности на заводе "Электропровод".
   Об одном из эпизодов военной поры рассказал сам Теодор Максович.
   После заключения союзного договора с Великобританией и США англичане начали поставку в Союз радиолокационные станции, разработанные для обнаружения ракет "Фау-2" и бомбардировщиков. Советское командование приказало организовать производство аналогичных радаров. Кабели и провода. Для изучения и воспроизводства передали на завод "Электропровод". Большую часть их воспроизвели, но вот высокочастотные коаксиальные кабели воспроизвести не удавалось. Их изоляция, выполненная из пластмассы, напоминала по внешнему виду парафин. Но только по внешнему виду. Материал был плотный, и оставался прочным до температуры около 100R.
   Все попытки найти аналог на советских химических предприятиях - на заводах или НИИ - оказывались безуспешными. Научные учреждения не могли определить его состав из-за исключительной химической инертности изоляции.
   Опытные образцы были изготовлены с изоляцией из КП-массы (гомогенная механическая смесь парафина и натурального каучука). Было ясно, что КП-масса является не лучшим заменителем изоляции образцов, однако, опытные образцы радиолокационных станций с этими кабелями были воспроизведены и в конце 1942 года Т. М. Орлович был награждён орденом Трудового Красного знамени.
   Спустя некоторое время, выяснилось, что изоляция английского радиочастотного кабеля выполнена из полиэтилена - продукт полимеризации газа этилена. Процесс этот был разработан химиком А. И. Динцесом в середине тридцатых годов, но материал сочли бесперспективным в силу химической инертности и Динцесу рекомендовали опубликовать статью в научном журнале, что он и сделал. В Союзе этот процесс развития не имел.
   Изготовление полиэтилена в ограниченных количествах было налажено на опытных производствах химических предприятий, а производство высокочастотных коаксиальных кабелей с изоляцией из полиэтилена - в Цехе N 5 на заводе "Электропровод". За организацию этого производства Теодору Максовичу присудили Сталинскую премию ещё в ходе войны.
   По окончании войны Орлович был направлен в Германию в числе специалистов для отбора технологического оборудования с кабельных заводов и доставки его в Союз. Теодор Максович с юмором рассказывал, как его вызвали в военкомат и спросили: "Какое у Вас воинское звание?". Он ответил: "Рядовой!". Военком крякнул, произнёс: "Поедете полковником!", велел оформить документы и выдать соответствующие погоны.
   В 1947 году Министр Электротехнической промышленности подписал приказ об организации Научно-исследовательского Института Кабельной промышленности (НИИКП) в составе Главкабеля. Главк откомандировал Орловича в НИИКП для организации в институте отдела по проектированию кабельных заводов. В дальнейшем на базе этого отдела было организовано специализированное предприятие "Кабельпромпроект".
   В 1950 году в Министерстве Электротехнической промышленности подготовили приказ об организации на заводе "Электропровод" отдела по разработке кабелей для радиолокации и сверхзвуковой авиации. 1 января 1951 года был днём рождения этого Отдела N 20.
   Т. М. Орлович был назначен на должность Главного технолога Отдела N 20 или, как его называли на заводе - ОКБ. По существу это была самостоятельная группа, выполнявшая заказы на разработки кабельных изделий специального назначения. В этом сравнительно небольшом и дружном коллективе работали высококвалифицированные специалисты: химики-технологи Елена Фёдоровна Рождова, Людмила Александровна Лазуткина, Борис Алексеевич Мурашов, техник Тоня Кваскова, связисты Нина Казарова, Любовь Николаевна Улановская, Ансельм Абрамович Талалай, конструктор Михаил Давыдович Блиндер, замечательный механик Николай Павлович Растатурин...
   В 1956 году Никита Сергеевич Хрущёв реорганизовал все системы партийно-административного и хозяйственного управлений. Реформы эти сопровождались переводом многочисленных управленцев высокого ранга из Москвы на периферию. Именно это обстоятельство помогло Орловичу убедить руководство Минэлектротехпрома накануне разгрома организовать новое предприятие - Особое Конструкторское бюро Кабельной промышленности. Существенную поддержку оказали и заказчики - управления и предприятия военно-промышленного комплекса. 26 августа 1956 года был издан приказ по Министерству Электротехнической промышленности об организации в составе Главкабеля Особого Конструкторского бюро Кабельной промышленности. В штат нового ОКБ вошёл и ряд сотрудников ликвидируемого Министерства
  
Первоначально ОКБ КП размещалось в помещении артели "Кооппроводник" на Земском переулке 13, что между Большой Якиманкой и набережной Москвы-реки напротив кинотеатра "Ударник". Артель же, ранее производившая бытовые провода, в полном составе вошла в структуру нового предприятия. Исполняющим обязанности начальника ОКБ был назначен Орлович Т. М.

Орлович []
Теодор Максович Орлович.

   Для нашего поколения первое соприкосновение с этим именем происходило в конце учёбы на втором курсе, когда, как это было принято в МЭИ, студентов распределяли по специальностям. На Электромеханическом факультете (ЭМФе) наряду с основными были и специальности изначально отношения к механике не имевшие: "Изоляционная техника" и "Кабельная техника". Поскольку Кафедры указанных специальностей на факультете существовали, каждую весну на каждом курсе формировали соответствующие группы, включая в них студентов помимо их желания.
   Студенты, распределённые на специальность "Кабельная техника" подходили к стенду Кафедры. Он посвящён сотрудникам. Наверху - портреты Зав. Кафедрой профессора, доктора технических наук С. М. Брагина и профессора, доктора технических наук В. А. Привезенцева. Ниже - доценты, кандидаты технических наук, преподаватели, лаборанты... Стёртые, мало что выражающие лица. И в самом низу, в левом углу стенда - небольшой овальный портрет. Пышная седая шевелюра, добрые, чуть прищуренные глаза, крупный нос и резко сужающаяся к подбородку улыбающаяся физиономия. Надпись гласила: "Лауреат Сталинской премии, инженер Т. М. Орлович". Это было время махрового государственного антисемитизма, и представить себе, что еврей (а внешность Т. М. Орловича не вызывала сомнений в его происхождении), хоть и лауреат, не имеющий учёных степеней и научных званий, допущен сотрудничать на кафедре высшего учебного заведения было невозможно. Но факт имел место.
   В расписании для групп кабельной специальности было указано: "Кабели и провода с резиновой и пластмассовой изоляцией. - Инженер Т. М. Орлович". Тематика - узко специализированная, помимо обзора типов конструкций и областей применения кабелей, в значительной мере посвящённая технологии их промышленного производства. Речь Орловича - отчётливая, формулировки - конкретные. Когда Теодор Максович касался технических проблем, в решении которых сам принимал участие, глаза его загорались энтузиазмом, он увлекался, рассказывал о ситуации, о коллегах, воссоздавал атмосферу этих моментов. Но главное, он был энтузиастом кабельной техники и сумел показать нам, как много интересных технических задач и важных научных исследований возникает в ходе развития. К тому же Орлович был исключительно доброжелателен и, безусловно, артистичен.
   Преподавая в МЭИ более десятка лет, он имел представление о выпускниках-кабельщиках этого периода, и многие из них были приглашены на работу в ОКБ.
   Приведём только некоторые результаты разработок, выполненных в ОКБ КП под руководством Теодора Максовича Орловича и внедрённых в промышленное производство:
   - освоены материалы: полихлорвинил, полиэтилен, политетрафторэтилен, давший возможность создавать изделия на рабочие диапазоны температур от минус 60c до плюс 250c резины на основе кремнийорганических каучуков, кремнийорганические лаки и жидкости;
   - разработаны кабели связи с кордельной изоляцией взамен колпачковой[3], высоко-вольтные импульсные кабели с низким волновым сопротивлением, контрольные и силовые кабели для эксплуатации при температурах до плюс 450c, сверх гибкие кабели, выдерживающие до 50000 изгибов на 180 градусов и многие другие типы. Особо следует отметить, что практически все кабели, используемые в космической технике, разработаны в ОКБ КП;
   - для использования новых материалов и изготовления разработанных кабелей были разработаны технологические процессы, сконструировано и изготовлено необходимое оборудование, в частности, были разработаны технология и конструкция агрегата для одновременного наложения на провод изоляции из двух слоёв различных полимеров;
   - для изготовления опытных образцов и производства первых партий новых кабелей и проводов был построен и оснащён оборудованием корпус опытного производства
   В дальнейшем повышение рабочей температуры распространилось на изделия других отраслей техники, в том числе на кабели и провода.
   Много сил и внимания уделял Теодор Максович взаимоотношениям сотрудников, и делал много для создания дружеской атмосферы в коллективе. В выходные дни бывали коллективные выезды на природу, в праздничные - концерты профессиональных актёров и самодеятельные. В некоторых принимал участие и Теодор Максович. Так он написал "Гимн ОКБ", начинавшийся словами:
  
   Не кочегары мы, не плотники,
   Но сожалений горьких нет!
   Мы - ОКБ КП работники,
   И из Мытищ вам шлём привет!
  
   Орлович постоянно заботился об условиях жизни и работы сотрудников.
   После перебазировки ОКБ в Подмосковье были налажены регулярные рейсы служебного автобуса Москва, (метро "Октябрьская") - Мытищи, Ядреевское шоссе 4. Сотрудников, пользовавшихся электричкой, другой автобус встречал у вокзала станции "Мытищи".
   Кроме основной работы, Теодора Максовича увлекало строительство. Помимо стройки собственно ОКБ, - жилые дома в Москве и в Мытищах для семей сотрудников. Ради отдыха коллег и их семей построены: корпус в доме отдыха в посёлке Ольгинка в Крыму, приведён в порядок комплекс пионерского лагеря "Лесной" у станции "Снегири" Рижской железной дороги. Лагерь этот действовал круглый год: в праздничные дни, зимние и весенние школьные каникулы проводили время "окабевцы" со своими семьями и друзьями.
   Острословы утверждали, что ОКБ КП - "Строительный трест с кабельным уклоном". Впрочем, произносили эту сентенцию с доброжелательной улыбкой и несомненным уважением к "Строителю".
  
   В 1971 году Орлович ушёл на пенсию. Не всё ясно с причинами его ухода, - он был полон энергии и замыслов и мог бы успешно руководить ОКБ ещё несколько лет.
   Директор ВНИИ КП И. Б. Пешков пригласил Теодора Максовича заведовать отделом. Там он и работал до своей кончины в 1984 году незадолго до своего 75-летия. В ОКБ состоялось прощальное застолье со многими добрыми словами в память об ушедшем.
   В 2006 году Особому Конструкторскому бюро Кабельной промышленности (ныне - Федеральное Государственное Унитарное предприятие - ФГУП ОКБ КП, г. Мытищи Московской области) исполнилось 50 лет.
   И ныне ОКБ КП продолжает осуществлять разработки кабелей и проводов специального назначения: Вклад ОКБ КП в создание новых конструкций кабелей и проводов, в освоение новых материалов, в разработки технологий их производства, в конструирование и изготовление испытательного и технологического оборудования неразрывно связан с личностью и именем основателя и создателя, первого руководителя предприятия -
Теодора Максовича Орловича.
Дюссельдорф
ноябрь 2009 года
   Примечания
   [1] Борис Евсеевич Черток, Зам. Генерального Конструктора С. П. Королёва. Ракеты и люди. Москва, Издательство "Машиностроение", 1994, стр. 252 - 262.
  
   [2] В. А. Голубцова, супруга Г. М. Маленкова - второго человека в СССР после Сталина, до 1956 года занимавшего посты самого высокого уровня партийно-правительственного руководства.
   Именно дружеским отношением Голубцовой можно объяснить предоставленную Орловичу возможность преподавать в МЭИ на грани сороковых и пятидесятых годов прошлого века.
  
   [3] Полистироловые колпачки нанизывали на провод вручную, что при низкой производительности процесса еще и ограничивало длину изготовляемых кабелей. Вместо этого стали полистироловый кордель (струну) спирально накладывать на обмоточных машинах.
  

12. 60 лет курсу М-49.[1]

   Дорогие друзья М-49!
   С великим удовольствием прочитал отчёт "О встрече М-49", состоявшейся 31.10.2009 в Москве.
   Конечно, к удовольствию примешивалась и некоторая (и немалая!) зависть, но, к сожалению, жизнь вносит коррективы в намеченные планы. Очень жаль, что даже живущие в Москве сокурсники также были вынуждены изменить свои планы. Но всё же я считаю большим счастьем, что мы помним друг друга, стремимся знать друг о друге и поддерживать связь.
   Особую радость доставили мне и жене Иле фотографии. Иля помнит многих из нашего курса М-49. Жаль, что на них не представлены все бывшие на этой встрече. Надеемся получить фотографии Лёни Альтшуля, Жени Березова, Риты Ефимовой, Гуны Думпис, Лёвы Мастрюкова, Вигена (Норика) Оганяна, Нины Розовской, бывших на этой встрече.[2] Ну и, конечно, вообще чьих только возможно. Заранее спасибо.
   Дорогие Боря Ивоботенко и Володя Коган, выздоравливайте скорей!
   Всем друзьям по М-49 здоровья и благополучия!
  
[]
Ваш Наги Эрвин.
Иля (Рахиль) - присоединяется.
  
   Примечания
   [1] См. отчет о встрече в разделе Гуна Думпис и поздравление сокурсников от Сергея Амамчана.
   [2] Несколько недель позже Рита Ефимова представила большое количество фотографий, сделанных на встрече.
  

13. Почтовая марка.

   В 2009 году, 7 июля исполнилось 100 лет со дня рождения Теодора Максовича Орловича - одного из выдающихся организаторов и руководителей кабельной промышленности Советского Союза. По поводу юбилея в этом сборнике помещена заметка о жизни и деятельности Т. М. Орловича[1].
   При просмотре материалов, связанных с ОКБ Кабельной промышленности, мною было обнаружено изображение почтовой марки, навеявшее приятное воспоминание. Им и поделюсь.
   7 июля 1969 года Теодору Максовичу исполнилось 60 (шестьдесят!) лет. Весь коллектив ОКБ КП готовился отметить эту дату, и каждое подразделение стремилось придумать что-то оригинальное. Не хотел отстать от других и наш Отдел N 7 - Отдел высоковольтных кабелей.
   И мы старались. Ленинградский скульптор Лёва Сморгон изготовил уникальный бокал из цветного стекла, он же помог отлить свинцовый барельеф с профилем Орловича.
   Но хотелось ещё чего-то необычного... В последние несколько лет Теодор Максович увлёкся филателией. И мы решили изготовить юбилейную почтовую марку. Мною был предложен эскиз марки величиной с открытку, и, чтобы изготовить почтовую марку, Саша Соломоник - начальник отдела - обратился к фотографу ОКБ Якову Борисовичу Симкину. Он с энтузиазмом поддержал это предложение, сказав, что знает, какую выбрать бумагу, как выполнить небольшой отпечаток и каким проявителем обработать снимок, чтобы он походил на обычную почтовую марку. Яков Борисович сделал заготовки нескольких марок и даже двух блоков по четыре марки каждый. Непросто оказалось выбить ряды отверстий, разделяющие марки. Наль Пушков выбрал отрезок стальной проволоки подходящего диаметра, сделал на нём чистый поперечный срез и этим инструментом, уложив заготовку на пластмассовую пластину, выбивал ряды отверстий по линиям на контурах марок. Спустя несколько дней марки были готовы. На обычном конверте напечатали адрес ОКБ КП, наклеили одну марку, остальные уложили в конверт.
   И вот наступил день 7 июля. В почтовом отделении на конверт с маркой поставили штамп знаменательной даты.
   В этот день Теодора Максовича приглашали в подразделения ОКБ. Поздравляли преподносили подарки. И вот Орлович у нас. Добрые слова Саши Соломоника, цветы, подарки... Видим, что бокал и барельеф произвели впечатление. Теодор Максович благодарит за внимание, выражает надежду на дальнейшую совместную работу, прощается и уходит. И в тот момент, когда дверь должна закрыться, Саша восклицает:
   - Да, Теодор Максович! Вот мы тут забыли отдать Вам!
  
post-mark []
   Юбиляр возвращается, и Соломоник передаёт ему конверт. Орлович, прижимая к себе локтем подарки, смотрит на конверт, медленно поднимает полные изумления глаза, в полной тишине обводит нас медленным взглядом, заглядывает в конверт, опять смотрит на нас и произносит:
   Н - Ну, ... спасибо. Спасибо вам большое!
   И пожав каждому руку уходит.
   А мы? А мы, довольные произведённым эффектом, радуемся удачно выполненной задумке.
  
   Примечание
  [1] Заметка, посвящённая столетию Т. М. Орловича есть также в сетевом журнале "Заметки по еврейской истории":
  http://berkovich-zametki.com/2009/Zametki/Nomer19/Nagi1.php
  
Дюссельдорф, апрель 2010 года
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"