Бездарь

- Эй, дядя, ворон не лови, да?

Я обернулся и увидел парня лет шестнадцати, в руках которого болтался чумазый мальчишка.

- Вы тут в столице все такие тетери, или ты особенный? И скажи мне, что тут делают с карманниками: спускают шкуру или отнимают руку, а?

Мальчишка перестал брыкаться, замер мышонком, вперив в меня перепуганный взгляд.

- Здравствуй. Я - особая тетеря, тетеря из тетерь, так сказать. А этого... джентльмена удачи я бы отпустил, он больше не будет, правда?

Мальчишка энергично закивал.

- Иначе вот этот... дядя тебя отловит и оторвёт ухо, правда?

- Делов-то, - хмыкнул парень, подыгрывая мне, и разжал пальцы.

Беспризорник вертанулся на месте и растворился в надвигающихся сумерках.

- Ты вот, дядя, скажи мне только, ежели я его обратно поймаю, мне ему правда ухо оторвать, да? А то, как бы чего не вышло.

- Про ухо я пошутил, но, думаю, мальчишка всё принял за чистую монету. Его ведь ещё ни разу не ловили на кармане, глядишь, бросит это дело. Но если ты его второй раз поймаешь, веди в участок.

- Ага, пошутил он, - угрюмо бросил парень, - хорошо, я переспросить догадался, не то... Эх, дядя, а кошелёк-тот твой тю-тю! Зря только ловил.

- Ну, положим, не зря, - я продемонстрировал бумажник парню, с удовольствием подмечая его округлившиеся глаза. - Ты пока мальца пугал, кошелёк я себе вернул.

- Во даёшь! - присвистнул парень. - Ты хоть и тетеря, да таки не промах... Вот что, скажи пожалуйста, где тут у вас ближайший театр?

- В актёры метишь?

От парнишки веяло даже не провинциальностью, а почти карикатурной местечковостью: кургузый мешковатый пиджачок, полосатые брюки на вырост, кепка. Не хватало разве что рубашки в мелкий цветочек и куцего аляповатого галстука. Он был словно вытесан из цельного куска дерева и двигался, как марионетка в руках ребёнка. Речь тоже была не ахти: он "свистел" на шипящих, на "р" то грассировал, то картавил. Единственное, что он умел - правильно дышать.

- Бог с тобою, дядя, глаза-то разуй! Я же бездарь. Без-дарь! - повторил он по слогам для пущей убедительности, но взгляд стал, как у побитой собаки. - Мне для другого дела.

- Скажешь, для какого?

- Э нет! Если я каждому про дело своё буду рассказывать, я так никуда не приду, а прийти надо.

- Вот что, юноша. Ты сегодня спас мой кошелёк, так что приглашаю тебя разделить со мной ужин. Поговорим. Ты расскажешь, для какого дела тебе понадобился театр, а я, если увижу, что дело стоящее... поспособствую, чтобы тебя туда приняли.

- По рукам, дядя!

Мы пошли в уютный кабачок, где всегда можно было вкусно и недорого поесть, сделали заказ и я приготовился слушать.

- Бабка моя, царство небесное, состояла при театре. Там и жила - в комнатушке на чердаке. А я, значит, жил вместе с нею, сколько себя помню. А театр... Эх, это такая штука, что... Нет, не могу я сказать, не умею!

Паренёк вздохнул. Но то, о чём он не мог рассказать мне словами, говорили его глаза, лицо, руки. Театр был для парнишки домом, храмом, святыней; куда приходишь, чтобы приклонить голову и преклонить колени, он был целым миром и ним самим одновременно.

- Я не могу быть без театра, он как заноза в самой середине души: и хотел бы вырвать, да вместе с ней сам закончишься. Я умею быть, кем захочешь: рабочим, суфлёром, гримёром, костюмером, осветителем, пиротехником, уборщиком... А терпеть насмешки сил моих больше нету.

Он опустил голову, а я подавил порыв похлопать его по руке. Принесли еду, парнишка оживился, и следующий час развлекал меня театральными байками.

- Ну что, Марк, - сказал я после ужина, - идём устраивать тебя в театр?

- Идём? - воскликнул парнишка.

- Я сам работаю в театре.

- И кем же, дядя... Андрей Сергеич? Охранником, небось?

- А если и так, не пойдёшь?

- А если пойду?

Я засмеялся и повёл его к небольшому аккуратному зданию.

В театре его полюбили за неунывающий нрав и готовность помочь в любом деле. Он действительно досконально знал всю закулисную кухню и умел делать всё. И только актёром он не был. Марк не соврал, он был самой бездарной бездарью, которую я когда-либо видел. Он был блестящим теоретиком, но не мог самого элементарного. Однако, что-то в нём было, какая-то загадка, которая побудила меня принять парнишку в театр, поселить в комнатке на втором этаже и скрыть, что я директор.

Прошло чуть больше месяца. Однажды я задержался дольше обычного. Кроме меня в здании были только сторож и Марк, а может быть, только Марк, если сторож пошёл на обход. Я задумчиво шагал к выходу, когда услышал.

- Здравствуй. Это опять я.

Несколько секунд ушло на осознание, что голос идёт со сцены. Я тихонько прошёл за кулисы и увидел парнишку. Он сидел посреди сцены, скрестив ноги. Одинокий луч прожектора пронзал парня и сгущал мрак вокруг него. Лицо Марка обращено к свету, глаза закрыты, руки гладят доски сцены. Голос то опускается до шёпота, то заполняет зал. Я слышу немного, но в каждом слове - любовь.

А потом я увидел главное.

Мрак вокруг парнишки сгустился, заволновался, пошёл складками, и стал распадаться на отдельные силуэты мужчин, женщин, детей. Они обретали чёткие формы, цвет, глубину, характер. Марку понадобилось меньше минуты, чтобы создать вокруг себя летний день в парке. Там были лебединый пруд, скамейки, деревья, дорожки, газоны, клумбы, прогуливающиеся парочки, играющие дети, киоски с мороженым, сладостями и игрушками, прокат лодок и... Там было всё! Фантомы двигались легко и естественно, наполняя сцену солнцем, ветром, запахами, звуками, расширяя пространство, стирая границы реального нереального.

Мне пришлось прикусить губу, чтобы не выдать себя, но я всё таки не сдержался, когда изменились костюмы и атрибуты времени. Марк повернул ко мне лицо, но глаза не открыл.

- Это я, Марк. Добрый вечер.

- Здравствуй!

Фантомы замерли, стало сумрачно, словно солнце спряталось за тучу.

- Что тут у тебя? - я сел рядом с парнишкой.

Он протянул мне открытку: парк, лебеди, прокат лодок, отдыхающие. И год - 1856.

- Здорово! Покажи ещё что-нибудь.

- А что ты хочешь увидеть?

- А что ты можешь?

- Не знаю, наверное, всё.

Паренёк не бахвалится, голос спокоен, лицо безмятежно.

- Покажи тогда нашего "Тартюфа".

Парк исчезает, сгущается мрак, из мрака выплывают фантомы актёров, декорации, звучат реплики, играет музыка. Я наблюдаю несколько минут, а затем прошу:

- Можешь заменить Шурика на... Миронова? Знаешь, кто это?

Марк молчит, но фигура Шурки на миг расплывается, и я вижу фантом старого актёра.

- А можешь показать мне свою бабушку? Не выходя за рамки пьесы?

Я молча внимал действу, что разворачивалось на сцене по воле Марка, и не мог надивиться силе таланта паренька.

- А теперь яви всё, что можешь!

"Тартюф" остался "Тартюфом", но места персонажей заняли актёры разных эпох, которые играли каждый в своей манере. Декорации стали богаче, костюмы - роскошнее, оркестр - симфоническим. Исчезли доски сцены и бархат кулис, появился дом Оргона. Зазвучала французская речь...

- Достаточно. Кто-нибудь ещё видел, что ты можешь?

- Конечно, - пожал плечом Марк, - дома все видели.

- И что?

- Посоветовали не маяться дурью. Только бабушка помогала, учила, показывала, что да как.

- Бабушка твоя тоже так умела?

- Даже лучше, чем я. Она, царство ей небесное, за раз могла несколько сценок показывать, а я вот только одну... Ну что, теперь ты тоже скажешь, чтобы меня прогнали? - Марк поднялся на ноги, отряхнул штаны и сощурился от яркого света. - Жаль. Мне тут нравилось. Ну ладно, не поминайте лихом, да?

Я догнал его только у выхода, схватил за руку, повернул к себе:

- Сынок! Ну, какой же ты бездарь с таким-то талантищем? Ты - дарь!

Я разразился потоком слов, взахлёб выражая своё восхищенье, но Марк печально покачал головой:

- Э, нет, только смеяться не надо. Нехорошо ведь.

- Что за дурачок! Я ему битый час втолковываю, что второго такого, как ты ещё поискать, а бабка твоя - та вообще была сокровищем. Да за тебя передерутся все театры, стоит тебе выйти на площадь и показать хотя бы десятую часть...

- Не могу я на площади, мне театр нужен. И я ему... Слышь, а ты не наврал, что подерутся?

- Да не врал я, не врал! Марк, не знаю, что за олухи из вашего театра посмели назвать тебя бездарью! Хоть один из них может, как ты?

Он помотал головой, а меня осенило.

- Ты ни разу не видел наши спектакли, только репетиции. Наверное, удивлялся тому же Шурке? А ведь он во время спектакля создаёт свой собственный фантом и проецирует его на себя.

Глаза Марка округлились, а я поспешил добавить:

- Но на большее он не способен. Его фантом - это тот же Шурка, который постиг таинства сценречи и пластики. Кстати, в своём "Тартюфе" ты изобразил Шурика, как в жизни, затем убрал лишнее, добавил недостающее, и он получился таким, как видит его зритель.

- И все пользуются... фантомами?

- Не все. Например, Жила не пользуется, но сейчас - о другом! Таких как ты, которые могут вызывать фантомы других людей из разных эпох, в мире - единицы. Да на старых актёров билеты на год вперёд раскупать будут!

- Правда?

- Правда-правда. Вот что, Марк, сегодня спать не придётся. Ты беги к себе за документами, а я пока вызову всех дармоедов, составим контракт, пересмотрим репертуар... Ну, чего стоишь? Беги?

Он умчался, а я стал ждать. Минут через пять я отправился за ним, заглянув по пути за кулисы. Марк сидел на сцене в позе портного, а перед ним на табуретке, сложив руки на коленях, молча улыбалась его бабушка.