Устименко Борис Иванович. Родовод нашей семьи

Родовод

нашей семьи

Кто мы?

Этот вопрос я задал себе в раннем детстве. В мое время он интересовал многих, сегодня его задают немногие. Мало кто знает своих дедушку и бабушку, еще меньше людей знают, своих предков. В селе Базарьянка, где имеется три музея, в одном из них я видел генеалогическое древо бывшего немецкого колониста. Начиная с 1540 года, там расписаны все родственники: кто, где и когда родился, с кем связал свою судьбу, сколько имел детей, где обрел вечный покой. Кто может похвастать такой родословной?

Иванам, родства не помнящим, все это ни к чему. Но тем, кто чувствует свою сопричастность к истории своей страны, считает себя ее гражданином, а свою семью - ячейкой государства, частицей нации, надо знать свои истоки. Хотя бы ради того, чтобы его более любознательные потомки могли отыскать следы своих предков в туманной дали столетий.

Судьбе было угодно, чтобы я перешагнул шестидесятилетний барьер и дожил до того возрастного предела, когда настает время "в дорогу дальнюю пожитки собирать". Сложилось так, что из всей нашей семьи я стал профессиональным журналистом, способным облачать мысль в слово и запечатлеть слова на бумаге. Восточный мудрец завещал нам:

"...Если человеку выпадет случай наблюдать чрезвычайное... - все это видевший должен поведать бумаге. А если он не обучен искусству нанизывать концом тростинки слова повести, то ему следует рассказать свои воспоминания опытному писцу, чтобы тот начертал сказанное на прочных листах в назидание внукам и правнукам.

Человек же, испытавший потрясающие события и умолчавший о них, похож на скупого, который, завернув плащом драгоценности, закапывает их в пустынном месте, когда холодная рука смерти уже касается его головы"...

Лично мне довелось пережить два события огромной исторической важности: Великую Отечественную войну и распад великой державы СССР. Естественно, что история современника неотделима от истории той страны, где ему довелось жить. Она органически вплетается в историческую ткань родины, его народа. Поэтому, любое жизнеописание представляет ценность не только для потомков, но и для историков изучающих данный исторический период, как свидетельство из первых уст, причем порою незначительные на первый взгляд детали и эпизоды могут рассказать историку больше, чем обширные научные трактаты.

Я не ставлю перед собою задачу писать историю современности. Я хочу подробно и честно рассказать о том, кто мы и откуда. Судить о том, насколько удалось мне выполнить поставленную перед собою задачу, я поручаю вам, племя младое, незнакомое.

Борис Иванович УСТИМЕНКО

г. Белгород-Днестровский, переулок Франко, 17/2,

4 ноября 2003 года, вторник.

ОТЕЦ

Мой отец, Устименко Иван Михайлович, родился в местечке Корец Волынской губернии 28 марта (по старому стилю), 1888 года. Мой дед, Михаил Устименко, по его рассказам, был физически крепкий человек, владел несколькими специальностями, одно время был поваром у князя Чарторыйского. Во время приезда царя Николая II в город Ровно дед приготовил мороженое, которое было признано лучшим, за что его наградили медалью. Потом дед с компаньоном создал литейную мастерскую, но среди лета, на храмовый праздник, дед крепко выпил, лег поспать на травку, а через две недели умер от воспаления легких, оставив больную жену и трех малых детей.

Семи лет от роду мой отец вынужден был идти на кирпичный завод и возить тачку с глиной. Семья жила в полуземлянке, лишенная средств к существованию. Его компаньон, Сруль Гершкович Зесрай, перед смертью деда путем клятв и посул вынудил его отказаться от прав на мастерскую, а сам ничего не сделал для семьи товарища.

Отец часто приводил этот печальный случай в качестве примера. Он говорил, что еврею ни в коем случае, нельзя доверять до конца - обязательно обманет. Согласно Талмуду, бог Иегова дал право не держать клятву перед гоями (неевреями).

- У каждого народа клятва священна, а у евреев нет. Из-за этого множество людей, доверившихся им, понесло убытки и пострадало. Вот почему евреев не любят во всем мире, - говорил он.

Какой-то промежуток времени семья отца жила в Ровно. Там отец стал работать извозчиком. Однажды седок - чех обратился к нему (в то время там жило много чехов, главным образом купцов и ремесленников).

- Ты что ж это, Ванька, всю жизнь так будешь сидеть на козлах? Молодой, нашел бы работу получше.

- Я же ничего не умею, - отвечал отец.

- Приходи ко мне в мастерскую, научу.

Отец стал обойщиком, да таким, что впоследствии хозяин завода "Рено" в Париже долго отговаривал Рыжего Жана (так звали отца французы) от его намерения рассчитаться.

Еще я помню, как после войны, когда в Бердичеве было несколько легковых машин, каждый шофер считал для себя великой честью, если его машину обобьет Иван Михайлович.

- Если что-то делаешь - делай на совесть, чтобы потом тебе не было стыдно за свою работу. Или не делай совсем, - поучал он нас.

Вообще, отец исповедовал в жизни несколько простых правил, никогда не отступая от них.

"Семь раз отмерь - один раз отрежь". "Лучше с умным потерять, чем с дураком найти". "За одного битого дают двух небитых". "Скупой два раза платит, а ленивый два раза делает". "Не витрiщиш очi - витрусиш кишеню". "Не тронь лихо, пока спит тихо". "Сам никого не трогай, но если трогают тебя - дай сдачи".

Будучи верующим человеком, он тем не менее, не принимал евангельского постулата "если тебя ударили в правую щеку - подставь левую". Жизнь отца проходила в бурное время, любителей бить по щекам на его пути было видимо-невидимо, и, если после каждой пощечины подставлять щеку под новую оплеуху - никакая голова не выдержит.

Отцу удалось окончить два класса церковно-приходской школы, он научился читать и кое-как писать, но обладал большими познаниями во многих отраслях, знал семь языков и около десятка профессий. Он мог свободно разговаривать на русском, украинском, польском, чешском, еврейском (идиш), немецком и французском. Знание языков очень помогало ему в жизненных ситуациях. Французский - на службе (срочной) в царской армии 1910-1913 гг., а затем в Первую мировую войну. Немецкий - в 1944-1945 годах, когда он был забран во время облавы на рынке на работы в Германию.

Во Франции, ему помог еврейский, что же касается польского, то этот язык помогал ему в течение всей жизни и сыграл решающее значение, когда родители моей матери раздумывали, отдать ли свою семнадцатилетнюю дочь за вдовца, который вдвое старше ее. Отец всегда считал знание специальности и языков самым ценным богатством человека, которое нельзя ни украсть, ни отобрать, которому не угрожает инфляция и перемена власти.

Отец был физически крепким и выносливым человеком, хотя никогда не занимался спортом и считал, что это баловство ни к чему хорошему не приводит, а многих делает калеками на всю жизнь. Он отговаривал нас кататься на коньках, ездить на лыжах с горок, а младшего сына Толика заниматься боксом. В молодости на службе отец однажды пронес сто шагав мешок с восемнадцатью пудами свинца, а ударом ладони по уху свалил с ног прапорщика Янкоуса, огромного детину, "барабанную шкуру", который придрался к отцу в театре, куда тот посмел зайти с барышней. Он отлично плавал, научил нас лежать на воде, не шевелясь, до конца своих дней ездил на велосипеде, и еще в шестьдесят лет мог еще свободно проехать из Бердичева в Житомир, а это 45 километров расстояния. Зубы имел отец красивые и крепкие, хотя чистил их изредка. Считал, что такие зубы у него благодаря луку, который он ел ежедневно и помногу с постным маслом, медом или просто так. Лишившись в окопах во время боев на реке Сан обоняния, он не воспринимал запаха пищи, и потому ел всегда без аппетита, хотя мама готовила очень вкусно. Поэтому он считал необходимым перед обедом опрокинуть чарку, за что с отцом часто ругался Петр, медик, убеждавший его, что тот станет алкоголиком, на что отец отвечал шутливой польской присказкой: "Пан Буг не лекаж, вудка не медицина, а чловек без ний згине".

Отец никогда не курил. В детстве он как-то нашел на дороге кисет и трубку (их потеряли проезжавшие чешские купцы), забрался в огород и выкурил трубку крепчайшего табака. Отец впал в беспамятство, его вырвало, и кто знает, сколько бы он провалялся в бурьянах, пока не пошел дождь. Тогда он очнулся, побрел домой и с тех пор в жизни не пробовал курить. Благодаря его примеру ни один из его четырех сыновей не пристрастились к курению.

Надо признать, что в детстве, за праздничным столом, отец всегда наливал нам рюмку наливки или яблочного вина, которое изготавливал сам и несколько лет выдерживал в бочонке, закопанном в саду. Когда наступало наше совершеннолетие, он с каждым из нас проделывал такой номер. Однажды вечером усаживал сына за стол, угощал вином, затем давал выпить водки. Нетрудно представить, как после этого чувствовал себя юноша. Испытание действовало безотказно: к водке никто из нас больше не тянулся.

При этом отец ссылался на страшную участь своего брата Якова: тот до двадцати четырех лет не пробовал водки, а потом за несколько лет спился и помер.

Отец был роста высокого, имел красивое телосложение, рыжеватый оттенок волос, за что во время пребывания во Франции получил от французов кличку Жан Руссо.

Я родился, когда отцу было 49 лет. К тому времени он был уже лысоват, носил небольшие седые усы и бородку клинышком, что делало отца похожим на всесоюзного старосту Михаила Ивановича Калинина, А без бородки он мне больше всего напоминал актера Олега Жакова. Черты его лица подтверждали слова матери, что предками отца были литовцы.

В молодости отец был щеголем, особенно во времена его проживания в Париже. Брился отец каждое утро и только опасной бритвой, считая все другие бритвенные приборы недостойными мужчины.

Был он музыкален, в молодости обожал театр, закупал абонементы на весь сезон, причем больше водевилей любил оперетту, комедию, справедливо считая, что жизнь и так тяжела, так стоит ли переживать еще в часы досуга? Он часто пересказывал нам пьесы "Наталка-Полтавка", "Назар Стодоля", "Шельменко-деньщик". Из опер больше всего любил "Запорожец за Дунаем", часто напевал арию Карася. Пел он и украинские песни, особенно во время застолья: "Засвiт встали козаченькi", "Їхав козак на вiйноньку", "Реве та стогне Днiпр широкий", "Взяв би я бандуру", "За Сибiром сонце сходить". Любимыми его мелодиями были вальс "Березка", причем напевал он украинский текст, которого я нигде более не слышал: "Я бачив, як вiтер березу ломав", марши "Прощание славянки", "Плащ Наполеона", "Гибель "Титаника", "Тоска по родине", "На сопках Манчьжурии". Играть умел на мандолине и на балалайке. Игре на этих инструментах отец выучился на службе в армии, потому что раньше ему было не до этого. Он очень сокрушался, что никто из его детей не умеет играть на каком-либо инструменте и танцевать народные танцы.

Еще отец любил поговорить. Собеседником он был интересным, поскольку много видел и знал, делал остроумные выводы. Соседи любили обращаться к нему за советом и, следуя им, всегда преуспевали в делах, отчего за отцом утвердилась слава мудрого человека. Он был исключительно порядочным, слово держал твердо, дорожил своим добрым именем, считая, что авторитет, как и здоровье, невозможно купить ни за какие деньги.

Однажды его друг Невмержицкий, которому грозила конфискация имущества, принес на сохранение все свои сбережения, если я не ошибаюсь, восемь тысяч рублей. Когда все обошлась благополучно, он пришел к отцу за деньгами и тот вернул ему все до рубля. Этот интеллигентный мужчина из старинной польской шляхетной семьи так растрогался, что слезы потекли по его щекам.

- Мало осталось таких людей теперь, - сказал Невмержицкий отцу. - Расписки у меня нет, свидетелей тоже, у вас были все возможности отказаться.

- А совесть, разве это недостаточное основание? - сурово спросил отец. - Я никогда не присвоил чужой копейки и не строил свое счастье на чужом горе.

Разговорчивость отца раздражала мать. Если он уходил в гости, то задерживался обычно там надолго. Если приходили люди к нему, он откладывал все дела.

- Забалэнзявся наш батенька, - недовольно ворчала в таких случаях мать. Любопытно, что его словоохотливость, общительность, умение заводить знакомства (коммуникабельность, как теперь принято говорить) по наследству передались мне и, вероятно, способствовали тому, что из множества профессий я предпочел журналистику, а привитая с детства отцом порядочность помогла сохранить доброе имя в этом нелегком деле.

В молодости, во время Первой мировой войны и в годы революции отец вел записи, надеясь потом написать книгу. Но судьбе было угодно распорядиться по-иному: записи он оставил в Бердичеве, когда бежал оттуда с семьей в 1933 году в Ленинград, спасаясь от голода, а потом заботы о многодетной семье вытеснили даже саму мысль о реализации этого желания. Остается только пожалеть об этом: отец жил в бурное время и мог сообщить немало интересного. Чтобы хоть в какой-то степени реализовать его задумку, я принялся писать эти записки.

Отец рассказывал, что когда ему было семь лет, его вместе с другими детьми собрал в кружок какой-то старик и принялся рассказывать о том, что вскоре наступит время, когда земля будет опутана паутиной, дерево заговорит с железом, человек увидит человека за тысячи верст, по небу начнут летать железные птицы и уничтожать людей, железные кони будут пахать землю, но хлеба всем хватать не будет.

- Я не доживу до этого, но вы, детки, увидите все своими глазами, - уверял старик.

Отец не раз с удивлением рассказывал нам о том, как точно сбывается это пророчество: на его памяти появились электричество, радио, граммофон, патефон, радиола, магнитофон, кино, телевидение, тракторы, машины, самолеты, ракеты.

Он помнил, как за сотни верст крестьяне приезжали на подводах поглядеть на "немецкую лошадь" - паровоз, как, крестясь, разбегались при виде поезда, как едва не забили студента, привезшего из Петербурга велосипед и катавшегося на каникулах по улицам местечка: нечистая сила, не иначе, держит его на двух колесах!

Любил отец рассказывать разные страшные истории, хотя сам не одобрял писаний Гоголя и считал, что тот умер тяжелой смертью именно благодаря своим писаниям. Помню, как к нам в хату сходились вечерами его друзья и соседи (о кино и телевизоре в первые послевоенные годы многие могли только мечтать), и начинались рассказы о ведьмах, колдунах и прочей нечистой силе. Мы с братом Мишей забивались в угол или на печь и, млея от страха, слушали. Как жутко, было потом выходить нам в сарай или во двор, где стояла темень, а пронзительный ветер с дождем шумел в саду. Самым страшным наказанием для нас было, когда закрывали в темную кладовку - уж там-то мы набирались страху!

В этой кладовке стояли самодельные жернова, на которых в войну мы мололи зерно. Камни для них отец с Петром привезли на санках из Швайковки почти по обесснеженной земле и так выморились, что долго не могли придти в себя. По словам отца, ночью иногда жернова вдруг сами по себе начинали вращаться. А однажды ночью что-то с жуткими завываниями пробежало у нас под окном в сторону левады, причем ни одна из двух собак не залаяла. От этих рассказов у нас все леденело внутри от страха, и мы еще долго боялись темноты. Сам отец был не из робкого десятка и ничего не боялся. Правда, в молодости он однажды не на шутку перепугался.

Дело было не то в 1909-м, не то в 1910-м году. Отца призвали в армию на срочную службу в Новоград-Волынске. Один новобранец, не выдержав издевательств фельдфебеля, повесился на чердаке казармы. Труп положили на стол в часовне, которая находилась в нескольких километрах от казарм, накрыли простынею, а на ночь в часовне оставили двух солдат - отца и еврея по фамилии Блехман.

Был конец ноября. Пронзительный ветер шумел в верхушках кладбищенских деревьев. Под его порывами содрогалось ветхое здание часовенки. Пламя свечей дрожало и на стенах плясали причудливые тени. Отец и Блехман стояли с ружьями у дверей, стараясь не глядеть в сторону покойника. Около полуночи Блехман дрожащим полушепотом сообщает отцу любопытную новость:

- Иван! Он шевелится...

Отец скосил глаза на покойника. Вроде бы ничего не заметно, простыня на месте.

- Тебе показалось, Мошко!

Спустя некоторое время, Блехман сообщает вновь:

- Иван! Он встает!

Отец глянул, и волос дыбом поднялся. Покойник начал помалу вставать.

Блехман дико завопил и бросился к двери. В распахнутую дверь ворвался порыв ветра и задул свечи. Дверь захлопнулась. Отец принялся лихорадочно, нашаривать замок, потом надавил плечом - дверь не поддавалась. Как потом оказалось, часовню недавно обобрали воры, поп поставил новую дверь и английский замок, только вошедший в моду. Последнее, что он слышал, теряя сознание, замирающий вдалеке истошный вопль "ой-вэй"...

Обезумевший от страха, Блехман влетел в спящую казарму. На все расспросы он только бормотал "ой-вэй". Кричать у него уже не было сил. Роту подняли по тревоге. Когда солдаты взломали дверь, они обнаружили возле двери лежащего без чувств рядового Устименко, сжимающего в руках винтовку. Простынь оказалась отброшенной, а на груди покойника сидел большой пушистый кот. Это он забрался под простынь и, когда проснулся, выгнул спину горбом, а Блехман решил, что покойнику встает из гроба. Блехмана комиссовали, так как со страху у него помутился рассудок.

Отец всегда недоверчиво относился к храбрости евреев. У него даже бытовало выражение: бойкий Срулык. Был у него приятель с таким именем. В начале двадцатых годов Сруль уговорил отца поехать с ним в Уланов на ярмарку. В те годы развелось множество бандитов. Из окопов Первой мировой и Гражданской пришли солдаты, которые только тем и занимались, что семь лет убивали. Работать многие из них не хотели, да и найти работу было непросто. Бандитизм был жуткий: в городах грабили средь бела дня, пока Ленин не дал приказ Дзержинскому покончить с бандитизмом! Тогда чекисты объехали в городке несколько домов, арестовали тех, кого более трех раз задерживали за бандитизм, но из-за отсутствия закона отпускали на все четыре стороны. Арестованных вывезли на кладбище, расстреляли, а утрам на улицах вывесили списки одиннадцати расстрелянных. С тех пор в городке стало тихо: ходи днем или ночью и никто тебя пальцем не тронет.

Отец одобрял жесткие меры. Он справедливо считал, что в человеке сидит зверь, и, если этого зверя не держать в клетке, то жизнь превратится в ад. Когда в начале шестидесятых годов прошлого века издали указ о борьбе с хулиганством и хулиганов сажали на пятнадцать суток, отсидев которые они брались за старое, он предлагал применить радикальное, на его: взгляд, средство: всыпать задержанному за хулиганство пятьдесят шомполов по заднице, после чего отпустить, записав фамилию. Попавшему вторично давать сто шомполов, а в третий раз - сто пятьдесят.

- Тогда он, мерзавец, не поднимет больше руку на другого человека, - уверял отец, ссылаясь на опыт борьбы с хулиганством в первые годы Советской власти. - После ста шомполов задница хулигана превратится в шницель, а сто пятьдесят ударов шомполом не выдержит никто.

Отец пытался отказаться от предложения Срулыка, ссылаясь на опасность поездки ввиду обилия бандитов, особенно в лесах возле Хмельника. Там он даже видел могилу с надписью на кресте "Убит из-за 12 копеек".

- Иване, у меня есть револьвер, как-нибудь отмахаемся, - успокаивал его бойкий Срулык.

Не доезжая до. Уланова, из лесу выскочили бандиты. Они ограбили, всех, кто был на подводе, и скрылись в лесу.

- Сруль! Почему же ты не стрелял? - спросил его отец.

- Ой, Иване, не спрашивай! Я даже забыл, что у меня есть револьвер, - признался Срулык. Отец на него не обиделся и продолжал дружить с ним до самой войны, когда Срулык был расстрелян с тридцатью тысячами единоверцев немцами на Лысой горе.

Вспоминал он и такой случай. Как-то в летнюю лунную ночь отец шел со свидания с мамой, тогда еще его невестой, по улице Мостовой. Вдруг его поразило, что на дороге видны три его тени. В это время мимо проходил раввин.

- Почтеннейший, - обратился к ребе отец. - Как объяснить, что у меня три тени?

Раввин остановился, внимательно посмотрел, потом присел, закричал, и на полусогнутых ногах подобрав полы лапсердака, как заяц, бросился прочь. Отец расхохотался. Оказалось, что светили два газовых фонаря и вместе со светом луны они образовывали три тени.

А вот другой случай. Поздним вечерам, идя по Чудновскому мосту, он обратил внимание на то, с какой опаской прохожие обходят что-то белое, лежащее у кювета. Ради любопытства отец приблизился и увидел семипудовый куль муки. Он взвалил мешок на плечи и принес домой. Очевидно, подвыпивший возчик потерял его по дороге с мельницы. Правда, отец был не чужд суеверий. Веря в Бога, он не мог не верить в существование нечистой силы, ведьм и колдунов. Впрочем, в его время таких людей было немало. Как и невеж. Как-то рабочие кирпичного завода в Корце обнаружили огромный череп в отвале глины. Иван Антонович Ефремов, писатель и палеонтолог, которому я рассказал об этом, заметил, что череп мог принадлежать доисторическому животному, но кирпичники решили, что это череп Голиафа и, крестясь раскололи его кирками на куски. Отец подобрал один зуб и отнес его домой, а потом рассказал о находке учителю церковно-приходской школы. Учитель попросил принести зуб, дал за него пять рублей золотом и отправился на место находки. Но времени прошло много, место находки засыпали отвалы глины и докопаться до черепков не было никакой возможности.

Вообще, отец был любителем собирать различные редкие вещи. У него имелся небольшой сундук, в котором он хранил какие-то камешки, бумажные деньги: керенки, думские, петлюровские, гетманские и николаевские. Живи он оседлой жизнью и в достатке, несомненно стал бы коллекционером. Сундучок он закрывал на замок и ключ носил при себе, что давало матери повод отпускать едкие замечания в адрес его "сейфа" и "сокровищ". Но и у матери был свой сундук, большая, черная кованая "скрыня", крышка которой изнутри была обклеена удивительными картинками, как потом я узнал, из журнала "Нива". "Скрыня" досталась маме в приданное от бабушки, на замок не закрывалась, там хранилось постельное белье. Мы с Мишей часто открывали сундук и с любопытством рассматривали картинки. Одна из них, времен русско-японской войны, мне особенно запала в память: после боя русский солдат с оторванными руками бредет со слепым японцем, который держится за его плечо. Общая беда помирила врагов.

На этом сундуке по субботам отец выдавал нам с Мишей очередную "порцию". В необходимость и действенность телесных наказаний он верил свято. Ход его рассуждений был прост: к сознанию ребенка стоит обращаться тогда, когда оно сформируется. Если его еще нет, какой смысл читать нотации? Он запрещал матери награждать нас шлепками: ударив в сердцах ладонью по шее или по голове, она может повредить позвоночник или забить "памороки". Поэтому мама в течение недели записывала все наши прегрешения и в субботу докладывала о них отцу, а тот устраивал нам "баню", приговаривая при этом, что за одного битого, дают двух небитых.

Тогда смысл этой присказки до меня не доходил. Кто дает? Зачем? Потом я понял, что за одного битого, порою, стоит отдать десять небитых, да кто согласится на такой обмен? Уже будучи взрослым, я прочел в Библии в Книге премудрости Иисуса Сирахова: "Лелей дитя, и оно устрашит тебя; играй с ним, и оно опечалит тебя. Нагибай выю его в юности и сокрушай ребра его, доколе оно молодо, дабы сделавшись упорным, оно не вышло из повиновения тебе". Так что у битейской философии отца имелась предпосылка на древнем и мощном фундаменте, прошедшая проверку в течение тысячелетий.

Впрочем, обиды на отца у нас с Мишей не было. Мы, а я в особенности, росли озорными и шкодливыми, и, если бы не условный рефлекс, выработанный у нас с помощью отцовского ремня, кто знает, не начал бы я свой путь по жизни с порога тюремной камеры, как большинство моих сверстников, росшие в послевоенные годы без отцов? Признаюсь честно, что ремню отца я обязан тем, что он своевременно заглушил во мне ростки ябедничества, вандализма, воровства и жестокосердия по отношению к животным.

Зная силу денег, отец тем не менее превыше их ставил доброе имя, справедливо полагая, что его не купить ни за какие деньги. Еще он почитал свободу и независимость. Он справедливо считал, что лучше довольствоваться куском сухого хлеба, чем есть жирный кусок, дрожа от страха. Свою независимость он упорно отстаивал даже в годы всеобщей трудовой повинности, предпочитая работать по договорам. В годы первых пятилеток он строил аглофабрику под Керчью, ремонтировал автомобили на заводе в Житомире, но боялся заводских проходных, за которыми человек, пусть на время, но все же теряет всякую свободу действий. Был он очень трудолюбив. Имея многочисленную семью, своим трудом обеспечивал ее всем необходимым для жизни, причем даже в трудные послевоенные годы мать оставалась домохозяйкой и занималась нашим воспитанием,

- Живите так, чтобы над вами и под вами никого не было. Чтобы вы не нуждались в услугах адвокатов и врачей, ни у кого ничего не просили, но сами никому не отказывали в просьбе, - наставлял он нас.

В Бердичеве отец увлекся разведением помидоров и наряду со старым Предатко, известным огородником, стал, знаменитым "помидорщиком". Он выращивал изумительные сорта помидоров "Король ранних", "Слава Лотарингии", "Яблочные", вкуснее которых я больше нигде никогда не ел. Разломишь на грядке крупный ребристый плод, а мякоть искрится на солнце, как алый снег. В нашем небольшом саду было несколько сортов яблок: "золотой ранет", "ранет Бойко", "папировка", "пепинка", "крымская каролька", "денешт", груши "Бере", сливы "венгерка" и "ренклод" и еще какие-то крупные красного цвета, название сорта которых я не запомнил. Там же росли кусты крыжовника, черной, красной и белом смородины. Неудивительно, что наш сад был предметам вожделения соседских мальчишек, хотя отец всегда щедро наделял их его плодами.

В жизни отец довольствовался малым, никому и ни в чем не завидовал и был убежденным фаталистом. Он верил, что если человеку что-то на роду написано, то этого не избежать, как ты ни старайся. И с другой стороны: если тебе же суждено - все твои потуги тщетны. Фатализм обезоруживал его в жизненной борьбе, но зато приобщал к какой-то неведомой простым смертным мудрости, что поднимало авторитет отца в глазах окружения, которое готово было идти напролом к достижению своей цели.

- Ехал пан ночью по лесной дороге из гостей, (где крупно выиграл в карты) кажется, это был князь Радзивилл, у которого отец обивал экипаж. И потерял пан деньги, сорок тысяч крупными купюрами. Утром пакет нашел лесник, принес домой и жена обклеила "картинками" стены избы. Через несколько лет к нему забрели охотники, глянули на стены и онемели. Потом приехали из города люди, сломали избу и стены увезли в банк. Хорошо, если лесник догадался содрать несколько купюр, а если нет?

Панов отец не любил, считал их паразитами и верную службу панам почитал уделом законченных холопов. Не служи пану верно, ибо панская ласка до порога - говаривал он и в качестве иллюстрации к этому постулату рассказывал такую быль.

- У князя Радзивилла был любимый попугай. Уезжая в Варшаву или Париж, князь велел отделать свой кабинет. Краснодеревщики между делом научили птицу сквернословить и ругать князя. Старый слуга, вынянчивший князя на своих руках, услышав такое, открутил голову глупой птице и бросил кошке.

Возвратился князь в имение, и первым делом не кабинетом - попугаем заинтересовался. Старый слуга и говорит: так, мол, и так, свернул я ему голову. Князь рассвирепел, кликнул гайдуков, те уволокли слугу на конюшню и запороли кунчуками до смерти. Умирая, он будто бы изрек: не служи пану верно!

Религиозность, фатализм, строгое следование в любой обстановке нескольким постулатам, ставшими его жизненным кредо, постоянный физический труд, незлобивость и доброжелательное отношение к людям обеспечивали отцу ту внутреннюю гармонию которая давала ему силы перенести все жизненные невзгоды и которой, увы, лишены мы. Он видел, что с уходом его поколения, исчезает эта гармония и ничего хорошего от будущего не ожидал. Как-то незадолго до своей смерти он говорил мне:

- Не могут жить люди в мире, Бориска. Воюют, убивают друг друга. Я прожил тяжелую жизнь, но вам будет еще труднее.

Я слушал и сомневался: жизнь становится богаче, научно-технический прогресс облегчает труд... О чем ты говоришь, отец? Но теперь, с высоты прожитых лет я понимаю, что имел он ввиду - ГАРМОНИЮ, которой, увы, так не хватает всем нам. Отсюда вечная спешка, неудовлетворенность, вещизм как подмена истинных утраченных ценностей мнимыми, зависть сосущая, ненависть и война всех против всех, которую предрекал Гоббс, и сопутствующие им наказания Божьи: неврозы, инфаркты, стрессы, алкоголизм, наркомания, самоубийства. Живи он сейчас, то, несомненно уверовал бы в то, что мир катится в бездну и люди своим поведением приближают заслуженный библейский конец света. Библию отец хорошо знал. Он любил говорить о том, что человечество ожидает расплата за грехи. Когда стон дойдет до небес, Бог пошлет на землю знамения (голод, землетрясения, войны). Если люди не внемлют им, то начнется страшная война, Брат пойдет на брата, сын на отца, и отец на сына. Потом вырвется огонь из земли и пожрет все живое. Если Бог не смилуется над Адамовым племенем, то его и на семена не останется, а если смилуется, то уцелеют лишь отдельные люди в глухих местах. И тогда человек человека будет искать за десятки тысяч верст, а встретив, радоваться друг другу, как брат брату, не видевшись десять лет.

Говорил он и о том, что прилетит желтый змей с востока и возьмет под ноги свои Русскую землю, и будет это иго горше первого (татарского). Произойдет великая битва народов у озера Байкал, о чем потомству будет долго напоминать огромная Гоп погребальная, насыпанная на месте битвы. Не знаю, какие сказания и апокрифы он передавал, но о решающей битве с восточным змеем мне не раз приходилось слышать от разных людей в разных местах.

Из рассказов отца мне запомнился еще такой: как-то князь Сангушко повелел вырыть колодец. Рабочие наткнулись на подземную реку. Чтобы выяснить, куда она течет, князь велел взять бочонок, выкрасить в красный цвет и вырезать надпись: кто нейдет бочонок и доставит князю, получит сто рублей золотом. И что же? Через два года бочонок выловили в Волге рыбаки и получили вознаграждение. Где Волынь - а где Волга?

То ли в 1906-м, то ли в 1907-м году отец отправился на заработки во Францию. Делалось тогда это предельно просто: уплати пять рублей, получай у губернатора паспорт и езжай на все четыре стороны. В свитке, смушковой папахе и с узелком в руке оказался украинский парубок у ворот завода "Рено" в Париже. Был обеденный перерыв. Из ворот выходили, рабочие и каждый на своем языке обращался к нему, но никого он не понимал. Но вот раздалось знакомое: - Выссен идиш?

Отец обрадовано ответил по-еврейски. Еврей, бежавший во Францию от погромов, проявил удивительное участие к судьбе украинского парня, повел его в контору и помог оформиться на завод по специальности. К тому времени отец уже неплохо обучился у хозяина-чеха обойному делу.

Так начались у отца три года его самой счастливой жизни, О которой он всегда вспоминал с таким сожалением, рассматривая старые фотографии Парижа, чудом сохранившиеся во вселенском пожарище, охватившем Россию. Отец прилежно трудился, хорошо зарабатывал. В свободное время посещал музеи и школу, бывал в театрах, и даже заглядывал, как он мне однажды, признался, когда я сам побывал в Париже, на Монмартр в "Молин Руж".

Одевался он щегольски, говорил хорошо по-французски.

Среди рабочих-французов трудился один пожилой, который помнил Парижскую коммуну. Он водил отца на кладбище Пер-Лашез и рассказывал, как в Париже были отменены деньги, как контрреволюционеры вызвали искусственный голод и настроили парижские низы против коммунаров, что в немалой степени способствовало их поражению. Отец сочувственно отзывался о коммунарах, называл их утопистами, плохо знающими человеческую природу.

Какой-то приятель из русских рабочих подбил отца ехать в Австралию. Тогда этот континент только осваивался. Земли было много, но добраться туда было недешево. В Марселе оба друга договорились с капитаном парохода сопровождать крупный рогатый скот, за что им был обещан бесплатный проезд и стол. Но перед отплытием, в кабачке, подвыпивший матрос стал пугать их расстоянием, нарисовав на салфетке карту и приятель сдрейфил, а батя один не решился ехать в такую даль, Сколько раз он потом сожалел об этом! Сложись все удачно, он бы неплохо устроился на далеком континенте. Отец был честен, трудолюбив, крепок, неглуп, знал множество профессий и, безусловно, нашел бы свое место.

- Если, что-то надумал, делай всегда сам и не смотри на друзей, иначе потеряешь уверенность, - поучал он нас.

Вернувшись в Париж, отец зашел на завод, хозяин, узнав о том, что Рыжий Жан намерен вернуться на родину, стал его всячески отговаривать.

- Дома у меня остались мать и сестра. Деньжат я заработал, автомобили только стали появляться, Открою в Ровно мастерскую, женюсь и буду жить не хуже, чем здесь, - отвечал он хозяину.

- Не едь в Россию, Жан, попомни мое слово, не будет там тебе жизни, - напрасно пытался отговорить его хозяин.

Не внял отец мудрому совету, поехал. Дома застал все ту же бедность, а вскоре пришла ему повестка явиться в воинское присутствие для призыва на службу в армию. Соседи-евреи предлагали ему связаться с врачом, который за сто рублей брался устроить отцу порок сердца, но он здраво рассудил, что, отслужив три года в мирное время, вернется домой, а с пороком сердца долго не протянет.

Тем, кто соглашался, "врач-доброжелатель" давал выпить какой-то препарат, после приема которого сердце "выдавало" порок. Отец одел шинель, которую снял лишь в 1921 году.

От Франции у отца остались одни воспоминания, которые согревали его всю оставшуюся жизнь, арии из оперетт, что он напевал за работой и неправдоподобные рассказы о сыре камамбер, который оборачивается телячьими кишками, потом год лежит в конском навозе, пока черви не источат головку во всех направлениях, после чего сыр извлекается, обрабатывается и подается на стол.

- Культурная нация французы, а вот едят этот сыр и филе из лягушек, - удивлялся отец.

О французах он был самого высокого мнения, считал их веселыми и добрыми людьми, полной противоположностью немцам.

Как-то наши мужики-старообрядцы, приехавшие на заработки во Францию, тесали бревна. Досужие французы зубоскалили, глядя на бородачей. Один из плотников добродушно послал их по матушке. Те поняли. Один из шутников подбежал, подергал плотника за бороду и покрутил кулаками, вызывая на бокс. Старовер отложил топор, распрямился, и как врезал ладонью француза по уху, что тот несколько раз перевернулся. Французы дружно зааплодировали и закричали:

- Браво, рус, о-ля-ля!

Отец много рассказывал о Наполеоне. Похоже, что история французского императора, в прошлом артиллерийского поручика, будоражила его воображение. Впрочем, не его одного - больше всего книг в мире написано о Наполеоне (600 тысяч!). Судьба даровала мне возможность побывать, как и ему, в Париже. Наше судно стояло в Руане, мы заказали автобус и отправились туда. И в Лувре, и на Елисейских полях, и на плац де ля Конкорд, и на Монмартре меня преследовало ощущение, что мне когда-то уже приходилось здесь бывать. Впрочем, ничего удивительного в этом нет: из глубин памяти или подсознания выплывало все услышанное от отца и прочитанное в книгах. В Нотр-Даме я искал глазами на стене надпись, послужившую отправным камнем для написания Виктором Гюго его бессмертного романа о любви Квазимодо к Эсмеральде, а на выходе из собора купил несколько цветных панорамных фотографий Парижа, истратив на покупку почти всю выданную мне валюту. По приезду домой вручил их отцу и он радовался, как ребенок, узнавая на снимках знакомые и милые его сердцу места.

Армия

Как человек, ставящий личную свободу превыше всех благ на свете, отец не любил армию, но служил честно, своя обязанности выполнял на совесть, как привык делать любую работу. В то же время он был твердо уверен, что мужчина, не прошедший армейскую школу, во многом уступает солдату. У такого и уровень самодисциплины ниже, и приказы выполняет он не столь прилежно, и тяготы переносит хуже. Конечно, можно жалеть о потерянном в армии времени, но тем не менее она дает много тому, кто умет брать.

Неприязнь отца к армейской службе передалась и мне. По этой причине я не связал свою жизнь с военным флотом, хотя меня дважды направляли в военно-морские училища.

Службу отец начинал в Новоград-Волынске. Казармы красного кирпича там стоят до сих пор. Я видел их из окна автобуса. Когда-то я мечтал взять отпуск и вместе с отцом посетить места, где прошло его детство, но всякий раз откладывал, а когда отца не стало, я понял простую истину - не оставляй на завтра то, что можно сделать сегодня. Ибо завтра, возможно, этого уже сделать не сможешь. Как опытный обойщик отец был направлен в нестроевую роту, где проходили службу шорники, кузнецы, столяры.

Шорники и обойщики создали свою артель. У них появилась "левые" заказы. Заработанные деньги шла в копилку - большую глиняную кружку. Перед праздником кружку разбивали, покупали водку, продукты и солдатушки-ребятушки устраивали пир горой.

Но люди - все зверские души,

Иные глаза - что клыки.

Так верно подметал Есенин. У соседней артели, в которую входили столяра и плотники, верховодил прапорщик Прокопович, завистливый и вредный. Как-то отца вызвал к себе ротный командир.

- Так и так, - говорит, - Устименко (русские офицеры произносили фамилию отца с ударением на букву "е"). - Надо обновить экипаж. Сможешь?

- Так точно, смогу, ваше высокоблагородие! - отвечал отец. - Только для этого дела мне нужно литр спирту, полсотни яиц и кусок сала. Да еще два фунта голландской сажи, - не моргнув глазом, продолжая он.

Получив требуемое, он приготовил восхитительную яичницу на сале и под нее с друзьями-сослуживцами выпил спирт, Прокопович все это видел и его снедала зависть. Он тут же пошел к ротному командиру и донес, что Устименко яйца съел, спирт выпил, и что он, Прокопович, обновит фаэтон без яиц и спирта, притом не хуже. Командир поверил. Он тут же приказал Прокоповичу взять другой экипаж и обновить обивку.

Спустя некоторое время ротный зашел в "слабосильную команду" и спросил у отца,

- Что же это получается, братец? Прокопович сделал все не хуже тебя, ничего, кроме голландской сажи, не затребовав. А ты - спирт, яйца, сало...

- Может и я так бы сделал, да что толку? - спросил отец. - Достаньте, ваше высокоблагородие, носовой платок, смочите слюною уголок и проведите по сидению.

Ротный достал из кармана ослепительной белизны носовой платок, сделал, как сказал отец. Платок остался чистым.

- А теперь, пожалуйста, проделайте это, ваше благородие, на фаэтоне господина прапорщика.

И проделал ротный, и стал платок черным.

- А если, скажем, барыня сядет в экипаж, пойдет дождик, а она в белом платье? - допытывался у ротного отец. Тот побагровел, обругал Прокоповича и ушел, одарив отца за работу золотым империалом.

И столяры, и плотники ненавидели лютой ненавистью Прокоповича. Они по ночам жгли в печи доски, а когда командование части пыталось выяснить, куда девается столько леса, солдаты высказывали туманные предположения, что Прокопович делает сундуки и сбывает их на сторону...

Офицеров царской армии отец недолюбливал, считая, что сволочей среди них больше, чем людей. Как-то читая "Поединок" Куприна он расплакался, как ребенок, и сказал мне: - Все, что здесь написано - святая правда!

Тогда в армии еще не было изжито рукосуйство. Был такой случай: на смотру генерал-инспектор ударил солдата по лицу.

- Ваше превосходительство! Указом царя мордобитие отменено, - сказал солдат, вытянувшись "во фрунт".

- Ма-алчать, скотина! - заревел генерал и ударил солдата вторично. Тот сделал шаг назад, выставил ружье наизготовку и вогнал штык в солнечное сплетение генерала. Затем вырвал штык, повернул к себе, уперся прикладом ружья в землю и пронзил себе грудь.

Как-то зал офицерского собрания готовили к празднику. Отцу приказали развесить шторы. В это время в зал вошел командир дивизии. У буфетной стойки генерал опрокинул рюмку водки и стал закусывать бутербродом. Внезапно генерал подавился куском, закашлялся и начал синеть. Все растерялись, а отец бросился к нему и что есть силы ударил ладонью по генеральскому затылку. Изо рта тут же выскочили куски ветчины и хлеба. Офицеры схватили солдата.

- Пойдешь под суд, подлец!

Генерал откашлялся, перевел дух и набросился на господ офицеров:

- Отпустите солдатика, дурачье, он жизнь мне спас, пока вы глазами хлопали. Подойди ко мне, братец, хочу наградить тебя за службу. Говори, чего желаешь?

- Ваше превосходительство! Позвольте в воскресенье пойти с барышней в театр, - выпалил отец.

Надо сказать, что до революции нижним чинам и собакам вход в парки, театры и публичные места запрещался.

- Разрешаю! И вот возьми на конфеты барышне, а себе на водку.

С этими словами генерал сунул ему золотой.

В воскресенье отец со своей барышней направилась в театр. Когда они вошли в зал и уселись на свои места в партере, неожиданно поднимается прапорщик Янкоус.

- Как ты посмел сюда войти, мерзавец? - набросился он на солдата. - Смир-рна! Слушай мою команду: правое плечо вперед, из театра шагом - арш! - скомандовал прапорщик. Отец беспрекословно выполнил команду и при гробовом молчании зала строевым шагом вышел вон. И тут поднимается с кресла генерал.

- Прапорщик, ко мне!

- Вам известно что я, начальник гарнизона, разрешил солдату посетить театр?

- Никак нет-с!

- В таком случае почему не соизволили поинтересоваться у него? - продолжал допытываться генерал. - А посему, правое плечо вперед, из театра шагом марш! Немедленно верните служивого, а сами не смейте мне на глаза показываться - упеку на гауптвахту!

Если отец покидал зал при гробовой тишине, то прапорщик под гром аплодисментов, крик, смех и свист с галерки.

Этот же генерал на маневрах, в летнем лагере как-то утром обнаружил возле своей палатки кучу дерьма. Вызвав дежурного офицера и выслушав его "не могу знать", он принялся рассуждать вслух:

- Солдат побоится, офицер постыдится, ефрейтора ищите. Он нагадил, сукин сын.

Генерал как в воду глядел. Как потом оказалось, виновником оказался ефрейтор!

Этот ефрейтор, как и подобает одесситу, был шустрый, разбитной парень. Он взялся за ведро водки вывести бородавку с кончика носа солдата Ашота Согомоняна. На это представление вечером собралась вся казарма. Армянина посадили в центре на табурете, окутали простыней, одессит стал перед ним, погладил бородавку большим пальцем, затем поднял руку и трижды торжественно произнес: - Бородавка, слезь! Бородавка, слезь! Бородавка слезь!

И тут произошло чудо. К великому удивлению собравшихся, бородавка покинула нос армянина и покатилась под табурет...

Мой старший брат Петр, медик, покатывался со смеху в который раз слушая эту историю. Он даже пользовался ею, как присказкой, когда не верил чьему-то сообщению. "Бородавка слезь!". Отец в таких случаях сердился не на шутку, как сердится очевидец, которого уличили во лжи. А потом я прочел в журнале "Наука и жизнь", что бородавки соматического происхождения выводятся именно таким образом.

После этой операции по удалению бородавки авторитет ефрейтора возрос необычайно. Некий солдат, сельский парень, увалень с большим животом ("В нас порода така - объяснял этот полтавский галушечник всем зубоскалам), которого сослуживцы ни с того, ни с сего наградили кличкой Максим, уговорил ефрейтора за четверть водки избавить от этой клички. Опять среди казармы поставили табурет, обернули полтавчанина двумя простынями, поставили рядом ведро с водою и окунули туда малярную кисть. Ефрейтор несколько раз обошел вокруг Максима, шепча что-то под нос, потом побрызгал на голову водою и торжественно произнес:

- Четверть водки, колбаса и три рубля это не шутка, так будь ты теперь для всех Максютка!

И стая новокрещенный бедняга-полтавчанин Максюткою. Позже, в годы Гражданской войны, отец повстречал его атаманом крупной банды. Некогда добродушный сельский парень превратился в озлобленного головореза и отец считал, что произошла сия метаморфоза не без помощи ефрейтора-одессита. Но "батька Максюта", узнав бывшего сослуживца, отпустил отца с миром, не причинив ему никакого вреда.

А ефрейтор-одессит позже не поладил с фельдфебелем и между ними возникла смертельная вражда. Однажды утром фельдфебеля нашли зарезанным в каптерке, ефрейтор исчез. Спустя полгода от него пришло письмо из Америки: добрался благополучно, жив-здоров, сыт, пьян и нос в табаке!

Отец всю жизнь настороженно относился к одесситам, считал их ненадежными людьми и никудышними работниками, зато великими мастерами подделок. По его словам, одесские ювелиры продали в Лувр корону скифского царя Скилура. Экспертам пришлось потрудиться в течение трех лет, прежде чем удалось выяснить, что корона поддельная и их надули. Об одесской обуви и мебели отец отзывался так: одесская работа!

Со своим ротным командиром штабс-капитаном Комаровым он встретился десять лет спустя в 1919 году, когда отец был председателем ревкома в пограничном местечке Корец. Комаров вместе с подростком-сыном покидал Совдепию, Отец тепло принял ротного, накормил ужином и всячески отговаривал ехать на чужбину: скоро все уладится, жизнь войдет в свое русло, зачем уезжать?

- Не уладится, - отвечал ротный командир. - В этой стране к власти придут иудеи, а для них кровь гоев дешевле воды. Так что все беды у вас еще впереди, - сказал Комаров на прощание.

Отец в 1905-м году участвовал в митингах, где курчавые ораторы истошно кричали "Николашку" - долой! хорошо был знаком с делом Бейлиса и был свидетелем убийства Столыпина в Киеве, когда Василий Богров выстрелил в премьера в театре. Рядом со Столыпиным сидел царь Николай II, который, как-будто бы спросил у Богрова: почему же в меня не стреляешь?

- И до тебя дойдет очередь! - бросил выкрест, направляясь к выходу, где и был схвачен.

Срочную службу отец закончил в мае 1914 года, а через три месяца разразилась Первая мировая война и его снова призвали под ружье.

ПЕРВАЯ МИРОВАЯ ВОЙНА

О войне у отца остались жуткие воспоминания. До конца своих дней он продолжал считать войну страшным делом и всю жизнь не переставал удивляться жестокости и кровожадности человека. Он искренне верил, что войны развязывают политики, которые благополучно отсиживаются в глубоком тылу, посылая в пекло сражений пушечное мясо. Простым людям делить нечего, считал он, и хорошо было бы, как в давние времена, устраивать поединки царей на глазах войск: чья возьмет?

Служить ему пришлось, насколько я помню, в Вологодском полку. После смерти отца Петр обнаружил в его документах характеристику, которую написал на него полковой командир Сытин. Дай Бог каждому воину такую! За храбрость его наградили двумя или тремя георгиевскими крестами, дослужился до унтер-офицерского звания. Кресты были сданы в Торгсин в голодном 1933-м. Тогда во всех райцентрах были открыты магазины типа "Березка" якобы для обслуживания иностранцев, которых там никогда не было и быть не могло. Просто надо было выкачать у гибнущего от голода люда сережки, обручальные кольца и другие изделия из драгметалла "для индустриализации и электрификации всей страны"...

Первое боевое крещение отец получил в Карпатах возле города Сандомир. Полк бросили в бой, а в это время навстречу шли солдаты разбитого полка. И тут он увидел брата Яшу с перевязанной рукою. Они успели только обняться и расцеловаться.

В моей памяти остались его жуткие рассказы о боях на реке Сан, где полк держал оборону за брустверами из распухших трупов. Там, в сырых окопах, отец навсегда лишился обоняния и, следовательно, аппетита, потому что не слышал запаха пищи. Поэтому чарка водки перед обедом стала для него непременным атрибутом на всю оставшуюся жизнь.

Хорошо тебе на воле

Слушать ласковы слова,

Посидел бы ты в окопах

И узнал бы то, что я.

Тот ползет с ногой отбитой,

Тот с оторванной рукой,

Тот лежит совсем убитый

И покинул дом родной.

Батарее передали:

По цепи нужно стрелять!

Вдруг снаряды заиграли,

Стали трупы отлетать.

Отец часто напевал эту окопную песню с бесхитростными словами. Видимо, она вызывала у него предельно четкие картины минувшей войны. Много лет спустя, уже в пожилом возрасте, он никак не мог привыкнуть к мысли, что спит под крышей и в постели.

С Галиции у отца остались самые мрачные воспоминания. На каждом шагу он видел страшную нищету и забитость. Страна, отданная на откуп евреям-арендаторам немощным императором Францом-Иосифом по наущению жены-еврейки, была разграблена и принижена. Особенно страдало местное население, русины.

- Как-то наш батальон входил в село. Нищета, грязь, печи в жилищах топятся по-курному, т.е. без дымоходов. Впереди - эскадрон донских казаков. Вдруг казаки остановились: навстречу по улице важно шествует еврей в ермолке, бархатных панталонах и белых чулках. Из переулка выходит русин. Завидев еврея, он срывает с головы шляпу, низко склоняет голову, а когда еврей поравнялся с ним, хватает его руку и целует. Казаки рты раскрыли от удивления. Первым опомнился сотник.

- Ты че жиду руку лобызаешь, сукин сын? - заорал он на русина.

- Пан жид ест наш орендатор, - боязливо оправдывается русин.

- Я вам сейчас покажу! Обоим! - пообещал сотник к спрыгнул с коня. Казаки схватили еврея, велели спустить штаны русину и заставили арендатора поцеловать того в зад. Арендатор начал было упираться и, чтобы сломить его сопротивление, еврею всыпали полсотни нагаек - не суй целовать славянину свою поганую руку! и столько же нагаек отпустили русину - не ломай шапку перед жидом и не целуй руки! После экзекуции оба, подобрав штаны, бежали прочь

Остановившись на постой, солдаты не могли смириться с задымленными помещениями, стены и потолки которых покрывал толстый слой копоти. Они тут же принялись плести из лозы дымоходы, обмазывать толстым слоем глины и крепить их к отверстиям в потолке. А баб заставили соскребать сажу и белить стены известкой. Вскоре избы преобразились: люди отказывались верить, что теперь при растопке печей не надо будет ложиться на пол и дым не будет есть глаза.

В знак благодарности один старик поведал отцу тайну. В молодости он работал на строительстве железной дороги в Америке. В бараке рядом с ним жил турок. Узнав, что его сосед с Украины и вырос на берегах Днестра, турок рассказал ему, что у них из рода в род переходит предание, что один из пращуров зарыл казну 150-тысячного войска, попавшего в окружение под Хотином. Казна зарыта под большим камнем неподалеку от города. Турок предлагал вдвоем поехать в те места и вырыть ее. Однако их совместная поездка не состоялась и старик посоветовал моему отцу заняться поиском сокровища. Поскольку война - не лучшее время для этого занятия, отец отложил его до лучших времен, а потом его завертел вихрь революции, голодовок и пятилеток, и турецкий клад, видимо, продолжает спокойно лежать под тем большим камнем.

Карпаты, Карпаты, могила солдат...

Тяжелые переходы с полной выкладкой, жестокие схватки с противником, сырость, вши, тиф, ранения, смерти - через все эти ужасы довелось пройти русскому солдату, и во имя чего? Генералы-немцы предавали Россию. Отец с уважением относился лишь к генералу Брусилову и дяде царя Николаю Николаевичу, который однажды ночью, наткнувшись в деревне на кучки продрогших солдат, влетел с обнаженной шашкой и револьвером в теплую, ярко освещенную избу, где пили шампанское господа офицеры, и принялся рубить и расстреливать их...

Однажды полк, где служил отец, выбил австрийцев из помещичьей усадьбы. В банкетном зале был накрыт стол, на котором лежали жареные индейки, ветчина, колбаса. Стояли батареи бутылок. Офицеры приказали ничего не трогать, опасаясь, что пища отравлена. Солдаты принялись укладывать в вещмешки столовое серебро, а отец завернул в скатерть индейку и прихватил со стола несколько бутылок, справедливо считая, что лучше умереть от индейки или выпивки, чем от пули. Он видел, как на переходе его сослуживцы высыпали из мешков столовое серебро с завистью поглядывая на отца и его дружков, которые ели индейку и запивали токайским. Голь на выдумки хитра. Проходя по картофельному полю, солдаты подбирали клубни, чистили их на ходу, бросали в котелок с водою, зачерпнутой из лужи. На коротком привале разжигали огонек, но едва закипит вода - раздается команда "Па-адъем!". И только на третьем или четвертом привале картошку удается доварить.

В это время с отцом произошел удивительный случай. Как-то ночью, на привале, в лесу, когда промокшие солдаты спали на земле, сбившись в кучу, ему приснилась мать.

- Вставай, Ваня, и уходи отсюда, - сказала она.

- Куда я пойду, мама? - спросил отец. - Всюду сыро и холодно, льет дождь.

- Встань и уйди, - настаивала мать. Отец проснулся, сон, как рукой сняло. В темноте над головою шумели ветки деревьев, хлестал холодный дождь. Все же он заставил себя подняться. Отец побрел в противоположный конец поляны, но дойти туда не успел. Вжи-ик! Снаряд дальнобойного орудия пролетел над ним и угодил прямо в кучу солдатских тел, где он только что спал...

А вот еще любопытный случай, подтверждающий пословицу: гора с горой не сходятся, а человек с человеком сойдутся. Когда отец с дружками сидел у костра, лакомясь яствами, прихваченными со стола в имении помещика, к ним подскакал на лошади донской казак:

- Христом-Богом прошу, братцы, дайте чего-нибудь пожевать. Три дня крошки во рту не было.

- Садись с нами, станичник, всем хватит! Солдаты накормили казака, поднесли стакан водки да еще с собою на дорожку завернули сала и хлеба. А спустя некоторое время, декабрьской ночью, насквозь промокшие и уставшие, в заледенелых шинелях они входили в село. В каждой хате полным-полно было солдат и никто не соглашался пускать вновь прибывших. "До утра наверняка замерзнем", подумал отец и с несколькими приятелями пошел на приступ ближайшей хаты. Ворвались во внутрь, а там оказались казаки.

- Пустите, Христа ради, переночевать, братцы-казаки, погибаем ни за грош.

Пустили. Когда солдаты сняли шинели и башлыки, один из казаков внимательно оглядел отца.

- А я, робяты, гдей-то ентага рыжеусого видал...

- Думай где, вспоминай, - наказал урядник.

-Вспомнил! Еду как-то полем, пакет в штаб везу три дня не жрамши. А они сидят у костра и здоровенного индюка на куски рвут. Я к ним, так и так, братцы, дайте мне хоть шмат хлеба.

- А они что? Дали? - с нескрываемым интересом спросили сразу несколько голосов.

- А то! Я уж такую мыслю имел: не дадут поисть, порубаю всех шашкой, заберу, что смогу, и ускачу! -признался казачина.

-Так накормили, говоришь? И чарку поднесли? И на дорогу дали? - загоготали казаки. Урядник тут же распорядился прогнать станичников с печи и велел забраться на печь солдатушкам. Отец лезть на печь отказался. Он открыл заслонку, проверил рукою температуру камней, выгреб пепел, бросил в печь соломы, постелил на нее шинель и залез вовнутрь. А утром проснулся здоровехонек.

- Если можешь сделать кому-то добро - сделай! - поучал нас отец. - И тебе отплатят тем же.

И мы всю жизнь старались в меру своих возможностей следовать этому правилу, хотя люди сплошь и рядом на добро отвечают злом. "Не напоишь, не накормишь - врага иметь не будешь", - гласит народная мудрость. Но даже если человек ошибся, сделав добро недостойному, он все равно ничего не потерял, ибо все, что даешь людям, остается с тобою. А коль случается, что добро порождает зло, то уж зло непременно породит только зло, так стоит ли умножать зло, коль его на земле и так много?..

Февральскую революцию отец встречал в Румынии, где в то время дислоцировалась Третья армия, которой командовал генерал Щербачев, названный советскими историками ярым монархистом и контрреволюционером. У отца имелись фотографии с солдатских митингов и демонстраций, когда колонны солдат шли по улицам румынского города Васлуйвода с транспарантами "Спасителям России", "Да здравствует революция!". Отец был избран в числе семнадцати представителей солдатской массы в состав солдатского комитета Румынского фронта. Видимо, он пользовался большим авторитетом, чтобы триста тысяч солдат оказали ему такое доверие. Летом в составе солдатской делегации он едет в Питер к Ленину, откуда комитетчики возвратились с четкой программой действий. Солдаты потребовали возвращения в Россию, заключения мира и свержения Временного правительства.

Румыны, вступившие в войну на стороне Антанты, жестоко обращались с пленными австрийцами. Зимою 1918 года солдаты видели в бараках для военнопленных штабели замерзших трупов и ярость наполняла их сердца. Когда же один полк, самостоятельно двинувшийся в Россию, был обманным путем разоружен румынами и раздет до нижнего белья, Третья армия двинулась на Яссы.

Румынское правительство выдвинуло требование: разоружитесь и тогда вас пропустим. Но российские солдаты уже знали, что будет потом. Комитет приказал открыть огонь тяжелой артиллерией по городу, а потом пошла в атаку Дикая дивизия. Тридцать тысяч румын, засевших в Яссах, бежали. В течение двух недель вся армия погрузилась в железнодорожные составы и с криками "Крути, Гаврила!", двинулась на родину.

В пути на эшелоны нападали банды. Тогда поезд останавливался, бывалые фронтовики залегали в цепь вдоль вагонов, открывали ружейно-пулеметный огонь и отгоняли нападавших. На станциях к вагонам подходили "батьки" с огромными, как у камышовых котов, усами. Поигрывая нагайками, они уговаривали солдат не ехать в Московщину, а идти под их прапора-знамена защищать волю и землю, чтобы с честью умереть за мировое крестьянство.

Но обозленным фронтовикам до чертиков надоело воевать и мало кого из них соблазняли речи батек-атаманов. Отец был свидетелем случая, когда солдаты пытались сжечь машиниста, отказавшегося ехать на красный свет, в результате чего паровоз врезался в здание киевского вокзала (этот эпизод есть в кинофильме Довженко "Земля").

Конечным пунктом следования Третьей армии был город Харьков. Здесь комитетчики провели демобилизацию. Три месяца они раздавали крестьянам лошадей, возы, обмундирование и прочее армейское имущество, По словам отца, он три дня и три ночи провел в компании с Климом Ворошиловым, у которого тогда были длинные до плеч волосы. Мать, слушая его рассказ, обычно смеялась и отпускала колкие замечания, свидетельствовавшие о том, что она мало верит его словам.

(После войны, в 1947 году, когда городские власти захотели отрезать часть нашего приусадебного участка, отец написал письмо в Москву, Ворошилову, который тогда занимая пост Председателя Президиума Верховного Совета СССР. Оттуда вскоре пришло письмо. На конверте - красная полоса, в конверте - другой конверт из черной бумаги. В письме за подписью Щербакова, отцу сообщили: участок трогать не будут, что для нашей многодетной семьи в то голодное время было равнозначно спасению).

Из Харькова отец долго добирался до Корца, где жила мать с дочерью Женей. Украина кипела в котле Гражданской войны. На станции Казатин в вагон вошли вооруженные люди. Всех высадили на перрон и принялись проверять документы.

- Я - офицер! - заявил один из пассажиров. Его тут же отвели к забору и шлепнули.

- Я - чекист! - выкрикнул другой. И этого шлепнули. Поди разберись... На вопрос, кто он, отец отвечал"

- Фронтовик!

- Вали домой! - милостиво разрешали проверяющие. Отец добирался в Корец, обходя стороною города. Ночевал в поле. Шинель фронтовика и револьвер спасали ему жизнь.

- Страшное то было время, - вспоминал он. - Рушилось все знакомое, привычное, начиналось неведомое и страшное. Невесть откуда появилось несметное число бандитов, небывалая жестокость правила поступками и сердцами людей. Особенно доставалось тем, кто еще вчера был хозяином положения. Отец был свидетелем, когда на Крещатике матрос остановил седобородого, осанистого генерала:

- Вы почему, гражданин, не сняли погоны? Постановления Советской власти не читали?

С этими словами матрос достал из кармана нож и принялся на виду у всех срезать генеральские погоны. Генерал стоит, меняется в лице и слова сказать не может. Нетрудно представить, что он чувствовал в душе.

"ВЕСЬ МИР НАСИЛЬЯ МЫ РАЗРОЕМ. ДО ОСНОВАНЬЯ"

Именно "разроем" было написано в первоначальном варианте "Интернационала". Но это слово не понравилось не то Троцкому, не то Ленину и его заменили на "разрушим" хотя оно и не рифмовалось со словом "построим". Рыли до основания, а строили наспех, привлекая к строительству нового общества человеческий материал, который находился под руками.

В Корце отца избрали председателем ревкома и он с головою ушел в революцию. Местный, пролетарий, фронтовик, коммунист. Прогнившая насквозь монархия опротивела всем. Безмерная роскошь одних и безысходная нищета других. Несправедливости, творимые власть имущими. Страстная вера в лучшую жизнь. Отец верил, что высокие цели могут быть достигнуты соответствующими средствами и считал, что революцию надо делать чистыми руками. Но так считали, увы, не все...

В составе ревкома было 11 человек и среди них два еврея. Фишка и Залман. Фишка содержал небольшой бордель, где зарезал загулявшего купца, за что попал на каторгу. Туда же попал и Залман, вырезавший семь еврейских семей, что по тем временам было неслыханным зверством. Революция освободила обоих и домой они вернулись в ореоле великомучеников - политкаторжан. Неудивительно, что в партию большевиков их приняли с распростертыми объятиями. Отец тоже поначалу доверял им, считая, как Полутора, "истинными революционерами". (Полутор - питерский студент, еврей, в 1905 году вывел в Ровно на демонстрацию целую колонну, в которой был и семнадцатилетний отец. Демонстрацию разогнали казаки, причем отцу тоже довелось отведать казацкой нагайки).

В ревкоме отец вершил все дела по правде, по совести, за что получил кличку Иван Справедливый, что вполне соответствовало его фамилии, в основе которой лежит латинское слово "юстиция" -справедливость. С особой осторожностью он подходил к решению вопросов, могущих повлиять на судьбу человека. Как-то утром, идя на службу, он увидел толпу, в центре которой стоял бледный и растерянный католический священник - ксендз.

- В чем дело? - поинтересовался отец.

- Да вот контру решили шлепнуть. Оружие в подвалах костела прячет, сволочь.

- Шлепнуть всегда успеете, давайте вначале проверим - предложил отец.

Люди послушались председателя ревкома. Проверили. Ничего не нашли. Оказалось, мальчишка, лазивший в сад за яблоками и получивший от ксендза нахлобучку, оговорил его.

Вот ведь как бывает! Отец не зря все время учил нас: делайте в жизни только добро, дети, ибо зло обязательно вернется к вам! Так вот, когда Корец захватили поляки, отца арестовали и повели на расстрел. Было утро. Ксендз на веранде пил чай с полковником. Когда мимо проводили отца, ксендз закричал конвоирам:

- Куда ведете этого человека?

- Расстреливать. Он, пся крев, большевик!

- Прошу отпустить его, он спас мне жизнь!

Отца подвели к полковнику. Тот спросил:

- Ты в самом деле спас жизнь пану пробощу?

- Я восстановил справедливость, - отвечал отец.

- Ты честный человек, я тебя отпускаю, - произнес полковник.

- Вы отпустите, другие схватят...

- Не схватят, я тебе выпишу пропуск.

И выписал. И отец благополучно пробрался благодаря ему в Бердичев. Так сработало кредо: делай людям добро!

Корец в то время был пограничным городком. Советское правительство разрешало покидать пределы страны всем желающим и многие через Корец уезжали в Польшу. Но из денег разрешалось брать с собою всего пятьдесят рублей на человека. Какой-то барин ехал из Петербурга с тремя детьми, женою и няней, имея при себе шестьсот рублей золотом. Дело было вечером. Отец объяснил ему, что такую сумму вывозить нельзя, но пообещал уточнить в губернии и предложил дождаться утра. А утром, придя на службу, он обнаружил у себя в кабинете на столе стопку золотых монет. Напротив него сидели Фишка и Залман, переговариваясь между собою и посмеиваясь. - Бери, Иване, это твоя доля, - пояснил Фишка.

- Какая доля? - не понял отец.

- Мы барина, с семейкой кокнули, а денежки поделили, - пояснил Залман бестолковому товарищу.

- Вначале я хотел их перестрелять, - рассказывал потом отец, но когда выяснилось, что большинство членов ревкома одобрительно отнеслись к этому, я твердо решил порвать с бандитами. Положил на стол партбилет, револьвер и печать, а сам ушел.

- Из-за того, что такие люди умыли руки, - укорял я отца, - эти мерзавцы устроили нам 37-год.

- Посмотрим, что ты сможешь сделать в этой партии, - угрюмо произнес отец.

Вероятно поэтому всю свою жизнь он считал политику делом грязным, и часто говорил, чем лезть в нее, лучше влезть в дерьмо - святая вода его смоет, а после политики не отмоешься ничем,

Работа в ревкоме и служба в Таращанском полку - вот и все участие отца в Гражданской войне. Документы председателя ревкома и красного партизана помогли ему провезти в 1933 году умирающую от голода семью через заградотряды на станции Дно в Ленинград, где в то время на улицах валялись булки, которые футболила детвора, а на дорогах Украины валялись трупы. Кто бы мог подумать, что пройдет девять лет и в блокадном Питере все будет наоборот...

На всю оставшуюся жизнь отец сохранил в душе добрые чувства к ленинградцам. И мать любила их за отзывчивость к чужому горю, за доброту, искренность и высокую культуру. Правда, после первой же поездки в Ленинград после войны в 1948 году, отец с огорчением говорил, что ленинградцы уже не те, что питерцы погибли в блокаде, а теперь город наводнили "выковыренные" (эвакуированные) евреи и хлынули живоглоты из сел, занимая пустующие дома и кварталы. Но при всем, при том культ ленинградцев продолжал господствовать в нашей семье и передался младшему поколению Устименко, даже тем, кто никогда в Ленинграде не был.

На протяжение полутора десятка лет меня связывала крепкая дружба с замечательным человеком, большим ученым и знаменитым писателем-фантастом Иваном Антоновичем Ефремовым. Мы переписывались, часто встречались, в трудные минуты моей жизни на суше, когда нужда меня брала за горло, Иван Антонович неизменно бросал мне спасательный круг. Отец, сам по натуре добрый и отзывчивый человек, но за свою долгую жизнь вдоволь насмотревшийся на людей, как-то спросил меня:

- Ну, скажи мне, Бориска, как можно объяснить, что в наше время еще имеются такие добрые люди?

- Он ленинградец, отец!..

- Тогда все понятно, сынок!

Голодные беглецы из Украины поселились в лесу неподалеку от станции Суйда. Многие сотни семей нашли здесь под соснами себе временный приют. Отец иногда упрекал мать, что из-за нее они "ночевали под соснами", но почему именно я узнал из ее записей, которые она вела на склоне лет по моей просьбе. После смерти мамы мы нашли толстую общую тетрадь с записями, часть которых я процитирую в следующей главе.

Как-то к "лесным людям" пожаловали местные воры - "мазурики". Ума не приложу, чем эти выродки намеревались поживиться. Ведь постельные принадлежности несчастные "хохлы" каждое утро сдавали в камеру хранения, а сами шли на поиски работы и куска хлеба, так что, кроме постелей и одежонки, у них ничего не было. Но для "мазуриков" и это было добычей. Когда шайка подошла к семье, расположившейся рядом с нашей, и один из бандитов начал тянуть одеяло, в которое ручонками вцепился ребенок, отец не выдержал. Он подошел к "мазурику" и так врезая ему по уху ладонью, что тот несколько раз перевернулся. Компания, матеря "хохлов", бросилась врассыпную и больше не появлялась.

Вскоре мать устроилась работать на железную дорогу кондуктором, а отец огородником в пионерлагерь. Пете и Вале уже не нужно было просить хлеб возле булочных. Правда, мама жаловалась, что ей приходилось вставать среди ночи, идти на вокзал и там дожидаться первого поезда, чтобы не проспать: у родителей не было денег на покупку будильника.

Отец занялся разведением помидоров. На широте Ленинграда это казалось невозможным, но он был опытным огородником. Заготовил конский навоз, сделал парники и рамы, вывел рассаду, после чего высадил ее в грунт. Весна выдалась ранней и теплой, а лето - жарким. Помидоры уродили наславу. Даже из Гатчины приезжали люди полюбоваться томатами, которые вырастил "хохол". Помидоры привезли на сельхозвыставку в Ленинград. Когда выставку посетил Сергей Миронович Киров, он удивился и обрадовался, узнав, что помидоры выращены здесь. Директор пионерлагеря Серебровский и заведующий подсобным хозяйством ни словом не обмолвились о своем огороднике. Киров наградил их, отца это задело, самолюбие у него было.

- А теперь выращивайте их сами, - пожелал отец на прощание хитрым начальничкам, подавая заявление на увольнение. Как и следовало ожидать, помидоров в Суйде на грядках больше не видели...

Отец устроился на завод, но очень тосковал по Украине. В 1935 году он решил возвращаться, но с работы его не отпускали. Кто-то посоветовал обратиться в Смольный.

- Захожу в кабинет. В кресле сидит молоденький кучерявый еврейчик. Ноги положил на стол. И это в Смольном! Сразу видно, кто здесь хозяин! И мне вспомнилась сцена из спектакля времен революции. Матрос, рабочий, солдат и крестьянин спорят, кому из них занять царский трон. Пока пролетарии скандалили, глянь, а там уже сидит рыжий Юдко и улыбается...

- Так и так говорю, хочу уволиться с работы.

- Зачем?

- Поеду на родину,

- Разве ваша родина не здесь?

- Нет, в Бердичеве.

- Чудесный городок, я там бывал, - быстро проговорил "комиссар", убрав со стола ноги. Он взял лист бумаги, что-то написал и протянул отцу:

- Можете идти, вас уволят. Счастливого пути и привет всем нашим!

В те годы в России, пожалуй, не было еврея, который не побывал бы в Бердичеве или не слышал о нем. Название этого города звучало для евреев как пароль. Был такой случай. После работы, направляясь домой, он решил выпить пива (ленинградское пиво и квас он считал лучшими в мире). Еврей-продавец вместо сдачи протянул ему пачку горчицы.

- Что это за бердичевские фокусы? - удивился отец

- А вы что, из Бердичева? Так бы сразу и сказали, - заторопился продавец, забрал горчицу и выдал сдачу.

В Бердичев наша семья не поехала. Остановилась в Житомире. На углу Бердичевского шоссе и Липок рядом с музыкальной фабрикой сняли квартиру в доме мадам Искрижицкой. Отец устроился на авторемонтный завод обойщиком. Петя, Валя и Люба пошли в школу, мама сидела дома. Она была "в положении", должен был родиться я. Отец трудился на заводе качественно и ударно (школа Рено!), зарабатывал хорошо, к тому же подрабатывал на стороне, обивая сидения легковых автомобилей, принадлежащих различным учреждениям. Потому что каждый шофер считал за честь, если его машину приведет в порядок Иван Михайлович. Его заработка хватало семье на жизнь и платить за жилье.

Жизнь помалу налаживалась. Семья жила дружно. Дети экономили деньги, которые мама давала им на школьные завтраки, и покупали елочные игрушки, чтобы под Новый год нарядить красавицу-елку, которую привезет Петя от знакомого лесника.

Мария, мать отца, жила с нами. Мама не раз говорила, что бабушка очень любила меня. Страдая от обширного склероза, она не спускала меня с рук, хотя мама и не позволяла ей носиться со мною, так как серьезно опасалась за меня. Умерла бабушка незадолго до войны, но я ее совершенно не помню. Ее отец, мой прадед воевал на Шипке, а ее прадед - с Наполеоном. Кажется, эта линия нашего рода носила фамилию Ольшанские и занималась обработкой кож, т.е. были кожемяки.

Великая Отечественная война тяжелым катком прошлась по судьбам людей. Не обошла она и нашу семью. Отцу и брату Петру пришлось пережить ужасы фашистской неволи, сестра Валя погибла от пули немецкого снайпера. После войны на тех, кто был в плену, смотрели если не враждебно, так подозрительно и многим эта статья в анкете перекрыла, подобно шлагбауму, пути к росту.

После войны отец занимался огородничеством. У нас была своя хата, точная копия шевченковской, а возле нее сад и огород. Каждую весну мы всей семьей дружно брали лопаты, грабли, щетки, сгребали бурьян, белили стволы деревьев, копали грядки. Зимы в те годы стояли холодные с морозами и сугробами, зато весны были дружными. После 20-го марта снега таяли за двое-трое суток, вода заливала левады, на глазах зеленела трава, расцветали одуванчики и мы, детвора, босиком бегали по лужам. Потом расцветали яблони. В предпасхальные дни каждая семья на нашей улице пекла в печи пасхи и пироги. Идешь после занятий в школе по весенней улице, а из каждого двора доносится головокружительный аромат сдобного теста. Теперь таких запахов не услышишь - печи убрали и пекут куличи в духовках газовых плит, а это уже не то!

Помню, как отец приступил к реализации своей идеи, с которой носился много лет: построить вечный двигатель: перпетуум-мобиле. Это было первое латинское слово, которое я услышал в детстве. В нашем доме оно звучало часто, причем с налетом иронии. Правда, мама по привычке говорила "изобретение".

Перпетуум-мобиле являл собою огромную дубовую бочку, которая в то голодное время стоила немалых денег. На бочке установлена станина с маховиками и штоками, к которым крепились два поплавка из цинковой жести. Согласно утверждению отца маховик, однажды приведенный в движение, заталкивал поплавок в воду, подъемная сила его выталкивает, в это время в воду уходит второй поплавок и так до бесконечности.

Мы с братиком Мишей раздобыли книгу Якова Перельмана "Занимательная физика", где нашли несколько описаний "перпетуумов". Автор книги сделал категорический вывод: вечный двигатель невозможен! Об этом мы сочли своим долгом поставить в известность отца. Он угрюмо выслушал нас и сказал, что двигатель не запускается потому, что при его создании не оказалось нужных материалов и высок коэффициент трения во втулках. Несколько раз мы ведрами заполняли бочку водою, потом все замирали вокруг бочки и в торжественной обстановке происходил пуск, после двух-трех циклов двигатель замирал. Мать не скрывала своего злорадства, несмотря на то, что неудача с "изобретением" хоронила ее мечту прокатиться на красном автомобиле, как обещал ей отец в первые годы замужества. Ее злорадство и колкие шуточки сердили отца не на шутку и служили поводом для скандалов. Потом родители мирились. Отец давал обещание после еще одной (последней!) попытки, если она вновь окажется неудачной, сдать "изобретение" в музей, где какой-то умный человек, увидев двигатель, воплотит идею отца в вечное движение.

Бедный отец. Этой его идее, как и многим другим, не суждено было сбыться. Когда он умер, мама продала хату, оставив на чердаке "изобретение" в придачу. Можно только представить, как ломал голову покупатель хаты, силясь определить назначение этого устройства с полированными буковыми штоками. Остается только сожалеть, что "изобретение" не оказалось там, где ему следовало быть - в музее!

Впрочем, в находчивости отцу никак нельзя было отказать. Еще в начале службы в армии он как-то на строевых занятиях повздорил с прапорщиком Янкоусом. Тот велел десять раз пробежать вокруг плаца размером со стадион. Когда отец делал очередной круг, повалил густой снег. В это время из снежной круговерти на отца выехал крестьянин в дровнях. Отец бросился в сани и мужик привез его в деревню. Рождество только-только отпраздновали, в каждой хате было что выпить и чем закусить. Отца хорошо покормили, поднесли "горилки", а спать отправили на печь. Утром крестьянин отвез солдатика на санях в полк. А там царила паника: пропал солдат! А тут появился. Где? Как? Что?

- Нашли на дороге, лежал в снегу, - пояснял крестьянин.

- Я бежал, бежал, потом схватило сердце, упал и очнулся уже в крестьянской хате, - объяснил отец.

Прапорщик Янкоус был посрамлен и наказан.

Семьянином отец был примерным. Как китайский кули, всю жизнь тащил на себе большую семью. Надеялся, что на старости лет детки придут на помощь, а детки выпорхнули из родительского гнездышка и разлетелись по всему свету. Правда, деньгами помогали и, куда бы ни ехали, все равно, хоть не надолго, заворачивали к родному дому.

- Из-за вас я не мог позволить себе выпить кухоль пива - как-то вслух пожаловался отец. Поэтому, приехав отгулять сахалинский полугодичный отпуск, я, проводя целые дни на пляже, по пути домой непременно покупал несколько бутылок пива а приносил отцу к обеду. Он лишь посмеивался...

Однажды вечером я пошел с отцом прогуляться в город. Было тепло и тихо. В небе висела полная луна. Из городского парка доносились звуки вальсов и танго в исполнении воинского духового оркестра. Отец вдруг заговорил о Париже. Вспомнил Монмартр, "Фоли Бержер", "Молин Руж". И рассказал мне такую историю о президенте Пуанкаре...

- Было это в начале века. Пуанкаре ехал с водителем на автомобиле по проселочной дороге. Стояла непролазная грязь. За деревней увидели крестьянина возле подводы, груженной мешками с зерном. Выпала чека, свалилось заднее колесо. Пуанкаре мог проехать мимо, но это был опытный политикан. Он становил машину, вышел из нее и по грязи подошел к крестьянину.

- Бонжур, месье, чем могу служить?

- Упало колесо, поднять телегу я не в силах, чтобы поставить его на место, а выгрузить мешки в грязь не хочется.

- Мы поможем вашей беде, месье! Шофер! - обратился Пуанкаре водителю. - Подойдите, пожалуйста, к нам.

Но и вдвоем с водителем они не смогли поднять телегу настолько, чтобы можно было поставить на место колесо. В то время проезжал автомобиль с офицерами. Пуанкаре остановил его.

- Господа офицеры! Надо помочь крестьянину!

Те глянули на, свои начищенные штиблеты, потом на грязь отказались выйти из машины.

- В таком случае я вам приказываю выйти!

- Кто вы такой, месье, чтобы нами командовать? - поинтересовались офицеры. Гарнизон был дальний, портреты нового президента еще туда не дошли.

- Я ваш президент и верховный главнокомандующий!..

Офицерам ничего не оставалось делать. Дюжие парни дружно приподняли телегу и укатили. Раскланялся с остолбеневшим крестьянином и Пуанкаре. Приехав на мельницу, крестьянин три дня пересказывал эту историю, а так как мельница в те времена была пупом земли, то вскоре весь департамент был посвящен в детали происшествия на дороге и два раза подряд отдавал на выборах свои голоса за Пуанкаре, пока тот не развязал Первую мировую войну. Так, испачкав однажды башмаки, ловкий людовед потом долго пожинал плоды своего поступка.

В начале июня 1970 года я защитил диплом в Ростовском университете. Прыгнув неудачно из трамвая на скользкий бордюр, получил трещину таранной кости левой ноги. Вместо выпускного вечера оказался в поликлинике и с гипсом, на костылях поехал в Бердичев. Отец с весны лежал в больнице. У него отказывала печень. Я проведал его, и он попросил у меня карманный ножик, который ему был зачем-то нужен. Вернувшись в Измаил, я, чтобы не ломать коллегам график отпусков, стал ходить на работу на костылях. В день, когда месяц спустя, пришла пора снимать гипс, мне утром принесли телеграмму: умер отец. Врач снимать гипс не стал. Я только оставил костыли, взял палочку и отправился в Бердичев.

Отец лежал в гробу. За окном виднелись ветви яблонь, посаженных им. В комнате царили полутьма и тишина. Ждали Любу из Москвы, Толю из Севастополя и Мишу из Керчи. Вскоре все съехались. В день похорон 9 июля к нам пришло много людей. Мы сидели на скамейках во дворе, у стены стояла крышка гроба. Вдруг у ворот остановилась грузовая машина, из нее вышел плачущий мужчина и вошел во двор.

- Здесь умер человек? - спросил он нас.

- Да. А вы кто?

И тут мы услышали удивительную историю. До войны в Житомире в одном дворе с нами жила женщина по имени Анна. Это был ее сын. Ночью ему приснилась покойная мать и сказала: езжай в Бердичев, найди на Большой Юридике дом, там умер человек. Простись с ним.

Сын утром проснулся, поехал на работу в ДОСААФ, где он работал инструктором и рассказал свой сон.

- Коль мать велела, бери курсанта, садитесь в машину и езжайте, - распорядился начальник.

Выслушав эту историю, мы переглянулись. Попрощавшись с покойником гость уехал. Как и просил отец, его отпел священник. Похоронили его на старом кладбище, где упокоились его первая жена и его тесть Анастасий Василевский. И было отцу тогда 82 года.

МАМА

Мать, Антонина Анастасьевна Василевская, родилась 8 мая (по старому стилю) 1905 года в городе Бердичеве. Ее отец, Анастасий Василевский юношей приехал в Бердичев из Одессы. Он рано остался сиротою, обучился сапожному ремеслу и остался верен ему до конца своих дней. Хорошим сапожником был и его сын Эдмунд. В те времена профессия обеспечивала нормальные условия жизни человеку и он дорожил своей профессией.

Как и почему дед Анастасий поменял Одессу на Бердичев никто толком не знал, а он на эту тему не распространялся. От бабушки Поли я слышал о нашем родстве через деда с атаманом казачества генерал-лейтенантом Василевским. Еще она говорила, что кто-то из предков по линии деда служил уланом во времена наполеоновских войн и вместе с поляками-комбатантами разделил ссылку императора на остров Эльбу. Семнадцатилетним юношей Анастасий Василевский в Бердичеве принимал участие в польском восстании 1863 года и, видимо, был знаком с отцами будущих писателей Александра Грина и Джозефа Конрада (Коженевского).

- Когда восстание было подавлено, уцелевших повстанцев доставили во двор к судье - рассказывала мама. - Пани сендзиня увидела юношу, а дед в молодости был похож на ангелочка с открытки, и принялась уговаривать мужа-судью, чтобы он отпустил "тего хлопчика". Судья уступил уговорам супруги и, благодаря ей, дед избежал ссылки в Сибирь.

Он женился, обзавелся хатой на берегу речки Гнилопяти, возле крепости. Потом город выкупил у деда это место и там была построена электростанция, на месте которой уже при мне вырос завод сельхозмашин "Комсомолец". Дед имел небольшую сапожную мастерскую, был трудолюбив, честен до щепетильности, и добр. К нему часто обращались знакомые с просьбой одолжить денег. Когда они возвращали долг, в доме наступал праздник. Еще бы! Возвратили деньги, которые уже считали пропащими, а дед радовался, что еще не перевелись честные люди.

В жены он взял себе девушку из многочисленного и зажиточного рода Петровских. Она родила ему сыновей Николая, Гавриила, дочерей Елену и Марию, а сама приказала, долго жить. Представительного вдовца увидела как-то в костеле скромная девушка из рода Фалинских - Аполлинария, влюбилась в него безумно и вскоре стала женой. Она родила ему сыновей Эдмунда и Филиппа, а также дочерей Антонину и Марию.

Бердичев в те времена был городом известным. Он стоял на бойком месте, через него осуществлялась вся торговля в юго-западном направлении. Благодатный климат, плодородные земли, живописная местность придавали ему особую прелесть. Далее в пятидесятые годы минувшего столетия, когда лицо города изменилось благодаря бездарной планировке и однообразной застройке, сделавшей все города, похожими друг на друга, многие офицеры, проходившие там службу, считали Бердичев одним, из лучших городов и возвращались туда жить после выхода в отставку.

Не знаю, потомки ли бердичей, берендеев ли, или татар (союзников поляков во время Грюнвальдской битвы) внесли примесь тюркской крови в сарматскую. Бабушка Поля (Аполлинария) была низкорослой, коренастой, скуластой, шею имела толстую и короткую. Эти черты унаследовала от нее наша мать, соответственно наделив ими же дочь Любу, меня и брата Мишу.

Черноволосая и скуластая Люба в бытность ее в Афганистане ничем не отличалась от местных женщин и афганки упрашивали ее признаться в том, что она таджичка. Меня, скуластого и узкоглазого с черными прямыми волосами, китайцы принимали за своего, даже заговаривали со мною по-китайски и очень обижались, если я не отвечал. А брат Мишаня, упитанный и круглощекий, очень напоминал китайского божка.

Мама часто жаловалась на свою судьбу, но была удивительно крепкого здоровья, до глубокой старости ничем, кроме артрита не болела, любила сытно и вкусно поесть, уверяя, что "хто добре рубае, той добре ступае". Даже во время голодовок она выглядела упитанной, что вызывало удивление соседей, которые допытывались, чем это питается Антонина Анастасьевна?

Крепкое здоровье помогло маме вынести все невзгоды: голодовки, войну, родить восьмерых детей, вырастить шестерых, готовить им пищу, стирать, шить и, к тому же, без устали работать на огороде, ухаживать за домашней живностью.

В родительском доме ее баловали: до пятнадцати лет она не умела ни готовить, ни шить. Закончила мама пять классов, потом началась революция и было не до учебы. К тому времени ее отец постарел, мастерскую пришлось закрыть, и, чтобы не сидеть у родителей на шее, мать в шестнадцать лет едет в село Бродецкое, где ее устраивают работать в столовой при сахарном заводе. Ей советуют ехать в Киев, поступать учиться, но дед Анастас категорически возражает. В смутное время он боится отпустить юную дочь в большой город.

Дед Анастас был большой аккуратист и чистюля, носил элегантные костюмы, белые сорочки, шляпу и трость. В город он собирался тщательно и долго - пан Василевский выходил на люди! Благодаря этой привычке он уцелел во время пожара в цирке.

Дед с сыном Габруськом собирались в цирк. Деревянное здание стояло у реки на том месте, где потом построили почтамт. Заезжая труппа давала представление "Страшный суд". Дед, как всегда, долго собирался и прихорашивался, а сын нетерпеливо смотрел на часы и умолял: ну, быстрее, батько, опоздаем! И точно. Когда они пришли в цирк, представление уже началось. Их пропустили, но до антракта, пришлось, стоять в проходе у дверей. А в это время на сцене расставили котлы, развели огонь и начали плавить смолу. Черти бегали между котлами с факелами. Внезапно загорелся занавес, возникла паника. Те, кто стоял в проходе, поближе к дверям, примерно человек полста, в том числе дед с Габруськом, выскочили на улицу. Зрители в панике бросились к дверям, а они открывались вовнутрь. Не нашлось человека, который бы скомандовал взять ряд стульев и, как тараном, пробить дощатую стену цирка. Несколько сот человек сгорели заживо. Все газеты России писали тогда о пожаре в бердичевском цирке. Я помню, как на пепелище мальчишки в золе находили капельки оплавленного золота - все, что осталось от колец и сережек...

Дом деда Анастаса стоял на правом берегу реки, возле крепости, а вся родня жила "за греблей", в предместье Бердичева, которое разрасталось в сторону сел Быстрик и Райгородок. Там стоял фольварок. Когда мы с Мишей были маленькими, мама часто в праздники водила нас "за греблю" к своим двоюродным сестрам Вере и Лене. Фольварка уже не существовало, сохранилось одно название. На старом кладбище чудом сохранилось несколько надмогильных плит черного гранита. На одной из них стояла фамилия выполненная красивой латинской вязью - Коженевский.

В Бродецком мама проработала в столовой два или три года. Однажды к ней пешком пришла из Бердичева мать и сообщила, что есть жених, вдовец, Иван Михайлович. У отца умерла жена, красивая и властная женщина из рода Кузьминских. Кто-то сватал его к маминой сестре Мане, которая засиделась в девках, но батя положил глаз на юную Тосю и ни о какой Мане слушать не желал. Мама вначале лелеяла надежду, что ее старшая сестра выйдет замуж и она будет жить в семье Мани, благо у Ивана Михайловича был свой домишко и небольшая каретная мастерская. Выйти замуж за вдовца, к тому же вдвое старше ее по возрасту, никак не прельщало юную Тосю.

Верно говорят, что браки совершаются на небесах... Как ни пыталась мама избежать этого брака, но вмешались родители. Дед Анастас принялся допекать ее вопросом "за свистунчика выйти хочешь?", в столовой провели сокращение обслуживающего персонала и ей волей-неволей пришлось выходить замуж за Ивана Михайловича и прожить с ним без малого полвека.

Неожиданно возникло препятствие: мамины родители поставили условие: брак скрепить в церкви. Поскольку отец был православного вероисповедания, а мама - католичка, ксендз отказался их обвенчать. А поп согласился. За сто рублей. К свадьбе отец заказал у еврея-ювелира два кольца. Тот запросил внушительную суму и, видя колебания отца, стал его убеждать:

- Берите, пане. Золото - всегда золото. А деньги - бумага. Вы же сами прекрасно знаете, сколько раз они менялись и сколько еще будут меняться - нам бы с вами столько здоровья!...

Кольца отец купил. В страшном 1933-м году, когда его соседи съели своего сыночка, отец за кольца выменял в "Торгсине" два пуда муки и спас семью от голодной смерти. Еврей-ювелир таки был прав: золото всегда золото! Не зря индийский крестьянин, обзаведясь свободными деньгами, тут же приобретает золотые украшения для жены, создавая своего рода семейный банк!

В 1925 году у мамы родился первенец Петр. Она нянчилась с ребенком, ухаживала за коровой, готовила пищу, стирала и работала в огороде. Такой я помню ее всю жизнь. Иногда ей было легче, когда дети вырастали, иногда труднее, особенно в годы войны, когда она осталась с двумя малышами на руках.

Но мама была на редкость вынослива и трудолюбива, хотя частенько жаловалась на свою горькую долю: "як нема щастя з роду, то не буде все життя", "хто родився у маю - в того щастя у гаю", любила повторять она.

Год спустя после Петра, в 1927 году родилась дочь Валя, в 1929-м вторая дочь Люба, потом сыновья Павлик и Миша. Эти оба мальчика умерли в раннем детстве, Павлик подростком, а Миша в годовалом возрасте. Уже в Житомире, после возвращения семьи из Ленинграда, где семья спасалась от голодомора, в 1937-м родился я, а два года спустя - Миша, которого так назвал отец вместо умершего, поскольку хотел сохранить память о своем отце. Мама рано отняла меня от груди, поэтому я рос хилым и слабым ребенком, а Мишу, наоборот, кормила грудью до двух лет. Молока у нее было много, поэтому мама соседского мальчика, тоже Мишу. Чтобы их различать, его называли у нас Меша.

В 1943-м году, когда во время облавы на рынке забрали и отправили на работы в Германию отца, все заботы свалились на плечи матери. Она копала огород, выращивала овощи, ремонтировала нашу старую хату, которая чудом уцелела, кормила и обхаживала нас, шила одежду и обувь, контролировала наши занятия в школе и вслух читала нам по вечерам при свете коптилки книги. Мать говорила, читала и писала на украинском, русском и польском языках и ее пяти классов обучения в гимназии вполне хватало, чтобы помочь нам при выполнении домашних заданий. К счастью, у мамы выросла работящая и умная помощница, дочь Люба, которая безропотно взвалила на свои девичьи плечи часть ее забот и тягот.

Пищу мама готовила очень вкусно. Когда в послевоенное время положение семьи начало поправляться, в доме отмечались все праздники: православные, католические и советские. Приходили родственники и гости, все неизменно хвалили ее борщи, холодец, фаршированную рыбу, домашний окорок и колбасу, вареники, пироги, жаркое. Мама смущалась от похвал, говорила, что печь горела не так, как надо, что мука теперь не та, дрожжи попались неудачные, но сама так и таяла от похвал.

От мамы я впервые познакомился с творчеством Гоголя, узнал об Ихтиандре, пане Володыевском, Джозефе Конраде, научился польскому языку, который мне очень пригодился, когда наш теплоход полтора года стоял в Гданьске на гарантийном ремонте, мать говорила, что поляки дружный, щепетильный и самолюбивый народ. Она часто шутила по поводу "шляхетского гонора", приводя при этом пословицу "хоц пенензов ниемам, зате гонор мам!".

Характер у мамы был вспыльчивый, но отходчивый и таким он достался нам, ее детям, правда в разной степени. Нас она любила и жалела, учила доброте и отзывчивости, радовалась нашим успехам ж огорчалась, когда мы совершали дурные поступки. А мы доставляли ей немало своим поведением как в школе, так и дома. В подростковом возрасте мы с Мишей по ее словам, "выварили немало крови", но когда выросли - стали примерными сыновьями. Во время стоянки в любом нашем порту старались проведать отчий дом, привозили из плаваний экзотические подарки, высылали деньги и регулярно писали письма.

Как-то я попросил маму записать свои воспоминания. Я не думал, что она примет мое предложение, однако после ее смерти среди вороха писем и документов оказалась толстая общая тетрадь, на первой странице которой красовалась надпись: "Дневник, поколений Устименков и Василевских". Именно эта тетрадь явилась для меня ценным подспорьем при работе над книгой. В частности, оттуда я узнал, что дед Анастас подростком учился сапожному делу у мастера-немца, терпел голод, холод и издевательства. Женился на девушке-поварихе, работавшей у богатых господ, вместе стягивались на свое жилье, купили участок земли на берегу реки. У них родился сын Гавриил и две дочери. Одна из них Анна вышла замуж за Александра Огородникова и умерла после рождения дочери Веры. Потом родились еще две дочери Маня и Лена. Маня осталась незамужней, а Лена вышла замуж за Пинчука и переехала на жительство в Житомир.

"Вторично мой отец женился на Аполлонии Афанасьевне Фалинской, когда ей было 26 лет, а ему шестьдесят. Он ей очень нравился, она перед ним чуть ли не на коленках ходила. Он был видный и держал себя хорошо, его везде уважали. У матери были братья и сестры, так что родни у нас было достаточно".

Двоюродный брат мамы Александр, сын Гавриила, был женат на девушке из рода Петровских. В тридцатых годах его назначили на должность (кажется председателя) Бердичевского горисполкома. В доме появился радиоприемник, довольно редкая вещь в те времена. Этот приемник стал причиной гибели большой родни Петровских.

А дело было так. Когда Александр Гаврилович был на службе, его теща включила приемник. Был праздничный день, и в Варшаве совершалось богослужение. Собрались соседи, кто-то тут же "настучал" в НКВД, Вскоре приехали энкаведисты и забрали приемник. Вернувшись домой и узнав об этом, Александр отправился в НКВД, откуда уже не вернулся. Вскоре "черная Маруся" увезла всех, на кого пало подозрение как на агентов польской разведки "дефензины".

"От второго брака у моей матери было четверо детей: я, Мария, Эдмунд и Филипп. Мы росли все вместе, но дочери отца от первого брака нас ненавидели и сгоняли на нас злость. Мне, как старшей, доставалось больше других и с этих придирок началась моя горькая жизнь".

Мама рассказывала, что у Гавриила был еще брат Николай. Он был офицером, служил на Кавказе, сражался на турецком фронте в годы Первой мировой войны. По ее словам, он участвовал в восхождении российского воинского подразделения на гору Арарат, которая однажды частично освободилась от льда, и летчик, облетавший гору, увидел Ноев ковчег.

Когда об этом доложили царю, Николай II приказал направить на Арарат экспедицию. Полторы сотни пехотинцев и саперов в невероятно сложных условиях высокогорной зимы целый месяц штурмовали гору. В конце концов пред ними предстал огромный корабль, длиною, около ста пятидесяти метров и пятнадцать высотою. Участники восхождения сделали обмеры и фотографии ковчега. Все документы были отправлены в Петербург царю, но... попали в руки Троцкого, который распорядился их уничтожить, чтобы не дать церковникам козырь в их пропаганде.

Николай Василевский после экспедиции на Арарат был в отпуске в Бердичеве. Мама вспоминала, что он привез бочонок кахетинского вина, по ее словам, довольно кислого, и брусок темно-коричневого дерева необычайной твердости, которое было взято из обшивки ковчега и называлось "дофар".

Судьба Николая оказалась трагической. Он женился на Кубани в Темрюке на женщине по фамилии Совенко, участвовал в ледовом походе генерала Корнилова, попал в плен к большевикам, и был зарублен в числе нескольких тысяч плененных офицеров.

Сколько маме пришлось пережить, сколько дорог исколесить! Из Бердичева семья переехала в Житомир, потом в Керчь, где муж папиной жены Порфирий занимал пост председателя горисполкома. Он помог получить жилье, мама устроилась крановщицей подъемного крана на металлургическом заводе имени Войкова, а отец поехал в Нижний Новгород искать работу. Вскоре он вернулся в Керчь и, забрав семью, переехал в Житомир. Но наступил 1933-й год. На улицах Житомира мертвецы валялись на каждом шагу. И тогда отец решает всей семьей ехать в Ленинград. Как оказалось, это было мудрое решение, благодаря которому семья была спасена от голодной смерти.

Много пришлось перенести маме испытаний за свою жизнь. Соседи-евреи в Бердичеве, после женитьбы отца, запрягшего молодую жену в работу - уходу за лошадью, двумя коровами, свиньями, огородом - говорили ему:

- Иван Михайлович! У вас такая молодая, интересная жена, а так много и тяжело работает...

- Пусть работает, она молодая!

Тем не менее мама самоотверженно ухаживала за отцом всю жизнь и во время его непродолжительной болезни. Она пережила мужа почти на шестнадцать лет и умерла 8 апреля 1985 года, не дожив всего один месяц до своего восьмидесятилетия. За две недели до ее смерти по пути в Хатангу я заехал в Бердичев. Мама тяжело болела, за нею ухаживали Миша и Валя. Она смотрела на меня пронзительным взглядом, полным мучительной боли. У нее был рак мочевого пузыря.

Воскресным утром, после ночного дежурства на караване, в коридоре общежития порта ко мне подошел матрос Равиль Курманаев и подал телеграмму. "Мама умерла" сообщил брат Петр. Мамонов и Кикучи прошлись по комнатам и собрали шапку денег. Я быстро переоделся и пошел в аэропорт. Здесь находился в ожидании летной погоды самолет из Норильска. Пуржило и я двое суток просидел в салоне ТУ-154. Как во сне вспоминаю перелет Норильск-Москва посадки во Внуково и Жулянах, электропоезд, промелькнувший передо мною, когда я почти добежал до платформы. Пришлось ждать следующий, а когда я примчался с бердичевского вокзала к маминому дому, все уже возвратились с кладбища.

Маму похоронили на новом кладбище, за греблей, рядом с ее родственником Петровским. Там когда-то девчонкой она бегала по лугу за мотыльками. Круг замкнулся. Я отнес в библиотеку книгу Павла Загребельного "Роксолана", последнюю прочитанную ею. Судьба героини Анастасии Лисовской была такой же нелегкой, как и ее, хотя жили они в разное время.

ВЕРА

Первая жена отца Анна Ионовна Кузьминская была дочерью кузнеца. Она жила с родителями в Бердичеве, где на улице Большая Юридика у них был свой домик. Здесь после революции поселилась мать отца с сыном Яковом и дочерью Женей. Здесь же поселился отец по приезду из Ровно. Поскольку работы по специальности для него не нашлось, он подрабатывал молотобойцем в кузнице своего будущего тестя. Вскоре после рождения дочери Веры, Анна заболела туберкулезом и два года спустя умерла. Отец женился вторично на Антонине Василевской.

Дочь от первого брака Вера родилась 15 марта 1919 года в Ровно. Когда ей было девять месяцев, умерла мать и за Верой ухаживала мать отца - бабушка Мария.

По моей просьбе Верина дочь Людмила подробно описала в письме ленинградский период жизни нашей семьи. Вера тогда, работала в столовой на станции Прибытково, и когда отец вздумал вернуться на Украину, она осталась там и вышла замуж за Григория Смирнова, который воевал с белофиннами, а потом в годы Великой Отечественной войны пропал без вести на Ленинградском фронте, оставив Веру с двумя дочерьми Валей и Людой.

"Когда началась война, мне был один год, а сестре Вале два. Хата, которую построили отец с матерью перед войною, сгорела. Мама взяла саночки, посадила на них меня с Валей и пошла от хаты к хате, от села к селу. Кто-то даст поесть, кто-то пустит переночевать. Так мы прошли Литву, Латвию и Эстонию. Когда закончилась война, мы приехали в Бердичев к дедушке. Из Бердичева мы уехали в Казахстан. К тому времени умерла моя сестричка Валя и я осталась у мамы одна. Гурьев, Досор, село Калиновка Броварского района под Киевом. Мама работала на строительстве газопровода Дашава - Киев - Брянск - Москва. Она изолировала, трубы, которые затем укладывались в траншеи. Трассу прокладывали по полям, лесам и болотам летом, осенью, зимою и весною.

Работа была тяжелая, но мама работала добросовестно, за что получала много похвальных грамот, медалей и знаков отличия. Она даже удостоилась поездки в Москву на празднование 35-й годовщины Великой Октябрьской революции. У меня сохранилась газета, где она сфотографирована на Красной площади.

После завершения работ на трассе газопровода, мы переехали на жительство в Гоголево Полтавской области. Мама освоила специальности маляра и штукатура, а я, закончив десять классов, поступила в Киевский техникум легкой промышленности. В Гоголево я вышла замуж за Якова, с помощью родителей мы построили дом и у нас родилась дочь Валя".

Я процитировал пространную выдержку из Люсиного письма, потому что о жизни Веры знал очень мало. В сентябре 2005 года Вера умерла на 86-м году жизни. Умерла во сне, ночью от сердечного приступа. О ее смерти я узнал с опозданием и приехал только на девятый день. Меня встретили Люся, Валя с мужем Толей и сыном Сережей.

Мы побывали на кладбище. Верина могилка оказалась у самой дороги. Кладбище старое, небольшое и место найти на нем непросто. Мы возложили цветы, прочитали молитву. И до меня дошло, что старшим в нашем роду теперь остаюсь я. Поэтому надо поторопиться с окончанием родовода, потому как некому будет закончить эту книгу.

ПЕТР

Он родился 8 июля 1925 года в Бердичеве. Литературное дарование у него проявилось очень рано, но жизнь сложилась так, что в полной мере оно не смогло реализоваться, несмотря на то, что Петр всю свою жизнь писал стихи, поэмы и пьесы и даже закончил в Москве литературный институт имени Горького. Избрав свое особое направление в творчестве, он так и не смог, да и не хотел, "попасть в струю".

Будучи учеником четвертого класса, Петр написал поэму "Иван-богатырь", которую учителя, в один голос признали превосходной, а один из них - преподаватель русского языка и литературы Анатолий Михайлович, в прошлом красный кавалерист-буденовец проявил к нему особую благосклонность, занимался с ним на дому и Петр сохранил к нему привязанность на всю жизнь, поддерживая дружеские отношения более пятидесяти лет!

Когда началась война, Петр работал токарем на заводе "Комсомолец" в Бердичеве. Оттуда его и забрали на работу в Германию. Батрачил у бауэра (крестьянина), после попытки к бегству попал в лагерь, а оттуда на завод. После освобождения, в девятнадцать лет поставил свою пьесу "Последний день" на сцене Магдебургского Дома офицеров. Дружба с его директором Василием Демиденко помогла Петру поступить в Житомирский акушерско-фельдшерский техникум. Дело в том, что по возвращению домой, он опять пошел работать токарем на завод. Поступить учиться угнанным в Германию, равно как и бывшим военнопленным, было невероятно трудно, поскольку власть считала их неблагонадежными.

После окончания техникума Петра направили в Западную Украину. Там, в Залещенском районе ему пришлось отработать несколько лет в Угринковцах, Зозулинцах и Бедриковцах. Жители этих сел долго жили под австрийцами, затем под поляками, а те и другие мало беспокоились вопросами здравоохранения местного населения, поэтому на молодого фельдшера сразу свалился полный набор разных хвороб - от трахомы до сифилиса.

"Здесь все время идут дожди, - писал он родным. - Я утром надеваю плащ и резиновые сапоги, беру медицинскую сумку и отправляюсь в подворный обход. Поражает нищета и невежество местного населения, которое к тому же открыто проявляет свое враждебное отношения к "схиднякам". Но тем не менее, на первый же праздник я получил приглашения от сорока, семей!"... Видимо, "пану ликарю" пришлось работать с полной отдачей, чтобы "западенци" так резко изменили к нему свое отношение!

Почти два десятилетия он фельдшерил по селам разных областей и районов, выбирая такие, чтобы рядом были река и лес. Затем поступил в Литературный институт имени Горького на отделение драматургии, вначале на стационар, а затем перевелся на заочное отделение. В 1963 году летом, получив полугодовой отпуск в Сахалинском пароходстве, я по пути в Бердичев задержался на неделю в Москве. Походил по редакциям газет, погостил у писателя Ивана Антоновича Ефремова, с которым состоял в переписке, побывал на занятиях. Их проводил драматург Виктор Розов, по сценариям которого тогда снимали фильмы. Петр представил меня, загорелого и обветренного океанскими ветрами, своему преподавателю. Тот пощупал мою полупрозрачную нейлоновую рубашку и поинтересовался, где я ее приобрел.

- В Сингапуре! - просто ответил я. - На Малай-базаре...

- В Сингапуре! - повторил Виктор Розов и многозначительно поднял кверху палец. Потом Петр сказал мне, что Розов всю жизнь мечтал побывать в "бананово-лимонном Сингапуре", но его мечте так и не суждено было сбыться. И я тогда с гордостью осознал преимущества профессии морского скитальца перед положением, какое бы высокое ни занимал человек, даже живущий в столице....

После института Петр поселился в Бердичеве, преподавал в заочной районной школе, но тоска по сельской жизни вернула его на медицинское поприще - все его пьесы театры возвращали под разными предлогами. Коктебель в Крыму, Утриш под Новороссийском на Кубани, Киевская область, Ружийский район. И уже незадолго до пенсии - Арктика, Таймыр, куда я вытянул его с тем, чтобы он ушел не на 60-рублевую, а вдвое большую пенсию. Там, в забытом Богом поселке Жданиха он не на шутку переругался с аборигенами, поскольку считал что нечистоплотность и спертый воздух провоцирующими большинство болезней. Его попытка вести активную санпросветработу и приобщить долган к бане, привели к тому, что Петру срочно пришлось перебираться на мыс Косистый, где гнездились более цивилизованные авиаторы.

Петру я обязан приобщением к поэзии. Он при встрече читал не только свои стихи, но и Маяковского, Есенина, Блока. Правда, Есинина в те годы власти не жаловали, но Кинсицкий как-то, еще до войны, подарил Петру сборник "Чтец", изданный в 1924 году, где были напечатаны "Песнь о великом походе" и некоторые стихи из цикла "Москва кабацкая".

Играй гитара, милая, звени,

Сыграй цыганка что-нибудь такое,

Чтоб я забыл отравленные дни,

На знавшие ни ласки, ни покоя.

Эти строки, проникнутые глубокой тихой грустью в детстве запали мне глубоко в сердце, удивительно отвечали моему пессимистическому складу характера и казались мне вершиной поэзии, как лермонтовские "Горные вершины"...

Отец говаривал, что у Петра сумасшедший характер и только такая подвижница, как Зина, может с ним ужиться. Характер у него в самом деле был взрывоопасный: он ни с того, ни с сего мог рассердиться, обругать, обозвать, но сразу же отходил, испытывал угрызения совести и искал примирения. А в целом же он был добр, внимателен, заботлив и очень переживал за всех нас вместе и за каждого в отдельности. В любое время суток и в любую погоду шел нас встречать и провожать на вокзал. До сих пор, всякий раз, приезжая на поезде в Бердичев, мне кажется, что среди встречающих на перроне, я увижу Петра. Он при встрече старался дать нам массу ценных советов, которых было так много, что трудно было выбрать из них главные для руководства в повседневной жизни.

Женился Петр после 35 лет на умной и кроткой женщине, преподавательнице физики и математики Бердичевского учительского института Зинаиде Матвеевне Яковенко. Дочь Люда закончила в Севастополе институт, вышла замуж за своего соученика. Владимира Портного и родила двух замечательных девчушек Иру и Свету.

Благодаря природным способностям, многолетней практике и неугасающему с годами интересу к медицине, чему подтверждением служит его колоссальная библиотека, пополняемая им до конца своих дней, Петр был прекрасным диагностиком и врачевателем. Если бы его время и талант не отвлекало литературное творчество, он, несомненно, стал бы известным медиком, добился бы и званий, и признания. Но получилось так, что и время, и сердце он отдал литературе. Остается надеяться, что его труд на этом поприще будет когда-нибудь изучен и оценен по достоинству.

Вспоминаю такой случай. Как-то, будучи в отпуске, я отправился в гости к Петру. Он в то время обосновался в селе Кашперовка, расположенном неподалеку от имения графини Эвелин Ганской, на которой женился Оноре де Бальзак. Петра я застал в помещении ФАПа. Он сидел за столом с молоденьким хлопцем. В кухне, на большой сковородке жарилась картошка с луком и яичницей. На столе уже стояла бутылка с какой-то наливкой (напитки Петр готовил сам по своим рецептам) и рюмки. Он сдавал ФАЛ своему коллеге-сменщику и, как того требует обычай, ставил ему магарыч. Как правило, ни в одном селе Петр не задерживался более двух-трех лет. Подыскал более живописное место и перебирается туда.

И вот сидим мы за столом, как вдруг вбегает к нам в комнату девчушка.

- Пане ликарю! Рятуйте батька! - закричала она с порога и залилась слезами.

Из расспросов плачущей девочки Петр узнал, что у ее отца распухла рука и поднялась температура.

- Ну, коллега, берите сумку и отправляйтесь на вызов. Я свой пост сдал - обратился он к преемнику. - Но учтите, у мужика рожа. В райбольницу его направлять не стоит. Пусть едет в соседнее село к бабке: перевяжет ему руку красной шерстяной ниткой, пошепчет над нею, потом спалит нитку огнем - и никакой рожи!

- Как вы можете диагностировать больного, не видя его? - удивился новый фельдшер.

- Я вчера собирал в лесу грибы и когда возвращался из лесу видел, как Дмитрий помогал соседу разделывать кабана. Симптом типичен для рожи, кстати, ею болеют лишь человек и свинья...

Или вот еще такой случай. В феврале 1973 года я получил отпуск и мы с Ларисой решили поехать в Бердичев и показать бабушкам, внучку Юлю. По приезду она затеппературила. В детской поликлинике сказали, что у ребенка воспаление среднего уха и назначили лечение.

- Это корь! - заявил сразу же Петр, посетивший нас в доме тещи Ирины Николаевны по улице Федорова, 14.

- Но ей сделана прививка от кори, - возразил я.

- Это не дает стопроцентной гарантии, что ребенок не заболеет. Вакцина может быть просроченной или организм ослаблен...

И на этот раз сельский фельдшер оказался прав!

Петр любил село, уважал людей, работающих на земле. Близко к сердцу принимал их беды. Земледелие он считал самым главным и самым достойным занятием. Он говорил, что если умрет село, отомрут корни нации и украинцы станут чем-то вроде цыган, евреев, янки...

- В мире насчитывается десять тысяч профессий, но все они вместе взятые ровным счетом не стоят ничего без профессии земледельца, - любил повторять он не раз. От него я впервые услышал, что, отделив крестьянина от результатов его труда, большевики подрубили сук, на котором сидят. Это породило на селе небывалую никогда доселе многолюдную прослойку архаровцев - тунеядцев, пьяниц и "несунов" (таким эвфемизмом советская пресса, наделила мелких расхитителей). Петр считал, что если бы Столыпин успел реформировать крестьянскую Россию в фермерскую, революция бы в ней не удалась и Россия вскоре обогнала бы Америку...

Не случайно Петр после выхода на пенсию купил в селе Хажин по улице Братьев Цилинских, 94, домик с садом и огородом. Хажин - пригородное село, всего в одном километре от конечной остановки городского автобуса.

Здесь же проходит автотрасса Житомир-Винница. Места живописные, рядом река. За огородами до самой реки тянутся левады, поросшие тимофеевкой и аиром. Я любил заезжать к нему в Хажин при каждом удобном случае. После буджакских степей, где от зноя уже в начале лета в лесопосадках высыхает, как в духовке, трава, я чувствовал себя уютно и умиротворенно, словно переносился в детство, когда выпасал нашу кормилицу Красулю на таких сочных травах. Петр жалел что жизнь разбросала нас по всему Союзу и не раз говорил, что человек должен прожить жизнь там, где он родился, и с теми, кого свела жизнь с ним в детстве. Только сейчас я осознал всю справедливость и глубокую мудрость его пожелания.

Об этом он говорил мне, когда мы с ним отправились пешком в село Тереховое, где родился Юзеф Коженевский, известный как английский писатель-маринист Джозеф Конрад. Директор местной школы открыл музей в котором к тому времени уже было собрано немало интересных экспонатов, к которым я добавил журнал "Морской флот", где был напечатан мой очерк "Моряк летучей рыбы" о нашем земляке, чьи книги в немалой степени способствовали тому, что еще в юности я бесповоротно решил стать моряком.

- Конрад в тропиках заболел желтой лихорадкой, последствия которой он испытывал на себе долгие годы и которая преждевременно свела его в могилу, - говорил Петр. - Болезнь и впечатления - вот все, что он вынес из многолетних странствий...

- Но благодаря этому он стал писателем с мировым именем. А жизнь устроена так, что за все надо платить или расплачиваться...

В Хажине Петр развил бурную деятельность. Он занялся выращиванием продовольственной культуры - амаранта, о которой академик Вавилов говорил, что она накормит человечество в третьем тысячелетии. Он часто бывал в Киеве, близко сошелся в Ботаническом саду с академиком Юрием Утеушем. Вскоре у него в Хажине на грядках зазеленели-зацвели амарантус паникулятус, сильфия пронзеннолистная, топинамбур, румекс, лофант, эхинацея и другие экзотические растения, вызывающие удивление у односельчан и повышенный интерес у газетчиков и тележурналистов. На выставках и дегустациях Петра представляли публике не иначе, как "народного академика", тем не менее многие ценные наработки его, как налиток из чайного гриба "виталон", так и остались невостребованными. Развал колхозной системы, жалкое положение зарождающегося фермерства, "прихватизация" и безудержное обогащение "новых буржуев"- аристократии помойки, как точно окрестил эту публику певец Трофим - все это вместе взятое никак не способствовало ни распространению новых идей, ни внедрению в производство нетрадиционных сельхозкультур.

- Удивляюсь консерватизму наших аграриев, - с горечью говорил мне Петр. - Один гектар посева амаранта за четыре укоса может дать 4000 центнеров зеленой массы, вдесятеро больше, чем кукуруза, к тому же несравненно богаче на белок, чем качанистая. Свинья на откорме набирает ежесуточно 800 граммов привеса, обходясь без зерна и концентратов. В листьях амаранта содержится 27-32 процента протеина, идеально сбалансированного по аминокислотам. А какой питательный силос можно получить если закладывать в траншею амарант с кукурузой! Так нет, закладывают одну кукурузу...

Октябрьским вечером 2000-го года раздался телефонный звонок. Позвонил Петр.

- Борис! Приезжай, надо увидеться.

Я решил было, что он хочет поделиться со мною очередной своей идеей или просто соскучился по мне. Редакционные дела и осенние заботы на даче не позволяли мне бросить все и ехать в Бердичев. Спустя несколько дней он позвонил опять.

- Борис! Приезжай! Мне осталось жить недельки две, не более...

Я поехал, Петр лежал в Больнице. Как медик, он знал, что его ждет. Он стойко переносил мучения и только с обидой заметил, что врач во время обхода не уделяет даже пяти минут, чтобы поговорить с больным.

- Уже списали и только ждут, когда освободится койко-место...

Я пробыл с ним неделю. Теплыми осенними вечерами мы совершали прогулки по улице Пушкинской и Карла Маркса, где прошло наше детство, юность, вспоминали тех, кого уже нет с нами, но кто навечно остался в нашей памяти и наших сердцах.

- Я покидаю этот мир без сожаления. Он становится некомфортным для жизни человека. Не в лучшую сторону меняется среда обитания, непоправимый вред наносится природе, падает мораль, разрезана ленточка вседозволенности, люди звереют. Жить в таком мире будет неуютно и страшно. Боюсь, что не за горами те дни, когда сбудется библейское пророчество и живые позавидуют мертвым...

За несколько дней до смерти Петр дал мне рукопись своей поэмы "Карнафей". Он писал ее в годы своей молодости, работая фельдшером в селах Залещенского района, где проходила коллективизация и "зачистка территорий" от враждебных элементов, в результате чего местное население эшелонами отправлялось в Воркуту, Казахстан и на Колыму. Он свидетель этих событий, по вечерам, при свете керосиновой лампы в школьных тетрадях писал историю современности. Ни Ленинская, ни Нобелевская премии ему за этот труд не светили, а вот получить 25 лет ГУЛАГа он мог запросто.

Что мне делать, коль тянутся руки к перу?

И стремится душа, как и раньше, к добру.

Я так страстно хочу счастья людям моим,

Я хочу, чтоб народ был народами чтим.

Оттого я, друзья, в захолустье томлюсь,

За Украину нашу я Богу молюсь.

Чтоб на зов, на молитву несчастных людей

Солнце правды взошло, наконец-то, над ней.

Достойно удивления, как актуально звучат эти слова сегодня, хотя написаны они были полстолетия тому назад!

Помню, как Петр приехал однажды летом из Залещиков в Бердичев. Он поместил свертки тетрадей в две трехлитровые стеклянные банки, закатал металлическими крышками и крышки залил растопленной смолою. Потом позвал меня с Мишей в сад, вырыл лопатой две лунки и опустил в них банки.

- "Карнафей" - стоящая вещь! Его время еще придет. Запомните место, где он будет лежать до поры, до времени, - сказал он нам.

Брат дожил до этих дней. Он сам выкопал одну банку, (на том месте, где была закопана вторая, к тому времени вырос девятиэтажный дом), достал тетради. За эти годы, пока тетради лежали в земле, чернила на бумаге расползлись, строки стали трудночитаемы и он переписал поэму заново.

- Я поручаю тебе, Борис, отредактировать и издать "Карнафея"! Я выполнил наказ старшего брата. Поэма была издана в Одессе ЧП "Полиграфия" с помощью Андрея Задорожного тиражом 500 экземпляров. В июне 2004 года вместе с Петром Гончаром я проехал по местам, описанным в поэме, и раздал сотню экземпляров библиотекам, ФАПам и просто людям, а также в музеи Залещиков и Тернополя. Думаю, что это и было самым большим и важным делом всей жизни Петра Устименко.

Умер Петр в больнице утром первого ноябрьского дня. Мы похоронили его на том же кладбище за греблей, где упокоилась наша мать. Зинаида Матвеевна поставила на его могиле памятник. С черной мраморной плиты на нас смотрит молодой Петя, энергичный, задорный, живой...

Земли, за комом раздвигая ком,

Покину я холодную могилу

И прорасту травинкой, иль цветком,

Чтоб снова солнца пить живую силу.

Эпитафию себе он написал сам. Она трогает сердце каждого, кто читает эти строки, утверждая вечность жизни и бесконечность ее метаморфоз.

ВАЛЯ

Будьте прокляты, войны! И те, кто их развязывает! Сколько жизней уносят они, сколько прекрасных людей гибнет ни за что, сколько песен не написано и не спето, сколько картин не нарисовано, сколько изобретений не создано, сколько прекрасных планов не реализовано. Сколько генетических цепочек оборвано!

Об этом я думаю всякий раз, вспоминая Валю. Сейчас пока, нас двое - я и Миша - только можем вспомнить ее. Уйдем мы, некому будет вспоминать, поэтому я хочу подробнее рассказать об этой замечательной девушке, чья жизнь была так рано прервана снайперской пулей.

Я вспоминаю Валю, как сквозь сон. Она родилась 7 мая 1927 года и, когда родился я, ей было десять лет. Вместе с сестрой Любой Валя нянчила меня, потому что следом за мною родился Миша, и естественно, мама больше внимания уделяла новорожденному.

Будучи школьниками, Петя, Валя и Люба очень любили новогодние праздники. И готовились к ним весь год. Скудные копейки, которые выделяла им мама на школьные завтраки, они откладывали на покупку елочных игрушек, На чердаке стоял большой деревянный ящик, где переложенные ватой лежали сверкающие шары всех цветов радуги, серебристые шишки, плюшевые зверюшки, золотистые нити "дождика" и, конечно же, Дед-Мороз. В последние дни декабря отец ехал в лес за елкой, ее устанавливали в комнате на крестовине, комната наполнялась лесным еловым запахом и дети с трепетом доставали из заветного ящика каждую игрушку, украшая стройную зеленую красавицу.

Этот ящик с игрушками пережил войну и помню, с каким восторгом мы с Мишей в послевоенные годы разбирали его, бережно храня даже надбитые игрушки.

Валя училась на отлично и много читала. Она самостоятельно занималась немецким и французским языками, что очень пригодилось ей потом. В нашей домашней библиотеке долгие годы хранились ее книги - словари, сборники произведений Гейне, Гете, Проспера Мериме, Мопассана, Дюма, Лермонтова, Пушкина, Тургенева, Франко, Коцюбинского, Руданського.

Осенью 1941 года отец перевез семью из Житомира в Бердичев. Валя часто водила меня с Мишей на речку и на ставки, далеко за городом в районе сахарного завода. Она пела песни, плела веночки из васильков, читала нам стихи и рассказывала сказки. Весной 1943-го немцы начали массовые облавы, забирая и увозя молодежь в Германию. Тотальная мобилизация породила в Третьем рейхе дефицит рабочей силы, который немцы решили восполнить за счет жителей оккупированных стран.

Как-то под вечер к нам забежала соседка и сказала, что Валю взяли немцы и она находится под охраной, ожидая отправки в Германию. Мама тут же приготовила передачу, взяла меня с Мишей и мы отправились по улице Пушкинской в город, спустились к реке возле почты и там во дворе большого кирпичного дома увидели за оградой множество людей. У ворот разгуливал немецкий часовой в каске и с автоматом. Увидев нас, Валя подошла к решетчатой ограде и что-то сказала ему по-немецки. Часовой приоткрыл ворота и пропустил нас. Валя обняла нас, расцеловала, заплакала и мы оказались по разным сторонам кованой железной ограды. Навсегда.

Далее ее судьба сложилась так. Когда во время очередной облавы на рынке был забран отец и отправлен в Германию, Валя из писем мамы узнала его местонахождение. Оказалось, что они находятся недалеко друг от друга, возле польского города Щецин. Валя разыскала отца и они решили бежать на родину. Военнопленный французский летчик, подружившийся с Валей, дал ей святое письмо, подаренное ему матерью, которое он носил на груди, свою фотографию и золотой перстень с монограммой. Они поклялись друг другу встретиться после войны.

- Когда мы добрались до Лодзи, Красная Армия взяла Варшаву, - рассказывал отец. - Мы решили перейти линию фронта и вечером 19 января 1945 года неподалеку от городка Ловицы, в поле, мы залегли в воронке от снаряда. Всю ночь гремела канонада, а под утро, когда она стихла, мы услышали стук кованых, сапог о мерзлую землю и крики "шнеллер, шнеллер" Потом все затихло, и вдруг - глухой, топот сотен ног и обрывки фраз на русском языке. Это наступали наши солдаты в валенках. Мы продолжали тихо лежать в воронке, потому что в темноте запросто можно было получить пулю от своих.

Как только рассвело, мы отправились в путь. Я шел впереди, Валя за мною. Вдруг вдалеке прозвучал выстрел и я услышал за спиной крик дочери:

- Папа! Я умираю!..

Снайперская пуля попала Вале в позвоночник. В военном госпитале я двое суток сидел у ее изголовья, время от времени давая ей глотать кусочки льда. Валя находилась в забытьи, а когда приходила в себя, просила позаботиться о братиках и маме. Хирург извлек пулю из позвоночника и после этого Валя умерла. Похоронили ее в Ловицах на кладбище.

Два года отец носил на сердце тяжкий камень - хранил от всех нас тайну о смерти дочери, и только весной 1947-го рассказал все, как было. Помню, как навзрыд плакали мама и Люба, разглядывая винтовочную пулю с багряно-желтым отливом. Мать долго укоряла отца за то, что он, старый солдат, решился на переход линии фронта, вместо того, чтобы переждать это опасное время у добрых людей. А отец корил себя, что у него, а не у Вали хранилось письмо французского летчика и спасло его, потому что снайпер, скорее всего, целился в него, мужчину.

Как говорится, на все воля Божья. Если бы тогда погиб отец, вряд ли выжила бы наша многодетная семья в голодовку 1947-го. Кстати, перстень французского летчика отец при содействии ювелира Ваксберга обменял на мешок муки, когда семья оказалась на грани голодной смерти, а святое письмо и фотографию красавца-летчика отец бережно хранил в своем сундучке, выполнявшем функцию домашнего сейфа.

Мама часто вспоминала Валю и всегда при этом плакала. Она просила нас разыскать ее могилу, но просьбу ее удалось выполнить лишь три года спустя после маминой смерти. Летом 1988 года я в составе журналистской делегации побывал в Щецине. На обратном пути, недалеко от Варшавы я увидел дорожный указатель: Лодзь - 47 километров, Лович - 4 километра.

- Друзья! - обратился я к своим спутникам Алику Толкаченко и Севе Рымалису. - В Ловиче похоронена моя сестра, я должен найти ее могилку (До этого я выяснил у польских журналистов, что городок называется Лович, а не Ловицы).

- У нас нет времени на поиск, - возразил Сева. - В 18.00 нас ждут в Бресте коллеги на банкете, а ехать до границы еще долго.

Потом Рымалис привел крайний довод: у нас три десятилетия не могут найти сгинувшие невесть где полки и дивизии, а ты в чужой стране думаешь найти за какой-то час могилу сестры! Тем не менее, при поддержке Алика я все же получил на поиски час времени и мы завернули в Лович. Поскольку Валя была похоронена на кладбище, поиск я решил начать с костела. Там должны храниться данные о захоронениях. Мы остановили машину возле костела Святого Духа. Было послеполуденное время, служба в храме закончилась. Я подошел к осанистому седовласому ксендзу и на польском языке объяснил ему суть дела. Ксендз понимающе улыбнулся и сказал:

- Я здесь человек новый. Пойдемте в канцелярию к пану Зигмунду. Я думаю, он вам поможет.

Маленький, лысоватый пан канцелярист засуетился, подвел меня к массивному книжному шкафу, где стояли фолианты в кожаных переплетах. На корешке каждого золотом были вытеснены даты. Меня поразила первая: 1384-й год!

- Стычень штырдесци пентего року? - переспросил меня пан Зигмунд и снял с полки книгу, раскрыл ее и начал читать.

- 22 января 1945 года в 16 часов предано земле тело русской девушки Валерии Устименко, 18 лет. Похоронена на кладбище Святого Духа.

Ряд. Номер могилы. Фамилии свидетелей. Пан Зигмунд читает, а до меня его голос доносится, как из космоса. В этом польском костеле звучат из уст незнакомого мне человека слова, столь близкие моему сердцу.

Как жаль, что их не слышит мама и никогда не узнает о том, что ее просьба все же выполнена!..

И еще я думал вот о чем. Идет война, рвутся снаряды, а человек тушью на мелованной бумаге каллиграфическим почерком выводит имя усопшей девушки, которое сохранится на века и поможет установить место ее погребения. Вот как проявляется на деле забота о человеке, которая у нас пока проявляется лишь на словах. Миллионы семей в годы войны получили похоронки с бездушной стандартной фразой: пропал без вести... Сколько напрасных надежд породили они? А вдруг жив и объявится? Скольким детям и родственникам погибших эта формулировка исковеркала биографии и жизни, потому что в "органах" подозревали, что пропавший может оказаться живым и, более того, скрываться во вражеском стане...

- Где находится кладбище? Жив ли кто-то из свидетелей? - спросил я.

- Все эти люди умерли, а кладбище святого Духа находится в полукилометре отсюда. Там найдете смотрительницу пани Барбару Балишевскую, она вам все покажет.

Пани Барбару мы увидели сидящей на скамье у входа на кладбище. Пожилая женщина, опираясь на палочку, провела нас к холмику, поросшему барвинком. На пенечке спиленного дерева стояла фарфоровая фигурка Спасителя.

- Вот здесь покоится русская девушка с длинной косою. Мне было тогда 14 лет. Я хорошо помню, как ее завернули в армейскую плащ-палатку и опустили в могилу. Потом на ее могилке выросла шелковица. Пришло время и дерево засохло. Мой Чеслав его спилил и вот остался пенечек.

- Кто ухаживает за могилкой?

- Люди. Те, что приходят на кладбище к своим близким. Вы напишите мне фамилию и имя сестры, дату ее рождения и смерти. Чеслав сделает табличку и я установлю ее здесь. Но лучше, если вы поставите надгробие, чтобы память о вашей сестре сохранилась надолго.

Меня заинтересовал такой вопрос: коль скоро, за могилкой Вали ухаживают совершенно чужие люди, как может случиться такое, что в Польше разрушают памятники на могилах советских солдат, павших в боях за освобождение этой страны от немцев? Пани Барбара укоризненно взглянула на меня.

- Неужели вы думаете, что поляк, который верит в Бога, будет нарушать покой усопших? У нас, как и у вас, есть НКВД, где служат те, кто за злотые и водку родную мать под паровоз бросят. Вот они этим и занимаются, чтобы поссорить вас с нами...

Вот так мудрая женщина доходчиво и просто объяснила мне причину событий, смысл которых не могли понять ни я, ни мои коллеги, писавшие о них.

Возвратившись из Польши, я написал обо всем Петру, Любе, Мише и Толику. Они прислали деньги на памятник и поручили мне довести дело до конца. Я выяснил у пана Чеслава, сколько будет стоить работа, и он взялся за дело. Через некоторое время он прислал мне газету, выходившую в Скиерневицах, где был напечатан репортаж об установке надгробия на могиле Вали и фотография пана Чеслава рядом с ним.

Не могу умолчать о том, сколько нервов и сил потребовалось для того, чтобы расплатиться за проделанную работу. Поскольку стоимость надгробия в советских рублях была оценена на сумму 600 рублей, а при поездке за границу я мог поменять только 200, мы решили ехать на освящение надгробия втроем: я, Лариса и Юля. Однако перед поездкой Лариса заболела, и мы отправились в Польшу вдвоем с Юлей. Недостающую для расчета сумму двести рублей бывалые люди посоветовали мне восполнить за счет продажи в Польше электроинструмента, который разрешалось провозить. Заодно я прихватил шесть бутылок водки, чтобы не тратить валюту на напитки для поминального обеда, которые в Польше стоили гораздо дороже, чем у нас.

На границе, в Мостицьке, наш таможенник потребовал сдать ему четыре бутылки водки и никакие доводы не возымели на него воздействия.

- Вам разрешается провозить две бутылки водки и не более, - стоял непоколебимо на своем таможенник.

- Но нас двое, я и моя дочь, - пытался доказать я. - Дочери нет восемнадцати лет, - отчеканил чиновник. Я бы не стая вплетать в ткань повествования о нашем роде сей незначительный эпизод, если бы... В соседнем купе шустрая одесситка везла не шесть, а сто бутылок водки, и не на поминки, а на продажу. И, представьте себе, провезла беспрепятственно, пройда таможенный "контроль".

В Ловичском отделении Общества Красного Креста, куда я зашел перед отъездом из Польши, чтобы получить справку о местонахождении захоронения Вали, которая поможет избежать всевозможной волокиты при оформлении въездной вязы в будущем, мне сообщили, что Внешторгбанк СССР обязан был обменять мне не 200, а 999 рублей, согласно существующему закону, на упорядочение захоронения. Но никто, ни один советский чиновник ни в ОВИРе, ни в банке не сказал мне об этом, хотя, я везде и всюду ставил всех в известность о цели моей поездки. Вот так Советское государство проникалось заботой о простом советском человеке...

Пан Чеслав помог мне реализовать своим знакомым электродрель, электромясорубку и утюг. Я съездил в Варшаву, где обменял свои 400 рублей на злотые, добавил к ним сумму, вырученную за товар и стал обладателем шестисот тысяч злотых, что как раз составляло сумму оплаты трудов пана Чеслава. Вечером я со словами благодарности вручил ему деньги. Поляк пересчитал купюры, взял одну из них, двухсоттысячную, и протянул Юле.

- Это тебе, доченька. Купи себе подарок на память о Польше!

Верно мама говорила: ест людзи, а ест людзиска...

Мы подружились с дочерью Барбары и Чеслава Кристиной, ее мужем Казиком и дочерью Агнешкой. Польские друзья гостили у нас в Белгороде-Днестровском. Мы устроили их отдыхать на море, в Затоке, на базе отдыха "Буковина". Был август, созрели фрукты, овощи и виноград, а в это время в Москве происходили тревожные события - ГКЧП. Кристина и Казик с тревогой спрашивали меня: удастся ли им вернуться в Польшу? Ведь в стране, столь богатой на трагические события вроде Катыни, может случиться все, что угодно... На этот раз пронесло...

И мне, и Юле не раз довелось бывать в Ловиче, на улице Тополевой, 20 в гостеприимном доме семьи Кусмидеров. И всякий раз нас там встречали как дорогих в близких людей. Вот и теперь, в феврале 2006 года мы с Татьяной заехали к ним на три дня после лечения в санатории "Шкло", и до сих пор находимся под впечатлением от поездки и душевного приема. У Агнеши растут дети Томек и Катя. Дай Бог, чтобы наши дети сохранили дружбу с замечательным родом Кусмидеров. И пусть эту дружбу скрепляет память о нашей дорогой Валечке...

ЛЮБА

Любушка родилась 1 апреля 1929 года, в Бердичеве. Я с полным основанием могу назвать ее своей няней, потому что ей, восьмилетней девчушке, мама доверила нянчиться со мною. И всю жизнь я неизменно чувствовал ее заботу и нежность.

Люба любила декламировать стихи и петь песни. "Тучи над городом встали" и "Любимый город может спасть спокойно" - первые песни, которые я услышал от нее. И первое стихотворение о юном хабаровском партизане Коле который, подобно Сусанину, завел белогвардейцев в непроходимое болото, я тоже услышал и выучил наизусть от своей сестрички. К сожалению, я потом так и нигде не встретил печатного текста этого стиха, даже на Дальнем Востоке, и потому до сих пор не знаю автора.

Детство Любушки пришлось на страшные годы войны. Вместе с мамой и соседками она ходила пешком в Белополье, Червоное, Райки, Слободыще, Низгурцы менять одежду и вещи на картофель, отруби, сахарную свеклу, что дало возможность спасти нас от голодной смерти в 1943-1945 годах. Она вырыла в кладовке яму, перекрыла досками и присыпала сверху землей. Там мы прятались от бомбежек и артобстрелов, условившись с соседями, кто кого будет откапывать в случае, если снаряд или бомба разрушат хату.

В декабре 1943-го фронт приблизился к Бердичеву. На леваде, за нашей хатой немцы установили минометную батарею. Как-то вечером, при тусклом свете коптилки (самодельного осветительного прибора, когда в бутылочку с керосином вставлялась трубка с фитилем) взрослые - соседка Липецкая с дочерью Дызей, Люба и старик Якубовский, прятавшийся у нас от облавы, играли за столом в карты. Я раскладывал отбой по мастям. Вдруг Липецкая подняла голову, прислушалась и заявила:

- Наши самолеты летят! Люба, пойдем смотреть.

И они вдвоем через дверь, ведущую в сарай, вышли во двор. Вдруг раздался страшной силы взрыв. Меня ударной волной сбросило с сундучка под стол, где я мертвой хваткой вцепился в ногу Якубовского, Позже, на оконной раме, где я перед этим находился, я увидел рваную дыру от небольшого осколка. Коптилка погасла, а когда ее зажгли, в комнату вбежала Люба с бледным, перепуганным лицом.

- Тетю убило! - закричала она.

Крупный осколок попал бедной женщине в висок. Снаряд оставил после себя на огороде глубокую яму, которую мы несколько лет засыпали мусором. Все диву давались, как устояла наша старая хата. Другой осколок попал в шею нашей корове и два года ветеринары тщетно пытались его извлечь. Однажды коровка чесала "гулю" о дерево, опухоль лопнула, полился желтый гной, а затем показался кусок вороненого зазубренного металла. Осколок извлекли, рану обработали, но коровушка прожила после этого недолго.

Война не щадила ни людей, ни животных, ни деревья, В нашем саду росла груша Бере. Отец очень гордился ею. Груша каждую осень радовала нас большими, как двухсотваттная электролампочка, плодами, сочными и сладкими. Осколок перебил груше ствол в полутора метрах от земли. В мае груша зацвела. Ее крона, как молоком облитая, лежала на земле. Вскоре, однако, цветы завяли и дерево пришлось срубить на дрова.

В начале 1945-го меня и Любу записали в школу. Меня в первый класс, а ее в пятый. Люба в доме заменяла хозяина-отца: ремонтировала обувь, шила нам на старой ножной машине бурки из шинельного сукна, ремонтировала крышу нашей хаты, закладывала парники, в которых выращивала рассаду помидоров, копала огород - словом, выполняла любую работу. Поначалу она отказалась идти в школу, но мама настояла: учись!

Училась она хорошо и была старостой класса.

- Пойду в школу на собрание, - вспоминала мама, - у Бори в классе краснею за его поведение, у Любы слышу только похвалу и благодарности.

Закончив семилетку, Люба поступила в медучилище. К тому времени она могла больше времени уделять учебе, поскольку отец уже был дома. Помню, как летом в саду, под яблоней, она с подружкой Франей Козловской учила латынь и я пытался повторять за ними необычные для моего слуха слова.

После окончания училища Люба работала операционной сестрой в хирургическом отделении военного госпиталя под началом опытного военного хирурга полковника Чанквитадзе.

В то время в учебный танковый полк, расквартированный на Лысой горе, прибыла для прохождения службы группа молодых офицеров, выпускников Харьковского танкового училища. Лейтенанты Иван Воливач, Владимир Яценко, Виктор Долженко стали частыми гостями в нашем доме и вскоре один из лейтенантов - красивый, рослый офицер с мощным голосом и прекрасный баянист покорил сердце нашей Любаши. Они поженились. Иван Васильевич легко и быстро вошел в налу семью. Он крепко подружился с отцом и Петром, а для меня и Миши с Толиком стал мудрым, добрым и строгим наставником. Он катал нас на мотоцикле, читал нам стихи, учил уму-разуму. Мы благодарны ему по сей день, поскольку его советы часто выручали нас в жизненных ситуациях. А когда умер наш отец, Иван Васильевич фактически стал тем стержнем, вокруг которого сплотилась наша семья. Он и сейчас опекает нас, помогает в трудных ситуациях (благодаря ему я сделал две сложных операции в лучших клиниках Днепропетровска), поэтому ежегодно, 4 октября я и Толик с радостью едем в Днепропетровск, чтобы поздравить нашего генерала с днем рождения.

В 1952 году, 8 мая у Любы родилась дочь Наташа. Иван Васильевич закончил вечернюю школу и поступил в бронетанковую академию в Москве. Летом 1963 года я прилетел в Москву из Южно-Сахалинска и остановился у Воливачей в Нарофоминске. Иван Васильевич в звании полковника командовал полком в легендарной Кантемировской дивизии. У них рос сын Юрий. Меня встретили как родного. Потом я бывал у них в Коврове Владимирской области, где Иван Васильевич командовал дивизией. И я, и Петр, который в то время учился в литинституте, неизменно встречали в этой милой семье теплый прием, заботу и внимание.

Потом генерал Воливач служил в Группе Советских войск в Германии, дочь Наташа училась в МГУ на факультете журналистики, сын Юрий поступил в институт военных юристов.

Когда началась война в Афганистане, Иван Васильевич был направлен военным советником в провинцию Кундуз. Вместе с ним туда отправилась и Люба, на что потребовалось разрешение министра обороны Устинова. Она и там работала в военном госпитале у операционного стола, спасая жизни наших парней. Перенесенные лишения и потрясения не прошли даром. Спустя несколько лет после возвращения в Союз Любушка перенесла в Москве две тяжелые операции и в 1995 году умерла в Днепропетровске.

Похоронили ее в Сухачевке на, кладбище, где упокоились родители и родственники Ивана Васильевича. На похороны съехались родственники и друзья. Она обрела вечный покой на крутом склоне живописного яра, уходящего к Днепру. Вечная ей память!

У дочери Наташи есть двое детей. Маша, после окончания московского института уехала в Париж, закончила обучение в Сорбонне, живет и работает в столице Франции. Сын Ваня учится в институте в Москве.

У сына Юрия две дочери Настя и Катя, причем Катюша удивительно похожа на бабушку Любу. Настя учится на юриста, Катя - в школе. Настя пошла по стопам отца, который после выхода в запас в звании подполковника стая адвокатом. Еще во время учебы Юра женился на москвичке Ольге, которая стала верной подругой, матерью прекрасных дочерей и образцовой, гостеприимной хозяйкой.

БОРЯ

Непросто писать о себе самом, но судьбе было угодно распорядиться так, что эта миссия оказалась моим уделом. Сегодня, 20 марта 2006 года я являюсь старшим в роду Устименко и носителем информации, которой не владеют мои братья. К тому же в жизни я выбрал профессию журналиста, что позволило мне овладеть умением излагать свои мысли на бумаге. Поэтому на закате жизни я решил написать о нашем роде, дабы потомки, которым предназначено сменить нас на этой земле, могли черпать из моей повести сведения, которых они не нашли бы ни в музеях, ни в архивах. Я надеюсь, что мне удастся достойно исполнить свой долг перед предками и потомками.

Родился я 18 августа 1937 года в Житомире. Отец в то время работал на авторемонтном заводе обойщиком, неплохо зарабатывал, Петя, Валя и Люба учились в школе.

Время было страшное. По ночам "черная Маруся" увозила всякий раз из нашего двора кого-то из мужчин. Когда увезли восьмого, священника, девятым и последним на очереди оказался отец. Никто из забранных энкаведистами домой больше не вернулся. Их расстреливал в подвале НКВД под рокот мотора полуторки пьяный придурок Демочка. Мама рассказывала случай, когда дети шли в школу и на их глазах из кузова грузового автомобиля выпал на мостовую труп с раздробленным, окровавленным лицом. Расстрелянных "врагов народа" возили на Смолянку, сбрасывали в ров и наспех засыпали землей.

Когда Житомир захватили немцы, они согнали на Смолянку военнопленных и заставили их раскапывать ров. Между деревьями были натянуты бельевые веревки, на них развешивалась одежда убиенных. Из города и окрестных сел сюда потянулись люди. Сын узнавал одежду отца, отец - одежду сына. Немцы установили несколько столов, усадили за них писарей и те записывали желающих служить в полиции. И не было пощады от этих полицаев ни коммунистам, ни комсомольцам, ни евреям. Кто сеет зло, зло пожинает... Историки диву даются: в истории России никогда не было такой массовой измены, как это имело место в годы минувшей войны. Но чему удивляться: советская власть пожинала семена зла, засеянные в годы голодовок, коллективизации, репрессий...

Мама говорила, что я родился плаксивым ребенком и своим плачем дважды спасал отца. Как-то осенней ночью в дверь нашей квартиры постучали незваные гости. В комнату вошли трое энкаведистов, стриженных под "бритый бокс", в фуражках и штатских пиджаках, но в сапогах и галифе.

- Устименко Иван Михайлович? - спросил старший.

- Так точно! - отвечал отец.

- Где вы родились'?

- В городе Ровно.

- Может быть Ромны? - переспросил старший.

- Нет, в городе Ровно. Ромны - это в Полтавской области.

- Но город Ровно сейчас относится к Польше...

- Тогда он входил в состав России.

- Вы переписываетесь с кем-либо из родственников?

- Нет! Мой брат Яков умер давно, сестра Женя живет в Керчи, а мать в Житомире с нами.

- Одевайтесь! - приказал старший.

- Комната была залита ярким светом, - вспоминала мама. - Два часа ночи. Попросыпались дети, ты ревешь - заходишься. Я пытаюсь тебя унять. Отец говорит мне: Тося, собери мне смену белья и дай пару рублей. Я иду в другую комнату. Слышу хлопок двери, шум мотора. Возвращаюсь. Ты продолжаешь реветь, отец тебя качает на руках, а "ангелов ночи" нет. Уехали. Утром соседи с удивлением спрашивают меня:

- Ивана Михайловича не взяли?

Спустя два месяца энкаведисты нанесли визит вторично. Опять яркий свет и вновь провокационный вопрос: Ровно или Ромны? И вновь твой безудержный плач. И на этот раз гости уехали ни с чем, - говорила мама.

Лично я считаю, что отцу просто повезло. И среди энкаведистов не все были палачи и головорезы. Можно предположить, что старший группы, глядя на троих детишек и плачущего младенца, рассудил, что, расстреляв, рабочего и сделав сиротами этих малышей, он не принесет никакой пользе стране победившего пролетариата...

Из житомирского периода моей жизни память сохранила лишь отдельные фрагменты, как слабые отпечатки следов на тающем льду. Я, сжавшись в комок, лежу на дне бочки и надо мною кружок голубого неба. Это Петя на повозочке привез на речку мыть бочонок и не придумал ничего умнее, чем прокатить меня Тетереву, как царя. Гвидона из пушкинской сказки. К счастью, бочонок успел перехватить рыболов, прежде, чем течение вынесло меня на середину реки...

...Житомир покидают последние части Красной Армии. Усталые, запыленные бойцы с трехлинейками и матерчатыми противогазными сумками, сняв армейские бутсы и обмотки, сидят вдоль забора в тени. Женщины с ведрами воды из кружек поят солдат. В знойный летний день их накормили селедкой, а воды в баклажках нет. Что это: матерая рассейская глупость интендантов или пресловутое вредительство? Тогда я не задавался, такими вопросами, мне просто было жалко этих солдатиков... Со двора музыкальной фабрики люди тащат баяны, гитары, мандолины. Я подобрал с земли целую горсть ярких разноцветных целлулоидных сердечек-медиаторов. С удивлением разглядываю, пробую на зубок...

...Урча моторами во двор въезжают три мотоцикла. На колясках - пулеметы. Немцы в стальных шлемах и очках, на груди - автоматы, рукава мундиров закатаны по локоть. Вид у солдат вермахта пугающий и я в страхе жмусь к отцу, который держит на руках маленького Мишу, Немцы снимают каски, смеются, протягивают нам конфеты, требуют теплую воду и чистые тазы. Намылив щеки, бреются безопасными бритвами, окунают намыленные головы в тазы, весело ржут и брызгают друг на друга водою. Рыжие, белокурые, черноволосые парни.

- Какая техника, какая сила - качает головой пожилая соседка, глядя как по Бердичевскому шоссе непрерывным потоком движутся танки, машины, самоходные гаубицы и бронетранспортеры.

- Как пришли, так и уйдут, - угрюмо говорит отец и уходит в дом. За день до этого он побывал на заводе в надежде получить зарплату. В здании управления были распахнуты двери и окна, сквозняк гнал по коридорам ворохи бумаг. И нигде ни души: все срочно эвакуировались...

С наступлением осени отец принимает решение перевезти семью в Бердичев. Там есть дом, который он оставил на друга Коржука, спасая семью в 1933-м, есть сад, огород и можно будет как-то выжить. Уж он-то, переживший две войны, знал, каким испытание подвергает война людей, живущих в каменных джунглях городов. Отец нанял две подводы и началось "великое переселение народов".

Был теплый солнечный день. Я сидел на первой подводе за спиною у возницы. На крутом спуске к Тетереву возницы поставили колеса в лотки с цепочками, игравшие роль тормозов. За мостом через Тетерев возница убрал лотки и сел на свое место, придавив мне левую ногу, а я не решался ни заплакать, ни выдернуть ее. Такая застенчивость сопровождала меня всю жизнь, потому как излишняя деликатность мешает человеку отстаивать свои права в большом и малом. Поскольку наша хата к тому времени была передана в жилкооп, ее заселили две семьи Рудокваса и Бонка. Первый стал каким-то чином в немецкой полиции, а баба Нюша Бонк с проваленным носом доказала принадлежность своей семейки к фольксдойчам и выселить их никакой возможности не было. Отец поставил во дворе большую палатку и мы жили в ней до наступления холодов. К тому времени в городе освободилось много еврейских квартир, хозяев которых согнали в гетто, и наши "квартиросъемщики" сменили хату на более комфортное жилье. Правда, и Рудоквасы, и Бонки после этого на всю жизнь остались заклятыми врагами нашими и гадили нам, как могли. Вначале они строчили доносы на отца, немцам, а после войны - в НКВД, но, к счастью, ни та, ни другая власть не приняли во внимание и к производству их кляузы.

Вскоре отец купил корову и поросенка. Он занялся огородничеством, выращивал рассаду помидоров в парниках, "пикировал" флянсы, после чего высаживая их в грунт.

Огород нас кормил, но и требовал полной отдачи с утра до вечера от каждого. Как только сходил снег, мы всей семьей с лопатами, граблями и сапками выходили на огород. Я с Мишей сгребали прошлогодний бурьян и разводили костры, а взрослые копали землю. Отец подрезал ветки деревьев, мама белила стволы и сажала цветы. У нас перед домом всегда был большой цветник: разного цвета розы, белые лилии, от аромата которых даже у прохожих кружились головы, скромные петушки, яркий портулак и днем незаметная маттиола, раскрывающая вечером, после полива, свои маленькие цветочки, источающие удивительно сильный аромат. Люди часто останавливались возле нашей калитки, некоторые просили сорвать им несколько лилий и мама всегда охотно откликалась на просьбы.

Летом 1943-го возле нашего дома, прямо на тротуар заехала огромная самоходка песчаного цвета. Ее экипаж разместили на постой в нашей хате. Мы с Мишей, как запуганные мышата, наблюдали из-за печки за непрошенными квартирантами. Однако вели они себя миролюбиво и даже дружелюбно: обедая, наделяли нас большими ломтями ароматного пшеничного хлеба, намазанного сливочным маслом и с кремовыми жгутиками сыра, который у них почему-то расфасовывался в тюбики, как зубная пата. Тогда я впервые услышал слова "буттер", "бройт", "кезе", "эссен".

Я стоял возле самоходки, когда, сзади подошел немец по имени Эрих, приподнял меня от земли и поставил на гусеницу. Затем я оказался внутри самоходки на сидении водителя. Эрих мне что-то говорил по-немецки, а я не отрывал глаз от маленькой красной лампочки...

Все, с кем мне позже приходилось вспоминать годы оккупации, утверждали, что солдаты передовых частей вермахта не чинили насилия над мирным населением. Этим занимались те, кто следовал за ними, различные зондеркоманды и полицаи из числа бывших советских граждан. Вот эти-то и зверствовали вовсю - вешали, убивали, сжигали дома дотла.

Некоторые из наших соседей-евреев не эвакуировались. Они рассуждали так: мы ничего плохого немцам не сделали, чего же нам бояться? К тому же у нас почти такой же язык, как и у них. За это приятное заблуждение им пришлось заплатить дорогой ценой. Их всех согнали в гетто. Как-то поздно вечером к нам забрела старуха, в которой мама с трудом узнала нашу бывшую соседку по фамилии Зак. Худая, изможденная, усталая женщина, одетая в лохмотья и старые калоши на босу ногу, перевязанные веревочками, с жадностью ела картошку в "мундире" с солеными огурцами, даже не очищая от кожуры, и крупные слезы катились по ее впалым, морщинистым щекам. Мама дала ей с собою вареной картошки, огурцов и корж, величиной с половину протвиня, коричневый и твердый, как, подошва армейского сапога. Мама пекла эти коржи в печи из отрубей и сахарной свеклы, измельченной на терке.

Позже я узнал из рассказов очевидцев, что немцы и полицаи выгнали всех евреев из гетто, построили в колонну, во главе которой шли два доктора - Барабан и другой, фамилию которого я запамятовал. Колонна шла по улице на Лысую гору, где военнопленные вырыли глубокую траншею. Поняв, куда их ведут, евреи начали громко плакать и причитать, но тут к ним обратился раввин:

- Евреи! Не плачьте и не стенайте. Вы заслужили эту кару и понесете ее.

Там, на Лысой горе, всю колонну немцы и полицаи "уложили" в глубокую траншею, по одним свидетельствам шесть тысяч, а по другим - тридцать...

Осенью 1943 года к нам во двор въехал гусеничный бронетранспортер. К нам поселили немецкого штабного офицера в звании майора. Для него была выделена комната, а нас выселили на кухню (хорошо, что не в сарай!). Офицер оказался хорошим немцем. В сочельник он установил у себя в комнате небольшую елочку, украсил игрушками. Накануне празднике он вышел к нам с двумя, тарелками, наполненными конфетами, печеньем и яблоками, включил приемник и мы впервые услышали по радио службу в храме и органную музыку. Затем майор достал из кармана кителя фотографию жены и двух мальчиков. Он что-то говорил маме и Любе, потом слезы полились из его глаз в он ушел в комнату.

Не знаю, почему эти картинки из прошлого так четко стоят перед моими глазами сегодня, шестьдесят лет спустя. Я вовсе не хочу делать из немцев эдаких добрячков: сколько горя они принесли в обеих войнах нашему народу, да и всему миру, каждой семье - не счесть! Другое дело, что нет однородных наций, как и нет двух одинаковых людей. В каждой нации есть люди и звери, а война дает возможность во всю ширь проявиться звериной натуре и оставляет мало шансов оставаться человеком в любой ситуации.

У отца был приятель старик-возница, пожилой австриец, мобилизованный на фронт. Они вечерами часто беседовали за столом как два старых приятеля и однажды этот фольксштурмовец показал рукою в окно, где виднелась старая груша:

- Нашего Гитлера и вашего Сталина надо повесить рядом на этом дереве!

Рождество 1944-го мы встречали в слезах радости. Наши войска освободили Житомир, потом Бердичев и погнали немцев на запад. Рано утром мы выбрались из своего убежища и вышли во двор. На противоположной стороне улицы, где при немцах размещалась фельджандармерия, стоял грузовой прицеп с открытым бортом. По всему кузову валялись листы бумаги с печатным текстом, а в углу лежала расстегнутая кобура от парабеллума, которую тут же подобрал Толька Бонк по кличке Кривой. За углом дома Липецких у самой ограды выросли четыре бугорка. На березовых крестах были прикреплены таблички, а сверху - стальные каски.

Кресты тут же выдернули наши солдаты, из касок потом старушка Бобкова кормила кур и уток. Холмики, поросшие травой, мой глаз различал в бурьяне еще много лет спустя, когда я проходил по улице Присутственной.

У соседей Бонков прятался водитель немецкой санитарной машины, которую он сам вывел из строя. Когда пришли наши, Бонки тут же сдали его, как захваченного ими немца в плен, завладев при этом целой горой шерстяных одеял и постельных принадлежностей...

В феврале 1944-го меня отправили в школу, в первый класс. Ходить в школу было далеко, зима, стояла морозная и снежная. В классных комнатах окна заложили кирпичом, помещения отапливались печками-"буржуйками", но холод стоял такой, что чернила в чернильницах замерзали. Согревая перо "казачок" я так вымазывал губы чернилами, что мама считала, будто я их пью.

Часто во время уроков раздавался сигнал воздушной тревоги и мы, сломя головы, летели по лестничным пролетам в подвал. Однажды, следуя примеру старшеклассников, я решил съехать вниз на перилах, но в конце не удержался, упал на бетонную ступеньку, расшиб лоб и получил сотрясение мозга. После этого случая директор школы Полина Петровна Эйдельман распорядилась прибить на перила деревянные планки, которые красовались там долгие годы и, возможно, до сих пор остаются там, в школе N3. Во всяком случае, я их еще застал в 1987 году, когда вернулся из арктического плавания и пришел в родную школу, чтобы встретиться с "племенем младым, незнакомым"...

После моего "полета" мама забрала меня из школы и держала дома до осени, пока не начался новый учебный год. А вмятина на левой доле лба всю жизнь напоминает мне об этом происшествии, которое едва не стало для меня смертельным...

В феврале 1945-го из Германии возвратился отец. Жизнь в семье стала понемногу налаживаться. 15 ноября родился Толик. Соседи удивлялись: зачем Ивану Михайловичу в его 57 лет обзаводиться ребенком?

- Мне бы только отправить в школу, - говорил отец. Однако судьба распорядилась так, что отец дожил до того дня, когда Толя закончил институт, а после того, как мы с Мишей выпорхнули из родительского дома в 1955 году, младший сын девять лет был опорой своих пожилых родителей. Похоже, что отец хорошо понимал, какую страшную потерю понес генофонд нашего народа в бесконечных революциях и войнах с начала XX века и решил сделать посильный вклад для восполнения этой потери. Он подарил Украине достойного сына, крепкого, сильного, умного и честного парня.

На мою долю выпало нелегкое детство. С 1942 года по 1948-й я жил впроголодь, не наедаясь вдоволь хлеба. Не потому ли для меня по сей день ржаной сухарик является самым желанным лакомством?

Хлеб тогда давали по карточкам, очереди за ним выстраивались возле магазинов с четырех часов утра. К открытию магазина в семь часов возле двери начиналось столпотворение: инвалиды, нахалы лезли без очереди, отчего возникали скандалы и драки. В магазин запускали группами по 15-20 человек. Бывало, запустят, подошла твоя очередь к весам, а хлеб закончился и уходишь ни с чем. Но если досталась большая, тяжелая и влажная булка хлеба с довесками, пахнущая солидолом (формы смазывали техническим жиром), то довески по праву доставались мне и я проглатывая их по пути домой, порою даже ощипывая корочку на углах булки, вернее, кирпичика хлеба.

Морозное январское утро. Еще не рассвело, за окном черное небо в звездах. Мама будит меня.

- Вставай, Бориска, пора за хлебом.

Спросонок я одеваюсь, натягиваю шитые бурки и резиновые чуни, на голову солдатскую шапку-ушанку и ухожу из дома. По пути решаю, куда идти, к какому магазину пристраиваться: возле учительского института, медучилища, в центре возле церкви, или на углу Житомирской улицы. Тут важно угадать, чтобы вернуться с хлебом. Морозы тогда стояли сильные, снега были обильные. Пока дождешься открытия магазина, окоченеешь от холода, ноют пальцы рук и ног, но ждать надо. Однажды у меня вытащили хлебные карточки. На всю семью. В начале месяца. Я шел домой через весь город и ревел во всю мочь, предвкушая хорошую порку. Мама открыла двери, я сквозь слезы поведал родителям о постигшем меня горе. У отца на глазах появились слезы, он ушел в другую комнату и пальцем меня не тронул. Как мы выжили в тот месяц до сих пор не пойму, год-то голодный был, 1947-й. Год спустя отменили карточную систему, появился так называемый коммерческий хлеб, и... жить стало лучше, жить стало веселей, как пелось тогда в песне.

После рождения Толика отец купил корову. Первестка голштинской породы Красуля давала в день два ведра молока и оно спасало нас от голода. Выпасать Красулю довелось мне, а поскольку еще теленком ее приучили дети прежних хозяев драться, отец спилил коровке рога и вешал на лоб дубовую доску, что не мешало ей иногда прижимать меня этой доской к забору, а мать к стенке сарая. В конце-концов наше терпение кончилось, отец продал Красулю и купил двух коз.

Так как выпасать корову в городе, кроме нашей левады, было негде, я в компании с такими же пастушками гонял Красулю за город - в район кожевенного завода и даже за Треугольник, где находились три водохранилища, так называемые ставки, принадлежащие сахарному заводу. Вот это была жизнь, привольная и на лоне природы. В нашей компании были ребята лет на пять старше меня. У них мы постигали науку жечь костры, печь в золе картошку, отвинчивать головки со взрывателями у снарядов, которых в то время валялось в полях великое множество, играть в карты, делать самопалы, курить и матерно ругаться. Время от времени отец рихтовал меня, выбивая эту "науку" из казенной части ремешком, приговаривая: за одного битого дают двух небитых!

Справедливость этой поговорки подтвердила сама жизнь. Все мои сверстники, за редким исключением отведали тюрьмы за провинности великие и малые, а меня Бог миловал. Многие остались без пальцев, рук и глаз, постигая тайны устройства снарядов и мин. Вот и не верь после этого утверждению, что битье определяет сознание человека!

В школе я делил предметы на любимые и нелюбимые, а также пристрастился к чтению. Выгоняя корову на пастбище, за поясом всегда носил книгу. Читал запоем, даже на сеновале при свете полной луны. Книга была, и остается по сей день для меня самым драгоценным сокровищем. Разумеется, хорошая книга. Книгам я обязан эрудицией и самовоспитанием. Не только в классе, но и в школе я лучше всех знал историю и географию. Когда школу посещала очередная комиссия по проверке знаний учащихся, мои учителя историк Борис Борисович Рудых и географ Николай Виссарионович Дудник всегда вызывали меня к доске.

Море живет в каждом из нас, но не все откликаются на его зов. Я уверен, что книги Жюля Верна, Джека Лондона, Станюковича, Джозефа Конрада, Ивана Ефремова, Александра Грина позвали меня в море.

Летом 1952 года отец отвез меня в Житомир, где его старый приятель майор Войска Польского, служивший в годы войны в дивизии Костюшко, а теперь работающий главбухом в универмаге некий Страшко определил меня в торгово-кулинарное училище, после которого я, подобно юному Чехову, два года отстоял за прилавком промтоварного магазина, одновременно посещая вечернюю школу.

Не будь у меня непреодолимой тяги к морю, я бы закончил торговый институт, стал товароведом или директором магазина, склада, "уважаемым человеком" в обществе того времени по определению сатирика Аркадия Райкина. Но я бредил морем и летом 1955 года с другом Эдиком Талько поехал поступать в Батумское мореходное училище.

Одесса встретила нас ласковым южным солнцем, голубым морем, загорелыми лицами моряков и ножками одесситок, вальяжно сидящих под раскидистыми платанами на бесконечных скамейках Приморского бульвара. Откуда-то снизу, где тогда располагался ресторан "Маяк", доносилась модная в то лето песенка "Мишка". Сидя на своих чемоданчиках мы любовались Воронцовским маяком, огнями судов на рейде и залитым огнями белым корпусом "Грузии", пассажирского судна, на котором нам предстояло совершить первое в нашей жизни морское путешествие.

Поскольку билеты мы приобрели самые дешевые, палубные, спать нам приходилось на скамьях, зато весь день мы не вылезали из бассейна и не пропускали ни одной швартовки судна, будь то Ялта или Сочи, любуясь капитаном Элизбаром Шабановичем Гогитидзе. Нас потрясли своей красотой берега Южного Крыма, снежные вершины Главного Кавказского хребта и фантастические закаты солнца на море.

В училище мы не поступили. Эдик укатил на Балтику, в Клайпеду, к рыбакам, а я устроился матросом на морской буксир "Тирасполь", приписанный к Батумскому порту, надеясь попытать счастья в будущем году. Однако, когда я поделился своими планами с начальником отдела кадров порта Киласонией, бывшим чекистом, он развеял мои надежды.

- У тебя, бичико, (паренек) анкета замаранная. Отец во время войны был в плену, а ты находился на оккупированной территории. К таким людям у Советской власти веры нет и не будет, так что визы тебе не видать, как своих ушей без зеркала. Училище готовит кадры для загранплавания, поэтому ищи себе другую профессию.

Летом 1956 года меня призвали на военную службу. Везли в столыпинском вагоне две недели через Тбилиси, Баку, Махачкалу, Ростов в Севастополь, откуда направили в учебный отряд, который находился в поселке Аршинцево возле Керчи. Там я получил специальность электрика. Службу проходил в Феодосии и Севастополе на Краснознаменном эскадренном миноносце "Бойкий" и крейсере "Ворошилов", который тогда переоборудовался под ракетоносец "ОС-24". За время службы не имел ни одного взыскания, неоднократно награждался грамотами, стал специалистом второго класса и уволился в запас летом 1960 года в звании старшины второй статьи.

В начале сентября 1960 года я приехал из Севастополя в Москву. Два дня гостил у писателя Ивана Антоновича Ефремова с которым переписывался с 1956 года. Его книга "На краю Ойкумены" была одной из первых, прочитанных мною в детстве и осталась на всю жизнь одной из любимейших. В 1958 году летом, по пути в Ленинград, куда меня направили на учебу в Высшее военно-морское училище, я побывал у Ивана Антоновича, познакомился с ним, встретил полное взаимопонимание по всем вопросам. Тогда все зачитывались его книгами и отношение к произведениям Ефремова среди московской интеллигенции служило паролем при обретении единомышленников и индикатором настоящести Человека. Вместе с Иваном Антоновичем и Таисией Иосифовной мы побывали на ВДНХ, в военторге на Калининском проспекте они закупили для меня вещи, необходимые в дальней поездке, и проводили на поезд Москва-Владивосток. С третьей полки общего вагона, лежа на своих бушлатах, я и североморец Витя Бобровский девять суток любовались бесконечными просторами России. Горы сменялись бескрайними степями, затем тайгой. Мы любовались озером Байкал, легендарной Даурией, Уссурийским краем, воспетым Арсеньевны. Потом был Владивосток, ночевка на пароходе "Дальстрой", куда, определил нас тихоокеанский матрос из Христиновки Тодорчук, паром "Приморье" и ...Сахалин.

Этот удивительный остров начался для меня с порта Корсаков. Там я впервые увидел японские фанзы, попробовал водку "Сучок" и встретил много отзывчивых, добросердечных и честных людей. В порт назначения Холмск я ехал один, вначале автобусом, потом мотрисой (дизель-поездом). В пароходстве меня приняли тепло, определили на пассажирский теплоход "ОХА", курсирующий между портами Холмск и Ванино. Оглядываясь на прошлое, я могу смело сказать, что шесть лет, проведенные мною на этом некогда каторжном острове, были самыми счастливыми годами в моей жизни. И когда первый секретарь Измаильского горкома партии. Алексей Гурский "прорабатывавший" меня после публикации в газете "Советский Измаил" критической корреспонденции "И спрос, и счет", зацепившей его друга, начальника порта Щербину, намекнул мне, что, де, с такими взглядами я могу очень даже просто оказаться из Придунавья в краю белых медведей, я с вызывающей улыбкой отвечал партийному бонзе, что самые счастливые годы и приятные воспоминания у меня связаны с Сахалином. И, видимо, это надоумило его лишить меня обещанной редактором Хиренко квартиры. Но, благодаря Ивану Васильевичу Воливачу, который познакомил меня с замечательным человеком, редактором газеты "Советское Приднестровье", бывшим танкистом-кантемировцем Александром Алексеевичем Орловым, я получил должность завотделом в этой газеты, а полтора года спустя - долгожданную квартиру.

Как говорится, все к лучшему. Вместо Измаила я обрел в подарок чудесный город Аккерман, с его достопримечательностями, близостью к морю и Одессе, нашел хороших и верных друзей. Здесь мы с Ларисой прожили без малого треть столетия. Летом 1963 года, после долгого рейса Ленинград - Холмск я получил полугодовой отпуск. После Трускавца я приехал: к родителям в Бердичев, где встретил Ларису. У нее была путевка в сочинский санаторий "Украина", которую она отдала своей подруге Мане, а сама отправилась к маме. Если бы она поступила иначе, наши пути разошлись и встреча не состоялась. Видимо, все наши деяния записаны в Книге Судеб, а браки заключаются на небесах. Увидев эту рослую, красивую блондинку в нашем тихом, небольшом городке, я, как говорят французы, почувствовал сердечным укол. Вероятно меня поразила наповал стрела, выпушенная проказником Амуром. Мир сразу преобразился, стал другим. Я с трепетом душевным ждал каждой встречи с нею и не мог скрыть своего счастья.

Когда я привел Ларису в нашу хату и познакомил с родителями, отец удовлетворенно заметил: сынок изъездил весь мир, а невесту нашел дома! Лариса поверила мне, романтику голубых дорог. Ее фотография стояла в рамке на столе в моей каюте и все, кто бывал у меня - ванкуверский лоцман, токийский учитель, гданьский судоремонтник, увидев ее, качали головами и дружно одобряли мой выбор. А гаванский стивидор Мигель восхищенно повторял: артиста!

Лариса подвигла меня отказаться от пустого времяпровождения в длительных рейсах и от шатания по кабакам в портах. Подобно лондоновскому Мартину Идену, я засел за книги и поступил на заочное отделение Дальневосточного университета. На факультет журналистики, потому что очень хотелось описать все то, что мне довелось видеть и прочувствовать. Учился жадно и настойчиво. В ту зиму наш теплоход возил уголь из порта Корсаков в порт Нагаево по неспокойному Охотскому морю. Штормило так, что невозможно было усидеть в кресле, а я после вахты упорно конспектировал главы учебника "Введение в языкознание", постигал премудрости фонем и морфем, зубрил активный словарный запас английского языка. На зимней экзаменационной сессии досрочно сдал экзамены за первый курс и со спокойной совестью отправился в кругосветное плавание.

Потом я оставил море. Берег встретил моряка недоброжелательно. Сутолока и грязь городских улиц, бытовая неприкаянность, материальные проблемы, расхлябанность и безответственность людей суши, на каждом шагу беспорядок, возведенный в норму бытия, людская зависть или безразличие. И это после жизни в коллективе, большой морской семье, где я каждому верил и на каждого мог положиться. Теперь из огромного числа людей с трудом удавалось найти друга, но к моему великому счастью все это время со мною рядом находилась ОНА.

...На суше мне не ждать теперь подмоги

Никто меня не бросится спасать,

И не объяви шлюпочной тревоги...

А скажет: полный вперед!

Ветер в спину, будем в порту по часам,

Так ему, сукину сыну!

Пусть выбирается сам!

Так пел Владимир Высоцкий и его слова ударами колокола отдавались в моем сердце. Неудачной оказалась моя попытка закрепиться на Киевской телестудии - не прописали нас в Киеве. Как в калейдоскопе сменялись города, квартирные хозяйки, редакции газет, комнаты. Ты терпеливо несла свой тяжкий крест и только боялась, чтобы я не запил и не бросил университет на последнем курсе. Твоя мама, добрейшая Ирина Николаевна, не скрывала тревоги за судьбу дочери, доверившейся этому непредсказуемому моряку... Не берусь судить, за что и за какие грехи Господь наказал тебя таким мужем. Ты делала все, чтобы сохранить наш союз, хотя астрологи уверяли, что он - союз Тельца и Льва - невозможен. Вот и верь после этого гороскопам!

Наконец, мы бросили якорь в древней и вечно юном городе, который пленил нас своим сходством с гриновским Зурбаганом, тишиной уютных улочек, приветливостью людей, обилием солнца, чистотой воздуха, гладью лимана, зеленью парков и близостью моря. Здесь мы получили долгожданную квартиру, о которой ты мечтала все эти годы, здесь выросла наша дочь Юля. К сожалению, большего дать тебе я не сумел. Но что поделаешь, если воровать меня не учили и все приходилось добывать своим горбом. Жизнь наша устроена так, что от трудов праведных не наживешь палат каменных... Незаметно подкралась старость, такая же трудная и беспокойная, как и прожитая жизнь. Она оказалась еще тяжелее и безрадостнее, поскольку стали одолевать хвори и все чаще накатываться тоска. Мы оба в один год стали пенсионерами, но вместо заслуженного отдыха и обеспеченной старости нам пришлось работать еще больше, чем в молодости, чтобы как-то удержаться на плаву.

Потом ты серьезно заболела. Начались лечения, операции. Первого марта 2003 года Лариса слегла и после двух с половиной месяцев невероятных мучений 17 мая, за три дня до даты своего рождения, умерла. Хоронили ее в погожий майский день на кладбище за селом Бритовка. Цвели акации, пели птицы, а комья земли глухо стучали по крышке гроба.

Я ушла к своим первоосновам,

В каждом намять о себе храня,

Я ушла, чтоб где-то вспыхнуть снова,

Искрой негасимого огня.

В жизни той, на этой непохожей,

На путях иного бытия,

На себя останусь я похожей,

Если помнить будете меня.

Такую эпитафию под портретом Ларочки на черном мраморе плиты сегодня читают те, кто пришел поклониться ее памяти. Рядом приготовлены места для мамы и меня. Из земли вышел, в землю уйдешь!

В порядке обмена опытом, должен заметить, что в этой жизни романтикам живется весьма, неуютно. Хорошо устраиваются прагматики. Если бы я увез Ларису на Сахалин, или бросил якорь в Бердичеве, возможно, нам удалось бы избежать многих испытаний. После трех лет переписки и коротких встреч в Кривом Рогу и Таллинне. Простившись с морем, я забрал Ларису из Кривого Рога, задымленного до предела и населенного вербованным и условноосвобожденным людом. Мы поселились в чудесном месте, в Боярке под Киевом, на берегу озера в доме старика Сулия. Я устроился электриком в ремстройуправлении Ленинского района, затем пробился на телестудию, но в качестве осветителя. Мой родственник Владимир Куприянович Василевский, отставной военный, помог "выбить" временную прописку. Лариса устроилась в фирму "Свитанок", созданную при горбыткомбинате для уборки квартир, преимущественно еврейских. Я всячески старался получить постоянную прописку, без которой каждый живущий в столице лишался многих прав и относился к категории людей второго сорта. Володя Шеляпо, метрдотель ресторана "Лейпциг", мой сослуживец по крейсеру "Ворошилов" предлагал мне вступить в фиктивный брак, даже кандидатуру подходящую подыскал - мадам Фокину из Министерства культуры, но я понял, что эта авантюра, может иметь непредвиденные последствия и махнул рукою на мадам и на Киев.

Весной 1968 года, с окончанием временной прописки, мы снялись с якоря и уехали в Измаил. Я устроился шкипером в пароходство, Лариса - контролером в литейный цех завода сельхозоборудования. Ее знакомый сотрудник Алексей Бардай помог нам снять комнатку в хате его тещи на Барановке, самой окраине Измаила. Осенью мне предложили работу в редакции газеты "Советский Измаил", где я печатал свои материалы для контрольных работ. Так я простился с морем и перешел на журналистские хлеба, продолжая учебу теперь уже в Ростовском университете.

29 марта 1971 году нас рождается дочь Юлия, а 1 июня 1972 года мы покидаем Измаил и переезжаем в Белгород-Днестровский. Редактор Орлов назначает меня заведующим отделом писем. Он же добивается в горисполкоме выделения нам комнаты в новом общежитии завода по улице Лазо, 12-А. Полтора года спустя мы вселяемся в квартиру в переулке Франко, 17, в которой прожили уже треть столетия.

Закончен университет, есть жилье, налажены семейная жизнь и быт. Но, просыпаясь ночью от гудков теплоходов, покидающих порт, мною все чаще овладевает желание схватит чемодан и выпрыгнуть в распахнутое окно. Море властно манило к себе. Вот почему в мае 1977 года я еду во Владивосток, где старый товарищ Юра Недашковский устраивает меня редактором газеты "Приморский китобой" на китобойную флотилию "Владивосток". Восемь месяцев автономного плавания вдали от берегов. Если бы я собрался написать об этом книгу, она бы продолжила тему поднятую Германом Мелвиллом в его бессмертном романе "Моби Дик". Но, как всегда, у меня на главное не хватило времени. Вот почему в жизни в первую очередь надо делать главное, иначе мелкие дела отнимут все время и силы.

Возвратившись домой в 1988 году был принят на работу в областную газету "Чорноморська комуна". Вместе с коллегой Петром Рудым мы обеспечиваем поставку материалов из девяти районов от Днестра до Дуная.

1981 год. Обещанный Хрущевым коммунизм не наступил. В странах соцлагеря растет недовольство. В Польше возникла "Солидарность", которую возглавил электрик Сточни Гданьской Лех Валенса. Согласно постулатов Маркса он должен был занимать пост секретаря парторганизации электроцеха и продвигаться по линии ПОРП, а он возглавил оппозицию, да еще какую! Я начал задумываться о будущем. Карл Маркс учил, что теория становится, материальной силой, когда овладевает массами, а здесь налицо явный откат. К тому же лидеры французской, итальянской, испанской компартий Марше, Берлингуэр, Сантьяго Каррильо настоятельно рекомендуют нашим старцам в Политбюро приступать к реформам системы. И провидец Сахаров взывает к тому же из нижегородской ссылки. Напрасно! Каминус сурдис, поем глухим. Я, как член партии, неравнодушный к ее судьбе, сажусь за письмо в ЦК КПСС, в котором излагаю свое видение ситуации. Письмо отправляю на имя секретаря ЦК академика Пономарева. Уж он-то сможет оценить создавшееся положение.

Спустя три месяца меня вызывают в райком партии. К счастью моему первый секретарь был в отпуске и его замещал второй, Сергей Сергеевич Максимов, мой сосед по дому, в прошлом учитель.

- Борис! Ты писал письмо в ЦК? - спрашивает он.

- Писал! - чистосердечно признаюсь я и рассказываю о чем и зачем.

Второй секретарь слушает меня внимательно и его понимающий, печальный взгляд красноречиво говорит мне, что я свалял дурака.

- У тебя остались друзья на востоке? - вдруг спросил он.

- Остались, - неуверенно отвечаю я.

- Тогда немедленно свяжись с ними и пусть срочно шлют тебе приглашение на работу. Я сниму тебя с партучета, а редакция уволит с работы. И чтобы духу твоего тут не было, - улыбаясь, заключил он.

- Но я пока не собираюсь уходить в моря. Решил защищать кандидатскую диссертацию о подпольной печати Заднестровья. И кандидатский минимум сдал..., - попытался возразить я.

- Об этом надо было подумать до того, как ты сел писать это письмо, - жестко поправил меня секретарь. - А сейчас собирайся и в путь-дорогу! Иначе можешь все равно там оказаться, но уже не по своей воле...

Береженого и Бог бережет, а небереженого конвой стережет! Эту истину мне не раз приходилось слышать в Приморье, на Камчатке и Чукотке Я в тот же вечер дал телеграмму "молнию" своему первому шефу, с которым, мы сохранили прочную дружбу Михаилу Григорьевичу Брио, и через несколько дней я получил телеграмму, заверенную печатью, от его сына Толика. Заместитель начальника Хатангского порта на Таймыре прислал вызов на работу в должности капитана-механика.

Перед отъездом мы с Петром Рудым весь день провели на пляже в Затоке. Был конец мая, песок жег подошвы него, а море еще не прогрелось. Мы согревали себя добрым "каберне" из подвалов шабского винодела Каштеля и говорили о том, что жизнь полна неожиданностей. До Москвы я ехал поездом, а из Домодедова за шесть часов долетел до Хатанги. Во время короткой остановки в Амдерме, я вышел на трап а окунулся в пургу. Жгучий морозный ветер гнал тучи колючего снега, вокруг было белым-бело. А Хатанга встретила нас ярким солнцем, полным штилем и белым безмолвием. В Москве распустились деревья, а здесь стояли двадцатиградусные морозы. Но я их не чувствовал. Меня встречали тепло и заботливо. За два дня я прошел медкомиссию, оформился на работу и принял свое судно - лихтер "Лесной" финской постройки и с сауной!

Потом был незабываемый ледоход, стоянка за ледовой дамбой, белые ночи, рейсы на Каяк, где находилась самая северная шахта, доставка угля в Хатангу, Новорыбное, Жданиху и другие поселки. А с середины июля начались рейсы в Хатангский залив, куда приходили караваны морских судов же Мурманска и Архангельска. Первый рейс с водкой, последний, в конце сентября, с картошкой, которая прыгала по причалу, как орехи, потому что промерзала на двадцатиградусном морозе.

Север дал мне многое. Я увидел людей высокой пробы, какие встречаются там да в Сибири, заимел настоящих друзей, таких как Паша Пашкевич из Минска, Николай Коблов из Саратова, Гена Береснев из Москвы, семья Королевых из Питера. Высокие заработки позволили поднять благосостояние семьи и свое тоже. Весной, как перелетный птах, я устремлялся на Север, а осенью - на юг. Зимой подрабатывал в родной газете, чтобы не валять дурака и не дисквалифицироваться. Дома меня никто не трогал - раз снялся с партучета, мы за него не отвечаем.

В 1988 голу я завязал о Севером, предварительно переманив туда меньшего брата Мишаню и старшего Петра, которому светила фельдшерская пенсия, а там он ее удвоил. Как ни странно, но меня приняли на работу в "Черноморську комуну". Видимо, недремлющему оку было уже не до нас, ветрогонов. А там началась перестройка. Летом 1992-го я смотрел по телевизору как громили здание ЦК на Старой площади и думал: где вы, партайгеноссе, были раньше? Неужто я, провинциальный журналист, оказался прозорливее вас, цековцев, Академии общественных наук, Института марксизма-ленинизма? Вот уж поистине, нет пророка в своем отечестве, или, как говорят белорусы, ежели ойла (смазки) в голове нет, в апцеке не купишь!..

Редакция переживала трудные времена, как и вся партийная печать. Чтобы заработать на жизнь я пошел работать машинистом экструдерной машины в кооператив "Вемо", созданный бывшими портовиками-дальневосточниками. Потом решил попробовать себя в бизнесе. Так родилась фирма "Данко-Амарант". Грандиозные планы, поездки в Киев, встречи в верхах, обещания и заверения. Там я лицом к лицу столкнулся с продажным и тупым чиновничеством, жульем, которое ради личной выгоды готово было родную мать переработать на мясной фарш, с деятелями "черного бизнеса" и их бесчеловечной, бандитской философией, основанной на праве сильного и обмане. И что характерно, вся эта братия появилась среди нас не с Марса и не из недр ЦРУ, а из лона родной КПСС, рожденная и вынянченная ею. Привыкшие думать одно, говорить другое, а делать третье, они моментально перелицевались, "перестроились" и теперь уже вели нас к другому "светлому будущему", на этот раз капиталистическому, попутно обирая народ до ниточки и распродавая оптом и в розницу нашу страну. Лопнули трудовые сбережения в Сбербанке, рушились финансовые пирамиды, созданные Гершем Суркисом с благословления Кучмы, началась инфляция, девальвация и беспросветная нищета для основной массы народа и время фантастического обогащения корифеев первоначальной фазы построения капитализма (самой черной страницы в истории человечества). Как грибы-поганки росли и властно заявляли о себе рабиновичи, медведчуки, пинчуки, волковы, лазаренки, ахметовы - наши будущие морганы и рокфеллеры.

Бизнес стал контролироваться ментами и бандитами. Поборы, угрозы, вымогательства, обман и ложь на каждом шагу отвернули от этой сферы деятельности не только меня. Честные предприниматели либо разорялись, либо погибали, и я вовремя понял, что эта сфера деятельности не для меня. В конце декабря 1993 года Петро Рудый позвонил мне и пригласил в Одессу. Он работал в газете "Одесские известия", которую создал бывший собкор "Правды" Виктор Михайлович Василец. Мне было предложено занять собкоровский пост и я согласился.

Десять лет проработал я на этой должности. Это были самые продуктивные годы в моей журналистской деятельности. И сегодня в сельских библиотеках можно встретить папки с вырезками моих статей, которые читали и перечитывали юные читатели. Работая там, я написал и издал двухтомник "32 румба", в который вошло около 4500 афоризмов и который сразу же стал библиографической редкостью. Василец - наш отец позаботился о том, чтобы каждый из нас, выходя на пенсию, получал не жалкие гроши и я ему благодарен за это. В апреле 2003 года его сменил новый редактор с которым я не нашел общего языка. 9 апреля Ваня Мельник, редактор "Чорноморських новин", знавший меня по совместной работе в "Черноморке" подписал мое заявление о приеме на работу. Я стал собкором этой газеты, печатаясь одновременно в "Правде Украины", "Молодi Укра§ни" и одесском "Моряке", где редакторствует мой ученик и друг шабовский парень Алексей Егоров.

За эти годы в моей семье произошли многие перемены. После смерти сына Сергея к нам переехала жить мама Ларисы Ирина Николаевна. Она поселилась на даче под Турлаками. Дочь Юля успешно закончила Одесский институт пищевых технологий, защитила диссертацию, за время подготовки которой получила три патента на лечебные продукты из амаранта. Но ее давней мечте печь тортики не суждено было осуществиться. Пришлось идти работать в управление экономики облгосадминистрации и заканчивать заочно институт управления, куда на преподавательскую работу она перешла в 2005-м году.

17 мая 2003 года умерла Лариса. Это был тяжелый удар для всех нас. Ирина Николаевна лишилась своего третьего и последнего ребенка, (младшая дочь Таня умерла, в Харькове за, два года до этого). Я долго не мог придти в себя после такой потери и только работа поддерживала у меня интерес к жизни да еще ответственность за долю дочери и тещи.

Весной 2005-го года я сошелся с Татьяной Бугаевой, Таней Яновой из села Холмское Арцызского района. Ее муж, в прошлом речник, умер, сын Сергей женат, имеет сына Никиту, живут в доме покойной свекрови Екатерины, которую я знал много лет. Судьба подарила мне на старости лет добрую, неконфликтную, заботливую подругу, которая установила хорошие отношения с Юлей и Ириной Николаевной. Я продолжаю заниматься журналистикой и лелею надежду, что успею до ухода в царство теней написать и издать две книги - эту и еще об Иване Антоновиче Ефремове, благодаря многолетней дружбе с которым я не спился, не сполз в нелюдь, сумел преодолеть соблазны неправедной жизни и достойно завершить свой земной путь.

Сейчас, оглядываясь на пройденный путь с высоты прожитых лет, я уверенно могу сказать, что если бы мне довелось начинать жизнь с начала, я бы прожил ее так же. Первую половину посвятил профессии моряка, вторую - журналистике, а остаток - работе на земле. С полным основанием могу говорить о всех трех профессиях, как о самых достойных. Профессия морехода привила мне такие ценные качества как упорство в достижении цели, честность, бесстрашие, коллективизм, открытость, взаимовыручка и здоровый скептицизм. Плавания раздвинули передо мною горизонт, дали возможность соприкоснуться с жизнью стран и народов, о которых я знал только из книг, сделали земной шар небольшим и знакомым, научили размышлять и сравнивать, сверяя свои мысли с мыслями других. Море мне дало массу времени, которое я тратил на чтение книг, изучение языков и учебу. И сегодня за редким исключением люди, прошедшие морскую школу, являют для меня образец надежности, верности, честности, обязательности в дисциплинированности, т.е. тех качеств, которые все труднее становится отыскать в людях.

Журналистика как профессия имеет массу положительных черт. Она позволяет человеку свободно перемещаться в пространстве, не будучи прикованным к своему рабочему месту, знакомиться с новыми интересными людьми, многое увидеть и узнать, быть свидетелем знаковых событий и знать выдающихся людей своего времени. Я стал эрудированным человеком и обрел множество друзей. Берясь за перо три десятилетия тому назад, я дал себе Ганнибалову клятву: всегда и везде вступаться за обездоленных я обиженных. Это мне в значительной степени помогла сохранить (насколько это было возможно в тех условиях) свое лицо, т.е. порядочность, уважение к самому себе и людей ко мне, а также в меру своих сил помогать людям, которые нуждались в помощи. Я боялся и боюсь до сих пор одного: несправедливо обидеть человека.

Похоронив Ларису, я приготовил место рядом с нею для себя, потому что рано или поздно придется отправляться в последнее плавание. И даже написал эпитафию, которую, надеюсь, кто-то перенесет на надгробный камень:

Пусть Бритовский лес шумит надо мной

И землю укроет лист.

Моряк, наконец, возвратился домой,

Обрел здесь покой журналист.

МИША

Он народился два года спустя после меня, в ноябре 1939 года. Имя Михаил он получил в честь нашего деда. Поскольку новорожденный требовал больше внимания и заботы, мама передала меня на попечение дочерей Вали и Любы.

Поскольку росли мы вместе, Миша был моим товарищем в детских играх и козлом отпущения, когда дело касалось наказаний за проказы. Мы вместе катались на санках, бегали купаться в ставке, который находился за нашей левадой, работали в саду и в огороде. Я больше любил читать, а Миша "майстровать". Он мастерил самопалы, пытался делать порох, ремонтировал наши самокаты и велосипеды.

- Будет механиком! - не раз говаривал отец, довольно улыбаясь. Так оно и вышло. В детстве Миша сильно ушиб ногу и заболел остеомиелитом. Его лечили несколько лет и одно время даже он ходил с костылем. По этой причине его не призвали на военную службу.

Подростком Миша уехал в Керчь к дяде Эдмунду, который устроил его учеником слесаря, на рыбозавод. Оттуда Миша подался на Север, а затем на Дальний Восток. Работал кочегаром на плавучей базе рыбфлота "Кижуч", где я разыскал его в Находке зимою 1961 года.

Затем Миша вернулся в Бердичев и женился на Валентине Пухальской. Вскоре у них родилась дочь Валя, а затем родился сын Иван, или, как его звали в семье, Янек. Но брат Мишаня не долго наслаждался семейным уютом. Он едет в Килию, устрашается на судоремонтный завод, вызывает туда Валю с дочерью. И учится на заочном отделении Одесского училища Министерства рыбной промышленности. Получив диплом механика, Миша на научных и гидрографических судах посещает самые отдаленные уголки земного шара.

В 1981 году, когда я устроился на работу в Хатангский морпорт, он тоже перебрался в Арктику, где и застрял почти на 25 лет. За эти годы дети выросли. Валя родила сына Сергея и дочь Диану (от второго брака). Ее второй муж дагестанец Юсуф Китлаев, кадровый офицер-танкист, служил в "горячей точке" - Чечне, с честью перенес все тяготы и опасности гражданской войны, поступил в бронетанковую академию, после окончания которой был назначен командиром, дивизии, дислоцированной на станции Прохладная (Кубань). Сергей, принявший фамилию отчима, учился в военном училище города Вольска на Волге.

Янек закончил в Риге авиационное училище, потом заочно академию, прошел стажировку в Лондоне и работает диспетчером в Туруханском аэропорту Красноярского края. Там у него родился сын Мишутка.

В 2005-м году Миша, будучи пенсионером, окончательно порвал с морем, вернулся в Бердичев и осел на загородной даче в Шлемарке, где вместе с супругой Валей занялся разведением кроликов, нутрий и вьетнамских свинок.

ТОЛЯ

Анатолий - самый младший ребенок в нашей семье, "мизинчик", как его ласково называла мама, родился, когда отцу уже было под шестьдесят. - Зачем вам в таком возрасте ребенок? - удивленно спрашивала отца соседка-еврейка Балина.

- Пусть растет, отвечал отец. - Мне бы его только в первый класс отправить!..

Слава Богу, отец дожил до того дня, когда Толик закончил институт. Когда Люба и я с Мишей покинули отчий дом и выпорхнули из родительского гнезда, сыночек Толюня в течение десяти лет жил с родителями, облегчая их старость и оказывая помощь по хозяйству.

В 1947 голодном, году отец купил козу и Толик рос на козьем молоке. Видимо, потому и вымахал двухметрового роста, стал мастером спорта по боксу и плаванию стилем баттерфляй на дистанцию 800 метров.

Бердичевское ремесленное училище, Харьковский индустриальный техникум, Севастопольский приборостроительный институт, работа в должности мастера, производственного обучения, секретаря райкома комсомола. Затем плавание по всему свету на рыболовных и научных судах. Его первая жена Нина родила ему дочь Аннушку и умерла в расцвете сил. Аня окончила медучилище, вышла замуж за военного моряка, несколько лет жила на Севере. У нее родилась дочь Нина Юрьевна, прелестное дитя.

Летом 2004 года мне довелось побывать в Севастополе. Вместе с Толей и его супругой Галиной Юрьевной, главным терапевтом города, мы отправились на мыс Фиолент. Здесь, в маленькой бухточке, ограниченной высоким обрывистым берегом и островком, на котором возвышается массивный деревянный крест, в теплой голубовато-изумрудной воде мы долго купались. Галина плавала, как нереида, хотя родилась далеко от моря, в Узбекистане. Мы вспоминали детство, свои морские походы, говорили о том, что надо чаще встречаться... Но единственное, что является для нас возможным, так это время от времени общаться по телефону.

ЭПИЛОГ

Вот и весь наш родовод, краткая история жизни двух родов Устименко и Василевских. Им пришлось перенести все испытания жестокого XX века и чудом уцелеть в огненном смерче революций, войн, репрессий и ужасных голодовок. Можно сказать, нам повезло. Но не менее важно и то, что наши родители сумели заложить в души своих детей прочный моральный фундамент, благодаря чему никто из нашего рода не стал пьяницей, не сидел в тюрьме и даже не пристрастился к курению, что, согласитесь, в наше время редкость невероятная. Каждый из нас честно выполнял свой долг, держал слово, дорожил честью и добрым именем, поэтому имел много верных друзей, хорошую репутацию, пользовался уважением и доверием окружающих.

Дорогие наши наследники! Мир велик и жесток. Вам предстоят такие испытания, которые и не снились вашим отцам и дедам. Любите друг друга, помогайте друг другу, не рвите родственных связей, а наоборот, крепите их. И помните, что все вы - ветви одного древа, а посему будьте достойны своих предков. И да поможет вам в этом Бог!

Борис УСТИМЕНКО

20 апреля 2006 года. Страстной четверг. Белгород-Днестровский.

Комментарии: 1, последний от 09/06/2011. © Copyright Устименко Борис Иванович (Generalotaman@rambler.ru) Размещен: 07/06/2011, изменен: 07/06/2011. 276k. Статистика. Сборник рассказов: Мемуары		Оценка: *7.055** Ваша оценка:
Аннотация: "...Если человеку выпадет случай наблюдать чрезвычайное... - все это видевший должен поведать бумаге. А если он не обучен искусству нанизывать концом тростинки слова повести, то ему следует рассказать свои воспоминания опытному писцу, чтобы тот начертал сказанное на прочных листах в назидание внукам и правнукам. Человек же, испытавший потрясающие события и умолчавший о них, похож на скупого, который, завернув плащом драгоценности, закапывает их в пустынном месте, когда холодная рука смерти уже касается его головы"... Любое жизнеописание представляет ценность не только для потомков, но и для историков изучающих данный исторический период, как свидетельство из первых уст, причем порою незначительные на первый взгляд детали и эпизоды могут рассказать историку больше, чем обширные научные трактаты. Я не ставлю перед собою задачу писать историю современности. Я хочу подробно и честно рассказать о том, кто мы и откуда. Судить о том, насколько удалось мне выполнить поставленную перед собою задачу, я поручаю вам, племя младое, незнакомое.

Устименко Борис Иванович : другие произведения.

Родовод нашей семьи