Когда я увидал их, лежащих в низком картонном ящике, за коробками с апельсинами, во мне что-то включилось.
Я вспомнил про первобытных охотников, увидевших за стволами толстую косматую тушу с двумя длинными изогнутыми рогами и мохнатым хоботом. Про охотничий азарт, заставляющий гнать громадную массу мяса и шерсти в дальнее ущелье, а потом забрасывать камнями и копьями. Я представил каменный нож, которым режут еще теплое мясо и жарят на только что растертом из палочек огне.
Впрочем это была только айва. Большие крупные плоды айвы исключительного желтого цвета. Они лежали каждый в своей ячейке и каждая айвище была обернута специальной белой салфеточкой, словно вышитой специально для нее.
Да, я знаю, из айвы готовят варенья, джемы, конфитюры и пастилу. Янтарного цвета. С застывшими внутри плотными нежно сладкими дольками плодов.
Но тут она лежала голенькая, чистенькая, сырая, с такой сужающейся пимпочкой с одного бока. Освежающего желтого цвета.
Как иностранца меня тянуло спросить: "Кароши? Кароши - люблю, плохой нет!"(с), но вместо этого я вежливо поинтересовался:
- Айва татлы? Айва сладкая?
Турецкоподданная тетенька с готовностью отозвалась:
- Татлы, татлы, сладкая. Чок гюзель, очень хорошая! - и дальше пошла изъясняться про питательность и полезность айвы, а также про выгоды покупки именно в этом месте и именно в этот час, когда полумесяц с любовью серебрит верхушки минаретов, когда звезды поют о нежности и страсти, потому что именно в такое время и нужно потреблять айву и именно в этот час вся благотворность айвы плавно перетекает в тебя
Во всяком случае, именно это было написано на ее лице.
Я был осторожен и пуглив. В уме гуляли мысли про коварный медоречивый восток, сладкоголосых и чернобровых обольстительниц с кинжалом на груди, а также почему-то про то, что нет такого преступления, на который не пошел бы капиталист при трехсотпроцентной прибыли.
И я ушел.
Второй раз я увидел их в магазине с непритязательным названием "Шок". Они точно так же лежали отдельно друг от друга в картонном ящичке и были даже больше первых. Нестерпимо желтые, покрытые, кажется, пушком, говорившим о непорочности и неподдельности.
- Татлы? - строго спросил я.
- Татлы, татлы! - подтвердил не менее строгий продавец. - Очень татлы! Бери, не пожалеешь.
И я поддался очарованию стамбульского вечера, изысканного турецкого языка с его гармонией звуков и зову предков.
Я купил ее. Большую желтую айву.
Она в самом деле была татлы. Сладкой, невозможно ароматной, с едва заметным пушком на брюшке.
Но вся проблема была в том, что она была еще и твердой, как красное дерево, вымоченное в слезах невинных наложниц. Твердой, как намерение султана поутру после новогодних праздников. То есть, это была не только татлы, но еще и кати айва. Твердая айва!