Аннотация: Ой, за что люблю Ивана... *поет* Сказка написана для Весеннего Царкона - 2005. Во второй тур не вышла.
"Милый мой друг, Алешенька!
Не то, что бы я был очень храбрым и сильным, но, знаешь, просто положение обязывает. Я же Иван, государев сын, и завтра я иду драться с нечистью земли Русской - со Змиим Горынычем. Я-то его в глаза не видел, но старики говорят, что страшнее и злее его нет на всем белом свете. Как будто они его сами видели! Завелся он у нас, ну ты помнить должен, недавно совсем, годков десять или пятнадцать назад... Они еще сказывали, что он детками малыми питается, и в придачу скот ворует. Ну, скажи, зачем ему столько еды? Либо дети, либо скот... Хотя, конечно, это дело евонное - кем и сколько питаться... Ты вот, сын попа, прожил всю жизнь, как у Христа за пазухой, как сыр в масле катался, а мне приходилось каждый Божий день землю родную защищать, от недругов ее оберегать и от пакости всякой... Вот и сейчас, милый друг, мне предстоит испытание великое... Тяжело на душе у меня, Алешенька... Я ведь единственный сын отца своего, единственная его опора и рода продолжение... Тяжело мне очень... А вдруг, злобный Змий супротив меня не тростинка, а дуб столетний? Что тогда, Алеша? На кого государство я оставлю? Как мои кости в сырой земле Руси пригодятся? Эх, Алеша... Сестра моя, Марья, кроме волшбы, ни о чем думать не хочет - целыми днями в светелке своей сидит и с горлицами разговаривает... Василисушка тоже не отстает, напялила на себя платье мужское, и - вот те крест! - чуть свет поднимается и до ночи поздней с деревенскими парнями на палках дерется... Отцу срамоту эту видеть тяжко стало, он с хворью какой-то слег... Марья только к нему вошла, полечить батюшку хотела, так он в нее валенком кинул, та только выскочить успела и дверь дубовую за собой притворить. Зябнет наш государь, вот и ходит только в тулупе овчинном, да в валенках... Так жалко его, Алешенька, так жалко, что сил нет, хоть волком вой... Государыню, я тебе уже писал, еще прошлой весной схоронили, она от чего-то странного слегла, лебедушка наша. И знахарей к ней присылали, и врачевателей из стран заморских выписывали - ничего не помогло... Три дня царица наша без движения всякого лежала, а на четвертый и сгорела... Только знаешь, что странно, Алешенька? Когда ее девки обмывали, голосить начали. Мы все перепугались, побежали в горницу матушки нашей, узнать, что случилось, так у царицы, оказывается, нос отвалился... Я его подобрал, в бутыль с самогоном засунул и сургучом запечатал. Бутыль у меня стоит, маменьку мою бедную напоминает... Как посмотрю на нее, - так и плачу, Алешенька, так и плачу... Ягу, кстати, недавно видел - то ли ступа у нее совсем прохудилась, то ли ей забираться в нее трудно стало, но в последнее время она все больше пешечком ходит... Поклон тебе велела передать, Алешенька, сказала, что помнит тебя и желает на земле иноземной за девками не волочиться, в учении преуспеть и вернуться домой добрым молодцем. Одно слово - старушка. Я хихикнул про себя, Алешенька, но слова грубого ей не сказал, покивал, и обещал все слово в слово тебе передать. Учись, друг мой милый, и быстрей возвращайся, а на счет девок... Ты, Алеша, главное помни - я друг тебе верный и брат названный, но измены не прощу. Так и знай, Алеша, - не прощу. Так что, друг мой любимый, коли уж я вызнаю, что ты мне верность не хранишь, домой возвращаться даже не думай - мой меч - твоя голова с плеч, Алешенька...
Ну, мне прощаться пора и к походу славному готовиться.
Не поминай лихом и пиши почаще. Каждое письмо твое - радость мне и сердцу услада.
Нежно тебя целую.
Ванечка, друг твой возлюбленный"
Тучный рыжий детина, одетый лишь в медные серьги да женские шаровары, отложил гусиное перо, потряс берестой в разные стороны, скатал ее в трубочку, а потом аккуратно привязал красной шелковой лентой к лапке голубице, которая все это время терпеливо сидела на широком дубовом столе. Голубица почистила клювик и вылетела в отворенное окошко. Иван почесал огромный волосатый живот, вынул из ушей серьги и пошел спать. Он очень любил вздремнуть после обеда.
"Здравствуй, Алеша, попович сын!
Как тебе на чужбине живется, в каких ученьях преуспел?
Уж не знаю, когда братец мой возлюбленный последний раз весточку тебе посылал, когда знать о себе давал... Ох, Алеша, что у нас тут случилось - сообщать тебе боязно. Мой братец, мой ясноокий Иванушка, решил землю русскую от злобного Змия избавить, от Горыныча, так его раз так... Вышел рано поутру с дружиною да на гору Кудыкину направился. Шли они, долго ли, коротко, но три солнца сменились и три луны. Иванушка дружину у горы оставил, а сам на гору полез - как перст одинешенек. Только для храбрости, перед тем, как на гору страшную лезть, братец мой из большой зеленой бутыли, что для растираний и против хворей всяких у меня припасена была, прихлебнул малость. Совсем маленько, Алеша, всего полбутылочки и высосал... Я ее, Алешенька, не со злым умыслом в путь-дорожку соколику нашему дала, а с мыслями самыми светлыми. Захворал бы кто, или еще что случилось... Многие добры молодцы помочь ему вызывались, но он как рявкнул на них, как ногой топнул, - те и не посмели боле ему перечить. Что с пьяного взять - еще места в дружине лишит, или препятствия к свадьбе чинить будет... Лишь один из них, Петрушка, сын кузнеца Добрынюшки, за дурачком нашим, уж прости, Алешенька, тихонько пошел. Неприметный на гору за Иванушкой полез, что бы абы что, государю будущему помочь, и себе жалованье побольше выхлопотать. Лезли, они, лезли, да почти на самый верх горы залезли. Верхушка в небо упиралась, да под облаками скрывалась, а дружина, что у горы поджидала, сверху в треть рыжего муравья казалась... Долезли, они, значит, почти до самой верхушки - Иванушка впереди, а Петушка тенью за ним, - видят, выступ у горы странный, камень ровный - хоть в лапту играй! А перед ровным камнем в пещеру темную - вход. С терем наш, вход тот был, Алешенька,... Пошел храбрый братец мой в пещеру, и Петрушка за ним поспевает, но себя не выдает - то уступом на стене прикинется, то ничком к полу холодному припадет. Часть пути прошел на цыпочках, часть на карачках прополз - как мог от моего братца хоронился, уж очень ему любопытно было, да и монет звонких хотелось. Шли они на свет, который сначала малюсеньким был, а потом лучинами огромными оказался. Мигали эти лучины цветами разными, словно каменья драгоценные на столе круглом разложенные. Змий там был лютый - зеленый весь, о головах трех, звуки издавал страшные и все вокруг стола этого ходил. Стол тот, чем намазан был - мне не ведомо, но Петрушка сказывал, что блестел страшно, и огромным был - больше Горыныча раза в два. Змий и под него заглядывал, и на него залазил, и фыркал, и ревел, и в стены пещеры всеми тремя головами бился... Ну, Иван сообразил, что плохо ироду, и решился на бой его вызвать. Схватился, было - а меча-то и нет. Пока Ванечка для храбрости принимал, да с дружиной своей пререкался - про меч свой совсем и забыл... он внизу так и остался лежать, кладенец собачий - так его раз так... Подумал тогда мой братец немного и пошел супротив Змия трехглавого безоружным. Вышел он на свет, и, пока Горыныч отвернувшись был, на стол тот забрался да как заорет страшным голосом - чего, мол, ты, лягушка зеленая, своими лапами землю русскую топчешь! Вызываю тебя на бой честный, голыми руками тебя одолею! Это ему перед дружиной, Алешенька, так стыдно было. И как топнет он ногой по столу, аж каблук с сапога отлетел, да прямо Петрушке в лоб угодил. Тут что-то зажужжало, замигало, а дальше Петрушенька сам толком не понял, что случилось - то ли упало что сверху на братца моего, то ли снизу что подвылезло... То ли магия иноземная какая... но накрыл его купол стеклянный, а стол на ногах своих из пещеры выбежал, да так бежал, что вся гора как ковыль тряслась, и прямо в небе синем растворился... Дыму-то было, Алеша, словно болотце наше кто поджег... Змиюка ужасная за столом побежала, кашляла, лапами махала, рычала, икала, но стол пропал, а с ним и братец мой родненький... Дружина разбежалась, а Петрушечка долго еще не мог из той пещеры ужасной выйти - уж очень ирода иноземного боялся да и лоб у него болел сильно... Каблук, правда, он поднял, и тот сейчас лежит рядышком с той бутылью, где нос маменьки нашей - Царствие ей небесное! - плавает. Змий же страшный до вечера у края горы стоял, лапами в небо махал и выл так горько-горько... Алешенька, милый друг! Нет с нами больше братца моего, соколика, баловника нашего... Но, вот что я понять не могу - ты ж у нас ученый, поди, все знаешь, - он умер али как? Можно ему в церквушке свечечку за упокой поставить и отпеть по-человечески? Государев сын, все-таки... Аль нельзя? Ох, что делать нам, грешным, наследника трона государева лишились... Так вот, потом Змий в пещеру вернулся, лег на сырую землю и замер... Петрушка наш, с каблуком за пазухой, - по стеночке, по стеночке, и домой воротился... Я за Ягой срочно послала, мы его кое-как отмыли-отчистили и крепким чаем с самогончиком напоили. К нему дар речи вернулся, он нам все и выложил... Каблук только отобрать трудно было - он его ни в баньке, ни за чайком, отдавать не хотел. Еле уговорили... Ты ответь мне быстрей, Алеша, присоветуй дельное... Трудно без тебя, ох трудно...
Марья, Государева дочь"
Девушка тихонько свистнула, и в светелку тот час влетела белая горлица. Марья выдернула волосок из косы, привязала им к лапке горлицы тончайший кусочек бересты, тоже свернутый в трубочку, что-то нашептала птице, строго погрозила ей пальцем, и отпустила на волю.
"Алеша!
Напиши нам, собачий сын, когда из стран чужеземных вернешься, когда знаниями и умениями землю родную порадуешь. Живем мы, не тужим, только Марья, поганка этакая, решила землю вокруг Змия проклятого, Горыныча, огородить, и молодцев туда наших не пускать. Жалко ей его, видите ли, стало... Я для порядку ее под замок в светелку посадила, так она недельку посидела, а потом, зараза, горлицей обернулась да и удрала через окошко. Я Ягу к себе тут же потребовала, так та пришла только через три дня, вся несчастная, ноги, говорит, у меня болят, ходить трудно... Ответа толкового про сестру мою так и не дала - не знаю, дескать, не ведаю... Руками разводит, карга старая, и носом свои длинным плаксиво так шмыгает... Я ее трогать не стала --бабка древняя, еще беду да гнев людской накликаю... Незачем мне это сейчас, Алеша. Батя недавно помер, так мы такие поминки закатили, каких свет не видывал! Одной кутьи десять котлов наварили! Всему люду наливали, танцы устроили, гуляния по речке нашей, по Злыденке. Пели песни до утра, братовались... Хорошие поминки были. Ты возвращайся, Алеша, работу тебе найдем по душе, с женой подсобим. Будешь и при деле и при семье, мне подмогой, да до дел государственных приближен. Горыныча, кстати, мы пока не нашли, но девки наши, правда, его видели пару раз, когда за грибами к горе Кудыкиной ходили... Посылала дружину на его изловление, а она ни с чем вернулась. Думается мне, Алеша, что они в пещеру-то и не поднимались, а только снизу побродили да домой воротились... Как подумаю, какой для моих покоев ковер мог бы из зеленого гада получиться - аж поджилки с жилками трясутся. Все, видимо, самой придется делать. Марья тоже пропала - больше месяца о ней никаких вестей нет. Ну, да и Бог с ней, тоже мне, защитница чудищ нашлась... На свадебку мою приезжай - я замуж выхожу скоро, за принца иноземного, за Кощея Великого. Хоть про него и говорят, что он не молод, был женат, да и внуков уже имеет, но богатств разных у него видимо-невидимо - и каменьев разноцветных и злата-серебра... Ты пиши мне, Алеша, только попробуй не написать - отца твоего старого сгною...
Василиса, Царь"
Высокий светловолосый юноша отложил письмо. В зале старинного иноземного замка горело лишь пара свечных огарков, да в камине тлело несколько углей. Алеша, а это был именно он, нехорошо ухмыльнулся, обнажив длинные острые клыки. Он обязательно вернется домой - учеба заканчивается через каких-то пару месяцев, а в округе приличной еды уже почти не осталось...