С.В. : другие произведения.

На этот раз - небольшая, совсем маленькая хулиганская заметка на внеконкурс критики. "Конкурс критики" прошел, добрые организаторы пошутили, пользуясь анонимностью авторов, подложили злобным критикам текст Беллы, но критики струхнули и по нему не прошлись тяжелым сапогом критической мысли. Вернее - попытались, да неубедительно. А зря. Добрые организаторы пошутили - я посмеялся. Теперь я пошучу.

Неудивительно оно - что не прошлись. Текст - между нами - чистая лирика по форме, и лирика по сюжету, по своей внутренней истории. Повод ничтожен - фотографии в руках автора, группа людей на снимках. И все. А остальное - эмоции, домыслы, попытка прочесть по скупой, срежиссированной фотографом псевдо-хронике - эпоху... Догадаться, довообразить, домечтать - на свой вкус. Выплеск фантазии и авторского воображения.

Как упоительны
      в России
            вечера...
Любовь, шампанское,
      закаты,
            переулки...
Ах, лето красное...

Такое счастие, Царица Небесная, нонче я выступаю не в формате, я никому не должен - ни десять килобайт, ни двадцать, ни даже пять. Моя ленивая муза вольна и не связана ни обязательствами, ни обещаниями. Чем воду для объема лить, я лучше угощу вас песнею - тем паче, что стихи не мои и не жалко. Так о чем я?..

Позвольте-позвольте, пора бы уже и по делу - приступим, господа. Обо что я спотыкаюсь и падаю, падаю и лежу, лежу во весь рост поперек тенистой аллеи под старыми липами (Мы там гуляли... помните - отцветала сирень?..) - это указания на фигуру автора, "у меня же", "я спешу", "я прихожусь", которая позже конкретизируется до женского рода "я прижилась"... А ведь сперва ее небыло, небыло никакого автора - и я привык уже, что между мною и господами - никого... Но то не автора промах, полагаю, текст просто был изъят организаторами из сборника, сборника лирики, из контекста, где автор был известен и неотъемлим...

Огрехи в тексте все же укажу - их есть... немного. "...Втайне им полегчало, но и страшно становилось от покинутости им на беспризорную свободу" - два местоимения "им" в предложении, сотносимые, вероятно, с различным. "...С приятелем, тем, с меланхолическими глазами и усами, тайком посвященными Лермонтову, чем и был дразним." Посвящены были одни усы вероятно, но и глаза стремятся стать не только меланхолическими, но и посвященными; равно и довесок в конце - не изящен; не глазами и усами был дразним, но якобы посвященностью усов, что все же путано. Есть и другая нежелательная связь во фразе: "С приятелем, тем, ... чем и был дразним." Еще альтернативное прочтение возможно здесь: "Мне жаль прощаться с ними, но я оставляю их не на растерзание грядущему, а разгару лета и беспечного пикника..." Не на растерзание грядущему, а разгару... на растерзание...

Нетрудно отследить и уплывание стиля от легкого светского ретро до легкой губернской ретро-канцелярии: "но осязаемый пунктир пульсирует между ними, съединяя их в остановленном мгновении, сохранном поныне", "пусть всегда пребывают в той же позиции", "еще не вечер, более года остается им до сараевского убийства и последующих событий"... Да и "еще не вечер" - едва ли не лучше будет убрать.

Но, однако же, довольно к словам цепляться, пора коснуться и сути.

Кто они, те господа, да - те, на фотокарточке?

"Это был доброкачественный, добропорядочный, двояко отчетливый круг: средне-высший, статско-военный, замкнуто-широкий."

Балы, красавицы, лакеи, юнкера...

Средний и демократичный, "средне-высший" - и высший, и все же средний, круг, тот, где все эти милые пустяки, где барбекю еще не называется этим вульгарным варваризмом, где курят сигары, и забавляются стрельбою, легко, смеясь, где мужчины блестящи и блестящи их сапоги, а дамы при "скромных алмазных подвесках" - да-да, среди бела дня, на дачах, на природе, при скромных алмазных подвесках - это так безвкусно, но так мило, господа...

"...Им остается ровно год: для непрестанных празднеств и торжеств, фейерверков, кавалькад, балов-аллегри, музыкальных вечеров, любительских спектаклей и для любви, конечно, для любви..."

И вальсы Шуберта, и хруст французской булки...

Пир в преддверие надвигающейся чумы - так красиво и трагично, господа, такой патетичный надрыв во всем этом... Какой стык, скол и крах цивилизаций - Эдисон и Царица Небесная, грозы и лампионы, громоотводы и анютины глазки, нянька и Зевс - традиция и прогресс, народность и святость, радуга над церковью в то "лето крайнего и последнего благоденствия", где "тихий предпогожий закат" чертил перунические знаки и фигуры, а "вольное электричество гуляло в воздухе", где и усы, и сигары, и атлас... И радуги в хрустале и брилльянтах кажутся вечными, и беспечные дети радуются, беспризорные, без нравоучений Толстого, оставлены "разгару лета и беспечного пикника, вблизи породистых вин и десерта, увенчанного ананасом"...

Как упоительны в России вечера,
В закатном блеске пламенеет снова лето,
И только небо в голубых глазах поэта...

И год - год написания - то самое лето, когда сему был срок появиться на свет. "Они могут медлить, я спешу, - скажет автор про господ и дам с фотокарточки. - Но это у меня осень и ночь под утро, у них - летний полдень, они все так же покойны и беспечны." Они все так же покойны и беспечны, в запечатленном мгновении, растянувшемся на годы.

"Знали бы они, что семьдесят семь лет спустя кто-то войдет в их круг через увеличительное стекло, чтобы любить их, любоваться ими, скрывать от них обреченность всего, что кажется им незыблемым, неотъемлемым, необоримым."

Они все так же покойны и беспечны, в запечатленном мгновении, растянувшемся на семьдесят семь лет, а вот у автора этих лет нет, ей остался ровно год, чуть больше или чуть меньше, неспроста близки ей эти почти незнакомые господа и дамы, балы, дачи, десерты и хрусталь, и любовь, конечно же, и любовь...

Пускай все сон, пускай любовь игра...

"Россия, которую мы потеряли", "мирный тринадцатый год" - мифология богемствующей интеллигенции, вдруг ставшая идиллической и такой дорогой в девяностом... В девяностом, когда ее апологетам оставался ровно год: для непременных празднеств и торжеств, фейерверков, демонстраций, театров, музеев, музыкальных и поэтических вечеров, любительских спектаклей, книг, тиражей и почти всенародного признания. Всего год - до наплыва чернухи и порнографии, и политики, да, и политики, конечно, и политики... Год - до той поры, когда скромные алмазные подвески - фамильные ли, нажитые ли непосильным трудом - будут снесены в ломбард, сданы за копейки, но и те превратятся в труху быстрее, чем будут обращены в насущный хлеб. Всего год - до той поры, когда будут забыты и театры, и книги, и вернисажи, гости и обсуждение за столом, допоздна, вечных тем, и политики, конечно же, и политики... Через малое страшное время от всей прелести и гордыни их жизни останутся обрывки, осколки, засушенные забытые букеты, этот хрупкий мир, хрупкий миф будет раздавлен пьяным подкованным каблуком нового времени. Едва ли их тяготит богатство их сложной и незримой духовной жизни, но вскоре они вполне искупят его греховность, все утратят и растеряют, и тонкие философские да моральные дилеммы натянутся до предела, чтоб надломиться и уйти, решиться раз и навсегда - в пользу практического смысла, в пользу хлеба, в пользу денег, в пользу жизни, такой простой и банальной жизни. "Жизнь - что? - она заведомо посвящена России, но и Россию они проиграют. Или нет?"

На том и этом свете буду вспоминать я...

Злая ирония судьбы, мир, катящийся по спирали в бездну, где возможно любоваться и лить слезы над предыдущим витком за минуту до замыкания круга?.. Предвидя ли, предчувствуя ли, мистически прозревая но непонимая ли, или, напротив, - верить вопреки всему, ничего не видя в упор - кто скажет наверняка?..

На том и этом свете буду вспоминать я...

Причем здесь эта навязчивая песня?! Соседство странное, не правда ли? Но ведь каково совпадение!..

Да, в 1990-ом это было свежо и искренне, романтизация и причитания. К 2000-му стало приторно-попсово до оскомины. Сегодня уже 2007-ой, и оттого иначе чем лубком именовать сей текст трудно. Увы, контекст времени иногда накладывает свою кривую призму на предметы искусства, до поры превращая их в пародию на самое себя. Даже если в вечности они будут оправданы. И тоже - лишь до поры, пока не замкнется очередной виток истории...

Мы теперь уходим понемногу...

Скоро и нам - уходить и прощаться без слов...

Бывший подъесаул уходил воевать...

Виток неумолимо замыкается, и вот уже сбился, как бег подстреленной лошади, воздушный ритм венских вальсов, безумный вихрь кружения и страсти, горячечный стук сердца, еще свежи анютины глазки, приколоты к атласному поясу ее белого платья, скромно мерцают алмазные подвески и венчает десерт ананас, но откуда-то из-за сцены, из-за кулис, занавеса, шелков и тюля, и кремовых штор гостиной, где с портрета высокомерно взирает из мрака екатерининской эпохи бледный одутловатый лик светлейшего князя Потемкина, а фотограф - этот конферансье, этот капельмейстер - нервничает, раздраженно оглядывается и делает кому-то за сценой знаки, пытается притянуть, прижать, прикрыть собственной спиной норовящий отогнуться край снимка, но оттуда, оттуда, все более явственно пробивается нестройными нетверезыми голосами выводимое хором -

"Ешь ананасы, рябчиков жуй..."

И сапог, да, и сапог - тот, с пьяным подкованным каблуком, - уже отравлен...