С Принстоном у меня связана одна очень странная история. Как-то в прошлом ноябре я был в тех краях по делу. Вечером того дня у меня был запланирован ужин у одного хорошего приятеля, с которым мы не виделись со студенческой скамьи. Саймон, так звали моего друга, попал в наш университет, кажется, из Имперского Колледжа, что в Лондоне. Во всяком случае, он казался мне архитипичным британцем: безукоризненные манеры, своеобразное чувство юмора и полная невозмутимость.
Помню, как-то раз мы поехали на открытой машине на фестиваль джаза в Саванну. Наш общий приятель Рикки был за рулем, я сидел рядом, а Саймон расположился на заднем сиденье. Перед самой Саванной нас застиг проливной дождь - один из тех августовских ливней, которые обычно длятся не более четверти часа. Посему останавливаться, чтобы натянуть брезентовую крышу, было, в общем-то, бессмысленно. К тому же Рикки быстро определил, что при скорости в девяносто миль в час передние два сиденья остаются практически сухими. Достичь же скорости, приемлемой и для Саймона, не позволяли законы физики. Саймон, предусмотрительно сняв очки и положив их в карман, покорно подставил лицо теплому потоку обрушившейся на него воды. По приезде он вытащил из внутреннего кармана пропитанный дождевой водой носовой платок и, как ни в чём не бывало, вытер своё лицо.
Единственное место, где Саймон терял свою невозмутимость, была бильярдная. При виде бильярда он буквально преображался в этакого мистера Хайда, и в его глазах загорались дьявольские огоньки. Саймон мог крушить своих незадачливых соперников, не давая им сделать буквально ни единого удара, до самого утра потягивая бесконечную пинту "Красной Собаки". Впрочем, я отвлёкся.
Так вот, Саймон недавно женился и поселился в крошечном городке рядом с Принстоном - Monmouth Junction. Да, следует упомянуть, что его жена владела похоронным делом, и они, из соображений чистой экономии, занимали второй этаж особняка, в котором располагался семейный бизнес. Это обстоятельство поначалу меня несколько смутило: во-первых, моя нога никогда не ступала на порог подобного заведения, а во-вторых, ужин в таком мрачном интерьере? Но потом я себя успокоил - ведь живут же кондитеры над своими булочными, а священники при церквях. А что, в этом даже есть определённая экзотика.
Я справился со всеми делами неожиданно быстро, и надо было как-то скоротать время до ужина. День был солнечный, и, имея несколько часов в запасе, я отправился гулять по Принстону. На немноголюдных улицах доминировали два цвета: серый и жёлтый. Серый камень, из которого построен город, когда-то добывали прямо здесь, на окраине Принстона. (Кстати, до сих пор существуют заброшенные каменоломни где-то в западной части города, как и связанный с ними, зачастую не очень жизнерадостный городской фольклор.) Жёлтая листва под ногами, приготовившиеся к зиме деревья, строгие очертания каменных домов и еле уловимый в воздухе каминный дым настраивали на торжественный и меланхоличный лад. В такой день хочется сидеть в хорошо натопленной гостиной и попивать душистый глинтвейн.
Я зашёл в университетскую часовню посмотреть на витражи, которые, как я слышал от друзей, были недавно отреставрированы. Проникающий снаружи солнечный свет придавал ликам святых слишком живой, невеликомученический вид. Моей атеистической душе показалось, что тёплые краски, должно быть, не очень совместимы с мыслями о Боге, и я ушел из часовни, ни на йоту не приблизившись ко Всевышнему.
Ещё хотелось попасть в местный музей искусств - посмотреть работы Пикассо, но чувство голода привело в "Средиземноморье" - уютный греческий ресторанчик на Халфиш-стрит.
Посетителей в этот час было немного. Пожилой официант, с порога оценив мою "состоятельность", лениво махнул мне рукою в сторону пустых столиков. Я заказал мой любимый греческий салат с нежной, таящей во рту брынзой, лоснящимися маслинами, изогнутыми, как нож янычара, жёлтыми перцами и аккуратными кружочками репчатого лука, густо политыми оливковым маслом. Все это было увенчано большим ломтем свежевыпеченого хлеба и бокалом пелопоннесского "Лагорти". Официант стал меня уверять, что это белое вино трудно найти даже в Греции, и что у хозяина осталась всего пол-дюжины бутылок. Он, конечно, врал, старый плут, но ароматное "Лагорти" было действительно неплохим на вкус и приятно пьянило.
Скромное пиршество не мешало мне украдкой разглядывать других посетителей. На пустом столике по соседству стояла шахматная доска с фигурами. Я огляделся вокруг в поисках хозяина шахмат. Сидящие поблизости люди равнодушно жевали, смотря в свои тарелки, в углу перед чашкой кофе сидел господин в накрахмаленной рубашке и читал "Нью-Йорк Таймс".
- Белые теряют коня в три хода, - раздалось из угла. - Не правда ли, очевидно? - спросил господин в рубашке, не отрываясь от газеты.
Я когда-то увлекался решением шахматных задач, и моё внимание сосредоточилось на расставленном на доске этюде. Прошло не менее пяти минут, прежде чем, догадавшись, я передвинул черную пешку на шестую линию.
- Недурно, - водянистые голубые глаза взглянули на меня с интересом и опять уткнулись в "Таймс".
Моё самолюбие было задето едва уловимым сарказмом надменного обладателя полинявших глаз. Надо предложить ему сыграть. Я посмотрел на часы - ладно, Пикассо подождёт.
Моё предложение было встречено с плохо замаскированным энтузиазмом, после долгого шуршания газетой и нарочитого вздоха. Надменный незнакомец представился, буркнув под нос своё имя, и протянул мне визитку, которую я, не глядя, сунул в карман.
Подогреваемый обидой, я играл "сицилианку" - весьма пренеприятный для простодушных соперников дебют, чем-то сродни мстительному нраву жителей того самого острова. Видимо, этот господин не любил играть "блиц", надолго задумываясь над каждым ходом. В перерыве между ходами я внимательно разглядывал своего соперника. При ближайшем рассмотрении его накрахмаленная рубашка оказалась не только весьма устаревшего покроя, но и с порядком застиранными манжетами. Нагрудный карман выпирал от множества авторучек и карандашей, очевидно, припасенных для кроссвордов в "Таймс". Я пришёл к заключению, что передо мной либо отставной чин, либо бывший профессор - возможно, вдовец или вообще старый холостяк. В любом случае, альтернативой вечернему засыпанию под телевизор на диване, для него могли быть только шахматные вылазки в ресторан.
"Однако, мог бы и побыстрее думать", - мысленно подгонял я своего соперника. Судя по нарочито неторопливой манере игры, было понятно, что он очень редко играет, и что те, кто его знает, явно избегают шахматных баталий с этим господином. Я живо представил, как этот, положим, профессор сидит часами, расставив на шахматной доске фигуры в качестве приманки, совсем как паук, раскинувший свои сети, и терпеливо ожидает наивную жертву. "Ну, ты и влип!" - подумал я про себя, но... отступать было поздно. Прощай, Пикассо, а, возможно, и "Букинист" на Нассау-стрит.
После всего дюжины ходов я уже основательно жалел, что сел играть с этим насмешливым господином. И вовсе не потому, что все его ответные ходы безукоризненно следовали шахматной теории. Во-первых, в перерывах между ходами мой соперник барабанил пальцами по столу, чем меня безумно раздражал. Та-та, та-та, та-та-та-та. Во-вторых, что было гораздо хуже, он слишком обстоятельно обдумывал каждый свой ход. И когда я говорю "обстоятельно", я имею ввиду очень, очень, очень долго. По-макиавеллиевски долго. Моё покашливание, поглядывание на часы и яростное гипнотизирование его склоненной над доской лысины имели такой же эффект, как жалобы на холодный кофе в падающем в океан авиалайнере.
Вино было давно допито, счёт уплачен, а мы только подбирались к миттельшпилю. Та-та, та-та, та-та-та-та - метрономом звучало в моих ушах. Ещё через несколько ходов мне стало казаться, что эта партия никогда не закончится, что я уже не встану из-за этого стола. На улице начало темнеть, господин напротив уже двадцать минут не менял позы, обдумывая свой ход. Я был уверен, что если бы он мог, то он даже бы перестал дышать мне назло! Злоба! Она поднималась из глубин моего сознания, с клёкотом и пузырями, готовясь выплеснуться в каком-нибудь мизантропном порыве. Та-та, та-та, та-та-та-та. Я понял, что теряю самообладание. Нужно немедленно сдаваться и уходить, но злоба парализовала меня. Та-та, та-та... Я больше не мог этого вынести! Внезапно, словно в наваждении, поле моего зрения сузилось -- всё, что я мог теперь видеть, были смеющиеся полинявшие глаза моего противника. Его резкий смех заполнял всё пространство, усиливаясь и ускоряясь, следуя какой-то сатанинской мелодии. Передо мной сидел сумасшедший - я в ужасе отпрянул, опрокинув стул и роняя фигуры...
Прохожие расступались и смотрели мне вслед. Вечерний воздух привёл меня в чувство. Заводя мотор своей машины, я подумал, что нервы явно стали ни к черту.
Из-за этого неприятного происшествия я чуть было не опоздал на ужин к Саймону. Несмотря на наступившую темноту, нужный мне дом я нашёл без особого труда. Два больших фонаря, сделанные под старинные уличные светильники, освещали вывеску "Похоронный Дом Вильдсмееров". Само строение не вписывалось в типичный викторианский стиль окружающих домов. Первый этаж особняка не имел окон и был наглухо отделан тёмным камнем. Занавешенные окна второго этаж были освещены.
Дверь мне открыла жена Саймона - маленькая блондинка с печальными глазами. Её тонкие губы изобразили приветливую улыбку, от которой создавалось впечатление отрешённости или даже скорби. Эту бы улыбку да на витражы в университетскую часовню! Неудивительно, что и имя у неё было ангельское - Аманда. Согласно моим источникам, помимо сердца Саймона она владела бизнесом, этим самым особняком и "Ягуаром" 1967 года. Похоже, что из всех нас Саймон сделал правильный выбор и женился на "старых деньгах".
Ностальгия по беззаботным студенческим годам всегда выражается в сентиментальных жестах - мы с Саймоном обнялись. Я с удовлетворением отметил, что за все это время он нисколько не изменился. После ужина и немного сумбурного обмена новостями последнего десятка лет Аманда любезно предложила мне экскурсию в другую часть дома. Я поспешно отказался, ссылаясь на свою природную впечатлительность. Мы сидели перед камином в гостиной и наслаждались "Гранд-Мариньер" со льдом и клюквенным соком. Стены были оклеены тёмно-фиолетовыми обоями с едва приметным серебряным орнаментом. Две фотографии над камином (Саймона и Аманды), чуть скрипящий начищенный паркет, тяжёлые занавеси на окнах. Да-а, мрачновато - я вопросительно посмотрел на Саймона.
- Ну, мне поначалу тоже было не по себе, а сейчас - даже нравится, - он слегка пожал плечами, - Тихо так, безмятежно... Можно без суеты поразмышлять. Кстати, я тут увлёкся историческими книгами, - Саймон смущенно улыбнулся.
Сидящая напротив Аманда одарила его одной из своих скорбных улыбок.
- Да, у нас хорошо. Но, к сожалению, друзья Саймона не часто у нас бывают, - она перевела свой ясный взор на меня, - знаете, столько предрассудков в головах у людей...
Пока тянулась пауза, я пытался сообразить, был ли это завуалированный комплимент или же наоборот.
- О! Расскажи ему легенду про наш дом! - не без гордости обратился к жене Саймон.
"Господи, только второсортных историй о приведениях мне не хватало!" - с грустью подумал я, отхлебнул побольше из бокала и изобразил любопытство на своём лице. Видимо, это был любимый конёк Аманды, ибо она немного зарделась, и её взгляд стал подавать признаки жизнерадостности.
- Наш род Вильдсмееров владеет этим похоронным домом с 1879 года. Его основал брат моего прадеда. Вернувшись с войны, он был очень беден, но его угораздило влюбиться в Сюзан Фицрандольф, младшую дочку тогдашнего судьи Принстона. Род Фицрандольфов был, безусловно, наистарейшим в округе и очень зажиточным. Им принадлежали земли и мельницы к западу от города. Естественно, судье, который был большим снобом, не хотелось отдавать свою дочь за голодранца. К тому же мой двоюродный прадед воевавал в чине майора под началом Шеридана, коего судья недолюбливал из-за разницы во взглядах на Реконструкцию.
Судья поставил влюблённому Вильдсмееру условие, что отдаст свою дочь только состоятельному человеку с доходом не менее шести тысяч годовых - колоссальная сумма по тем временам. В городе тогда работы не было, да и кто бы нанял человека, неугодного судье? И тогда Вильдсмееру пришло в голову организовать похоронное дело - благо после войны народ мёр охотно, да и военный люд предпочитал бывшего майора для оказания подобных услуг. Было очень трудно, приходилось работать по шестнадцать часов без выходных, экономить буквально на всём. Бедняга даже подорвал своё здоровье, врачи нашли у него чахотку, но он продолжал работать, как одержимый.
Через некоторое время является он перед судьёй с банковским сертификатом, свидетельствующим о выполнении поставленного условия. Но узнав, чем занимается Вильдсмеер, судья вытолкал его взашей - гордыня не позволяла ему породниться с каким-то гробовщиком. Расшатанная психика Вильдсмеера не выдержала потрясения, и, вернувшись в свой офис, бедняга повесился.
Аманда остановилась передохнуть, и Саймон, воспользовавшись паузой, положил в камин очередное полено. История, в общем-то, была не бог весть что, и было непонятно, зачем же так культивировать эту тему, если это всё действительно произошло в этом доме. Наверное, спокойная обывательская жизнь располагает ко всякого рода страшилкам.
- Весьма занятно, - сказал я, тщательно избегая скептических ноток. - Да-а, тогда, наверное, трудно упрекать ваших знакомых, сторонящихся дома с таким мрачным прошлым?
- Наверное... Но ты ведь не слышал самого главного! - торжественно сказал Саймон, добавляя в мой бокал ликёра. Похоже, он и сам верил во все эти сказки.
- Вы скажете, что это всё несерьёзно, но некоторые наши друзья и родственники, побывавшие у нас на вечеринках, уверяют, что бедняга Вильдсмеер являлся к ним во плоти. - Здесь Аманда перешла на доверительный тон: - Мне кажется, что Вильдсмеер особенно не любит снобов и людей с гордыней, ну, впрочем, это и понятно...
- Аманда, а не вредит ли это вашему бизнесу? - перебил я с плохо скрываемым сарказмом, - так и всех ваших клиентов можно распугать!
У меня исчезла последняя надежда, что Аманда имеет чувство юмора. Вот она - вершина американской системы образования: люди, закончившие университет, суеверны и по-детски наивны.
- И что, Саймон, ты видел этого самого Вильдсмеера? - всё более распалялся я.
- Честно говоря, нет, - примирительно улыбнулся Саймон, - но вот двоюродный племянник Аманды, похоже, всё-таки видел. Очень, кстати, яркий пример. Посуди сам, Марк - подающий большие надежды молодой художник -приезжает к нам на уикенд. Мы закатываем славную пирушку, в три ночи расходимся по своим комнатам. Утром на Марке и лица нет; не прощаясь, он возвращается на первом же поезде в Нью-Йорк, идёт в свою мастерскую, снимает с пожарного щита топор и уничтожает все свои картины! Он до сих пор находится под наблюдением психиатров...
- Или вот твоя мама - наотрез отказалась у нас поселиться и неделю жила в мотеле, - опять вступила в разговор Аманда.
- Я не думаю, что это из-за Вильдсмеера - твёрдо сказал Саймон и поставил свой бокал на стол.
Настроение было явно испорчено, и я вскоре распрощался, сославшись на грядущий рабочий день.
Подъезжая к шлагбауму платной дороги, я полез за деньгами и нащупал что-то в кармане. Прямоугольная картонка с серебряным тиснением - это оказалась визитка того самого безумного шахматиста из "Средиземноморья". Внезапно меня прошиб холодный пот - на карточке старинными готическими буквами было написано "Эдмунд Вильдсмеер".