Неопределенностью дышит сегодня едва продравшееся через мглу раннее утро. Мутно щерятся под безразличным взором объемы видовых прогалин. Выплывает из рассасывающейся поневоле сплошной невиди расплывчатой мережностью поначалу крупное: контуры домов, построек и заборов. Термометр уличный прочно застыл возле нуля. Трава, вчера побитая и пригнутая к земле первым неустойчивым морозцем, прямит посильно низенькие стебельки. Гонит натужно из земли последний теплый сок. Сытая купается в щедро напущенной промозглости студеная от измороси рань. Звуки вокруг что редкие, так в отзвучи и резкие. Вспухнувшее эхо силой широченного раската проглоченным ложится наземь в скором перелете прямо за опушкой леса. Там и пропадает. Мутное зеркало продолговатого болотца почти не отражает тот же цвет глядящих на него небес. Воздух сосет и тянет из него вверх дымчато - туманной поволокой легкий, остаточный парок тепла. Сплошной сереет отдаленно, срастаясь незаметно с небом, кайма приближенного непрозрачностью размытого надолго горизонта. Застыл как будто устоявшимся и совершенно не текучим слюдяной блеск решившейся на томный сон реки. За побережьем сразу - высокая, несвежая зелень травы. Чуть дальше и немного вверх - ни на шаг не отступающая стража из кустов и мелколесья. И совсем редкие мыски, размытые накатом волн, едва показывают взору свои покато сглаженные спины. Пространственная глубина надводья вся пуста. Нема. Невыразительна...
Захлебывается временами где-то рядом в злобе неуемным лаем блудный пес, выбравший себе на зиму место поближе от людей. Ворона редким карканьем в полете устрашливую посылает весть о своем придвинутом сезоном голоде, о непременной скуке и еще настойчиво о чем-то горестном, совершенно недоступном к осознанию людьми. Редкой трепыхается листва под выстывающим вместе с погодой ветром. С увязших в грязи ног земля, ошметками прилипшая к обувке, уже изрядно наложила жижистую заследь на ковер травы, усыпанные листьями тропинки и на наждачно ошершавевший асфальт старой, грубо укатанной дороги. Космы темно - коричневых ветвей деревьев сплошной невыразительностью свидетельствуют о поре отжившей, захиревшей и напрочь затерявшейся, как сама память о бесследно канувших в Лету днях, пропавших следом и на отрывных календарях. В свинцово - пепельном подбрюшье неба чуть различимой, растянутой на километры и просквоженной во все края безмерной рванью движутся на север грозовые с виду облака. В какую землю лягут капли, можно лишь гадать, как на кофейной гуще предопределять судьбу. Забились в глушь лесную воробьи с синицами. Забыто ими летнее раздолье: в холодной гамме цвета и под голодуху вряд ли распоешься. Шустрые белки загребли в листву орехи с шишками, полагаясь в зимнюю бескормицу только на нюх. Листва, прихваченная тлением, новой прослойкой улеглась на землю. Сонная умолчь бередит тревожно человеческую душу. Незаметно проникает в каждую подкорку. И давит, давит непосильным грузом на сознание. Так хочется вдруг отрешиться от всего, откинув, будто муха, лапки. Уйти куда-то от гнетущей тяжести бесцветия. Отрешиться от умоисступления, смятения, тревоги. И осознать себя опять живым только в апреле. Ведь все способствует тому. Вокруг все дико. Выморочно. Глухо...