Тридцать первое августа. Путь к Николо-Радовицкому монастырю. Гроза. Первого сентября. Купание в Амазонке.
Много было на этом пути, начавшимся в половине шестого в почти пустом, сонном автобусе. Поздний рассвет, рваный, клочный, не дающий света. Тяжело родился день. Вережки, Владычино, обезглавленный Куплиям, через Старый Спас и речку Цну - Рязановский. Николо Радовицкий монастырь. Огромные, белые провалы озёр после посеревшей, внезапно почерневшей равнины, тянущейся целую вечность. Бабёнка контролёр, недовольная развалом колхозов и остановившейся рухлядью фабрик и заводов. Под мой выход и под конец своей бесконечной политинформации, щедро одарившей нас, всего несколько человек ехавших в несусветную даль, она произнесла мне слова, заставившие меня несколько обалдеть, но тут же разуверить её в напрасных и глупых страхах.
- Ты не рассказывай никому, а то меня выгонют в работы, языков здесь много...
Я сказала, что наоборот расскажу, авось напишу даже, когда революцию буду делать, только не о том, на что она сетовала, а противоположное. Она засмеялась.
Пошёл дождь, ветер насыпал с берёз и осин преждевременный листопад... холод становился страшным. По пути, в старой деревне, где половина древних, деревянных домищ стоят брошенными, она отдала мне своё пальто.
- Возьми, а то совсем замерзнешь...
Закуталась в него, спасая от дождя камеру. Особенно страшно стало в огромных, византийских развалинах в церкви. Древняя чёрная. Своды, ставшие арками. Нимбы. Сквозь арки, то чёрно дымящиеся, ползущие чуть ли не на землю огромные облака, то синий ликующий свет, бело-золотые просветы солнца. Полная оставленность. То воющий ветер, то полная тишина. Моментами казалось, что схожу с ума.
Обычный вокзальный беспредел в Егорьевске. Сидит девка, торгует журналами. Достоинства как у Катерины Второй во время схождения с ночного горшка.
- Как тебе тридцать два, а ты не работаешь?... и трудовой книжки нет?
В весьма нелестных выражениях я ответила, вернее, отбрехалась. Она смотрела снисходительно, как на вошь.
Потом запомнила, что не успела снять пальто, очень уж было холодно, более суток не спавши. А оно старое и мало.
Не помню, как доехала домой. Неизменное пиво от голода. Кто-то испортил замок, мужик незнакомый помог за просто так, выручил, булавкой спичку протолкнул. Как люди сложны и сколько ж в них хорошего. Только вот медленно умираем. Кто морально, кто физически. Будущего нет. Вся жизнь осознанные, пропущенные через душу и разум осколки прошлого, ставшие настоящим. Всех вычеркнули из жизни.
Большинство об этом просто не знает, или поступает неосознанно.
Сегодня уже купалась. Под дождём, гроза, наверно последняя. Всё живо и молодо. Заводь под ночь укуталась, утопилась в свои берега. Она не хотела отдавать себя звёздному холоду. Водная синева, разрезанная языками, зарницами костра. Мгновенная темнота - сильному, зрелому, полному. Я не могла насытится всем этим, наплаваться, надышаться.
Обратно - впервые по ночной дороге - сосновый вихрь, желтая, неживая капля заката.
Послесловие. Первого сентября.
Я в прозрачности волн -- разобью свою жажду и пламя,
В белых искрах - взлетело и стаяло - солнце и дождь.
Это время ушло - или долго будет - не с нами.
На длинноте волны - цвет отчаянья, - острый, как нож.
Мы в приюте ночей, нам казалось, - теперь уж не будет
Этим страстным порывом - топить побережье, ласкаясь и ждя.
Взмах последний у волн - посеребренный солнечной бурей
Светл и тёпел - навстречу той жажде - в осколках дождя.