Был вечер, почти ночь. Она укорачивала улицы, делала низкими и тёплыми от занавешенных окон - дворы, покрывала серым, прозрачным туманом переулки, делала невидимыми их повороты.. Вдоль их разновершинных чернеющих линий, в поперечнике, зажигались, выплывая мокрыми свечами, фонари. Когда-то здесь, от округлённого угла булочной, улица - сплошною лентою домов, разрезаемая лишь поворотом троллейбусов, шедшим к трем вокзалам, шла к храму с тяжёлым, золотым, классическим пятиглавьем, встречающим ещё издали. Когда-то всё в этом городе - пропавшей ночью, прозрачным вечером и голубым утром - встречало, провожало и грело - этим уютом, создаваемом стенами незамысловатых двухэтажных домов, переживших намного больше переворотов войн и революций, чем люди, ходившие мимо них. Когда-то эта площадь была маленькой, почти круглой, и возвышала над собой лишь выкрашенный красным дом, с широкой колоннадой, врезанной внутрь стены. Здесь разъезжались трамваи, сюда бегали, ходили, сменяя друг друга, поколения студентов и профессоров. Площадь соединила слободы, рынки; две улицы - старше, дородней и изящней, шли от неё вверх, к Садовому, к городу, с его лабиринтами и каменоломнями; две - поменьше и попроще, вели как бы вниз, к окраинам, селам, деревянным дворам. И каждую ночь, каждым вечером - летним, или зимним, морозным, сухим или мокрым, согретым разговором и весельем, -- или одиноким - зажигались фонари, когда-то стоявшие чуть выше роста человека.. И совсем недавно - они ещё не светили так безжалостно - не обнажали, выхлёстывая глаз, теперь голое, раньше пахнущее - из своих продольных окон и круглых в чердаках - хлебом и домовым теплом - пространство, которое - поневоле притягивало, - и от которого теперь хотелось, проходя мимо, поскорее отвести глаз.
Часть первая
Сегодня Марина несла с собой последнее, из того, с чем могла расстаться, снятое с книжных полок, и, с трудом волоча за собой забитые доверху сумки со всем тем, что было ею не дочитано или перечитано, спрыгнула вслед за открывшимися дверьми со ступенек трамвая; пройдя мимо памятника, она перешла проезжую часть и завернула за угол, миновав почтамт, в круглых арках которого редко открывались двери и кто-то выходил или пробегал. Поминутно останавливаясь то ли от тяжести, то ли еще от чего-то, она прошла мимо коричневого дома с резными башенками в китайском стиле, именуемого чайным, мимо большого дома, вход в который охранял белый каменный лев, опершийся правой лапой на щит, и наконец остановилась у двери с надписью "Антикварный". Продавщицы, хорошо одетые, с ленивым, оценивающим равнодушием оглядели её. Одна из них, узнавшая Марину и кивнувшая ей, рассматривала ложки и часы, лежащие под стеклом, думая про себя достаточно ли они видны для входящего, такого редкого своим богатством покупателя. Та протянула ей, безукоризненно выглаженной и застёгнутой в костюмчик тройку, облегавший без выдающихся достоинств фигуру, сложенный вдвое листок со списком.
- Ну нет, девушка, в таком состоянии вряд ли, - спустя минуту непререкаемо чеканила она, поправляя свои очки, уменьшающие взгляд, надетые на тонкий, длинный нос, сверкающий золотой оправой. - Вот, вот, - перекладывала она в сторону, - Северянин, Бальмонт, Белый.. А это.. Посмотри, Валь, какое оригинальное издание.. Гравюры .. Так, так.. Приятненько оформлено. Гляди, Валюш, какая прелесть, говорила она беленькой подруге, склонившейся над её плечом и положившей ухоженную лёгкую руку с длинными, крашеными ногтями ей на другое. - Это, пожалуй, возьмём, остальное забирайте. Вот, - протянула она квитанцию. - Деньги после продажи.
- А сразу? Хотя бы немного.. Ваша цена.
- Сразу мы не даём. Наш магазин не скупает сразу. Что же Вы так мало принесли, я же в тот раз Вам гораздо больше отметила!
Марина ничего не ответила, тихо поблагодарила её, и вышла, неслышно закрыв первую, внутреннюю дверь. Она собиралась уже открыть вторую, как дверь позади неё снова растворилась, и уже немолодой, с чуть видной проседью, похожий на мальчика своею худобой и быстротою движений человек чуть ли не выбежал изнутри, грубовато и довольно чувствительно задев Марину вдоль спины.
- Ой, ради Бога, извините, простите, пожалуйста, не хотел, ради Бога, не хотел, простите, - обернул он к ней своё маленькое, смешное, мальчишеское, но изрытое лицо с большими, тяжёлыми, виноватыми глазами, задержавшимися на мгновение на её лице, и пригнувшись с нижней ступени, слегка провёл вдоль её руки своей. Ради Бога, не хотел, - сказал он ещё раз, придерживая дверь, и пошёл, быстро отдаляясь, размахивая в такт ходьбе левой рукой и скоро исчез за поворотом почти безлюдной, мокрой и серой от наступающих сумерек улицы. Солнце последними своими лучами вырисовывало зигзагообразные линии, полосы и тени на фасадах противостоящих на разных сторонах домов, копируя их силуэты. Сегодня, после стольких ветреных дождей, со снегом, с сиренью, раскрывающейся и обволакивающей своим запахом на бульварах, заметно потеплело. Надо было ехать домой.
Вчера, поздно вечером, с его желтой луной, косо глядящей сквозь двойные рамы, Марина села писать письмо своей знакомой - много старше себя, ещё с петербургских нечаянных встреч, холодных их осенних вечеров. Будучи в свободные дни в разъездах, в поездках по городам, а в последние месяцы и в переездах из загорода в город и обратно, она не знала, что Ольга Семёновна переменила адрес, что всё адресованное "до востребования" приходило ей обратно, и загадочным образом кем-то вынималось и выбрасывалось из не запирающегося почтового ящика с номером её квартиры. По подъезду, с узкой, деревянной входной дверью внизу, по этажам, между которых отрезок улицы был виден сквозь запылённый переплёт рам с осколками стекла под ним, по темной, неосвещённой лестнице с загнутыми перилами бегали дети и недозрелые, туповатые подростки с завистью и наглостью во взгляде, курили, вслух издеваясь над проходящими мимо них; задевали иногда и Марину, и возможно, что это делали именно они.
Марина писала долго, захлёбываясь, выплескивая всё то, что волей своей держала в себе, о чём никому не могла рассказать, и что ночами превращалось у неё в длительную бессонницу и неожиданные, бурные, ненадолго освобождающие слёзы. Она уже привыкла годами быть одна, на кухне горел слабый рассеянный свет от синей лампы и едва она кончила писать, едва уместившееся на двух листах, письмо, как заметила на коричневом, полу стершемся циферблате часов, что уже больше полуночи, как сквозь стену стали проникать ухающие и визгливые звуки пополам с животными выкриками - это за стеной веселились, отгуливая свою свободную ночь - соседи. Марина переворачивалась в постели, пытаясь заснуть, в оконные щели проникала последняя холодная стеклянная ночь. Рассвет, беловатый и скорый, первые звуки - мягко цокающих часов и оборванные расстоянием голоса от идущих под окнами - наконец убаюкали и сморили её. Сладостно - мучительная дремота перешла с сон, лёгкий, молодой и парящий, оборванный железной трескотнёй будильника, прозвеневшего, как назло, на пятнадцать минут раньше. Марина совсем не могла открыть глаз в эти полседьмого утра; она застонала, мучительно зевнула, и снова мёртво повалилась на кровать. Сегодня её ждали сразу на трёх собеседованиях - в издательстве, в книжном магазине и еще в редакции газеты с непонятным названием и с неопределёнными предложениями. Её должны были принять - хоть на какую ни будь работу!
Она пересилила себя, облилась ледяной водой, соскребая остатки сна, напилась горького кофе, от которого загудело в голове. Утро зябко напомнило ей, что оно уже совсем свежее, а солнце, чуть задевающее из-под низу крыши и играющее прозрачной дымкой на тополях, роняющих под ноги свои липкие, пахнущие горьким мёдом, семена, казалось совсем белым. Недалеко от её двухэтажного дома, длинно и неровно растянувшегося до круглого угла, ныряющего в переулок, проходила невысокая кирпичная стена с красной колокольней, звенели, требовательно стуча колёсами на поворотах при спуске, проезжали на залитую солнцем мостовую, у расходящихся путей, ведущих на возвышенность, на бульвар, ближе, к Чистым прудам, к Покровке, трамваи, - были дни, когда Марина под снегом и под дождём, стояла на этой остановке, под белым прямоугольником с указанием маршрутов, висящим на скрещенных проводах без навеса, а никто не приходил; подошёл нужный номер - жёлтая "татра", маленькая и узкая; она еле влезла в заднюю, туго прижавшую её дверь, и стояла, прищемленная ею, среди сонных, опухших, срывающих зло друг на друге пассажиров, невольно позёвывая, закрывая лицо руками.
День прошёл совсем бесполезно. В первом месте, на набережной, её грубо, почти допросом, где она работала и кто такая, встретил самоуверенный идиот в отглаженной сорочке, глядевший во время разговора своей круглой лепёшкой в экран компьютера, удобно прилаженный на столе. Не выдержав очередного глупого вопроса насчёт коммуникабельности, Марина встала и, ни слова ни говоря, вышла, сильно хлопнув дверью. В магазине толстая тётка, одетая в три кофты, со стеклянными, глупо-испуганными глазами сказала, что у Марины нет диплома библиотечного или книготоргового техникума, и как та не доказывала, что сколько лет собирает библиотеку и столько про книги знает, не хотела её слушать, а рассматривала какой-то альбом с угодно изогнувшимися красавицами, в третье место, в другой конец города Марина просто не поехала, решив отложить на завтра.
Дома, наскоро поев, запечатав и бросив в ящик, привинченный к стене нежилого дома - близнеца, в нескольких шагах достаивающего свои годы или дни на противоположной стороне улицы, не отправленное утром письмо, она снова собралась на бульвары, сначала от непонятной тоски проехав в заречье, через мост, справа от которого заново, среди месива новых строений, поднимались, росли вверх изящно изогнутые главки некогда высокой церкви, перекликающиеся с вертикалями над Яузья. Кремль казался чёрным или чернел на глазах сквозь золотистый, подкрашивающий водяную рябь, желтый закат; справа почти никогда не замечаемая, но настырно лезущая в глаза зияла серая, раздутая, не московская пустота, загородившая собою все горы и горки, подъёмы и улицы, монастыри и холмы...
Чёрная решётка то плавно, то резко, быстро изгибалась, убегая вдаль, поднявшись над началом бульвара, промчавшись мимо бывших гостиниц, молочно-желтых, сыпящихся штукатуркой, благородного вида.. Последней, переливаясь на заходящем солнце, играла его золотыми отзвуками розовая башня с витиеватым, золотящимся, льющимся ввысь, шпилем, переулки вдоль и вкрест с детства знакомой улицы были приземисты, стары, они вливались один в другой, близко к друг другу поставленными окнами, подворотнями, проходами, дверьми, ведущими на узкие, закруглённые ступени чугунных лестниц с вырезанными еще человеческой рукой перилами, чердаками со стеклянными отдушинами наверху, в этажи над землёй, ставшие полуподвалами; во дворы с близко посаженными к друг другу домами; стены и окна лились одно с другое поперёк и вкось; многие из этих окон с кажущейся только днём жизнью за ними были мертвы; двери в квартиры с заржавевшими вывороченными замками крепко забиты, а само оставшееся в маленьких комнатах - порастаскано. Марина начала замечать, в десятый раз обходя круговорот знакомого двора, что город начинает синеть - на него опускалась благодатная, скрывающая его раны, пока ещё без фонарей, темнота быстро проходящего вечера.. и вдруг ошарашивающе для самой себя заметила, что у одного из окон, бывшего ей едва выше пояса, отбито, отогнуто надетое на него железо и сквозь узкие, распахнутые наружу рамы висит длинная занавеска! Она быстро влезла туда - внутрь, сквозь толстые стены, обдирая голые руки и ноги о вбитые гвозди; прошла, наступая на бутылочные осколки.. и вдруг заметила, пройдя сквозь ещё одну комнату с валявшимися табуретками, столами, что в доме ещё кто-то есть, и похолодела от неожиданности.
Она вглядывалась в полутьму, не решаясь не вылёзти, ни идти дальше. И вдруг чуть согбенная, маленькая, щуплая фигура, а главное голова с немного длинными, вьющимися, беспорядочно торчащими волосами показалась ей знакомой. Те же глаза, едва видные в темноте, тот же их извиняющийся, запуганный, отчаянный взгляд, звонкий, отчасти гортанный голос, слегка дурашливый вид, улыбка.
- Это Вы?! Вы не узнала меня.. а я только.. Вы простите, я вчера.. Я шел за Вами потом, но ничего не решился сказать.. Я вот только ищу, - может остались где выброшенными книги.
- Не бойтесь, я Вас не съем. Я за тем же.
- Правда? Может, Вы хотите отсюда уйти?
- Давайте поищем?
- Правда? Если повезёт.
Они начали искать вместе, переворачивая разный хлам и мусор, набитый по комнатам, то расходясь по углам и по перегородкам, то снова нагибаясь и становясь на колени рядом с друг другом. Вконец измазавшись, они нашли "Поваренную книгу" с "ятями", " Жизнь европейских народов" и ещё несколько рваных обложек; прошлогодние, связанные верёвкой, журналы.
- Надо ж так повезти. Давайте я Вам помогу, - он помог ей вылезти.
- Олег.
- Марина.
Оранжевые, подвешенные на средокрестиях проводов фонари, тускло, противно облизывали своим ржавым цветом западающую тень кривого низкого переулка. Остановились на одном из углов. Он смотрел как-то вниз, ничего не предлагая, никуда не зовя. Она была чуть выше его и шире в плечах. Она инстинктивно спросила его:
- Вы помните, что здесь было, на месте дыры?
- Да, помню. Это был угловой дом. Я его фотографировал. И ещё, вот видите, - напротив книжного - пустоты, эти помню дома.
- А что в нём было?
Новый её знакомый без растерянности пожал плечами.
- Дом как дом. Обыкновенный, московский. На первом этаже - магазин, "Фото мир". Я сюда с матерью ходил. И сейчас недалеко отсюда живу. А ещё на Лубянке был целый квартал, знаете, где сейчас Соловецкий камень, на углу, с "Букинистическим". Старые, дореформенные дома.
Марина глядела на него с всё большим интересом.
- Нет, не знаю..
Он казался ей безвозрастным и странно лёгким, так он держал себя, говорил мягким голосом, много, как бы перебивая сам себя; он несмело глядел на неё, произносил слова запоздало, увлекаясь, в интонациях его чувствовалась надорванность, на лице обозначались складки и борозды, большие карие глаза то вспыхивали под влиянием душевной силы, бьющей изнутри, то становились грустными и покорными; во всём этом угадывались его настоящие годы, какая-то затаённость, похожая на страдание.
- Татьяна Великанова и Пётр Лавут свою встречу проводят на Тверской, - как-то спонтанно перевела она тему. - Приходите.
Улица кругло заворачивала от угла переулка, и чуть опускаясь, уходила между высокими, чёрными на догорающей заре домами, уже невидимая и прямая. Они стояли посредине.
- Приду. А Вы на трамвай? - жадно, просяще поглядел он на неё.
- Да. А Вы пешком?
- Да через кольцо, через мост над путями. А там ерунда дойти. С рождения живу.
Пока он говорил это, у него был такой смешной вид в его пиджаке, который был ему велик, в старых, не один год ношеных штанах, с торчавшими из под них кальсонами, что Марина улыбнулась. Потом. Посмотрев в его глаза, постаралась эту улыбку скрыть. Дошли назад, до бульвара, до площади с библиотекой, здания которой не было. Но он заметил, улыбнулся сам, и от этого лицо его стало ещё более детским, ещё более беззащитным. Трамвай долго не приходил. На остановке стали собираться. Вокруг памятника курили, плевались, громко и развязно говорили, ставили вниз допитые бутылки. Наконец он пришёл, издав трескучий звук, и не двигаясь, стоял с раскрытыми дверьми, как бы кого-то дожидаясь. Марина вошла в него, отодвинула створку окна, так, что бы можно было высунувшись, смотреть назад, и когда трамвай дёрнувшись, завернул, ловко проехав четверть круга, она заметила Олега, стоящего на одном месте и провожающего её своим, уже открыто глядящим взглядом больших, тяжёлых, слегка улыбающихся и грустных, горячих, что-то спрашивающих, на что-то жалующихся глаз.. Трамвай набирал ход; и скоро чернеющая листва одновременно с утекающей в даль лентой домов, скрыла его из виду.
Солнце, солнце вольное, вырванное из несвободы города, его утраченных теней, его нависающих над тем, что должно быть выше и острее крыш. Город был стар, город дотаивал; и было солнце старое, жгучее, - в городе, каждый день одинаково бесполезное, выжигающее, жаркое, немногословное в спасшихся трущобах, милых, до слепоты знакомых спасающемуся в них глазу. Стоило уехать из города - солнце светило в полную силу, даже после бессонной ночи. В городе оно было звуком падающих капель, в полях, водах и зелени - всем. Его первые, чуть окрашенные красно-кровавой медью, лучи внезапно, поцелуем, вырвавшиеся, долгожданным и ярко-жёлтым обцеловывали остывшую, посеребрённую, посеревшую, помолодевшую за ночь листву, стеклянную и хрупкую. И тонкими, незаметными становились древесные корни, стволы, - всё изумрудное, оглушённое, опоенное, пьяное и живое. Ночь кончилась. Она недавно была голубой, как долго рассветающее зимнее утро. Она давно уже угнетала над всем белым - этой зимой, - и просила не быть. Скоро красно-розовая, простреленная удивлёнными криками птиц, как бронзовыми бубенчиками, - пыль - исчезала с его немного крепчающего света; оно, солнце, выходило полностью, начинало ещё одну свою жизнь.
Постепенно и медленно становилось - полднем. Оно, солнце, прозрачно-жёлтое, жаркое, на миг останавливалось. Всё замирало. Ничто больше в этот день не вырастет, ярче не споёт, не встанет во весь рост выше, чем в этот миг. Зенит его жизни полон и силен, как волны под штормовым ветром, - но всё, освещённое им, одинаково одноцветно. Всё взрослое тёмное, даже вода в маленьком мраморно-сером океане-заводи с накрошенными блёстками ив. Гребни волн становились всё тише, мельче; затихало. Золотилось лёгкой рябью не только озеро - золотилось ею всё небо, процеженное перьями облаков в невесомой сини.
К вечеру оно, недоумевая, видело землю сквозь прозрачную розовую воду; и, плетя свой малиновый узор на иглах и крыльях вершин в разноцветных древесных песнях терялось, пропадало, затаивалось.
Обволакивая этот мир, недосказанно-золотой, как в осень, грустью бедной и прозрачной, она не жалела о своей юности, силе, о своём зените; -- медовая сладость, взрослость этого зенита - не оценена миром. Она ему не нужна. Мир в своей ярко освещённой полноте - лишь оголение язв и ран своих, тень не довершения и не свершения, ошибок.
Закат долог, сиренев и по-настоящему юн. С этого света надо уходить молодым, пережив собственный вечер, собственную седину. Глубокой, в мраморе синью, светятся озёра... мир темнеет. Деревья становятся страшными, - на фоне заката, розового и длинного, цвета упоённой благодатью души. Путь солнца завершился. Оно умирает.
Они познакомились на одном из вечеров, про который прочитала в Литературной газете, в одном маленьком объявлении и обе в тот день немного опоздали, обе почти вбежали по мраморной лестнице в зал, белый и холодный, жёлтый от занавешенных гардин, с высоким и темнеющим к своей высоте куполом; Марина надела единственное выходное платье, сиреневого цвета, увеличивающее фигуру в верхней части и придающее облику неожиданную солидность, отчего можно было дать на несколько лет больше, если бы не лицо, открытое, молодое, не собирающееся скрывать своих эмоций; не манера держать себя в стороне и мгновенно оценивать проходящих и снующих мимо быстро движущимся в своей кажущейся мимолётности взглядом. Вика так её звали, замеченная Мариной почти сразу, ещё до представления, в котором участвовали разные окололитературные лицедеи, появилась около самодельных столиков с книгами, продаваемыми в фойе в черном с слегка завуалированной линии плеч и широким вырезом на маленькой груди, платье, делающим зигзагообразной, ломаной её донельзя худощавую фигуру
Они обе не могли дождаться перерыва, сидя через ряд одна от другой, видевшие друг друга в затылок и вполоборота, именно тогда Вика заметила слегка удивленные, озорные, любопытствующие, приглашающие, в упор глядящие на неё глаза; -- после стихов, а верней рифмованных выкриков, передаваемых с невысокой вделанной сцены с неизменным громадным пафосом и придыханием - они обе поджимали губы и не пошли в короткий перерыв лакомиться пирожными, как остальные, собирающиеся в кучки, и даже что-то обсуждавшие, прекрасно выглядевшие, любящие и берегущие себя.
- Я бы хотела уйти отсюда, это настолько невыносимо, - упёрлась Вика тонкими пальцами о спинку стула, поставленного для дежурной в круглом вестибюле. Она сказала это явно невзначай, чувствуя на себе взгляд и присутствие Марины. Глаза её глядели прямо, изучающе, несколько при этом тяжело; но никогда по сторонам, никогда мимо. Она, стоящая прямо, со скрещёнными на груди маленькими, изящными руками - показалась Марине очень взрослой, гораздо старше себя самой, - упрямые линии были прочерчены на её лице от носа к подбородку, она высоко держала его при походке и когда говорила, глаза глядели с нескрываемой и не завуалированной ничем открытостью; длинные ресницы на красивых глазах были слегка подчёркнуты тушью, правильно вычерченная линия губ имела природную сочную окраску, но была чересчур сжата; при этом губы и рот её не выдавали никаких эмоций.
- Да может они после перерыва что-нибудь выдадут, эти поэты, и смотрите, - как будто специально - коротконогие, с волосатыми ручками, с бакенбардами, иные с плешиной, чтоб оригинальней, - тряслась от смеха Марина, добродушно, уже как своей, глядя Вике в лицо. - А потом на улице метель, зима.. у Вас есть любимые места в городе?
- Есть, у Таганки. Сквер, маленькая церковь, влево от большой, древней. Она иноверческая. Там меня и крестили. Я же - татарка, Венера, а отчество Джемаловна.
- Ой, а я обожаю там бродить, сбегать с холма к больнице.. ограда в виде чаш, ворота, влево от здания - арка, чёрная пустота.. Баташёвы. Как ни будь сходим вместе, давайте?
- А сейчас? - слегка улыбнулась её быстро зародившемуся предложению Вика.
- Сейчас - идёте ко мне! Знаете, я поняла по Вашему поведению, что Вам некуда идти.
- Да, Вы угадали. У меня соседи. Я стараюсь возвращаться, когда они уже спят замертво. Да и муж мой, правда одно название, уложится, чтоб утром на работу.
- Что ж такой муж, что не хотите видеть.. Хотя я Вас понимаю. Как его зовут?
- Эдик.
- М-да. Раньше так называли, чтоб блестело.
- Раньше - разве блестело? - облокотилась Вика о серый подоконник, держа в руках лёгкое коричневое пальто, - это сейчас блестит. Выйдите только на улицу, посмотрите на сборища вокруг кафешек и метро, включите дома телевизор - поколение " блестящих".
Марина наконец попросила у низенькой, седовласой гардеробщицы одежду, и они вышли. Мокрый снег крупными хлопьями оседал на плечи, на непокрытые головы, золотистого и тёмного цвета. Обе шли одинаково легко, пружиня на каблуках, хотя были совсем разными - по фигуре, по настроению, по скрывающейся, бьющейся жизни. Маринина квартира была недалеко, вниз, через реку, через выгнутый мост, через цепи разорванных оград опоясывающих узкое бульварное пространство.
- Господи, как у Вас уютно, - Вика долго не могла расстегнуть сапог на узенькой и маленькой, как у золушки, своей ноге. Было заметно, что она озябла.
- Идите в комнату. Она тут одна. Впрочем, давай на ты, а? Что мы на самом деле.
Высокий потолок в этой комнате был давно не крашен, а старая краска сыпалась. Тёмно-красные, с мелким чёрным рисунком обои отставали от стен, занавески у глубокой впадины единственного окна доставали до пола. Квадратная форточка была открыта, в нее залетали подсвеченные перья снега, рождающиеся из близкой и далекой таинственной темноты. Над кроватью, пружинящей и мягкой, застеленной старым ковром с вышитыми птицами, висело старинное зеркало в тёмной, деревянной резной раме, у противоположной стены во всю её ширину стоял большой шкаф с подчёркнуто тяжёлым верхом и маленькими изогнутыми ножками; в нём как попало лежали корешками вверх и вниз, книги. На круглом столе, занимающем середину комнаты, сбоку, так, что они едва не падали, были наложены исписанные и пустые бумаги, стояла банка кофе, фарфоровый чайник, кружки с кипятком, пирожные и конфеты в надорванных пакетах из бумаги.
- Угощайтесь. Смотрите, совсем и не заметили, как стемнело.
Марина начала читать стихи, объявив их своими. Она читала быстро, долгими были лишь паузы, ожидание ответа.. Её гостья, а теперь и собеседница, начала говорить, почти не прикоснувшись к пище, этому мешало неподдельное, прежде незнакомое Марине внимание. Замечания были удивительно новы, в них чувствовалось сопереживание и дерзость, несмотря на некую свою классичность, они трогали, задевая за живое.
- Вы где-то учились, - полу спросила Марина, допивая наконец свой остывший кофе.
- Я университет окончила, когда приехала в Москву. Факультет по лингвистике. Там, в этом здании, которое Вы зовёте пугалом, и жила. В одном из корпусов, в общежитии.
- Приехала сама?
- Конечно. Меня никто в Москву не привозил, никто никуда не выдёргивал.
- Ну, и.. теперь?
- Сама видишь, кто я. Несчастный корректор в глупом журнале, почти неработающем издательстве. Кстати завтра - мне туда.
- О-о, ты смотри! А мне туда можно?
- Да ты не бойся, он не литературный.
Она попросила поджечь сигарету и начала курить - курила по-мужски, долго затягиваясь, выдыхая через нос, правда сигареты держала дамские, лёгкие. Долго сидели, докуривая их.
- Ну, я тебя провожу?
- Проводи.
На безлюдной, в серо-голубом граните, станции метро их оглушил грохот быстро мчащегося, долго не появляющегося в этот поздний, близко к полночи, час - поезда. Круглые светильники в синем мягком вагоне, едва пропускали свой слабый, мигающий свет. Севшая внутрь Вика стала почти невидимой.
- Вот и хорошо, подремлю, отдохну.. - успела она сказать. - Хотя чего тут ехать.
Уже захлопнулись двери, но вошедшая не садилась в пружинящее кресло сбоку, провожая глазами идущую за поездом свою новую, внезапную знакомую, пока подземельная темнота не скрыла её и станцию из глаз.
И снова город выпустил из себя, тут же заставив вернуться обогатившихся и надышавшихся свободным воздухом. Изогнутые, изрезанные, как бы отторгнутые от своих крон, неподвижно играющих, переливающихся кажущимися медными листьями стволы, в усадьбе, недалеко от когда-то бывшей окраины города, сливались с чуть подкрашенным в голубое и пепельное цветом неба. Всё остановилось, не было ни ветерка, ни воздуха. Никто и ничто не подавало признаков жизни - ощущался лёгкий мороз, но он был лишь зрительным - неподвижное тело в этот момент ничего не чувствовало. Огромный клён загораживал лунный диск, лишь отблески, идущие от него, стальные и холодные, серебряно-блещущие играли по рукам и лицу и почти ослепляли глаз.
На разлатых, больших, черных кленовых ветвях были видны все прожилки, все изгибы, тень нападала на тень, тень ложилась рядом с тенью. Деревянный дом нависал балконами. И вновь надо было идти обратно - через кленовую рощу, по серой, словно ручей, притоптанной снежной дорожке, с неё еще не был вытоптан тонкий, наросший ледок. Его блестящее, цвета радуги, зеркало вторило каплям звёзд; земля и небо имели один оттенок, одинаково дышали и одинаково были мертвы. Жизни не было нигде. Ночь при луне оказалась последней, перед голубыми или почти белыми ночами ожидания, волнения и неразрешённых тревог.
На собрании, проходившем в старом трехэтажном доме, стоявшем в глубине двора, открывающегося колодцем в одной из нескольких, идущих друг за другом бесконечными арками и сводами Тверских подворотен - в бывшей квартире, в комнате с очертаниями камина у дальней обособленной стены - для всех пришедших и приходящих не хватало стульев, сюда появлялись сумашедше интеллигентного вида люди всех возрастов, разговаривая между собою, постоянно смеялись, хлопали друг друга по плечам и беспрерывно курили; многие стояли, опёршись спиной о стену с выдранными обоями, аплодировали или замирали, когда выступали Лавут или Великанова, постаревшие, седые, уже не те, что на фотографиях из книги, что когда-то передавалась из рук в руки, а теперь стояла, напечатанная небольшим тиражом в городских киосках. Выступавшие вызывали благоговение у окружающих, наполняя маленькую для подобных собраний комнату какой-то особенной теплотой; казалось даже, что они сидевшие в тюрьмах и годами мучившиеся в совсем не сказочном лагере, были сегодня из другого века, пришедшие в желаемую свободу, обернувшуюся хаосом, похожую на чёрную, немую вечную метель без очертаний, ставшую продолжением жизни, но в каком-то обратном порядке, когда этого продолжения быть не может; окружающее почти полностью теряет свою ценность, и человек, получивший всё, от избытка нерастраченных сил снова, как и тогда, когда этой внешней свободы не было, уходит в себя.
Марина присела на корточки перед ящиком с лежащими внутри кипами отпечатанных на машинке листов, она наговорилась со знакомыми; - говорить было особенно не о чем, выступления закончились, иные стали расходиться, многие остались, что-то обсуждая, спрашивая, записывая, сквозь окно проникал косой, жёлтый, солнечный свет, в его сладких, тёплых лучах стелился уже почти голубой дым от выкуренных крепких папирос. Она начала перебирать бумаги, уже ни на кого не оглядываясь, как вдруг почувствовала за спиной чьё-то дыхание, порывистое, как от быстрого бега, обернулась и увидела опоздавшего, всего какого-то помятого, Олега.
- Давайте я Вам помогу, - бормотал он, укладывая листки ей в сумку. - Это Войнович. Москва 2042, про Симыча. Я его полностью так нигде и не прочитал..
В квартире было жарко. Едва чувствовалось приближение вечера. Марина встала, и, не сказав ни слова, пошла умыться в ванную, где работал только один холодный кран. В замазанное почти полностью счищенной краской узкое окно едва не глядели с близкой, косо стоящей стены. Она сняла с себя чёрную, лёгкую, без рукавов, кофточку с глубоким вырезом у сходящихся пружинистыми, мягкими мячиками грудей и уже вволю плескала на себя обжигающую ледяную воду, как вдруг дверь, не запирающаяся дверь заскрипела, и кто-то, к кому она продолжала стоять спиной, вошёл; зеркала над ней не было, поэтому она его не увидела.
Он подошёл сзади, обнял её, почти не противящуюся, за голую талию, потом руки мягко и сильно поднялись к её груди, сняли с неё лифчик, скользнули вниз, - и она ощутила их гибкое тепло между бёдрами.
- Обернись, обернись, я люблю тебя. Я давно люблю тебя, я тебе не говорил.. прошло почти полгода, как я не видел тебя. Я сходил с ума.. я боялся. Обернись, посмотри...
Неширокая лестница подъезда встала перед ними, после освещённой теплым, неярким, почти сумеречным светом, - станции, с арками ворот из красного гранита и выложенными шахматными квадратами полом, вид её немного напоминал о том, чему уже никогда над нею, в городе, на площади, сбегающей к вокзалам, к улице с островерхой церковью за мостом, не стоять; дальше эта самая улица открылась колоннадой, натянутой меж флигелями и скрывающимся за деревьями главным домом, высокой, почти в пояс, серою оградой и с каменной богиней, победно держащей в изящной руке погасший факел, зажигаемый по вечерам электричеством; с дорическими цепями в кольце узкого подъездного пути, ведущего во двор, после высоких и низких домов в чередующихся, криво отходящих переулках; после больницы, стоящей напротив высокой почти сплошной стены дома, оживлённой лишь двумя эркерами, в котором жил Олег; больница, еще помня себя господским, усадебным домом строго глядела своими гармонично поставленными окнами на окружавшие её молодые доходные дома; в доме, где после длинного, арочного коридора, ведущего к двум круглым ступеням, не работал лифт, где внутренние окна выходили в два разных двора, но ни одно не выходило на улицу, оглушённую шумом разбегающихся машин; где они стояли близко к друг другу, и отворялись своими шелушащимися рамами наружу, навстречу восходу или закату, и взирали теперь, прожив почти век, на совсем иной, - тающий, загромождённый коробками цементных чудовищ, город, чем тот, который знали они с младенчества, чему были ровесниками, чему были под стать в последний раз - перед умиранием, так много сказавшему и грезившему в каменной сказке, в каменном воображении. Когда они дошли до дома, где жил Олег, заглядывая во все окна, попадавшиеся на пути в которых отражалась прощальная голубизна, растаявший вечер превратился в ночь. На предпоследнем этаже, на высокой, до потолка двери изнутри висела цепочка. Олег просунул свою костлявую, длинную руку, пытаясь её снять.
- Так, что же, мы теперь не войдём, - озадачилась Марина, нетерпеливо переступая с ноги на ногу.
Он не разгибался.
- Это уборщица, что рядом со мной, с моей комнатой живёт. Сволочь, опять повесила.
- Так позвони матери.
- Знаешь, я привык её не беспокоить. Вон, чума, шуршит, сейчас откроет. Открывай, давай, - по-змеиному прошептал он ей.
- Какого вы тут шастаете? - послышался в ответ злобный голосок. - Ночь уже.. Какого чёрта - водишь?! - шипела старуха, маленькая, с острым, как у неопределённой породы собаки, высушенным лицом и всколоченными вокруг головы, как у ведьмы, волосами.
Олег наклонился и что-то прошептал ей на ухо.
- Ну, погоди, сволочёныш. - И пошла звать, искать свою кошку, гуляющую где-то в тёмном, кажущимся нескончаемым коридоре с одной лампочкой, горевшей над полкой с черневшем на ней старым телефонным аппаратом.
- Кис, кис, кис... кыс, кыс...
За дверью, где жил Олег, последней в веренице дверей, коридор изгибался вправо и кончалась большой, квадратной кухней с огромным количеством полок и полукруглым окном, за отодвинутой ширмой находилась буфетная горка, закрывающая выход на чёрный ход.
- Ты живёшь здесь сорок семь лет? - ахнула Марина, глядя на лицо Олега по детски кругло и удивлённо ласкающего её своими глазами.
- Да, живу... А вот комната прислуги. Ты стоишь перед ней, - как-то мимо ответил он, наливая в чайник воды и то и дело ломающимися спичками поджигая газ. - Ну вот, сейчас согреется. Бывшая конечно, - комната. Когда я был маленьким, здесь жили трое, потом после них поселилась неведомая тебе Евгения Степановна, мать оставляла меня с ней после школы, после второй смены. Школу эту мы сегодня с тобой проходили, правда не видели, она стоит во дворе.
- А всего сколько жило?
- Всего? Тридцать девять человек. Я жил с матерью и отчимом, которого ненавидел - в одной комнате. Отчим сейчас в лучшем мире. С восьмидесятого, в той комнате, которая теперь моя, жил милиционер. А моя она только одиннадцать лет. Мать долго писала всякие там заявления, отчим добился, чтобы положили меня в больницу по психике... по шизофрении. У милиционера этого, дорожника, он тогда служил в автоинспекции, у одного из всех жильцов был телевизор. Такой, ну знаешь, с лупой, ящик впереди.
- И вы к нему не бегали смотреть?
- Ну, ты что, - улыбаясь, вздохнул он.
- Как же вы все жили?
- Так и жили.. Весело жили.
Сквозь раскрытое окно комнаты, пахнущей пылью, проникал прохладный ночной воздух. Внутри её в страшном беспорядке валялись книги - они лежали всюду, не умещаясь на перекосившихся полках, на подобии старой мебели с вделанными в резные рамы дверей тусклыми от времени непрозрачными стёклами; шкафы и горки разной своей высотой стояли притиснутыми к друг другу, стопки журналов лежали на полу, оставляя около себя лишь узкую полосу прохода к кровати, вернее к тому, что осталось от неё частями дивана, наискось лежащими на подложенных газетах.. Олег долго искал почти в полной темноте затерявшуюся где-то между стопок настольную лампу, найдя, зажёг её, чтобы Марина разделась, и пока она это делала, жадно глядел на неё, затем, не дав ей это сделать до конца, жарко дыша, лег рядом, накрыв её собою худым, но сильным телом..
Уже светало, стены изнутри наполнились синим туманом, от неяркой зыби встающего за невидимым, неровно загороженным горизонтом с ещё спящим солнцем.. они полулежали на половинках дивана и разговаривали, за тонкой стеной слышались шаги; затем кто-то вышел в коридор, громко открыл деревянную дверь ванной, и, не закрывая её, шумно включил воду.
- Уборщица. Она почти каждую ночь так делает. Сколько я её оттуда вытаскивал, не понимает. Назло, - пожал Олег острыми, неширокими плечами. - Сейчас она уйдёт, я покажу тебе вид из окна. Ага, дверь хлопнула.