Допустим я умру
Ну, допустим, я умру. Что случится?
К примеру, я буду не спеша идти декабрьским и солнечным до слез в глазах днем по заснеженной улице Верхнетуринска, скажем, в университетскую библиотеку. На мне будет шапка-ушанка из голубой норки, дубленый полушубок, теплые финские ботиночки и, естественно, брюки. Подмышкой у меня будет кожаная папка на молнии, а в ней - книга. Какая - не важно: все равно помирать.
И вот уже на подходе к университету я как бы случайно, скажем, невзначай, поскользнусь на банановой кожуре и упаду, изящно прогнувшись, на спину. При этом сильно ударюсь головой о застылую сибирскую, могучую и нефтеносную землю, отчего, собственно, и умру. Тут же. Сходу. А чего ждать - мороз, времени в обрез.
И вот я буду лежать на матушке - земле. Мертвый. Ну, в общем, неживой совсем. Лежать и ждать, как будут дальше развиваться события. Для того, собственно, и помер. Город у нас небольшой, компактный, поэтому, я надеюсь,(потому как хоть и мертвый, а чего зря лежать) скоро мимо меня будет проходить какая-нибудь задумчивая тетка. Она завидит меня, ручонками-то всплеснет, да и шлепнется рядом. Сердце у нее будет слабое. "Эх, тетка, совсем у тебя никудышнее сердце" - подумаю я, ну, по-нашенски, по-мертвецки. Сорок дней еще не прошло - способность думать должна присутствовать в черепной коробке! Впрочем, конкуренты мне сегодня ни к чему. Пусть тетка через минутки две придет в сознание, поднимется на четверинки, да и убежит в подъезд, чтоб не видно было. А уж в подъезде может и с ума сойти, раз приспичило.
Вслед за ней должен будет идти по проторенной мною дорожке мужчина. У него наверняка хорошее крепкое сердце и обувь на нескользящей пористой резине. Он меня увидит, бросится ко мне, расстегнет полушубок, прислонится ухом к неподвижным ребрам, ничего не услышит - начнет делать мне искусственное дыхание и непрямой массаж сердца одновременно. И чтоб на одно вдувание приходилось четыре... нет, про четыре нам раньше, при социализме говорили, теперь учат о восьми тычках в солнечное сплетение. Так что же: четыре или восемь?! Надо что-то решать быстро. А, впрочем, какая мне разница - я ведь все равно не оживу. "Мужик, качай шесть раз - не ошибешься! Пусть будет компромисс и полный консенсус".
Оживлять меня он будет долго. Шапка его съедет на ухо, а в конец и совсем упадет на снег. Жар его дыхания временно поднимет на долю градуса температуру моего стремительно остывающего тела. Вокруг соберется толпа. Она будет призывать саму себя вызвать скорую помощь, помочь выбившемуся из сил мужчине, раздвинуться и дать доступ кислорода к телу... То есть, толпа будет стоять на месте и ничего не делать. И только вышедшая из близлежащего подъезда жилого дома в булочную маленькая девочка с оранжевым пакетом в руках вызовет по сотовому телефону, маленькому такому телефону, висящему у нее на пояске, машину скорой помощи. "Дети "новых русских" - подумаю я со слезою в правом глазу (от растаявшей снежинки - теплый ведь еще буду) - могут стать хорошими русскими".
Приедет "скорая", и меня начнут заталкивать в фургон. Я бы на прощание обнялся с воскрешавшим меня мужчиной, упал бы ему на плечи, пустил слезу (другую, настоящую); сказал бы: спасибо, друг. Но, наверное, меня бы не поняли окружающие.
И вот доставят мое тело в морг. Холодное, мрачное помещение с как всегда неработающими холодильниками. "Значит, форму я здесь потеряю скоро - подумаю я - Надо что-то предпринять". А что может сделать оттаявший труп под неусыпным оком пьяного патологоанатома? Только таять дальше.
Пройдет время, и я не появлюсь дома. Час не появлюсь, два не появлюсь. Десять, а меня все нет. Жена не на шутку обеспокоится и начнет звонить по телефону. Последний ее звонок остановит занесенную надо мной огромную ручищу с узким как голубиное ребрышко и безнадежно тупым скальпелем эскулапа. Он подойдет к тренькающему аппарату и скажет моей милой женушке, что ее благоверный отбросил лыжи и ждет, когда его заберут из морга, пока он не протух окончательно, нафиг. Обидно слушать такие слова, честное слово!
И вот в холодный серый морг придет моя теплая, заплаканная, белая как лунь жена. Сзади нее будут стоять удивленные сослуживцы. Они потрут ладони, скажут: "Ну, поехали, чего уж тут" и потащат меня в автобус, читайте - "катафалк". Вот здесь меня возьмут большие сомнения: куда меня повезут? В районную администрацию, как личность там работавшую и занимавшую определенный начальственный статус, или же домой на четвертый этаж, как субъекта, имевшего недостаточно высокий начальственный статус чтоб в коридорах власти валяться на всеобщем обозрении и напрасно работавшую в районной администрации. Хочу домой, там привычней. Совсем хорошо, если положат на диван, любимое место моего валяния. Хотя в мэрии - почетнее... Эх, была - ни была, везите меня, ребятки, до дому. Кому надо, тот и там меня найдет: в лоб поцелует, молитву прочтет, одолжит плотнику гвоздей на крышку гроба.
Привезут домой. Заволокут по лестницам, чертыхаясь, на четвертый этаж, бросят на стол и исчезнут на пару дней. Жена оденется в черное и будет круглосуточно окроплять рукав моего последнего костюма горькими слезами. Потихоньку потянется любопытствующий народ. Придут соседи, постоят, посмотрят, подумают: "так вот он какой, наш соседушка", и уйдут кушать пельмени с бульоном и смотреть соревнования по биатлону в Ханты-Мансийске. Как пить дать, заявятся пьяные журналисты. Ну-ну, коллеги, сделайте хотя бы вид, что шибко скорбите и печалитесь, продажные вы мои. А это кто? Зинаида Гавриловна, секретарь журналистской организации? Ой, положите ее рядом, господа, и заколотите крышку! Сделаю напоследок людям доброе дело, унесу ее с собой...
Приедут дети. Спасибо дети. Я вас любил, хоть редко это показывал. Тебя, сын, тоже. Поверь. Берегите маму. Она вас не любила, она жила вами. Я так не мог. Спасибо, что пришли, проведали старика, прощайте, дети...
Через положенный срок - но не долее!!! - понесут меня на кладбище закапывать. Я бы лично предпочел в крематорий. Там не так сыро, и весело завывает ветер в трубе. Но они понесут на кладбище, и бесполезно их от этого отговаривать. Положат гроб на стулья возле свежевырытой могилы на краю сектора, и станут говорить прощальные слова. Первым скажет начальник управления по связям с общественностью. "Покойный был удивительным человеком, - возвысит он голос над поникшими головами присутствующих - он работал запоем и, чего греха таить, пил на работе. Но не часто, за что нередко был премирован. Его любили люди, а он любил жену. Спи спокойно Алексей Петрович, на твое место мы уже приняли нового работника". Душа-человек.
Затем вырвется вперед незабвенная Зинаида Гавриловна. Ее я уже слушать, пардон, не буду, нет таких у меня сил. Приколачивайте, господа, скорее крышку, не портите настроение трупу в столь торжественный момент.
После получасовой речи Гавриловны никто дальше тянуть волынку не захочет. Меня быстро опустят в вечную мерзлоту и закидают твердыми комками глины. Бр-р-р. Могли бы и песочку подвезти.
Всё. Закопают меня и пойдут поминать. Ну и с Богом. Я пока тут полежу, отдохну от вас. Еще 37 дней и ночей. Скучно, но что поделать - распорядок.
На сороковой день меня призовут в Чистилище. "Ну что, бродяга, - скажет архангел Гавриил, слюнявя палец и листая страницы книги моей жизни - рассказывай как жил, что делал, какие помыслы тобой овладевали?" "Обычно жил, - отвечу я - любил женщин и многое такое, что с ними связано. Любил животных и... снова женщин. Много гадостей не делал: почему-то не нравилось. Но когда сподвигался на них, то всегда имел веские для себя основания и оправдания. Находил их, между прочим, в жизни библейской. Бог, вон, и тот сорок лет над избранным собою же народом измывался - водил за нос - и на тебе - привел, к арабам. Те до сих вор радуются до взрывов в еврейских кварталах... Любил поспать, работать мог только на одной работе. Зато работал. Одним словом, жил как растение, в тебя, Гавриил, не верил, поэтому чувствовал себя внутренне раскрепощенным, никому не обязанным... кроме матери и жены".
Поскребет елейными ногтями затылок Гавриил, сморщит нос, поднимет брови, точь в точь как я, когда был жив и удивлялся всякий раз происходящему. "Я придумал тебе наказание - скажет он, захлопнув тертый фолиант и приподнимая свой белый балдахин, и пританцовывая семь сорок.- Эврика, между прочим!"
...И вот я еду декабрьским солнечным до слез в глазах днем по заснеженной улице Верхнетуринска на семисотом мерсе, скажем, в казино. У меня всё есть. ВСЁ есть! А чего пока нет, то только стоит захотеть. На мне полный прикид, подо мной чья-то кожа, по бокам охрана и зеркальные стекла-броня. Меня ждут в Голливуде, Ватикане и в Счетной палате Государственной Думы...
Внезапно мой автомобиль занесет на банановой кожуре, крутой вираж, я захочу крикнуть в страхе "мама!!!", и только тогда пойму, как низко опустил меня Гаврюша. У меня будет все, даже жизнь, но я не смогу, не смогу вспомнить светлое лицо своей матери. Он отнимет у меня самое святое: память о ней.
За что, мама!!!
|