Рефлексия (от лат. reflexio -- обращение назад) -- процесс самопознания субъектом внутренних психических актов и состояний. Понятие рефлексия возникло в философии и означало процесс размышления индивида о происходящем в его собственном сознании. Р. Декарт отождествлял рефлексию со способностью индивида сосредоточиться на содержании своих мыслей, абстрагировавшись от всего внешнего, телесного. Дж. Локк разделил ощущение и рефлексию, трактуя последнюю как особый источник знания (внутренний опыт в отличие от внешнего, основанного на свидетельствах органов чувств).
Дочь, старшая, первые несколько страниц прочитав:
- Пап, ты чё сказку пишешь? По-детски как-то.
- Так ведь, дочь, не получается без сказки. Война то не объявлена, не признана.
Но хоть вступление, после ее вопроса нашел.
Потому и сказочка, Мария. Только в сказочке ефрейтор, не сержант даже младший, дивизией управляет, со всеми ее солдатами, офицерами, со всей мощью ее огневой, с танками, бронетранспортерами, артиллерией, минометами. С приданными дивизии той вертолетными звеньями, градами и ракетами. Оружия личного не счесть. И все это, пусть ненадолго, минут на десять, Гвардии ефрейтору подчинилось. Не по самоволию он дивизией командовал, не обманом власть принял, по приказу комдива! В руке его солдатской тысячи жизней оказались, и свои и чужие, ошибись ефрейтор, на самую толику, беды не избежать, так ведь не ошибся. Живы братки, с командирами остались, а ефрейтор по башке получил. Ну, не чудеса это? Не сказочка?
Как верхушка командиров дивизионных, в годах дядьки все, с опытом,
доки в деле военном, ниже полковника звания не имеющие, рот открывши на ефрейтора смотрят, действий его, единственно разумных, ожидая. А ефрейтору чуть за двадцать перевалило, на военного он только год, как учится. Ну, скажи, Мария, это не чудеса, не благодать Божья?
Не здесь и не сейчас, расскажу об этом.
В.И. Даль. Сказка о Иване Молодом сержанте Удалой голове, без роду, без племени, спроста без прозвища.
Сказка из похождений слагается, присказками красуется, небылицами
минувшими отзывается, за былями буднишними не гоняется; а кто сказку мою слушать собирается, тот пусть на русские поговорки не прогневается, языка доморощенного не пугается; А кому сказка моя < ...> про Ивана Молодого Сержанта, Удалую Голову, спроста без прозвища, без роду, без племени, <...>, не по нутру, не по нраву - тот садись за грамоты французские, переплеты сафьяновые, листы золотообрезные, читай бредни высокоумные! Счастливый путь ему на ахинеи, на баклуши заморские, не видать ему стороны затейливой, как ушей своих; не видать и Дадона Золотого Кошеля, ни чудес неимоверных, Иваном Молодым Сержантом созидаемых!
<...> милость царская подвела его под зависть вельмож и бояр
придворных, и пришли они в полном облачении своем к царю и, приняв
слово, стали такую речь говорить: "За что, государь, изволишь жаловать
Ивана Молодого Сержанта милостями почестями своими царскими, осыпать
благоволениями многократными наравне с твоими полководцами? Мы, не в
похвальбу сказано, не в урок помянуто, мы, кажется, для тебя большего
стоим; собираем с крестьян подати оброки хорошие, живем не по холопьи,
хлебом солью, пивом медом угощаем и чествуем всякого, носим на себе чины и звания генеральские, которые на свете ценятся выше чина капральского".
Как в воду Владимир Иванович смотрел.
Но это совсем не сказка. Рефлексия.
1980 июнь от Р.Х. Сутки.
Есть утверждение, что Доля наша свыше предопределена. Что сценарий ее по минутам разбит, что повороты ее и превратности в Книге Судеб прописаны и никаким изменениям не подлежат. Но, при всем при том, Творец, выбор Судьбы, за человеком оставляет.
Стоит витязь на распутье трех дорог, читает надпись, с детства всем известную, на камне высеченную:
- Налево пойдешь - найдешь славу и богатство.
- Направо - коня потеряешь.
- Прямо - сам пропадешь.
И здесь, у камня придорожного, вовсе не тупик. Зачем идти куда то, если можно назад повернуть? Всемилостив Отче наш. Все пути дороги для пилигрима открыл. На все четыре стороны. Нюансов, сверх тех направлений, тысячи. Выбирай. Но, "уж, коль взялся за гуж, не говори, что не дюж". Неси Крест свой с упорством. Неси, до следующей развилки, до следующего камня придорожного, вехи поворотной. Их много на пути жизненном.
Фатальностью Рок над нами довлеет, но Господин наш никого Любовью Своей не оставляет, всегда попущение, слабинку дает, по силам испытания предлагая.
Сегодня, в канун вывода Советских Войск из Германии, со щедростью, только Ему доступной, воткнул Творец веху поворотную на пути моем, жизненном.
- Выбирай судьбу свою, дальнейшую!
Лукавый тут, как тут, близ крутится, в решение моё нюансы подбрасывает.
- Ти, зэмляк, панимаищь, с каким чилавэком, тэбэ битса пиридстаит? - обнял меня Лукавый, лапой волосатой за плечи: - Чимпэон висеву Кавказу па барбэ. Балшой чилавэк. Ему нада вииграт, он дамой ыдот. Дэнэг хочищь? Водки? Жэнщину, мэдысэстру?
- Кинжаль ему, Джохар, пад рэбро, - стая бабуинов, в сторонке, ржет.
- Нэ нада, он карощий чувак, панимает висо, пускай иво Аслан на рынге убиёт, как барана, всэм будэт вэсэла. Пиравда, зэмляк?
\
Гы - гы - гы!
Ветром ледяным, от халата махрового, обдало. Гордо чемпион сквозь толпу одноверцев, расступившуюся восхищенно, проследовал, на барана жертвенного, не взглянув. На спине вышивка ручной работы; - орел над снежной вершиной парит.
Все кладовщики дивизионные, каптерщики, повара, хлеборезы, маслоразделители и сахаросчитатели, заправщики и завклубами, остальные все, кто с гор за солью спустился, да в Армию попал, и земляки их бесчисленные, на экипировку чемпиону сбрасывались. Гордость джигитов, за земляка, переполняет.
Сбросил халат дорогой, на руки услужливые, канаты одним махом перескочив, клешню мохнатую, ниже колена висящую, вверх жестом победным, вскинул. Зашлась в экстазе толпа.
Ринг в центре зала спортивного, канаты бинтами медицинскими, для белизны обмотаны. Настилу даже брезентового нет, не говоря уж про подложку войлочную. Голый пол, с разметкой баскетбольной. Скамьи длинные, деревянные, из столовой солдатской, вокруг ристалища стоят. В первых рядах - чины высокие, с женами, дочерьми и другими дамами. Подальше - офицеры младшие, прапорщики, "сверчки". Сзади, вокруг и на галёрке - толпа, гыргающая не по-нашему. Правдами - неправдами, собралась толпа увидеть, как чемпион Кавказа, свинью русскую, убивать будет.
В углу красном, кумир их, в трусах атласных, маечке шелковой, боксёрках высоких, невесомых, наканифоленных, чтобы по полу не скользили, подушку угловую, ударами кулаков пудовых, в перчатках боевых, жестких, легоньких, махоньких, сокрушает. Трясется ринг от ударов, силы неимоверной, канаты порваться норовят. Беснуется толпа, ревет, визжит, свистит, сама себя заводит, кровь близкую, расправу скорую, неминуемую, предвкушая.
Тычут пальцы грязные, с ногтями обгрызенными, на дурачка в трусах сатиновых, майке линялой, в полукедах с чужой ноги, в перчатках как шарики первомайские надутых, тренировочных, мягоньких, вреда причинить и младенцу не могущих, в противоположенном от чемпионского углу, мнущемуся.
Гы - гы - гы! Ха - ха - ха!
Гонг. Рефери, судья на ринге, чуть в сторону отпрыгнуть успел. Бросился вепрь дикий вперёд. Будто вентилятор огромный, промышленный, заработал. Слева - справа, сверху - снизу, спереди - сзади, оплеухи летят. Предплечья в кровь, шнуровкой перчаточной изодраны, шкура ошмётками с меня свисает. Рефери, вроде как не замечает, ударов перчаткой открытой, правилами запрещенных.
Как мешок тренировочный, на тросе висящий, по рингу меня, абрек дикий, кругами раскачивает, гоняет. На миг послабления не даёт.
В защиту глухую, уйдя, удачу свою зорко караулю, удары его исступленные, на злость неправедную и силу неистовую, разлагаю, могущество их умеряя. Толкал он меня, толкал, да и уронил на пол, в воду, что исподтишка, коварно, секунданты его, под ноги мне плеснули.
"Не видит" рефери каверзы подлой. Судьи боковые - очки победные, считать не успевают, по сторонам смотреть некогда им.
Брякнулся оземь я, трусы сатиновые треснули, гениталии на пол вывалив. Ржет публика, за животы от смеха хватается, истерикой исходит. Жены офицерские, взгляды, потупив, глаза в сторону отводят, дамы свободные от семейных уз, в ладошку хихикают, дочки чинов больших пятнами пунцовыми покрылись. С мест джигиты повыскакивали, - свист, крики, улюлюканье!
- Убэй его, Аслан! Убэй его!! Убэй!!! Убэй, убэй..., - уж даже не орут глотки, осипшие, хрипят, злобу нечеловеческую, ненависть лютую, исторгая.
Жизнь мою забрать, требует орда шалая. Не понимают, что на сокровенное посягнули, привилегию Создателя, Промысел Его - "Быть или не быть", на себя приняв.
С полу, как Ванька-встанька, вскочил, перчатки о майку вытираю - так положено, после падения. Стойку бойцовскую принял; - готов, по правилам боксёрским, поединок продолжить!
- Три. Четыре, - Рефери считает, в глаза мне не смотрит. Хотя обязан, в глаза смотреть, он тут для этого и определён!
- В глаза смотри, сука, купленная, не было удара!
Не смотрит и не слушает: - Восемь. Де....
Гонг опередил, закончить сделку бесчестную не дал.
По углам, противоположенным, на табуреточки, расселись.
- Ас - лан! Ас - лан!! Ас - лан!!! - зал скандирует. Вокруг угла, чемпионского, почитателей, восторженных сонм, полотенцами машут, речи хвалебные кричат, с победой неизбежной, поздравляют. Кунаки, особо расторопные, ставки принимают; - на какой секунде, Аслан, собаку неверную, гяура ненавистного, завалит.
Секундант, бывший первые полгода командиром нашего отделения, а сейчас старшина - сверхсрочник, лицо, грудь, шею мои протёр, полотенцем мокрым. Резинку трусов, и без того рваных, оттянул, полотенцем, кистью вертя, тело мое, охлаждает.
- Слышь, Василий, ты только полотенце на ринг не брось.
- Умереть решил, коль скоро гоблин защиту пробьёт? Ну-ну: - в усы хмыкнул.
Не успел гонг утихнуть, начало следующего раунда, возвестив, а рефери до конца команду выкрикнуть, "вентилятор" голову набычив, на меня шагает. Свистят перчатки, воздух, рассекая, крики с трибун глуша.
Левой рукой, чуть лишь, под нос, бочком перчатки, аккуратно поддев, голову приподнял, в глаза от ярости безумные, заглянул. Бросил прямой с правой, в разрез наметившийся.
- Как посмел?: - Удивились глаза на миг, в происходящее не веря, зрачки чёрные, по роговице расплескав, да и померкли, поволокой затянувшись в Нирвану, где не бытия ни времени нет, ушли.
В угол белый, нейтральный, отправился. Дамочке, отдельно сидящей, свободной, может даже мэдысэстрэ, подмигнул беззаботно, будто не произошло ничего.
Долго в тишине зала курдюк лохматый, костями набитый, падает. Сначала колени об пол звякнули, эхом отозвавшись. Потом локти и кулаки, в перчаточках боевых, по очереди приземлились. Голова скакнула, как мячик баскетбольный, шея укатиться ей помешала. Нос, пол ободрав, точку в поединке, слизью зеленой, поставил.
Оглянулся рефери в зал, виновато, медленно отсчет вести начал, случившееся кляня. Считай, считай, Иуда, не торопись, до конца раунда чуть меньше трёх минут осталось. Считать тебе - не пересчитать.
Конца счета, не дождавшись, встал со скамьи передней, генерал-лейтенант, седой: - Браво, солдат! И захлопал в ладоши, не громко. Ритм аплодисментов, генеральских, офицеры, тоже с мест поднявшиеся, подхватили:
- Браво, солдат!
Сущности, крови моей жаждущие, уж не визжат в экстазе, в кучку жалкую сбившиеся, притихли, побледнели. А могли бы, и поддержать генерала, как никак - земляк их и одноверец.
- Ты, Игорёк, на врага не злись, душу не мятежь. Мастерство, бойцовское, не в майке шёлковой, не в трусах атласных, не в улюлюканье толпы, дух твой смутить призванных, и даже не в силе прячется. Мастерство в выдержке и знание, Творцом детям своим, дарованном: - тренер, мой, первый, Алексей Фёдорович, великого Валерия Владимировича Попенченко сподвижник, сквозь годы учит:
- Удар, от скорости кулака, правильно поставленного, зависит, и лишь на излёте достигается. Излёт от тверди земной, через большой палец толчковой ноги, в неё упёршегося, зарождается, сквозь всё тело волной, ускоряющейся, проходит. Кулак лишь завершает его, как кончик бича пастушьего, звуковой барьер переходя, деревья с руку толщиной крушит. Чем тоньше кончик, невесомей, тем он хлёстче, тем страшнее удар. Волос обычный, на конце плети, правильно рассчитанной, может прут стальной перебить, а чугун пылью осыпать. Если же скорость его, тройную скорость звука преодолеет, человека, в любую точку на теле попав, убьет. А силён ли мальчонка - пастух, плетью щёлкнувший?
Вот я и щелкнул чемпиона плетью той. Без злобы щёлкнул, лишь место его, указав.
Доброго здоровья, учителю моему, политикой грязной, из большого спорта выкинутого. Не опустился, не спился, в бандиты не пошел; - пацанов дворовых, искусству боя кулачного, бескорыстно, терпеливо, обучая.
- Ну, прощай, солдат. Благодарю за службу, - улыбается, а голос дрожит, у взводного: - Слава и богатство тебя ждут. Хоть и при погонах, но воля вольная светит. В сборную команду Группы Советских Войск в Германии, предстоит тебе отправиться. Не многие чести такой добиваются.
- Это приказ, командир?
- Нет, приглашение.
- Да пошли они все нафуль, с их предложениями. Если рота меня не гонит, я остаюсь.
Долго в тот день шли. Но спокойно. Без перестрелок, без развлечений, без адреналина. Оттого, наверное, и долго, с самого рассвета и до самого заката, до сумерек, которых здесь практически нет. Вот было светло, еще пять минут назад, и вот уже ночь. Не наша ночь, когда приходит отдохновение от жары. Здесь жара сменяется не прохладой - холодом.
Небо тоже не наше, звезд не меряно. Чужие звезды, нам не светят. И
луна, если светит, тоже лишь для видимости, фикции, отвода глаз, мол,
меня видно и достаточно.
Лежать за дувалом, в тенечке - одно, пешкодралом по горам, при
50-градусной жаре, впрочем, кто ее мерил, - совсем другое. Ну, может,
не совсем лежать, отстреливаться, к примеру, или рвануть резко в атаку.
Или просто шмон, зачистку по культурному выражаясь, провести в кишлаке, на предмет наличия оружия, потому, как ночью оттуда шмаляли. Все же развлечение, какое то. Служба то быстрее идет, когда спишь в тенечке, или развлекаешься. Это намного веселее, менее утомительно и
быстротечно, в силу своей опасной головокружительной увлекательности,
чем по солнцепеку маршировать. Маршировать, это я загнул, конечно.
Топать в колонну по одному.
Можно подорваться на растяжке, получить пулю с бура. Интересный
артефакт, с 1800 какого то года. Можно и с АКМа, но с бура романтичнее. Патроны у него трехлинейные - 7,62 мм, от пулемета должны подходить, пуля, почему-то белого цвета, как потускневший, некогда полированный алюминий, или польское серебро. Именно польское, не русское, без чернения. Фильм на гражданке смотрел - "Серебряная пуля", назывался, вот такие же.
Оружие в той стране любят и его здесь множество превеликое, от
тех же буров, с пищалями и максимами, до УЗИ и прочей импортной хрени.
Про холодное - сабли, шашки, палаши, кинжалы, стилеты, на востоке без
стилета нельзя, и т.д., молчу - отдельная песня. Про нагайки, булавы,
дубинки, пики, топоры и дротики - тоже не здесь.
Надежней нашего калаша, нет ничего, может сейчас и придумали что, но тогда не было. 7.62 вроде как солиднее, рельс железнодорожный
прошивает, говорят, не знаю, не пробовал, нет здесь дорог железных. Да и 74-е у нас, у меня, с литерой "Н", единственный в батальоне. Пуля 5.45, со смещенным центром тяжести.
Хорошо, наверное, просто гулять по горам, особенно вдоль горной
речки, ледяной, в кроссовочках, с зонтиком от солнца, с транзистором.
Купаться в ней просто бесподобно, не арык тухлый, с водой вареной.
Божественно купаться. Влетаешь, распаренный, как после русской бани,
у-у-х-х. Благодать, да и только. Мороз по телу иголочками. Где речка
образует заводь, или лощину плесовую, можно рыбу половить, что за рыба
не знаю, похожа на красноперку, нашу, волжскую.
Ловим, ясен пень, с плавающего бронетранспортера, лодок то нет, удочек тоже. Снасти наши особые и надежные, но не стандартные. С ящика РГД, 20 штук, всплывает 5-6 рыбин, с ладонь величиной, точнее, что поймать успеем, пока течением не снесло. БТР не лодка, неуклюжий, как слон, да и сачка нет, руками - граблями, не ухватишь сразу, скользкая она, рыба то.
С Ф-1 меньше всплывает, потому как взрыв, почему-то тише, хотя не в
пример благородней, без черного дыма.
Ушицу сварганить, без проблем, за полчаса можно, в котелке
солдатском, или жестянке цинковой, от патронов. Почему называют цинковой - не знаю, обычная жестянка кровельная, из черного железа, бывшая до обжига в костре, цвета хаки. Есть, конечно, и оцинкованные, но те не красят, и готовить в них нельзя - отравиться можно. А название прилипло, наверное. Навару чуть, но дух - ум отъешь, как у того супа, "что в кастрюльке из Парижу приехал". Но, счастье такое было за всю службу раза 2-3.
Гулять в горах возможно и здорово. Идти по горам ратной колонной,
точнее цепочкой по одному, с полной выкладкой и дополнительной
нагрузкой - тяжкий труд.
По истечении нескольких месяцев нашего здесь пребывания,
обмундирование, положенное в средней полосе, заменили мабутой - формой
южной группы войск. Ну, пилотки там, кители со штанами - шут с ними,
маскхалаты на пустынные и горные - тоже нормально, даже хорошо, но
сапоги!
Сапоги наши, яловые, привычные, по ноге приношенные с германских еще времен. Сапоги, лучшая солдатская обувка всех времен и народов. Сапоги, прошедшие не одну сотню верст, в том числе и по этой земле, - заменить ботинками? Да хоть бы и горнопехотными? Да на хрен они сдались? С носками х/б идиотскими, которые рвутся и сползают, которые мокнут и не сушатся! Вы что, белены объелись, отцы командиры? Это вы, родимые, автобат с санбатом смешите, а не третью роту разведбата - глубинку, для людей знающих. Менять приношенную обувь перед выходом на операцию - нарушение Боевого Устава, кровью писанного. Бучу подняли немалую, да не одни, а с ротным и взводными, их тоже переобуться заставили. Да ни хрена не доказали. Лишь воздух потрясли.
Приехать должен был начальник большой чего-то там, торжественное
построение ему, козлу штабному, нужно было, и чтобы по форме южной
группы войск! Сапоги у нас силой забрали (правда, перед дембелем
вернули, я в них и домой пришел), но портяночки то остались!
Портяночки то вот они, спасительницы солдатские! Влагу мерзкую, с ноги текущую, бережно они в себя принимают, а перемотаешь их, сами и
высушатся на голени, и отгладятся, и опять их сухим местом вниз,
ноженьку от мозолей беречь! В том и сила солдата русского, нога в
сухости и уюте у него находится! Не страшны такой ноге ни холод, ни
жара.
Нет, принципиально, против ботинок никто не протестовал, но их как
минимум пару недель обкатывать надо, да и носочки к ним шерстяные
полагаются, а не х/б, это мы, глубинка, туго знаем! А тут сразу с
парада на войну, да в новых гадах, да в х/б носочках, вроде как на
прогулку в детском садике.
Третья рота на параде шла четко, как на картинке, как доблестные
бойцы РККА на Антанту. Понятно, что гады новые, на размер больше, чем
под носок положено, на портяночках хоть и линялых, но чистеньких, как
влитые сидели.
Под инцидент этот сумел ротный с высокого начальства выбить пехотную амуницию. У разведки ремни кожаные, мягкие, на таскание грузов пудовых не рассчитанные, трубочкой на поясе скатываются. Упряжь, же пехотная - в самый раз. Жесткая брезентуха с плечевыми, перекрестными на спине, ремнями, дает возможность перераспределения тяжести и более слабой затяжки поясного ремня. Все дышать легче солдату.
Сама по себе полная выкладка особо не напрягает - привыкли, но в
нагрузку приходится переть по две 120 миллиметровых мины для самоваров - позывной минометчиков. Они гвардейские станковые минометы на себе
волокут, мы мины. Каждая весит килограмма полтора - два, похожи на
авиабомбы, или на матрешку русскую - кому как глянется, со
стабилизатором, зелененькие, как молодые шишки с елки. Внутри стабилизатора патрон 12-го калибра, от ружья охотничьего, может и не от него, может и не 12-го калибра, но похож. Мощь оказывается в этом патроне бешеная, он же, мля, не 30 граммов дроби плюет на сто метров, а два кило хреначит на несколько сот. Бросают мины капсюлем вниз в минометную трубу, патрон, на шип, наткнувшись, срабатывает, свечой её в небо толкая.
Летит до положенной ей в небе отметки, замирает, переворачивается не
спеша, и вниз, к родной матушке-земле, за своей смертью, а повезет, так и за ещё чьей нибудь жизнью. Лишь через много-много лет подсказал мне один дедок, что охотничьим патроном мина лишь из ствола выбрасывается, а летит за счёт, можно сказать "маршевого двигателя" - горючей смеси, что в ней находится, патрон лишь её воспламеняет.
Смотреть на её полет жутковато и завораживающе, не понимаешь, где
приземлиться должна. Умом знаешь, что не ошибся самовар с наводкой,
нутром же чуешь, сейчас на голову упадет. Летит эта стерва,
покачиваясь, вроде танцует и свистом сама себе акомпонирует. Негромкий
свист, но напрягает. Понятно, что не одна летит, с подружками, вроде на балу, все вальсируют и напевают. И друг на дружку любуются. Бомба
авиационная с воем летит, народ, пугая, эти - с ласковой песенкой, посвистом иволгиным, приласкать тебя хотят.
Вообще все боеприпасы, когда новые, только из ящика, имеют вид
новогодних игрушек. Где только краски такие яркие берут. Краски
флуоресцентные, светятся, переливаются, жаль, что тот, кому такая
игрушка достанется, красоты ее не увидит. Это потом они, после того, как проваляются без дела в противогазном подсумке в россыпи день-другой, приобретают блеклый вид.
Противогазы носили с собой первые недели пребывания в этих краях. Потом плюнули, какие тут на фиг газы, хотя шел треп, что в Кандагаре духи в ущелье кого-то заморили ипритиком. Приспособили подсумки под россыпь патронную, сигареты, спички и всякую мелочь, житейскую, как у девчонок ридикюли. Россыпи 5,45, не менее пятисот штук быть положено. В пачечках аккуратненьких, бумажных - по 20, только бумага сразу разворачивается, потому, как не склеена, да и хреновая для войны бумага, самокрутку не скрутишь, по нужде - не сходишь.
Взводный, покойничек, Царствие Небесное, пачки при загрузке лично
пересчитывал. Возьмешь меньше - получишь втык. Россыпь, сверх 4-5
полных магазинов, по 30 штук в каждом. Магазинов, в зависимости от
подсумка, на 3 или 4 кармашка, плюс один на автомате.
Одно время сдвоенные магазины, скрученные изолентой между собой, носили на автомате, потом в роте мода такая ушла. Глупая мода. Его и одинарный то не сразу вставишь, а двойной можно всю оставшуюся до смерти жизнь совать. Пацаны, в третьей роте, взрослеют раньше других.
Позднее, когда горя хлебнули, стали набивать по 29.Пыль мелкая
глиняная, которой здесь не меряно, даже трава ей воняет, набивается в
магазин, и он, гад, работать отказывается, пока не хряпнешь им по камню, или через коленку. С двадцатью девятью маслятами получается надежнее, при тридцати тесновато им в обойме, двигаются неохотно, пружина толкающая, угол критический переходит, тяжело ей из этого сгиба выйти, пылью припорошенной. Вроде как руку ей, болезной, на сгибе лишков заломили, вроде как устает, не осиливает. Да и то, ясно, железо оно и есть железо, хоть и каленое - устает, не солдат русский, чтобы без роздыху вкалывать, труд свой ратный работать.
Узнать, конечно, можно, дошел до патронника масленок, или застрял,