Хочу рассказать тебе Сказку, которая совсем не Сказка, а самая, что ни есть Правда, которую придумать человеку, не можно. Потому, как Правда, есть Промысел Божий.
Правда, она одна. Её можно, конечно, приукрасить или взбодрить словцом ядрёным, но сути и смысла это не изменяет и Ложью Правда никогда не станет. Правда, от приукрас тех, делается Сказкой, понять которую могут лишь те, для кого Сказка та уготована. И чем чаще Её гусляры поют, да скоморохи в балаганах выкрикивают, тем волшебнее и могутнее Она становится. Люди не русские, так и вовсе осознать Её не могут, сколь им не талдычь. Непонимание их не от скудости ума, заморского. Просто не дано им, потому как не для них сотворёна Сказка была. У них свои Боги и Сказки свои, в которых мы, русские, глупее заячьего хвоста.
Сказки разные бывают; - для князей и бояр, для воевод, атаманов их и воев простых, для гоев и изгоев, для больших и маленьких, для мудрецов и дураков, для мужей и жен, для селян и горожан, для тех и других и третьих, всех не перечесть. Забегая вперёд, скажу, что моя Сказка для тебя и Сказка эта о Любви.
Понимает Сказку, каждый Её слушающий, по-своему и в силу своего разумения. Для скольких же Она человеков складывается, ответить не может никто. Того даже Боги не ведают. Может и для тьмы народу, а может и для одного единого человека, да и тот уж в Светлом Ирии давно. Братину по кругу, во Славу Богов, гоняет.
Чую, возразить мне хотят, - С какого такого, мол, рожна, человек, которому Сказку сложили в Пресветлом Ирии в круге Героев обретается, а ежели совсем наоборот? Этим скептикам отвечу так, - Для тех, кто наоборот, Сказки не складываются.
Сказки, в наш Мир, который называется Явью, приносят сказители, кличут их Каликами перехожими. Они умеют ходить, Путями - дорогами заговорёнными, лишь Им одним ведомыми, сокровенными, из Яви, нашего , подлунного Мира, в Навь, туда, где граница с Правью, Богов Миром, лишь Чуром означена. Хоть и заговорен Чур, для русского человека не преграда Он.
Навь - Мир сакральный, невидимый, потусторонний, Мир наваждения и грёз, Мир счастья и Беды, Мир Радости и Ужаса, Мир, откуда приходят на Землю Матушку Души наши, безсмертные и куда Они уйдут после Смерти плоти нашей, бренной. Уйдут, чтобы снова, как Феникс Птица, возродиться в новой ипостаси, в новом теле.
На Дорогах тех, каждый из нас стоял, и даже ходил взад-вперёд, но уразуметь, что к чему, или камень придорожный прочесть, не всем под силу, а уж Веху, поворотную узреть, и вовсе не Судьба. Потому кружится народ, топчется на одном месте, а выхода не видит, так и плутает средь трёх сосён, что кутёнок, слепой. Впрочем, кто то и видит, да глазам своим не верит. Ну да леший с ними, как говорится, - По Вере его и дано будет. Речь сейчас не про них.
Сказки Калик перехожих, гусляры да скоморохи по Белу Свету разносят, кому то слово лишнее брякнут, а кому то, по умыслу, и недомолвят. Так Сказка - Быль, на легенду - миф, меняется, при этом сути своей, Божественной, не теряет. Сути и смысла не теряет, но хоронит его, от ума недалёкого, корыстолюбого, от глазу недоброго и ворога лютого, прячет.
За горами высокими, степями бескрайними, морями глубокими, где леса дремучие, что по над болотами с трясинами гиблыми, в тумане липком, у края бескрайнего стоят, где Небо с Землёй сходятся, где Хорс, Сын Рода, Солнцем правит, добыл Калика перехожий Сказку эту у Гамаюна Птицы, да мне поведал.
Так ли сумел записать я Её, да до тебя донести, не мне судить, знаю лишь, что если и добавил чего, словом затейливым, сюжет, изукрасив, так-то Правила такие, Сказочные, прагматики пусть не гневаются, пусть тексты мёртвые читают, не для них Сказка моя. Изыски мои Правды не коснулись и сути не исказили, на пользу делу пошли, уши проказливые, воском душистым, сюжетом изворотливым залив.
И всё то, что сказано уже, всего лишь присказка, Сказка будет впереди, наберись, друг мой, терпения, а коль нет его, так неволить тебя нет у меня ни желания, ни времени.
***
Долго ль коротко ли Гамаюн Сказку сказывал, а Калика на ус мотал, пока Лель в свирельку свистел, а Леший с Кикиморой в барабаны да бубны, что мочи было, колотили, и Сам Баян на гуслях наяривал, только уж пора Калике перехожему и честь знать, назад пора воротать, в Явь.
Не век вечный в Нави вековать, Сказка она ко времени хороша, как яичко, расписное на Горку Красную. Поспешать Калике надобно, опоздать в деле его - беды не миновать.
Отёр усы да бороду, сивые, копной пышной, с лица обветренного торчащие, от капель мёда хмельного, забористого, рукавом рубахи льняной, узорами обережными, вышитой.
Вскинул котомку свою, за правое плечо. Гусли-самогуды у левой груди, к сердцу ближе, повесил. Поклонился честной компании, что приют дала, ласковый, за Сказку, услышанную, поблагодарил, да и пошёл тропой тайной, через горы высокие, через реки быстрые, через моря бездонные, болота коварные, в леса дремучие, кондовые, что по краям болот, бескрайних тех, в тумане белёсом, колдовском, дремлют.
Стёжка - дорожка, заповедная, сама под ноги легла, да и покатила, - вверх-вниз, туда-сюда, сколько времени прошло, не ведомо. Да и времени нет там, есть Прошлое, что не воротишь, да есть Будущее, что может за поворотом и вовсе не показаться.
Скоро Сказка сказывается, да не скоро дело ладится. День шёл, али год, али век, то мне неведомо. Да только не успела Кукушка с десяток раз кукукнуть, а Филин мышь сглотнуть, как вышел Калика на Ра - реку, что Волгой ныне зовётся. К костерку моему присесть отдохнуть приговаривается, приноравливается.
- Здравия, тебе добрый человек! Не дозволишь ли, славный молодец, Игорь сын Григория, Вахромея Рода знатного, передых просить у костерка твоего. Роздых ногам старым дать, сапоги просушить, воды ключевой испить. Взамен, милости твоей, Сказку поведаю под гусли - самогуды, Самого Баяна, Велеса внука, подарочек.
- И тебе бы не болеть, пилигрим, скиталец Божий!, - отвечаю, степенно, - Присядь, человек хороший, места хватит, отдохни с дороги, обсушись, чаю с листом смородинным, да таволгой травой испей. Ушицы свеженькой отведай, не погнушайся. Отдохнёшь ужо, а там и Сказку свою расскажешь. Ночь длинная, всё успеется.
Как запомнил, так и тебе сказываю, слова единого не потерял, а за то, что лишнего наплёл, намедни ответ держал.
Отдохнул Калика у костерка моего, плечи расправил, богатырские, глазом сверкнул, озорным, из под брови лохматой, прошёлся бережливо по струнам подарка Баянова. Зубы крепкие оскалив, Сказку свою неспешно завёл.
Давным-давно это было, Бабка древняя облака метлой разгоняла, в ключе воду вилами мутила, носом шмыгая, губой трясущейся, Чудо чудное сулила. Посулённый мерин, и ребятёнкам малым известно, не везёт, жидка нога посульщикова, своим ходом за Чудом пообещанным, Калика перехожий, отправился.
Долго ли, коротко ли ходил - бродил он, по тропам Пращурами заповеданными, по лесам сумрачным, еловым, рощам светлым, берёзовым, по горам высоким, в небо упёршимся, где голову поднять, на верхушку, заснеженную, глянуть - шапку обронить. Там гати на болотах мхом поросли, Водяные за ноги хватают, а Наяды, беспутные, веселиться манЯт. Ну да, милостивы Боги наши, выбрел Калика на остров Навий.
На полянке развесёлой, от трав луговых, духмяной, под Вязом раскидистым, Свароговым, коим Мир Он вязал, Скатерть - самобранка расстелена.
Мёд - пиво в бочках дубовых, квас, что в нос шибануть норовит, на муке ржаной с хреном настоянный, сухарями горелыми крашенный, в братине серебряной, Сурья в кувшине, высоком, с узором хитрым, золоточеканным, фрукты-ягоды, заморские, караваи пышные. В центре Скатерти кабан печёный, Бога скотьего, Велеса, подношение, лука, жаренного, колечками вперемешку с зеленью, обсыпанный.
Конечно, может надо, было бы, про быка печёного, с чесноком, в заду, толчёным, фразу ввернуть, да вот только на скатерти не бык лежал, а кабан.
В Сказке, языком плести можно, и даже нужно, но врать не моги! Не знаю, был ли бык, али нет, но чеснока, брата лукового, в косы, сплетённого, по обычаю русскому, вдоволь было, толчёного тоже, хватало. И хрен есть, тёртый и горчицы - приправы разные, что и глаз вырвут и дух перехватят. Сласти - печенья, варенья - соленья, квашенья - горченья, чего только нет на Скатерти той. А если чего и нет, так стоит только пожелать, вмиг появится!
Пируют дружно и Нави и Прави Постояльцы, к ним и Калика перехожий из Яви, к часу урочному, подоспевший, примкнул.
Пиром, Сам Баян заправляет, указы-наставления слугам, невидимым раздаёт, чтобы никто из гостей дорогих, вниманием заботой Хозяйской, обделён не был.
И Боги здесь, и люди, и жить, и нежить лесная и морская, и болотная, и подземная, все пируют, Хозяина славят.
Сколь дней, а может и лет гуляли, а может и веков, сколь песен перепели, сколь мозолей на ногах от плясок разудалых натёрли, сколь ног, рук, лап и хвостов, ушей и носов, в хороводах, поотступали, никто не упомнит.
Пресытились, угомонились, час Птицы Гамаюна, Сказку сказывать, приспел. Для неё и собрались, да за весельем буйным, чуть не забыли вовсе.
Перед Вязом Свароговым расселись, разлеглись, развалились, распластались, растеклись на Матушке сырой Земле вперемешку, жить с нежитью, Боги с человеками. Музыканты мелодию заветную, повели.
***
Издалёка Сказку свою Гамаюн начал, по обычаю древнему, что из Покон веков, Предками, для Сказок, завещан.
Пока Гамаюн сюжет развивал, присказками - прибаутками сыпал, кое-кто из слушателей и вздремнуть успел, а кое-кто и пображничать. И года минуть не успело, как до сути дела Гамаюн добрался. А суть была стара, как Мир и юна, как первая Любовь, одновремённо. Ну, и конечно, не на один порядок, суть короче была.
Жил - был в краю светлом, что Русью зовётся, мальчонка один. Время незаметно бежало. Детство - весёлые денёчки да отрочество беззаботное, как сон пролетели. Юность пришла, пора настала ремеслом овладевать, в земли дальние, северные учиться ехать. Погоревали батюшка с матушкой, да делать нечего, отпустили.
На Земли макушке, меж рек извилистых, рядом с морями ледяными, городок северный, с названием смешным КотОв Лаз, расположился.
Училище государево там есть, на речников юношей учат. Герой наш, здесь же, на четыре года, ближайших, приютился.
Девять рублёв, ассигнациями, в кошт ему определили.
Форму матросскую дали. Красивая форма. Лучше, наверное, и не сыскать. И повседневная есть, и парадная, и летняя, и зимняя, и черная, и синяя, и белая. И фуражка, с козырьком блестящим и шапка - ушанка, мехом чёрным отороченная, с кокардой - якорем уборы головные те.
И ботиночки, мозолей делатели, кожаные. Ботиночки, правда, одни и на зиму и на лето. За то, что ног матросских не жалеют они, их гадами нарекли.
Ну да ничего, стерпелся и с ними, мальчонка, курсантик наш.
***
Познать пришлось в дни - месяцы первые, тоску непросветную по друзьям далёким и местам родным, и голодные харчи казённые, после пирогов матушкиных, несъедобные.
Да всё когда то приедается, притирается, претерпевается, свыкается. Так и юноша наш, молодец красный, пообтёрся в местах новых, притерпелся, да и сжился - сроднился, друзей верных, найдя.
Весна, северная, хоть и поздняя, но дружная. Цветёт весна та цветом черёмуховым, буйным, лугами заливными на вёрсты дальние раскинувшись. Лето, пору короткую на северах наших, придти торопит.
В мае месяце разъезжаются курсанты старших курсов на практики разные, знания, полученные на деле испробовать. Младшие курсы одни остаются. Их с танцев, как салажат мелких, гонять некому уже.
Хоть и строгое училище, да и в нём, кое какие послабления - праздники имеются. Дискотеки вечерние по дням выходным, самые долгожданные из них. На балы те, импровизированные, девушки - красавицы со всех сторон, окрестных, съезжаются. На женихов потенциальных посмотреть, себя показать, стать свою в танцах продемонстрировать.
***
И был тогда май! И кипела цветом черёмуха, аромат, дурманящий на вёрсты разнося! И кровь в жилах жгла, и голова кружилась, а сердце любви жаждало! И был бал, и был танец белый, и шла к герою нашему дева - красы неземной, Колдунья! Дева - вампир!
Для каждого мужчины, девы - вампиры разные, но для каждого они так же неминуемы в жизни его, как и смертушка. Дев тех, по заклятию злому, тёмному, которое мужикам, правдами-неправдами, как не усердствуй, не обойти. А юношам, молоденьким, лиха не хлебнувшим в жизни ещё, и тем более.
Для кого-то колдунья та, с кудрями белыми, плечи игриво ласкающими, для кого то, как огонь неуёмный с космами, рыжими.
У героя нашего, такая тоже есть, в фантазиях тайных, та, за которой и в огонь, и в воду, и на света край, пойти не страшно, лишь помани она пальчиком единым. Женщина его, с волосами прямыми, как воронова крыла цвета, иссиня чёрного, антрацитом блестящими, чуть ниже плеч волной лёгкой завивающейся, с глазами, как чаруса болотная, зелёными, чёлкой небрежной полускрытыми.
Вот через зал идёт она, в одеянии, как кровь, рубиновом, женщина вамп, курсантика нашего, мечта, несбыточная, кошмар его блаженный, ночной. Мушка - родинка в уголке уст её, сахарных, приоткрытых чуть, темнеет. Зубы блеском хрусталя горного, сияя, очи, молодецкие, слепят. Грудь высокая, как дыньки спелые, солнце юга в себя, вобравшие, через вырез смелый, в такт шагам, вверх-вниз, колышется, выпрыгнуть норовят.
Чулочки капроновые, чёрные же, со стрелочкой - шовчиком, сзади, на ножках стройных, юбчонкой чуть место потаённоё, запретное, прикрывающей, взор молодецкий магнитят, силой невообразимой, цепью железной, к себе приковывают.
Женщины те, мужика наизнанку вывёртывают, и как телёнка за хлеба, куском, в любую сторону уведут. И взбрыкнуть теляти тот не смеет, лыбится глупо, по рабски, лопочет несусветное и идёт, идёт, куда ему укажут, хоть в омут, хоть в пропасть.
Женщина - Вамп, возрасту не имеет, и старуха древняя, мальчонку - несмышлёныша одурманит, и девчонка - нескладёнышь, старичка - пердушка , доходягу, хошь мудреца, хошь глупца, под каблук загонит. Как вошь на аркане уведёт. Ни облик её, ни фигура для мужика, страстью охмелённого, значения не имеют, для окружающих она хоть мартышкой вертлявой, хоть коровой, неповоротливой, казаться может. Для него же, никого, в целом Мире, прекрасней, нет. И откуда у женщин тех наваждение это, чары колдовские, вам ни один мудрец не ответит.
Счастью своему, не веря, сердце кровь ударами иступлёнными, по телу погнало, естество мужицкое, вмиг насторожа, мысли последние из головы, затуманенной, напрочь вышибив.
За колдуньей, от толпы отделясь, как ромашка полевая, на фоне розы, неприметная, девчонка идёт. Фигурка хрупкая, по молодости лет, несуразная, в формы, что мужиков прельстить могут, не сложившаяся пока. Платьице, ситцевое на ней, цвета неброского, к подбородку притянутое, с вензелями простенькими самошвейными, на грудке детской, топорщится.
Туфельки, потёртые, на ножках тычинках, с коленками выпирающими. Волосы, русые, до плеч не достающие, в завитушках волнистых, на головке вскинутой надменно, растрёпаны.
Носик курносый над губами сжатыми, как у ребёнка упрямого, в угол поставленного, настырно сопит. Глаза светлые, словно небо рассветное, сияющие, через ресницы длинные, с лица, парфюма от рождения, не знавшего, насмешливо, с вызовом смотрят, Счастьем лучатся.
Вот как бывает в жизни, нарочно такое не измыслишь. Как серпом по месту причинному жахнули, нашла на камень коса, молодецкая. Сердце в бездну ухнуло, затрепетало, захолонуло.
Тёмные силы или светлые, незримые и необоримые, шутки шутят, с пареньком нашим, внуком Даждьбоговым, выбор ему сделать, собственный, предлагая.
Лебедь прекрасная или утёнок, гадкий? Мечта Навью навеянная и Явь взаправдашняя.
Боги наши, Волю свободную, внукам своим вверяют, на выбор последних, Фортуну предлагая. Вверять то вверяют, но, некоторых человеков, выборочно, ещё и блюдут, от действий опрометчивых, или случайностей каких, упреждая. Мальчика нашего блюли!
Вольно ли невольно ли, человек выбор свой делает, не ведомо. С одной стороны смотреть, вроде как вольно, с другой же, если зайти, так вроде и невольно. Что в голове у человека в тот момент срабатывает? Не пытайте с ответом, не знаю! И Калика перехожий не знает, а Птица Гамаюн тем паче!
Зачем Силам Высшим, контроль тот нужен, никто из смертных сказать не может.
Хотя, явление это вполне зримое - опоздал, скажем, человек на самолёт, на который ещё час назад, стремился, огорчился, ругался в отчаянии, а самолёт тот, возьми, да разбейся. А вот сто человек не опоздали, по расписанию полетели, радовались, что рейс не задержали. И где они сейчас?
Или бежал не глядя, через дорогу, да и упал, на ровном месте, хоть и в грязь лицом, да не под машину, что в аккурат его метила. А толпа, вокруг, над невезунчиком тем, смеётся. Пусть посмеются, не жалко, на то и толпа.
Случайностей тех не меряно. Хотя, с другой стороны, людям, ведающим, известно, что случайностей не бы-ва-ет, интриги-происки это Кащея Безсмертного - Чернобога. Шутки у Него такие, невинные.
Очнулся мальчонка от дурмана - травы Навьей, рукой в сторону подарочек Кащеев отвратил, да и шагнул навстречу девчонке невзрачной.
Как с утёса отвесного, что в океане - море одиноко высится, Душа его в небо взлетела Соколом ясным, да и кинулась вниз, безстрашно, половинку свою вторую, признав, счастья волнами, расплескавшись, возликовала Душа.
И уж не утёнок гадкий, в объятьях его, - Соколица, трепетная, горячая, быстрокрылая! Метаморфозы те, уму человечьему не под силу. Танец белый, что свёл их, во вздох единый, один-единственный, пронесся стрелой калёной.
Увидел парень половинку Души своей, в кутерьме жизней прошлых, потерявшуюся. Но ведь и она, с колдуньей рядом, шедши, его угадала, тожь половинка, и тожь исконная. Потому и голову надменно держала, и смотрела по хозяйски, испытующе насмешливо - признает или нет?
Тела и лица их, в жизни этой, новые были, так, что пройти мимо, легче лёгкого. Пройти и не заметить никогда. Счастье своё навсегда потерять.
Подругам её, возвращая на миг, до танца следующего, понимал молодец, что уж никогда они не расстанутся, потому, как расстаться им не суждено вовсе, до скончания дней, до Мира гибели, до Вселенной конца. И, даже когда уже ни-че-го не будет, и Света этого не будет, они всё равно будут вместе.
И глазом моргнуть не успел, а её уж и след простыл! Нет её день, нет её год, нет её век. И жизнь не мила ему, кончилась жизнь для него.
Перевернулся день майский, светлый, мраком чёрным беспробудным. Черёмухи дух, уж кровь не будоражит, цветов кипень не радует. Закручинился паренёк наш, Сокол ясный, примерещилась Соколица ему, взмахнула крылом, да и пропала, растаяла в тумане непроглядном. Сна видение, наваждение весеннее.
Тоска кручина разум накрыла, веки от слёз набрякли, комок в горле душит, Свет не мил стал. И Карна и Желя печали и страданья сестры, стоят над ним, пригорюнившись, горьки слёзы в землю, роняя.
***
Колокольцев звон серебряный рядом, звоном весёлым, звенит, поднял глаза юноша, а перед ним зазноба его смеётся радостно. Щёки румянцем горят, зубы жемчугом сверкают.
И смеётся, и смотрит нежно, и льнет, как котёнок, а под глазом, что прямо в сердце дружка милого смотрит, синяк, цвета спелой сливы, красуется.
Ластится, жмётся, вину свою, нечаянную, за боль душевную его, загладить норовит, и речь, скороговоркой северной, слова, от волнения, глотая, такую сказывает,
- Не успела я, как к подружкам подвёл ты меня, и глазом моргнуть, да от вздоха нашего, в танце белом, единого, одного-единственного, дух перевести, а уж в круге стою, фуриями - мегерами, злюками - змеюками, горгонами заморскими, окружённая. Бросаются на меня, шипят, что тебя увела, украла у товарки ихней.
Да ведь как же от самой себя кого-то увести-украсть можно? Испокон веков вместе быть нам завещано. Что змея, против Соколицы твоей, в бою открытом, сделать сможет? Разве что пошипеть! Да куснуть исподтишка, подленько, ну уж и задала я ей трёпку, век помнить будет, шкура змеиная, клочками в стороны летела!
Богами, на суженого только мне, пусть и в полглаза, не заглядывается. Отбила я у Нави тебя, теперь только мой ты! До дней скончания, мой, до Мира гибели, мой, до Вселенной конца, мой! И, даже, когда уже ни-че-го не будет, и Света этого не будет, всё равно моим будешь! Никому тебя не отдам не Нави, не Прави, а уж Яви и подавно!
Валькирия я твоя, и другой не будет у тебя! На все жизни твои, и прошлые и будущие. Одна я для тебя, а ты для меня один!
И сели они на зелену траву, под черёмухой, цветущей, лепестками, что снег белый, осыпавшими их, и смотрели друг на друга любовалися, любовалися - целовалися - миловалися, в любви не объяснялися, потому как любовь их стара, как Явь с Навью и вечна, как Сама Правь. И слов им не надо говорить, все слова сказаны, а что не сказаны в глазах их, отражаются. Чувства в них без слов читаются.
И были они вдвоём во всей Вселенной! И крылья их, соколиные, небо дерзко рассекали, и Солнце светило только им, и времени для них не было, лишь миг один, лишь вздох единый, один-единственный, как жизнь.
***
Скользнула змейка, чёрная, в траву молодую, прочь поползла, телом виляя, юркнула под корягу осиновую, ударила о землю хвостом, шкуру, чёрную с себя сбросила.
Встала с земли, женщина, красы неземной, с волосами прямыми, воронова крыла цвета, иссиня чёрного, антрацитом блестящими, чуть ниже плеч волной лёгкой завивающейся, с глазами, как чаруса болотная, зелёными, чёлкой небрежной, полускрытыми. В одеянии, как кровь, рубиновом. Мушка - родинка в уголке уст её, сахарных, приоткрытых чуть, темнеет. С клыка, перламутрового капелька яда, стекает, но уж вроде, как и не змея, вовсе. Мечта Навью навеянная, недавняя, молодца нашего.
Губы кривя, носом вертя, каблуками вострыми землю коля, цветы -первоцветы весенние, полевые, пиная, вошла она в лес дремучий, мрачный, еловый, кондовый. Стёжка-дорожка под ноги ей вмиг вывернулась, услужить госпоже готовая. Вывернулась, да и понесла за долины широкие, моря глубокие, болота непроходимые, в горы высокие, где на верх взглянуть - шапку потерять.
Долго ли, коротко ли, может день, может год, может век, дорожка её несла, но лягушка и комара сглотнуть не успела, а Филин с десяток раз проухать, как вошла она в ущелье тёмное, камнями, дикими, вострокраими, усыпанное. В ладоши и раза хлопнуть не успела, а уж сущности, не люди - ни звери, не жить ни нежить, порождения кошмарные, Царства Кащеева, Аида Князя, бегут услужливо, носилки, золочёные, с балдахином шёлковым, тащат, каменьями самоцветными, изукрашенные. Сила незримая вверх её взметает, на подушки лебяжьи нежно усаживает, поспешая, но бережно, в пещеру, что в конце ущелья виднеется, несёт.
Влекут её носилки золочёные по лабиринтам изогнутым, хитрым, с проходами невидимыми, тупиками несчитанными, безвозвратными, поворотами ломаными, бесконечными, по галереям гулким, мрачным, под сталактитами солЯными, зубами драконьими, в любого, кто без спросу здесь окажется, вонзиться готовыми, насквозь пронзить, насмерть загубить.
В зал, огромный, в скале, неведомо кем и когда вырубленный, входит. Гнилушки болотные, в черепах человечьих и конских, по стенам, заплесневелым, развешенных, светятся сквозь глазницы пустые, отблески свои на богатства Кащеевы, бросают.
Богатства же те, всеми огнями Аида, Мира подземного, переливаются. Свет особый, здесь, безжизненный. Цвета, правдивые, в Мире Горнем, искажает он, наизнанку, выворачивая. Что под Солнышком голубое, он серым сделает, что красное - чёрным, яркое в блеклое переиначит, живое умертвит вовсе. Свет здешний, жизни дать ничему не может, ни травинке, ни былинке, ни деревцу, ни скотинке какой, ни комару последнему, а уж Человеку и подавно.
Каменья здесь самоцветные, адаманты гранёные, рубины платиной окаймлёные, бирюза в серебре, яхонты синие и яхонты красные, и яшма, и агаты, и опалы, и янтарь, Живы слеза, в золоте рыжем, в сундуках стопудовых, железом калёным обитых, с замками хитрыми и перлы здесь, с петушиную голову величиной, в корзинах бессчётных. Диадем, да бус, да брошек - подвесок, серёжек, да кулонов, всяких - без счёту здесь.
Кубки платиновые и серебряные, золотые и палладиевые, блюда и кувшины, вещицы разные, названия и предназначения неизвестного. Монеты круглые, чеканные и рубленные с небрежением.
И плети степняцкие здесь, и нагайки казацкие, и струны Вавилонские, и зелье Китайское, и сети невольничьи, Персидские, и цепи с кандалами, железными, и пули пищальные, и ядра метальные, десятком колец между собою сцепленные, накрепко связанные, и арканы здесь, и стреножники. Клещей и крюков для дыбы, немеряно.
Самострелы арбалетные с болтами железа калёного, кольчугу ли кованую, кирасу ли катанную на раз пробьющими.
Тараны с головами бычьими и бараньими, бронзы чернённой.
Онагры с пращами из шкур драконьих, катапульты, с рычагами, трёхсаженными, жилами воловьими в ногу конскую толщиной, перевитыми.
Шелома с кольчугами, латы и наручи, нагрудники и наплечники с наколенниками.
Мечи со щитами, булавы с топорами, секиры и кинжалы обоюдоострые и простые, акинаки и стилеты травленные, с ручкой - прихваткой кости рыбьей, ломкой, без стилета травлёного в деле колдовском не обойтись.
И стрелы здесь, и пики с наконечниками стальными и костяными, луки для забавы и охоты, луки для конного и пешего, луки двухсаженные и с мизинец и колчаны такие же в рядок рядышком с ними лежат, сёдла и сбруи конские, и упряжь не понятно, для каких существ, незнамых учреждённая.
Меха соболиные и лисьи, беличьи и куньи, барсуковы и песцовы, сурковы и рысьи, шкуры ведмежьи и волчьи, козлиные и лошадиные, воловьи и кабаньи, лосиные и оленьи, косульи и слоновьи, змеиные и драконьи, и не ведомо чьи ещё, навалом в углу свалёны.
Зелья колдовские, приворотные и отворотные, ядовитые и дурманящие, сладкие и горькие, сонные и безсонные, кислые и пресные, веселящие и тоску, хоть в петлю полезай, нагоняющие, и незнамо какие ещё и для чего. Князьям и черни дворовой, боярам и холопам, гоям и изгоям, людям и нелюдям уготованные, в амфорах, пузатых, высоты сажени косой, особливо стоят, без числа, без счёту.
Говорил - говорил, а малой части не назвал, даром, что язык без костей, да и то устал.
Если сказать, что у Кащея всё было, это против истины пойти, что в Сказке никак нельзя, - Ковра - самолёта у Кащея не было, подручные его в ступах всё больше летают, или на метле.
Гуслей - самогудов тоже не было у Него, не дарил ему Баян Гусель-самогудов, и простых не дарил.
И свирельки Лелевой, нет здесь, она заговорённая у Него, и только для полюбовников играет.
Дудки Нильсовой здесь и вовсе не ищи, она из чужой нам Сказки, хоть для уха русского и понятной, но всё ж таки для свеев, что через море - окиян от наших земель обитают.
В центре зала на троне, вершиной в потолок зала, высоты неимоверной, упирающегося, из цельного адаманта, цвета чёрного, мастерами подземными, умельцами подневольными, высеченного, сидит Кащей Безсмертный - Сам Чернобог, Вий племянничком Ему приходится, а Белобог так и вовсе Брат Родный, и Враг лютый в Лике одном и образе Едином.
Кольцо, в ладошку детскую шириной, с шипами по верху, золота червонного, самоцветами усыпанное, голову его венчает. На пальцы, с ногтями, холёными, перстни безценные, впритык к друг другу, без просвета, нанизаны.
На груди, Пентакль, рубиновый, вверх ногами перевёрнутый, на цепи платиновой, с руку толщиной, цветом крови венозной, сверкает мрачно.
Лик его, бледный от Солнца Ясного нехватки, красив неимоверно и ужасен бесконечно. Глаза молнии чёрные мечут, на чём не остановятся, в пепел осыпают.
Змей, длины неузримой, возле трона Его, кольцами свившись, не моргая и преданно на сестру свою ненаглядную, на Кащея Дочь, любимую, на Нимфу подземную, Наяду болотную, Шалунью лесную, Русалку речную, Сирену морскую, Шуршиху степную, Шептунью пустынную, на женщину красы неземной, в одеянии, как кровь цвета, рубинового, не моргая, смотрит.
Поведи бровью Она, любого, как жерновами мельничными, кольцами своими, в пыль перетрёт, да по ветру развеет. И Стрибога, ветров хозяина, позволенья не спросит.
Мушка - родинка в уголке уст её, сахарных, приоткрытых чуть, темнеет. Глаза - чарусы болотные, гневом сверкают. Язык, жало раздвоённое, с клыка, блеска хрусталя, горного, капельку яда смертного, слизывает. Рот от злобы перекошённый, губой дрожащей не речь человеческую молвит, а шипом шипит змеиным,
- Батюшка Кащеюшка, Братец Змеюшка, помогайте горю моему, горемычному. Не в силах я, слабы чары мои, сама Лада, Богородица, крылья над ними распростёрла, цветом черёмуховым укрыла, Макошь, Долю, Дочь Свою, Судьбу светлую, радостную плести для них принудила, Недолю прочь прогнав.
Баян на Гуслях своих им играет, Лель свирель терзает, Леший с Кикиморой в барабаны с бубнами, что мочи есть, наяривают. Слух по земле ходит, что внуку Даждьбогову и Валькирии его, Боги счастье на заре веков сулили. Да только сулёный мерин не везёт, слаба нога посульщикова, помогайте, выручайте, дочь и сестру свою, опозорил он меня, от приглашения моего на балу отказавшись, а через меня и вас осрамил.
Поспевать надо, заклятие зловещее, наложить, семью печатями, колдовскими опечатать, чтоб ни у кого сломать их не получилось. Пока Белобог во сне миражи навеянные рассматривает, пока Велес думу печальную думает, а Род ослеп от слёз горючих, детушек своих обманутых оплакивая, поспевать надо дельце грязное состряпать, отомстить, отравить, в канаву сточную скинуть, растоптать, унизить, надсмеяться.
Шевельнул кольцом тела своего Змей, затряслась Мать Сыра Земля, всем телом вздрогнула. Моря - окияны волнами вздыбились. Ветры злые, деревья вековые, крушить зачали. Реки вспять обернулись. Скалы старые осыпались и новые народились. Вулканы спящие проснулись, пепел чёрный в небо, выплюнув, Солнце, затмив, потоки огненные, изрыгнув.
Спят Боги Белые, не видят, как посул Их, на Заре веков, людям молодым, данный, в прах превращается, в катакомбах Кащеевых, ложным светом светя. Не видят, не знают, и знать не хотят. Спят в чары злые закованные, во времена Володимира Красна Солнышка, детьми - внуками своими забытые. На поруганье, татям с Земли края, обратного, отданные.
Спят в печали обморочной, а Ладе, Богородице, с Баяном, внуком Велесовым, с наваждением тем, одним не справиться. Не разбудить Их, как не кричи, подмогу зовя, как в бока не толкай.