Аннотация: В детстве она мечтала стать актрисой...
СТРЕКОЗА
Она никогда не бывала в этом городе, хотя по рассказам матери знала его так хорошо, словно прожила в нем всю свою юность.
Смутное, неопределенное желание побывать в нем томило ее так же, как героя рассказа Герберта Уэлльса "Зеленая калитка": поехать туда, найти заветную калитку, открыть ее и увидеть за ней пантеру, играющую в мяч! Но она прекрасно знала, что чуда не будет, даже уэлльсовский министр не нашел за калиткой ничего, кроме тьмы.
А она ведь никогда не была министром. И не было в ее жизни ни почестей, ни власти, ни свободного времени, которое она могла бы посвятить праздной поездке в маленький городок, где родилась ее давно ушедшая мать...
В детстве она мечтала стать актрисой. Однажды ей показалось, что мечта осуществилась: незадолго до войны ее пригласили сниматься в картине о Грибоедове. Ей, как и ее героине Нине Чавчадзе, в ту пору было семнадцать лет. Многие считали ее красивой.
Но ни красавицей, ни настоящей актрисой она так и не стала. Год она прожила со своим первым режиссером и первым мужчиной. Надеялась, что в следующей его картине она сыграет главную роль. Но следующей картины не было - он оказался настолько слабым режиссером, что из кино ему пришлось уйти; стал работать помощником в небольшом передвижном театре, куда, на выходные роль, устроил также и ее. Вскоре из этого театра он также ушел. Расстались они легко. Больше она его не видела.
Некоторое время до начала войны она много ездила по стране, меняла театры, но так и не сыграла ни одной значительной роли; ее героини никогда не произносили на сцене более двух-трех фраз.
Как только началась война, она поступила в один из фронтовых театров. В начале сорок третьего театр ее в полном составе спустился на парашютах в расположение партизан. Все актеры были награждены боевыми медалями, и она в том числе. Но медаль не помогла ей получить ни одной более интересной роли. Да она и не мечтала об этом - была настолько умна, что сознавала - на большее она не способна.
После того, первого, были, конечно, в ее жизни и другие мужчины. Но ни с одним она не оставалась достаточно долго, чтобы привязаться к нему по-настоящему. Если уходила она - никогда потом не жалела, если покидали ее - не страдала. Не потому, что была холодна и равнодушна. Просто приучила себя к мысли, что длительного счастья в жизни быть не может. Да и не нужно было оно ей, как кукушке не нужно свое собственное гнездо. Может быть, гнездом для нее был тот далекий, никогда ею не виденный городок, о котором она так много слышала от матери?
Может быть...
...Служить она осталась в том же театре, с которым путешествовала по фронтам. После войны почти полностью сменился его состав. Она была единственной актрисой, кто остался в труппе после преобразования театра в Областной передвижной. Она уже не ждала перемен ни в своей театральной судьбе, ни в суетливой, беспокойной жизни. Она только все больше уставала и все чаще думала о том, как бы вырваться и съездить в мамин городок, чтобы хоть на день отделаться от мелких забот, которые занимали все ее время и все ее мысли...
... На завтра начинались гастроли ее театра в областном центре, расположенном в полутора часах езды от того городка, в который она всю жизнь стремилась попасть, да так ни разу туда и не съездила.
Сегодня она была совершенно свободна: выдался, наконец, ничем не занятый, просторный день.
В шесть утра она уже сидела в автобусе. Сперва с интересом смотрела в окошко, но вскоре ей это надоело; дорога была однообразной, она незаметно задремала. Проснулась, когда кто-то тронул ее за плечо: приехали. Вышла. Огляделась.
Перед нею была маленькая, почти замкнутая со всех сторон площадь, окруженная рыночными рундуками и одноэтажными домиками. На противоположной стороне площади стояло несколько мирно жующих лошадей с подвязанными к мордам торбами; рядом - телеги, нагруженные мешками, кочанами капусты, яблоками. Городок жил своей негромкой, деловитой жизнью: торговки раскладывали товар на рундуках; подле них уже собирались покупательницы; прокатил разболтанный грузовичок; беспрерывно и ненужно звеня, проехал бородатый велосипедист; спешили на автобус пассажиры...
Сквозь разомкнутый между домами проём она увидела деревья - там был не то парк, не то подступивший к домам ближний лес.
Но оказалось, это не лес, а просто маленький, запущенный сквер. Она пошла по негустой аллейке и в конце ее увидела полуразвалившийся бассейн; наверное, когда-то в центре его бил фонтан.
И вдруг она вспомнила - это то самое место, где давным-давно встречались влюбленные, где познакомились ее отец и мать.
Она подошла ближе. Где же голый бронзовый мальчик верхом на тритоне?
От мальчика осталась только одна толстая, неискусно сработанная нога. Но тритон был. Уродливый, позеленевший, весь в птичьи следах, с нелепо разинутым ртом - но был! Тот самый...
Солнце пробилось сквозь негустую листву, блеснуло на консервных банках, осколках стекла, заполнявших дно бассейна.
Она присела на край полуразрушенной стенки. Внутри бассейна, у самой стены росли желтые цветы - то ли одуванчики, то ли куриная слепота. А над ними, сухо потрескивая прозрачными крыльями, летала стрекоза. Она то стремительно и угловато снижалась почти до земли, то косо, резко взлетала вверх, на мгновение исчезая в солнечном луче. Потом снова устремлялась вниз, проскальзывала под цветами, отчего они радостно вздрагивали, и опять исчезала в луче, словно растворялась в воздухе. Ее полет, и неяркое небо, и эти ненарядные цветы, и даже зелено-медный тритон, - все показалось женщине таким прекрасным, что у нее сжалось сердце. Где-то в самой глубине ее сознания затеплилось что-то похожее на радость. Но и радостью это еще не было; только ощущение освобождения. Просто стало легче дышать. На одну только секунду. Но и этой секунды оказалось достаточно, чтобы отступила куда-то постоянно преследовавшая ее уверенность, что жизнь свою она прожила попусту, бездарно, ничего не добившись, никого не согрев; подходила старость, а с нею и тяжесть одиночества...
Она непрерывно следила за угловатым и вместе с тем поразительно изящным танцем стрекозы. Та иногда останавливалась в воздухе. Крылья ее начинали трепетать так стремительно, что казались пропеллером крошечного вертолета. Повисев неподвижно в воздухе, она устремлялась к земле и, не долетев до нее, опять взвивалась. Тогда, на просвет были видны сочленения ее прозрачных крыл, словно нарисованный в пространстве совершенный чертеж.
"Как жаль, что я не могу услышать ее мыслей, - подумала женщина, - ведь не зря же она отлетает от меня... Я где-то читала, что стрекозы передают приказы своим сородичам за одиннадцать километров. Значит, есть же у них свой, недоступный человеку язык?..."
--
Простите, пожалуйста... Не сочтите мои слова за назойливость, но я не могу отделаться от ощущения, что где-то уже видел вас...
--
Женщина подняла голову - перед ней стоял человек с негустыми, седыми волосами, без улыбки глядел на нее.
--
Она хотела, было, досадливо отмахнуться, но лицо у него было вовсе не нахальное, а умное и немного грустное. К тому же он был так же не молод, как и она.
--
Возможно, - сказала он сдержанно.
--
Вы сердитесь? Напрасно. Но если вам неприятно мое присутствие, я уйду...
Она промолчала, следя за трепетом стрекозьих крыльев, и вдруг доверчиво спросила:
--
Вы не знаете, сколько живут стрекозы?
--
Сколько живут стрекозы? - изумился он. - Не знаю, конечно...
--
Жаль! Мне вдруг захотелось, чтобы люди, умирая, превращались именно в стрекоз... Может быть, моя мать...
--
Вы думаете? - ошеломленно спросил он.
--
Нет, конечно... Просто мне этого очень захотелось... Так вы говорите, что где-то видели меня? Давно?
--
Не знаю. Но я определенно помню ваше лицо... Еще раз извините...
Он поклонился, собираясь, было, отойти.
Но ей не захотелось, чтобы он ушел. Она понимала: в ней заговорило пустое актерское бахвальство, которое она так не любила в своих товарищах по профессии, но все же...
--
Меня зовут Валерия Николаевна Колосова. Вам ничего не говорит это имя?
--
Простите, ничего... Но мы с вами, оказывается, тезки - мое имя тоже Валерий, и тоже - Николаевич!
--
А в детстве меня называли Лера...
--
Ну, тут мы разминулись - меня Валькой...
--
Вы знаете этот городок?
--
Я здесь родился.
--
А я раньше никогда не была. Мать мне рассказывала. Он очень изменился с той поры... с довоенного времени?
--
Немцы почти полностью уничтожили город, - заговорил он негромко. - Большинство жителей старшего поколения загнали в церковь и сожгли... Молодежь, что не успела уйти в лес, угнали в Германию. Меня с сестричкой тоже. Мне было шестнадцать, ей - тринадцать...
Валерия Николаевна молча смотрела ему в лицо.
--
Нас было девять человек отсюда... из нашего городка. По дороге мы сговорились попробовать сбежать. Большинство не добралось до леса... Их перестреляли. Сестренку тоже. Трое спаслись. Куда делись остальные двое - не знаю. Я их больше не видел.
--
Простите, - произнесла Валерия Николаевна, - Я тут со своими глупостями...
--
Ну, что вы...
Стало тихо. В этой неловкой тишине было слышно только легкое потрескивание стрекозиных крыльев.
--
Знаете, мать мне часто рассказывала об этом бассейне, о фонтане, о бронзовом мальчике. А от него остался только обрубок. Да этот страшный позеленевший тритон.
--
Я помню, у него из ноздрей били две тонкие струйки, - сказал Валерий Николаевич. - И еще - учитель истории в школе рассказывал, что здесь когда-то был большой губернский город. В прошлом веке. И жил тут последний в России губернатор, плут и лихоимец. Чтобы скрыть растрату казенных сумм, собрал он с жителей так называемое добровольное пожертвование вроде бы для закладки городского парка и постройки фонтана. Купил где-то по дешевке этого бронзового мальчишку, а остальными деньгами попытался покрыть недостачу в казне. Да не успел - накрыли его, судили, сослали в Сибирь. А нового уже не назначили - как раз тогда ликвидировали губернаторство.
--
Интересно. Об этом мама не рассказывала.
Валерия Николаевна встала.
--
Вы не подскажете, где здесь можно поесть? - спросила она. - Я очень голодна - ничего не ела со вчерашнего обеда.
--
Понятия не имею. Я тут тридцать лет не бывал. У меня здесь никого не осталось...
Валерии Николаевне стало неловко. Недавнее хорошее настроение куда-то улетучилось, и снова охватило ее то тяжелое чувство несвободы, какое всегда наползало на нее во время читки на труппе новой пьесы и распределения ролей.
"О, господи! - подумала она. - До чего же я бездарна! Вечно попадаю впросак!"
Они вышли на площадь, медленно, молча обошли ее; подле автостанции увидели вывеску над длинным одноэтажным бараком "Колхозная столовая".
--
А нас покормят? - спросила Валерия Николаевна.
--
Покормят. Я здесь вроде как в командировке...
...Выйдя из столовой, они остановились в нерешительности - оба не знали, не пора ли разойтись в разные стороны. И оба почувствовали, что им вовсе не хочется сейчас расставаться.
--
Вы сюда надолго? - спросил Валерий Николаевич.
--
До обратного автобуса... До семи вечера.
--
Жаль - мой уходит в четыре тридцать...
--
У нас еще целых пять часов, - сказала она и вдруг испугалась - он может подумать, что она навязывается!
--
Да? Так мало, - сказал он, глядя куда-то в сторону.
--
Хватит, чтобы осмотреть город, - облегченно ответила она.
--
Даже изучить...
--
Пошли...
--
Отсюда я помню только дорогу к речке.
--
Ведите...
Двух часов оказалось достаточно, чтобы осмотреть городок и даже посидеть в круглой беседке над рекой.
Наконец, они двинулись обратно к автобусной станции. По дороге, не сговариваясь, повернули к скверу, остановились над высохшим фонтаном. Оба присели на полуразрушенное обрамление.
Как будто стрекоза ожидала их здесь - над сухими листьями, битым стеклом и желтыми цветами она вилась, ни на мгновение не приседая.
--
Смотрите! - сказала Валерия Николаевна. - Она еще тут! Знаете, на востоке люди верят в переселение душ.
--
А вы? - спросил он.
--
Не знаю... Почему бы и нет?
--
Не очень это современно.
--
Конечно.
--
Вы поэтому спросили, сколько лет живут стрекозы?
--
Да нет, конечно, ерунда это - переселение душ... Но во что я твердо верю, это в то, что души умерших живут до сих пор, пока о них помнят живые...
--
Возможно...
--
Мне кажется, душа моей матери жива. Она со мной и где-то здесь. А вот когда я умру, со мной умрет и она... Обо мне некому будет вспоминать - я совсем одна. Вы только не думайте, что я жалуюсь... я вам это просто так говорю. Надо же хоть раз в жизни с кем-то поговорить откровенно. Правда?
--
Правда.
--
Который час?
--
Скоро четыре.
--
Пора. Пошли?
Поднялись. Медленно направились к станции. Вышли на площадь. Автобус уже стоял, поджидал пассажиров.
Когда они подошли, почти все места были заняты.
--
Давайте прощаться. Идите, а то не останется ни одного сидячего места.
--
Ничего.
Они стояли молча, отвернувшись друг от друга, не зная, какие слова надо сказать на прощанье.
Шофер дал протяжный гудок.
Тогда он мягко повернул ее к себе, близко наклонился к ее лицу, серьезно посмотрел в глаза и негромко произнес:
--
Вы сказали - никто вас не вспомнит... Я буду вас помнить... Прощайте...
Вскочил в автобус. И ни разу больше не поглядел в ее сторону.
Не дожидаясь, пока машина отойдет, она медленно направилась через площадь.
Спешить ей было некуда. Она успеет еще раз пройти к реке, пообедать в той же столовой. Но дойдя до бассейна, она устало присела на выщербленный холодный бетон.
Солнце ушло за деревья. Внутри бассейна стало тускло и грязно. Стрекоза улетела.
"Может быть, он - как раз то, что я упустила в жизни? - думала она. - Всегда я что-то упускала... Господи, до чего же я сентиментальная... Старая, глупая, бесталанная баба! Чуть ли не ревела от умиления, глядя на обыкновенную стрекозу... И эта чепуха о переселении душ!.. Всю жизнь повторяю чужие слова, чужие мысли!.."
Ей вдруг нестерпимо захотелось, чтобы солнце повернуло назад, осветило битые стекла внутри бассейна, чтобы вернулся этот странный негромкий человек, чтобы в лучах солнца заплясала, затрещала своими легкими крыльями стрекоза и чтобы опять пришло к ней то ожидание радости, которое она испытала утром...
...А может быть, это и есть талант - испытать радость от полета стрекозы в солнечном луче?..