Аннотация: другой взгляд на жизнь и деятельность советских вождей, деятелей культуры...
ГЕРОЕМ РОМАНА БУДУ Я
Андрею Абдуллину
Первая часть
-Гниды! - напряженно забилось в седых висках в унисон с мутной струей.
Генрих Ягода застегнул ширинку, бросил на свое отражение привычный тяжелый взгляд и вышел в коридор. До кабинета вождя было недалеко и было, впрочем, о чем подумать. Но думалось не о главном. О странном думалось. О том, например, что сейчас вождь мирового пролетариата подаст ему сухую, крепкую ладонь, и что Ягода ответно подаст свою. И то, что только что лежало в его ладони - распаренное и рыхлое - окажется в руке товарища Сталина. Ягода замер на миг на месте. Может вернуться, вымыть руки с мылом? Но что за туалетный мистицизм?
Ягода усмехнулся. Навстречу шел вприпрыжку Карл Радек. Круглые автомобильные очки Радека нелепо сосуществовали с провалившимися скулами теоретика, так думали о нем многие, кто сталкивался с ним в ЦК.
-Товарищ Ягода? Ну, и странные ж у нас фамилии... Как раз иду и думаю, что странные у нас у всех большевиков фамилии получились...- Радек протянул холодную и влажную руку. Ягоде подумалось, что это рука мертвеца.
-Что ж странного. Вы, кстати, еврей, Карл Венцеславович?
-Не-е-ет! - лицо Радека приняло наивный вид, словно его застукали на поедании сладостей в родительском буфете.
-Вы давно были у Надежды Константиновны? - спросил зачем-то Ягода.
-Давно. Да. А что? - Радек неестественно улыбался, переминаясь с ноги на ногу.
-Купите ей халвы и кренделей.
-Непременно, голубчик. Вот прямо сейчас и займусь этим важным партийным заданием... - пародируя Ильича, отпялив зад, ответил Радек, - Вы, кстати, к вождю? Осторожнее. Дурные вести. Рериха загрыз гималайский медведь...
И притянув вплотную за лацкан изумленного теоретика, Ягода прошептал:
-Смотри мне. Молчок. Потроха намотаю на маховик революции. Из мавзолея похищена голова.
***
Радек не был знаком лично с Надеждой Крупской. Но это не мешало явиться к ней и сделать вид, что они знакомы. Через семью Ульяновых-Крупских прошло не так уж много людей, Ильич был щепетилен и не каждого пускал за порог своего дома. Эта домашняя селекция была частью революционного делания, партийным ситом и жерновами, работавшие исправно в течение десятилетий напряженной борьбы. Здесь отделяли зерна от плевелов и бросали кого в эти самые жернова, а кого в печь, в дуло революции. И не последнюю роль в этом отборе играла Надежда Константиновна.
Радеку вспомнилась история, как в Цюрихе его приятеля, Гришку Классона, Ильич спустил со второго этажа. Ульянов явился домой уже хорошо подшофе. Крупская пыталась его уложить, суетилась и зачем-то оправдывалась перед партийцами, мол, Володя, был на важных переговорах с банкирами-капиталистами, устал. А Володе надоело слушать эту липкую пошлость, и тогда он вышел в залу, к товарищам. Вид его был зловещим и одновременно смешным. В галстуке в крупный горошек и в кальсонах. Добротных австрийских шерстяных кальсонах. Товарищи поняли, что пора и честь знать. Один лишь непреклонный Григорий съязвил, ишь, вождь мирового пролетариата, а кальсоны как у буржуя, на партийные деньги приобретенные, как пить дать, на наши кровные...
Это и стало причиной тогдашнего ульяновского пароксизма. О горячности Ильича знали многие, но не все. Классон был крепко схвачен шустрым Ульяновым за густой чуб. Далее Ильич волочил еврея по длинному коридору, а потом последовал беспощадный пинок в зад. Сколько прошло через чистилище великих и безымянных героев?
***
На лице Радека блуждала не то радость, не то его охватило состояние внезапно навалившегося счастья. Он отсчитал широколистные купюры, положил на витрину кондитерского отдела.
Приятно, когда есть деньги. Карлу вспомнилась молодость. Ни копейки. Жрать хочется. Беляши в трактир ходил нюхать. Так выковывались первые революционные инстинкты. Потом в его жизнь вошел великий тезка, К. Маркс с его магическими руладами типа "экспроприация экспроприаторов"... Радек быстро выучил эту формулу и долго был единственным из компании голодных подростков, кто мог, не картавя, это выговорить.
"Хорошо. Эх, как хорошо им жилось по заграницам... Надюша? Позвольте вашу `гучку" - ехидно ухмыльнулся Карл и скартавил:
-И, этого медведя, заверните, сладкого, непременно...
Радек был человеком вполне артистического склада. Ему Мейерхольд как-то сказал, Карл, бросайте свое революционное делание и перебирайтесь к нам. Вы ведь гениальный актер. Вам цены не будет в моем театре. Радек потрепал режиссера за щечку и сказал:
"Настоящий художник умирает на баррикаде..."
Бледный, как мел Мейерхольд ухмыльнулся про себя - " заяц-паяц" - и больше не приставал к самородку.
Действительно в тот момент Радек походил на охмелевшего неразумного зайца.
***
Хотя Крупская и была старше своего великого покойника на год, и ее преследовали обычные болезни, она оставалась женщиной вполне симпатичной и даже привлекательной. Ее нельзя было назвать красавицей. Выглядела она при этом импозантно. Такие нравятся мужчинам. Им тоже слегка за пятьдесят: пузатым и лысым. Это они мчат в сияющих вагонах к средиземноморью зацепить рыбку попривлекательней, но рыбка почему-то не идет, а на безрыбье и рак-дурак. Но в Наде присутствовал артистизм - и в умении носить одежду, шляпки, платки, чулки, и в умении вести беседу ни о чем. Это была достаточно ироничная и нервическая дама, и первая черта наиболее импонировала "Ильичу мирового пролетариата", как обозвал однажды его старик Свердлов.
Но почему-то в этой связи Радеку вспомнился Коба. Он часто говорил в узком кругу: "Бабы- дуры. Свели вождя с ума." Сталин, вероятно, имел ввиду Инессу Арманд
.
***
Дама с величественной осанкой томилась у витражных окон курительной залы Британской библиотеки. Она заприметила, что за ней снова, второй день подряд, пристально наблюдает невысокий, прилично одетый господин. Он был лысоват, с бородкой клинышком. Своими манерами и сероглазостью он чем-то напоминал петербургского адвоката. Типичный адвокат. А может шпик? "Интересно, что он будет делать со мной дальше?" - подумала дама и изящно погасила папиросу в фарфоровой вазе с геранью.
Ильич подошел к ней и, учтиво поклонившись, произнес по-английски:
-Простите, но позвольте представиться. Иван Владимирович Ленский. Свободный журналист.
-Внучок? - по-русски, с неким пренебрежением произнесла дама.
-Увы. Творческий псевдоним...Насколько я понимаю, имею честь беседовать с... - Ленский запнулся.
-Да, да... Именно. Вы только посмотрите! Однако какая головища! - негромко, но с восхищением произнесла она, и словно нечаянно, хотя в этом чувствовалась сильная страсть, сделала несколько пасов над вспотевшей головой.
- Ну, да, конечно же, тот носил шевелюру!
Владимир не ожидал такого поворота отношений. Сгруппировался.
- Думаю, что может нам лучше отужинать?
-Вы, господин хороший, из купцов? Или быть может вы растоможили партию французской свинины? Робеспьеры, вольтеры, и прочие кровососы? Терпеть не могу вашу Францию. Бифштексная нация. Нет. Индия! Только Индия, мой друг. Как вы смотрите на Индию?
-Моя излюбленная кухня... - сделал поклон писатель. Он, будучи журналистом, плохо представлял себе, что такое Индия и где она находится. Знал лишь, что есть такая земля, принадлежащая Британскому льву.
Они чинно спустились по широкому мрамору вниз. Накрапывало.
Тут же был подозван кеб. Ульянов, вел себя как обычно - эксцентричною собакой, размахивал рукой и громко говорил на никудышном английском...
(далее записки 20 летней записи обрываются)
***
Карл Радек ловко воспользовался своим мандатом члена политбюро ЦК, который получил час назад в секретариате Сталина. Автомобиль, везший дрова в какое-то ведомство был оккупирован Радеком, и полторы тонны прекрасных дров были присовокуплены к сладкому подарку.
В Горках ему указали на дом. Радек дал распоряжение проходящему мимо бородатому мужику и шоферу разгрузить дрова.
В окне он увидел силуэт Надежды Константиновны. Радек по-свойски помахал ей рукой, а она помахала в ответ.
-Принимайте дровишки, Надежда Константиновна, - задорно выкрикнул, а затем улыбнулся Радек , входя в сени.
Пахло ладаном. Радек увидел хрупкую девушку, набиравшую воду в фаянсовый кувшин из огромной кадки. Ее лицо выражало испуг и тревогу.
-Проходите, проходите, простите, как вас величать?
- Член политбюро ЦК, товарищ Радек. - он протянул корочку.
-Очень рада. Простите за каламбур, - смутилась Крупская, протянув руку, - Вы проходите, я распоряжусь, чтобы подали чаю. Маша! Поставьте самовары для товарища. Кажется, мы встречались...
-Да, если не изменяет мне память, в 1916 году... - Радек поцеловал пухлую и теплую руку.
-В Цюрихе? Ну, конечно же, в Цюрихе! - всплеснула руками несчастная женщина. Ей уже хотелось, чтобы они встречались раньше, даже если они и не встречались никогда.
-Все время мне кажется, что сейчас откроется дверь и войдет Володя. Не могу смириться с мыслью... - Крупская посмотрела с грустью на известный портрет вождя.
-И мы, товарищи по партии, скорбим... Нам не хватает, так сказать, светлого ума, так сказать головы... - попытался искренне сказать Радек, и у него получилось.
-Неужели вы не боитесь говорить это вслух? Столько товарищей не стало с нами. Сколько сгинуло! И что этот грузин? Не напился еще крови? Вурдалак.
-Это временно. Мы найдем способы урезонить Джугашвили.
-Мне верится в это с трудом. Какие новости, товарищ Рудик?
Радек пододвинул пакет с яствами. Его передернуло новое звучание собственного имени. Крупская, как девочка заглянула внутрь пакета и ахнула.
Он осмотрелся и обратил внимание на огромное количество пластинок, на конвертах которых был изображен Ильич в самых различных ситуациях и позах. Ильич на броневике, Ильич в шалаше, Ильич на трибуне, Ильич с рабочими, Ильич лежащий на мостовой.
-Боже мой, сахарный медведь! Неужели медведи не перевелись в нашей стране?
-Сахарные не перевелись, а вот в Гималаях их развелось столько, что даже гибнут от них некоторые товарищи. Хорошая у вас фонотека. А граммофончик где?
-Что вы имеете в виду? - Крупская посмотрела на Радека рачьими выпученными глазами. Радеку почудилось в этом взгляде нечто роковое.
-Я имею в виду, что господин Рерих пал жертвой нападения медведя. В Гималаях.
-Ну, наконец-то! - радостно всплеснула руками Надежда Константиновна.
-Это самая свежая и секретная информация, Надежда Константиновна. Мне лично покойный товарищ Блюмкин сообщил. Мы, кстати, отслеживаем ситуацию в Кремле. Сталин под нашим колпаком, - развязно произнес Радек.
-Вы меня утешили. Все они одним мазаны. Самозванцы! - с брезгливостью, на французский манер произнесла Крупская. А Радек оторопел от сказанной глупости - если новость свежая, то ак ее мог сообщить покойный? Но Крупскя не знала кто такой этот Блюмкин.
-Надежда Константиновна, расскажите мне, пожалуйста, о сношениях с Еленой Блаватской, - деликатно спросил Радек.
-Чьих именно? Что вы имеете в виду? Я ее никогда не видала... - она не смогла скрыть свое волнение, покраснела.
-И, пожалуйста, не вспоминайте об этом. К делу это не имеет никакого отношения. Я говорила Володе, предупреждала, что Рерихи, особенно Хелен Рерих, посторонний и крайне опасный человек для дела революции, а он настойчиво работал с ними. А когда Володя в одном разговоре назвал вашего неотесанного грузина тараканом, то Рерих возмутился. Сказал, что таракан это самое ветхозаветное и благородное существо и не заслуживает таких вот грязных эпитетов... Володя промолчал. Он не любил тараканов. Словно был под гипнозом.
-Нам известно, что Рерихи уже тогда работали на все империалистические разведки, - выдумал Ягода.
- Так вы тоже в курсе? Все бобры в Коминтерне знали об этом. А Володя не верил никому.
Радек аж зачесался. Если Рерих был агентом британских , германских, американских и французских спецслужб, то эта версия открывает новые варианты интерпретации роли эзотериков в пролетарской революции. Так вот оно что! Лоб Радека внезапно покрылся холодным потом. Он понял, что запутался.
***
Хелен загасила папироску и откинулась на подушку.
Мокрый лоб и крупная капля пота замерла на носу Владимира Ильича.
-Ну, не стоит так торопиться, - улыбнулась Елена Николаевна, -Ты будешь всегда помнить меня, потому что я не отсюда. Я вестник. И ты будешь слушать меня, потому что в твоих руках Скипетр, а в моих руках Знание.
-Да, да, да... - Ильич тщетно попытался просунуть колено между сжатых ног.
-Не надо, это излишне, - она решительно отвернула голову.
Володя обречено посмотрел на ее безразличный профиль.
-Иди, мой друг. Пора. И напоследок. Мне нужно 200 фунтов.
-Зачем? - не сдержал себя Владимир Ильич. Ему, серьезному менеджеру, не нравились подобные разговоры. Блаватская усмехнулась, но не подала виду, что обиделась.
-Мне надо уехать.
-Так давай уедем вместе. Ты и я.
-Вместе нельзя.
-Почему?
-Теперь ты ведешь себя как гимназист, мой друг. Не забывай, что ты вождь мирового пролетариата и твое место на площадях... У Ильича голова пошла кругом - он увидел себя стоящим на броневике. Тьма народу!
Видение быстро прошло, сменившись пресной прозой.
-Почему ты молчишь?
-У меня с собой 10 фунтов, - снова соврал Владимир Ильич.
-Десять фунтов - это десять фунтов, Володя....
-Завтра донесу, - насупился Ильич, зная, что завтра он пересечет Ла-Манш и окажется в объятьях... "Как ее зовут? Полина Виардо? Нет, нет... Тьфу, забыл. Наваждение, да и только!" Он напрочь забыл, как зовут ту. Ну, как ее?
Он надел пальто, шляпу, щедро рассчитался с пронырливым ганду и вышел в промозглую английскую ночь. Крестик он так и не нашел.
***
Чай давно остыл. Радек пребывал в некотором оцепенении. Его разморило с мороза. Да еще эти бесконечные воспоминания... Не любил он копошиться в прошлом. Радек был человеком настояще-будущего, человек-пожар, лавина. Его влекли иные горизонты. И поделать с собой он ничего не мог.
"На мавзолее, окружённый своими ближайшими соратниками - Молотовым, Кагановичем, Ворошиловым, Калининым, Орджоникидзе, стоял Сталин в серой солдатской шинели. Спокойные его глаза смотрели в раздумье на сотни тысяч пролетариев, проходящих мимо саркофага уверенной поступью лобового отряда будущих победителей капиталистического мира ... К сжатой, спокойной, как утес, фигуре нашего вождя шли волны любви и доверия, шли волны уверенности, что там, на мавзолее, собрался штаб будущей победоносной мировой революции" - Радека вздрогнул, словно его кольнули в бок. Он встряхнул отяжелевшей головой.
Надежда Крупская отложила спицы и по девичьи улыбнулась.
***
Горький дописал восьмой абзац. Вспотел. Покрутил ус и перечел написанное: "Писать его потрет - трудно. Он, внешне, весь в словах, как рыба в чешуе. Был он и прост и упрям, как червь, выползающий из чрева яблока..."
Затем он взял идеально заточенный карандаш, зачеркнул последнюю фразу и написал: "Был он прост и прям, как все, что говорилось им".
Он недовольно посмотрел на выведенные собой литеры.
-Чушь.
Написанное же не зачеркнул. Ильича он любил больше правды.
***
-Это правда, что Блаватская стояла у истоков первого съезда РСДРП? - отхлебнув холодного чаю, спросил Радек. И сам поразился своему нелепому вопросу, будто его языком водил кто-то чужой, забравшийся в его внутреннее дупло. Крупская сделала вид, что вопрос правомерен.
-Володя однажды сказал, что она похожа на сдобную булку, а такие пышки могут участвовать лишь в партиях кренделей... В лучшем случае бисквитов, - Крупская рассмеялась, отломив от зайца ухо. Радек тактично по инерции улыбнулся в ответ.
-Только это была не Елена Блаватская. Ишь куда вы метнули! - Крупская снова улыбнулась чему-то своему, - И знаете, что я вам скажу, молодой человек, что вся эта якобы пролетарская символика пришла от них. Оккультистов. Тупота и непроходимая срамота. Это они навязали Володе звезды, серпы и молотки. Не хотел он, но они налегли, налетели как коршуны. Он и согласился, хотя был кремнем... Согласился, но с одним условием. Ведь как тут справиться с такой махиной? Россия ведь не дрезина - сел и поехал. Тут нужны были особые, высшие подходы! А эти охальники наобещали, что будут тайной доктриной снабжать, - шепотом сказала Крупская, и делано повела нездоровыми глазами вверх, к потолку.
-Вы хотите сказать, что Владимир Ильич был эзотериком? - тихо спросил Радек.
-Нет. Никогда. Володя прочно гнездился на ветвях материализма. Но ведь энергия тоже материальна. Это он хорошо понимал. А они умели каким-то образом эту энергию использовать. Они же предсказали нам все. И все даты, и ядовитую пулю Каплан и этого рябого грузина... Только дату смерти утаили. Но я уверена, что порчу на Володю навел этот самый бультерьер Рерих. Из своей Шамбалы. Вот и поплатился. Есть правда на белом свете, - левой рукой перекрестилась Надежда Константиновна.
Радек понял, что с Крупской что-то происходит неладное. Да и взять с нее больше было нечего. Он резко встал из-за стола, поправил френч.
-Ну, что ж. Благодарю вас, Надежа Константиновна. Дела. Дела. Дела.
-Вы, уж, себя берегите, и заезжайте просто так, запросто, молодой человек, простите, как вас зовут? Карл Чапек? Чарли Чаплин?
-Радек, товарищ Радек.
-А еще через сорок лет к власти придет шут меченый. А дедушка Палкин, развалит все, что Ильич вам, засранцам, завещал. Эх, гуляй Москва! Только ветер в ушах! Десять фунтов - это десять фунтов... Я знаю вас, кренделей! Я тебе, голубь мой, соколы поклюют глазки-то, сученок... Носите с гордостью красный галстук. Береги горлышко, мой свет. Всю продавшуюся старую гвардию к столбу! И Бронштейну голову финским топориком. Раз! Раз! И нет головы! Ха-ха-ха. Всех в лагеря! Гитлер капут! Шнель! Шнель! Хрущи прилетели! Оттепель. Фидель! Либерти! Архипелаг ГУЛАГ! Гагарин! Pe-re-stro-ika! Бульки, бульки, бульки...
Еще какие-то странные, утробные звуки буквально изблевывала Надежда Константиновна, подпрыгивая на стуле. Она была явно не в себе и даже чем-то стала похожа на медиума на спиритическом сеансе. Радеку показалось, что она вошла в медитативное состояние или в транс. У него подкосились ноги, и он едва выскочил во двор, столкнувшись в предбаннике с полунагой девушкой Машей.
Радек бежал по дороге. Бежал быстро, словно бешеная собака мчалась по пятам. Внезапно он остановился. Поднял голову и увидел перед собой старую деревянную колокольню с покосившимся крестом на ней. На ней тихо восседали вороны.
Радек перекрестился.
-Боже мой, Боже мой! - всхлипнул он и упал на колени.
Он вспомнил свою мать, предместья Праги. Слезы хлынули из глаз.
-Господи, помилуй... - вырвалось из его маленькой груди.
"Нет, нет. Бежать. Домой. К маме. В Прагу. Там меня не найдут. Я стану учителем. Или стану детям продавать леденцы. А потом наступит Рождество. И я пойду в костел. С мамой. Меня будут любить. И будут называть Карлушей..."
Радек вздрогнул, услышав за спиной автомобильный гудок.
-Вот собака! Надо в ЦК. Надо срочно! Сумасшедшая старуха! Бульки, бульки... - Радек снова перекрестился. Второй раз в своей жизни. Он уже бежал к грязному профилю автомобиля. Отряхивал на ходу испачканные глиной колени. В висках пульсировали выпуклые крупные бульки.
***
Ульянову не спалось. Он перебрался в приемную. В кабинете его назойливо преследовал запах формалина. Запах бессмертия. От этого не спалось.
Этот же диван напоминал ему о веренице замусоленных, заскорузлых задов скороходов, этих, ну... хитрюг. Владимир Ильич испугался, что-то снова стал забывать слова. Землеходы... Нет! Нет! Доброхоты! Судорога сжала вспотевшую лбину. "Забыл! Каждый охотник желает знать... Это я знаю. Эти, как их? Крестьяне с вареньем... Сыром. Сырники? Нет!"
-Надя! Как называются, как их там, которые насмердели тут. Не моется народ, что ли?
-Ходоки, Володенька! - из спальни донесся ватный голос Крупской.
-Ну, да. Они, сволочи... - впадая в забытье, выплеснул злобу Ильич.
Крупская с распущенной седой косой склонилась над своим единственным, вытерла лоб краем ночной сорочки и укрыла пледом.
На спящее, несуразное тельце вождя мирового пролетариата, из прозрачной хирургической колбы смотрели мертвые глаза последнего императора.
***
Иосиф Безобразный сидел на дереве и жевал шелковицу. Его лицо не вызвало бы ни у кого чувства эстетического восторга. Иосиф был дик как репа, как скала. Он гадил в винограднике. Он гадил на газетные листы. Клал в угол и какал на них, если было дождливо во дворе. А так он исправно ходил в отцовский виноградник. Отец сетовал, опять, мол, шакалы насрали. Иосиф не был шакалом. Иосиф был человек. Он был безобразен. Иосиф Безобразный...
Именно так и никак иначе называли грузинского мальчика злые языки в деревне Гори. Ничего такого безобразного, конечно, в нем не обнаруживалось. Обычный грузинский мальчик. Невысокий, рыжий, ноги немного кривые, лицо порченное оспой, кто не болел оспой? Кому не мотали на ручки тряпочки? Этот же расковырял свое лицо. Не мог терпеть. Потом упал с крыши амбара. Не плакал. Тихо лежал, стонал. Пока отец не пришел, не поднял, не дал тумака. Потом каялся священнику, говорил, что мальчишка зашибся, а я его кулаком по спине. Отец умер по весне. Зарезали. Те же злые языки говорили, что Иосифа мать понесла от известного русского путешественника с лошадиной фамилией. Но это неправда. Никто так не говорил, это потом придумали псевдоисторики, чтобы очернить Иосифа в сомнительности происхождения. Сделали из мальчика бестию. Но эта теория не прижилась. Об этом любят поболтать недоумки. А мы возвращаемся к нашему Иосифу, ну, так и быть, Безобразному. Я легко соглашаюсь на этот эпитет, поскольку в истории повторение, говаривал Гегель, а за ним Маркс, сродни анекдоту. Здесь же до анекдота ой как далече. Очень далеко.
Мать выходила своего единственного и прекрасного сынка и сказала ему так:
-Ты, мой мальчик, здесь лишний. И миру всему ты лишний. Пойдешь в монастырь. Богу будешь служить, ибо Богу ты мил.
-Почему, дэда? - спросил мальчик.
-Потому что теперь я твой и отец и твоя мать. И я буду рядом. В монастыре. Только ты никому не говори, что я твоя дэда.
-Почему, дэда? - снова спросил Иосиф.
***
И Иосиф стал куском своего народа. Живым членом, органом своего времени. Куском сырого, кровавого бифштекса, брошенного большевистской революцией на сковороду самопознания и самоопределения. Слишком велика оказалась эта сковорода. Осмотреться страшно. В кипящей пене борьбы невесть за что и с кем, обретаются понятия и позиции, недруги и временные опоры. Это реальная жизнь, которая такова и всё тут. Думаешь и делаешь одновременно. Нет разделения функций. Мозг стынет. Рука сжимается в кулак. В кулаке камень, молот, револьвер... Все побежали направо - и нам туда, не потому что туда нам надо, а потому что нет иного пути. Только так можно обрести то, что грядет, то, что неведомо, то, что приходит своим неизведанным, но объективным путем.
Сталин крепко стиснул желтые зубы.
"Я обречен. Эсхатологически я обречен. Историческое поражение христианства. Эх! А меня развенчают. Экое будет веселье. Как на жидовской свадьбе. Эх, как они все порадуются, пархатые. А ведь я сам не ведаю, что творю. Но творю, ибо ведаю, что надо что-то творить. Творю, как могу. По собственному разумению. Ибо велено мне. Стать им судией и творцом. Не Высшим. А ветхим, немощным судией. Яко Саул. И если кто поднимет руку на мою немощь, то лишь из незнания, на что поднимается бренная длань. Пусть сперва испытают себя в посте и молитве. Где они эти праведники? Иные награждены своими мученическими венцами. Я так велел. Так мне было велено. И все тут! Судите потомки. Да судите с пониманием права вашего быть судьями. Не будет этого. Будет свалка. Будут праведные речи елеем течь, да праведников не будет. Снова всколыхнется жидовская мразь. Снова потекут по улицам моего Иерусалима красно-коричневый гной . Снова большевистская чума заполонит умы и души. Так будет..."
Мысль шатнулась, словно ветка, тронутая тяжелой птицей, и потекла в новом, поэтическом русле.
А в Германии Маркс. Он
Объективный открыл закон...
Хорошо ведь. Очень хорошо. Как говорил Ильич - Nota bene. Sic.".
Сталин не любил евреев, называя их жидами. Ожидающими. Но любил Ветхий Завет, потому что тогда этот народ лишь только самоопределялся. Маятник болтался меж ног этого народа - между богоизбранничеством и жидовством.
Иосиф шел по сосновому бору в сторону дачи. Вокруг него радостно скакали рыжие белки. Прорезался аппетит. Хотелось черного хлеба и репчатого лука.
***
Радек склонился над обветшалой тетрадкой. Он сопел, тщательно выводя круглые буквы.
"Может быть, все грузины тайные сталинисты, я не знаю. Во всяком случае, для них Иосиф Виссарионович Сталин особая тема. Это и объясняется, на мой взгляд, просто - обычный грузин, из глухой деревни, а Россию поставил на колени. Как они любят выражаться - раком. Это, кажется, им льстит. Вероятно, каждый грузин в недрах своей грузинской души хочет того же. Продавец мандарин хочет завалить Россию мандаринами... Порой от грузин можно услышать, что они православнее других православных. Что ж, в этом имеется много исторической истины. И получается, что каждый грузин - это маленький, гениальный Сталин. А мы для них - так, материал... Мальчики на побегушках. Представляете целая нация мальчиков-побегайчиков! 170 миллионов! Лев Толстой впереди всех, видать, бежит с фонарем, дорогу освещает. За ним писатели рангом пониже - Федор Михалыч, Лесков, Пушкин, Державин... Справа литературную секцию пытается обойти русская философская мысль, конечно, тут впереди всех Петр Чаадаев с лоснящимся черепом. Леонтьев, Соловьев, Лосев, Бердяев (далее по желанию)..." Карл отложил перо. Задумался и дописал: "Может, и меня занесут в эти ряды?"
***
Край морошки и клюквы разрезала надвое узкоколейка. В сером финском небе толпились, жались к земле низкие тучки. Они с природным усердием рисовали неведомые фигурки: то карлик сжирает бегемота, а женщина-птица крылато проносится стороной, кусок разорванного синего неба затягивается снова серыми рыбами, орхидеями, вазами, оторванными ногами, головами, детскими кудрями...
В этом калейдоскопе живых картинок неожиданно появилось облако-волк.
"А ведь Финляндия тоже страна, населенная людьми. Пролетариатом и буржуазией. Крестьянами и помещиками. Гм-гм..." - Ульянов искренне поразился своему открытию.
Люди, правда, не встречались уже больше пяти часов. Неспешная дрезина плавно врезалась и уходила в чрево гипербореи.
Тучный финн, походивший со спины на птицу гагару, седой и важный, в тугом, плотном дождевике, глядел вперед.
-Гм... Нет, Надюша, на Кобу он не похож. Может Струве? Или Плеханов? Почему ты так его не любишь?
Он задумался, глядя в аморфные небеса.
-Нет, нет, Наденька, на Джугашвили совсем не похож...
Через минут двадцать молчаливый финн отбросил от могучей груди рычаг и наконец-то нарушил молчание.
-Простите, но эта пил не вольк, эта пил саяс...
Путешественники разразились хохотом. Финн нахмурился. Механик Йонес не любил, когда над ним смеялись. Надул щеки. Он был прав. Пути перебежал серый. Молоденький. Глупый.
Крупская со всей своей тонкостью натуры это тут же учуяла. Толкнула супруга в бок, шепнув:
-Володь, доставай, - она кивком указала на надутого финна, а потом на ручную кладь.
Владимир посмотрел на Надю с удивлением, но опустил руку в добротный саквояж и извлек пузырек .
-Что-то холодает! Кх-кх! - четко артикулируя, с преувеличением произнесла Крупская.
-Гм-гм. Весьма прохладно. Не выпить ли водки? - так же искусственно в тон поддержал Ильич супругу.
Статус-кво наступил быстро, как и полагается.
Быстро смеркалось. И вот из редкого кустарника филоцентосуликастимоцулинтуса, словно тень от отца датского принца, появился Феликс Дзержинский.
Он взмахнул сухопарой ручонкой, и дрезина встала, как закопанная.
-Приех-х-али, - с северным задором молвил румяный финн и шатаясь отошел в кущи.
Ему предстоял весьма долгий переезд. Отсюда - обратно.
Крупская отсчитала пятнадцать рублей. Потом добавила еще трешку. Добрая.
Дзержинский, словно он был хлебосольной девушкой, протянул Ильичу картуз с морошкой.
-Милости просим!
-Что это? - с брезгливостью спросил вождь, - клюква?
-Морошка, пан Владимир. Угощайся. Це витамин це, - скаламбурил по-украински пан Феликс.
Вождь отмахнулся от угощения, как от комара.
-И где ж наш шалаш?
-Шалаш, это эвфемизм, пан Владимиж, - уклончиво ответил старый конспиратор, - Проше паньство до хербаты... - Дзержинский посмотрел на Крупскую, которая впихивала тучному финну в придачу искристый бутылёк "Смирнова" и старый номер "Искры". Тот не супротивничал. "Хороша, ах как хороша!"
Пан Владимиж с тоской глядел на темные облака. Огромный клубящийся глаз смотрел на него с адекватной тоской. Вот ведь как бывает: то Джугашили, то Саваоф...
-Пан Феликс, как вы обычно лечите геморрой? - непонятно зачем спросил Ильич, легко обняв за плечи Дзержинского. Сзади с котомками, путаясь в сырой траве, брела подслеповатая Крупская. Ильич притворился хромым. Дзержинский, вздохнув, подхватил баулы, и теплая компания направилась к террасе дачного дома.
"Кажется, у него чахотка..." - флегматично подумал Ильич.
-У меня такое ощущение, - вдруг сказала Крупская, - что за нами постоянно кто-то наблюдает.
-Пани Надя, вы уверены? - напружился Феликс. В его глазах мелькнула тень обреченности.
Надя улыбнулась темноте.
-Шпики? - напрягся Дзержинский.
-Да Боже упаси, какие здесь, в этой клюквенной глуши шпики? - Ильичу не хотелось сразу оказаться в провальной ситуации операции "Шалаш".
Дзержинский незаметно от всех высыпал ягоды на тропинку и надел картуз. Комары упорно лезли в ноздри и уши.
-Нет, я говорю о другом. Мне постоянно кажется, что за нами следят из космоса, - Крупская остановилась у поломанной сосны, и закатила свои прекрасные серые глаза. Владимир молча почесывался. Эти Надины фобии его крепко утомляли.
-Товарищи, я приготовил прекрасный польский обед - весело, пытаясь поменять тему, сказал Дзержинский.
Ульянов капризно махнул рукой. Мол, знаем мы ваши польские обеды.
Компания незаметно растворилась в лесной глуши. Еще долго была слышна разноголосица.
От солений и водки Ильич сразу отказался. Ему нездоровилось в заду. Выпил горячего чаю с сушкой. Неужели томиться здесь целый месяц? Стремительно, словно маленький лев, он ходил по узкой комнатке. Гм, гм. Не густо. Книжек совсем нет. Ни Монтеня тебе, ни Скотта... Расстроился, прилег у печурки. "Тоже мне Дрезинский!" Вскочил. Подбросил пару поленьев. Переписка Энгельса с Каутским. По-немецки. Тьфу, ты! Листая набухшие от влаги страницы, он периодически подсовывал холодные ноги к огню, и, наконец, согревшись, уснул. Ему приснилась собачка. Головастый бультерьер.
Дзержинский не сразу схватил Надю за бедро. Он был человек деликатный. Сперва они вышли во влажный финский вечер. Разглядывали звезды, которые в тот вечер, по правде сказать, не были видны. Это выглядело со стороны неуклюже, и через какую-то дистанцию, достаточно внятную от снятой у финского лесоруба хибарки, повалились на влажную траву-мураву. Надя тяжело дышала, в голове плелись узоры и кружева. Но она не забывала поглядывать на тропинку. И все же природа одолела. Взяла свое. Она билась ланью. Его горячая плоская ладонь по дирижерски снизу поддерживала конвульсии. Ей наконец-то пришлось испытать то, от чего бежала ее революционная плоть-совесть.