Аннотация: Есть некоторое количество нецензурной лексики
- Охтыжбл...ь! - сухие комья земли на краю обрыва, раскрошившись, поползли вниз, и мальчик лет пятнадцати с трудом удержался, успев схватиться за подвернувшуюся ольховую ветку. - Ой, прости, деда, нечаянно вырвалось!
Васятка поспешно отступил назад от греха подальше: любоваться просторами можно было и не на самой кромке уходящего почти отвесно вниз высокого берега, и так отлично всё видно.
Дед тем временем закончил возиться с костром, присел на брёвнышко, махнул рукой, подзывая внука:
- Ты, Васятка, не у меня прощения проси. Я-то этих слов поболе тебя знаю. Нужные они бывают, да не всегда... На войне вот, к примеру, куда без крепкого словца, или чтоб дело какое живее спорилось... А тут у нас на берегу нельзя. А ну как обидится на тебя Ольшанка - вниз в другой раз кубарем покатишься!
- Дедушка, а расскажи ещё разок эту сказку про Ольшанку, а то я забыл уже! Почему тут ругаться нельзя?- торопливо подхватил мальчик, смутившись от своей оплошности. - Ты так её рассказываешь хорошо, заслушаешься!
- Ну садись рядышком, бери вот с чаем кружку, да слушай, - усмехнулся дед. - Всё-то вы забываете, молодёжь, чисто бабочки- однолетки.
Мальчик тихонько сел рядом, отхлебнул из щербатой "походной" чашки горячий чай с запахом летних трав и костра. Языки пламени были пока ещё почти невидимыми, прозрачными: солнце садилось за Волгу, щедро заливая всё вокруг закатным светом, ослепляющим с каждой минутой всё нежнее, всё тише и мягче, если глядеть прямо вперёд.
"... до чего ж это... ох...енно..." - не находил про себя слов Васятка, завороженно глядя с высоты на сияющие волны реки, на пространство, распахивающее всю душу и уносящее её маленькой птицей в безбрежную небесную синь. Но вслух больше ничего не говорил. С дедом такие шутки не проходили.
Дедушка тоже промочил горло, отвинтив колпачок заветной фляжки с выгравированной пятиконечной звездой (внуку по возрасту содержимое ещё не полагалось), и начал рассказ.
Замечал ли ты когда-нибудь, что только у нас тут берег отвесный? Везде на нашей стороне Волги берег плавно к воде спускается, холмы пологие с ивняком, песочек - когда на лодке плывешь, видно. А у нас тут вдруг раз - и скалы, как будто срезал кто-то ножиком. Да не простые, а полосатые - полоска светлая, полоска красная, полоска светлая, полоска красная.... Это породы какие-то там открылись, пласты геологические, если по-учёному.
Но не всегда так было. Давным-давно и у нашего села спускался берег к воде пологим холмом, с ручьями-родниками, с крутыми тропками, с гнездами птиц в запутанных ольховых да ивовых ветках.
Жил тогда в нашем селе парень Егорка. Первый красавец среди всех был - косая сажень в плечах, росту богатырского, кудри тёмные, глаза смешливые, яркие, что спелые южные вишни, да нрав лёгкий, весёлый. Из казацкой семьи был; приехал его отец из донских степей к нам, да тут и обжился, семью завёл. Всё у Егорки в руках спорилось - и плотничать был горазд, и в кузне работать, и в поле. А лучше всего песни он пел, да на гармошке играл. Ни один праздник без него не обходился. Девки по нему сохли - страсть! Да только не торопился он жениться. Больше повеселиться любил. Как придёт на гуляния со своей гармошкой, да давай частушки озорные распевать, уж больно складно у него выходило. Некоторые и до сих пор у нас, говорят, поют. Вот в частушках слова крепкие на своем месте, там их не зазорно сказать. Я тоже по молодости, бывало, сочинял...
Дедушка отхлебнул еще немного из фляжки и, подмигнув, негромко пропел:
Все осинки заломаю
Я в зелёной рощице.
Девки снова не дают,
А е...аться хочется!
Милка ё...нула меня
По башке лопатой -
Не узнала, говорит,
Будешь жить богато!
Или вот ещё, девчачьи:
Пароход плывёт по Волге,
Дым по небу стелется.
Меня милый не еб..т,
А мне уже не терпится!
Я кошу траву косой
По росе по свежей.
Не ходил бы ты к другой,
А то х...й отрежу!
Да... хмм... Ну, что-то отвлёкся я.
Ну, значит, жил Егорка наш-не тужил, народ на гулянках веселил. А в сумерках на завалинке другие песни он красавицам нашим пел - про любовь-тоску неизбывную, про сокола вольного, про деву светлокосую одинокую... Такие песни, что самое холодное сердце слезой алмазной омывалось и загоралось зорькой летнею... Откуда только слова брал. Знали соседи, ходит иногда Егорка один на самый берег Волги. Садится там на подтопленный ствол старой ольхи и поёт сперва волнам речным, да тёплому ветру свои нежные, дивные песни. А потом только уже девушкам соседским. Да и то не все песни и не всем.
И случилось так, что занесло тогда в наши края синими волнами, весенними ветрами, отражением облаков по воде быстрых речную деву Ольшанку. Много их раньше было, лёгких духов лесных, полевых, да водных, с разными именами. Знали их люди и привечали иногда. А сейчас уже и совсем их не встретишь.
Услышала невидимая речная дева Егоркину песню, и обожгло её невесомое сердце, как и других обжигало. Распахнула она в мир небесные свои очи, как воды вешние, голубые, отвела белыми пальцами спутанные гладкие ольховые ветви и вышла из зелёного марева - девицей прекрасной.
Да такой прекрасной, какой ни в нашем селе, ни в окрестных ни разу еще не встречалось тогда, а сейчас и подавно. Хороша так, что описать невозможно! Сама статная, гибкая, как волна с переливами вкрадчивыми, мягкими. Волосы до пояса шёлковые, светлые, как солнечная дорожка на воде. А глаза, уж что и говорить, омуты бездонные. И улыбка лукавая, озорная как весенняя капель:
- Что, певец, не для меня ли песни свои поёшь? Не меня ли ты звал?
Понял Егорка, что не простая девушка перед ним, но не оробел:
- Может, и для тебя красавица! А скажи, как имя твоё, чтоб я тебя и другой раз позвал, когда песни петь буду? - говорит.
Знали люди тогда, как общаться с волшебными гостями, заманившимися случайно на жаркий огонёк человеческой души. Первым делом имя надо было узнать, чтоб вреда тебе беспечный дух не причинил ненароком. А если привязать к себе захочешь - подарок стребуй, безделицу какую-нибудь, да не отдавай обратно. Чтобы избавиться - на то запретные слова есть, самое верное дело злую нечисть по матушке послать, лучше святой воды помогает. Много было таких хитростей. Старики о них внукам в сказках рассказывали, чтоб лучше запомнилось. Вот и Егорка не забыл.
- Ольшанкой меня звать... Олюшкой по-вашему, наверное, - застенчиво ответила речная дева. Не были они особенно хитрыми-то никогда, духи эти. - А ту песню про сокола ты ещё споёшь?..
Так и стала приходить речная дева Ольшанка на наш берег Егоркины песни слушать. Как там уж у них сладилось, одни птицы в ивовых зарослях знали. Только заметили как-то у Егорки платочек чудной, заморского шёлка, полосатый - полоска светлая, серебристая, полоска красная, как закат...
Сказала ему тогда Олюшка, подарив свой платочек:
- Буду я тебе женой ласковой и верной, такой, как у всех, и столько, сколько любовь в тебе ярким солнышком гореть будет ... Но помни: если скажешь ты мне слово злое, из тех, сокровенных ваших слов, которых все сёстры да братья мои боятся, если руку на меня поднимешь - убегу я снова в серебряные волны, в ольховые спутанные ветви, не увидишь меня больше...
А по осени поехал Егорка в большой город, как будто по какой-то надобности, и вернулся вдруг оттуда с молодой женой. Красоты невиданной, белокожей да голубоглазой. Всем была она хороша, жалко, что сирота только. Ну да такую красавицу и без приданого взять в жены не грех, так все рассудили.
Зажили молодые своим домом, складно да ладно. В срок у них первенец родился, Степаном в честь деда назвали. Были у Степана глаза серые, задумчивые, как осенние свинцовые волны, и волосы тёмные и гладкие, как ольховые ветви зимой. А ещё через год и Лёнька родился, светлый и ясноглазый, как мама. Олюшка всё по дому и с детьми хлопотала, Егорка по плотницкому делу больше работал. Ну и на праздники его с гармошкой песни петь звали, куда ж без этого. То свадьба, то крестины, то именины. Так и получалось всё чаще, что вздыхает Олюшка, ждёт Егорку полночи, а он где-то у соседей веселится, домой не торопится. Её-то и не звали особо, пришлая-чужая, да и детей кому оставить, не погуляешь.
Любил Егорка свою жену, платочек её у сердца всегда носил в ладанке. Но такой уж он уродился - нравом, как ветерок майский, для всех тёплый и ласковый, да недолго. Хаживал он часто к богатому соседу на посиделки, песнями гостей потешить. Радовались гости, радовался хозяин, чарку за чаркой хмельную опрокидывая. А больше всех радовалась Егорке молодая хозяйка Анисья.
И раньше-то ещё, до женитьбы, любил Егорка песни душевные для неё тёмными вечерами петь, пока не сговорили её замуж за другого. Выла в подушку тогда Анисья ночами, всё ждала, не просватает ли её любимый, не спасёт ли от доли горькой. Но Егорка погрустил только день-другой, да и забыл. Песни весёлые на свадьбе играл, счастья желая. Долго не могла простить это Анисья, а потом вроде и быльем поросло. Встретились они заново на празднике каком-то, да и, как говорится, разгорелся огонёк из угольков наново. Ну и с тех пор не одни лишь крестины или именины их вместе сводили.
Так бы и не было, может, большой беды, но горько было Анисье, что живёт она с постылым мужем, а Егорка к жене домой возвращается, источила её лютая тоска. Подпоила как-то Анисья Егорку зеленым вином, приласкала, да провожая, нашептала по-простому: "Жена-то твоя, все знают, баба гулящая, один ты не видишь - Стёпка ваш мастью ни в мать, ни в отца. С приплодом чужим ты её тогда взял, а и сейчас бл..дует - вчера её с коробейником заезжим на сеновале люди видали, ленты он ей в косы синие подарил". Видела Анисья на днях, как жена Егоркина ленты те покупала, но уж что могла, то придумала, чтобы клевета складной казалась.
Побежал Егорка к себе домой смурной, пьяный, вломился в избу, пошатываясь, гармонь свою на пол бросил. Видит - жена на кроваткой Стёпкиной склонилась (он проснулся от шума). Подошёл Егорка к сыну, пригляделся мутно: волосы у Стёпки, как мокрые тёмные камни под речной волной, глаза - как серые льдинки, ни в мать ни в отца. Посмотрел на жену - в косах у неё синие ленты... Закрутило Егорку чёрным дурным водоворотом. Схватил он Олюшку за плечо, развернул к себе и оплеуху отвесил, заорал пьяно:
- Ах ты бл..дь болотная, лживая, у..бывай со своими ублюдками обратно к своим водяным и лешим!...
Отшатнулась Олюшка, охнула... Руками белыми лицо прикрыла. Пьян бы Егорка, но понял вдруг, что наделал, увидел - изменилась вмиг его Олюшка, только что была тут красавица голубоглазая, живая, а сейчас снова - речная дева, то ли волна, то ли туман, то ли морок. Ничего она ему не сказала, к детям только подошла, погладила по макушкам. Повернулась к Егорке, увидел он: на белом, как мел, лице алые полосы от его удара...
Проскользнула мимо него речная дева, не оглянувшись более. Вышла за дверь, растворилась в сырости ночной, как будто и не было её никогда.
Бросился Егорка за ней наружу - никого, побежал к берегу, сам не зная, зачем. Сорвал с шеи ладанку с подарком заветным, бросил оземь... Распластался полосатый платочек на сырой земле. Заворочалось тут что-то в глубине земной, застонало жалобно. Посыпались камни, поползли куски дёрна, как живые... Долго всё тряслось и грохотало в эту ночь. Никто в селе и глаз не сомкнул, по домам прятались, молились. А утром люди вышли робко и увидели - нет у них больше пологого берега с ручьями-родниками, крутыми тропинками и ольховыми зарослями. Видно, забрала его с собой Ольшанка.
Обрывался теперь берег отвесными скалами прямо до самой воды. И были эти скалы полосатые - красная полоска, полоска светлая, снова красная... Это она на память оставила.
Ни Егорку, ни Олюшку никто так тогда и не нашёл, ни живыми, ни мёртвыми, сколько ни искали. А деток их сестра Егоркина вырастила. У малышей под подушками потом по мешочку с жемчугом речным нашли, тогда и поняли, что не сироткой из города была бедная Егоркина жена, а девой речной. Вырастили Стёпку с Лёнькой, в город учиться отправили. Потом след их затерялся как-то. Слухи ходили, что Степан из тех был, кто бомбу в царя кидал... И Лёнька там где-то рядом с ним, стихи, говорят, сочинял красивые и песни вольные. А куда дальше их судьба привела, не известно.
Дед вздохнул, помолчал. Погрозил осоловевшему уже внуку: "Так что смотри мне, на берегу нашем матерно не ругайся! Ольшанка этого страсть как не любит". В ивовых зарослях крикнула какая-то незнакомая птица, как будто хихикнула тонким девичьим голоском. Небо стало густо синим и чуть-чуть лиловым на горизонте, там, где не так давно закатилось за тёмные горы солнце.