Душа Гонибеса была абсолютно не военной. В училище он поступил под давлением отца, считавшего, что двух лет срочной службы его чаду будет не достаточно, чтобы исправить упущения в воспитании. Потому лучше четыре года казарменного режима и дальнейшая карьера офицера. Так он стал военным, впитал все армейские привычки и неожиданно легко привык к атмосфере жёсткой дисциплины. Но великий бунтарский дух юноши только лишь затаился до времени, чтобы потом вылиться в совершенно не представимых для отца проявлениях.
В часть старший лейтенант Гонибес перевёлся из кадрированной дивизии, почему-то по собственному желанию. С его переводом дело тёмное, да и формулировка многих в тупик ставила. В курилках судачили о неясных слухах, мол, он чуть не довёл вверенных на его попечение десятерых бойцов и молодого прапора до состояния махновской вольницы. Но это были только слухи, распускаемые редкими недоброжелательными элементами из числа взводников и СОБов (старших офицеров батареи) из его выпуска.
Кличка Гонибес к старлею намертво приклеилась с училищных времён. Происхождением она была обязана слиянию словосочетания: "гонишь беса". Со второго курса училища юный Гонибес поражал однобатарейцев своими не дюжими способностями молоть ахинею с не по-детски мудрым отпечатком интеллекта на лице. Бывало, на вопрос преподавателя на лекции он вставал и внутренне преображался, взгляд его становился возвышенным, словно бы он чувствовал себя в духовном родстве с телевизионными наставниками народными масс. То что он говорил при этом, как правило, носило также много смысла, как и витиеватые интеллигентские словоблудия о красивой жизни.
Однако злопыхателям склонны были верить, особенно после нескольких примечательных случаев.
Гонибес всегда ценил личное время. И искренне считал, что после вечернего развода служба кончается. Если же его засовывали ответствовать по казарме, особенно если это приходилось на ночи с пятницы на субботу или с субботы на воскресенье, то им это воспринималось не иначе как обрушение всей мировой несправедливости на его светлую голову. Однажды мировая несправедливость его достала, так как с садистическим постоянством перечёркивала все вечерние планы охоты на лиц женской национальности. Будучи не обделённым смекалкой, Гонибес наконец решил обойти злой рок и срочно родил две списанные радиостанции. Затем невольно проявил внимание к собственной батарее на предмет установления самого авторитетного дедушки. Путём дедуктивного мышления и въезжания в казарменную жизнь личного состава, старлей быстро сделал вывод, что от авторитетных фигур ему ничего не добиться по банальной причине собственной ауры расп...я. Выручил его отточенный годами метод морального террора в виде пространных и нудных рассуждений на вселенские темы во время построений личного состава в свободное по распорядку дня время. Благодаря этой могучей методе он выявил из числа сержантов кандидатуру с нестойким моральным духом. Отобранный сержант оказался настоящей находкой. Внимательно выслушав сорокаминутную лекцию по матчасти рации и ни разу не задав ни одного вопроса, даже когда Гонибес начисто терял нить рассуждений, сержант сдал восемь раз подряд после отбоя нормативы по эксплуатации. Сержант явил тот идеал бойца, в котором так остро нуждался Гонибес. С тех пор так и повелось, стоило старлею заступить ответственным на ночь, дежурным по казарме заступал и сержант. А дальше всё шло по довольно простому сценарию: Гонибес со спокойной душой линял на охоту за женщинами лёгкого доступа, благополучно приводил очередную шалаву на съёмную хату и всецело предавался личной жизни. При этом он каждый час с неизменным постоянством выходил на связь с чудо-сержантом и интересовался нет ли происшествий, ночных шатаний после отбоя и не заглядывал ли дежурный по части.
Впрочем, налаживание личной жизни старшего лейтенанта продолжалось около двух месяцев. Злой рок явился в лице майора - зама по ВДП, стоявшего в ту ночь помдежем по части, самолично ответившего Гонибесу при очередном сеансе связи. Майор не стал раздувать ситуацию и тихо шепнул утром командиру дивизиона. Находчивый подполковник, лишившийся месяцем раннее опытного замполита, который перевёлся на скромную халявную должность в управление корпуса, решил снять часть забот с молодого летёхи-воспитателя и взвалил в наказание на провинившегося старлея всю дивизионную канцелярщину. Будучи по натуре педантичным и обстоятельным, Гонибес тут же взял быка за рога и жестоко припахал штабных писарей. С тех пор бумажные души шуршали денно и нощно, и горе если в бесчисленных журналах по всяческим учётам и доводкам до личного состава находились недочёты. Бумажная жизнь дивизиона расцвела, при этом сам Гонибес в казарме появлялся всё реже и реже.
В самоходном дивизионе Гонибес сразу встал на должность СОБа, но слетел с неё уже через три месяца, после выхода на полигон. Нет, ничего страшного при стрельбах не случилось, строго говоря, самоходчики прибыли туда без родных 2С3, по плану они должны были отстреляться из миномётов сразу за миномёткой (миномётной батареей в составе батальона), сдав зачёты под бдительным оком начарта дивизии - полковника старой закалки.
Гонибес в душе не был артиллеристом. Не сказать, что он не дружил с точными науками, по баллистике и стрельбе артиллерии, да и по термеху даже четвёрки в училище получал. Просто не его это. И потому когда он стрелял в роли комбата миномётной батареи, все расчёты на поправки за него делали другие. В помощи ему не отказывали, ведь в общем-то он был добряком по натуре, не подставлял, не стучал, был чрезмерно общительным, настолько чрезмерно, что проще было после дцатого посылания ему помочь. Отстрелялся-то Гонибес на "хорошо", начарт "отлично" не ставил никому, даже если цель поражали не то что по нормативу, а с первой мины. Недочёты полкан находил всегда. Поговаривали, что пятёрку он поставил лишь однажды, когда старый пехотный капитан, ходивший кэпом уже лет тринадцать, выебоса ради раздолбал цель из АГСа с закрытой огневой. Гонибесу полковник вписал четвёрку и хитро усмехнулся в ус. Через неделю старлей пересел с должности СОБа на командира взвода управления, при том, что собовская осталась вакантной. Узнав об этой подлянке начарта, командир батареи ушёл в себя, так как давно занимался вербовкой у миномётчиков толкового лейтенанта на должность КВУ.
Заступление в выездные караулы на склады (которые по-простому называли базой и стояла она у одного интернационального ПГТ) в части считалось надёжным способом зашариться. И не спроста. Как-то так получалось, что начкарами назначались почти одни и те же раздолбаи, которых комбаты и батальонные воспитатели могли сплавить без урона для жизнедеятельности подразделений. И как бы даже наоборот, при отсутствии большинства означенных офицеров и прапорщиков армейский механизм начинал потихоньку саморегулироваться.
Заступали как правило на одну-две недели, но бывало и на месяц. Такая диковина являлась следствием сокращения личного состава базы, почётную обязанность по охране которой возложили на ближайшую часть. Бойцам выдавался месячный сухпай, половина которого в первые же дни менялась у доброхотов из окрестных селений на самогон и вино. Начкару же сухпай или денежное довольствие не полагалось. Хитрый начфин давно просёк все связи начкаров с местным населением и с пролетарской несгибаемостью экономил свои казённые ресурсы.
Одним из постоянных аборигенов базы был старый матёрый старший прапор Афанасич, который помнил времена Гречко и по пьяни вспоминал матом конфликт с маоистами. Первое знакомство Гонибеса с Афанасичем произошло в общаге, где дружно жили полупостоянные обитатели базы. Усталый и подпитый начкар Гонибес в первый же вечер заявился в общагу и выцыганил у комендантши свободную койку в двухместном номере. Придя "домой" он нисколько не обременил себя мыслью о возможном проживании в номере соседа, потому наскоро и сытно поужинал реквизированными у местного населения припасами, запил баклашкой молодого вина и, закрывшись изнутри, завалился спать, забив на ночные проверки караулов.
А ночью проснулся от страшного грохота и непомерной тяжести на себе. Спустя полминуты пока взбудораженный дух старлея спешно добирался из отдалённых далей морфеева царства в бренное тело, Гонибес осознал, что страшная тяжесть на нём ни что иное как входная дверь. А страшный рёв стада диких бизонов постепенно стал дешифровываться пробуждённым мозгом и восприниматься как обрывки ядрёно-матерных фраз. Старлей порядочно струхнул и притворился спящим, а когда рассерженному соседу надоело впустую сотрясать воздух, он сгрёб на пол обломки двери и встряхнул незваного гостя.
Здоровьем Афанасич был не обижен, ростом под два метра, широкие плечи и мускулатура в его полтинник с хвостиком почти как у Шварца. Оттого он и сам не на шутку перепугался, подумав, что грешным делом, пришиб гостя. От осознания содеянного прапор разломал кулаком табурет, потом тумбочку, потом начал оглядываться чтобы ещё такое сломать пока краем глаза не заметил шмыгнувшую к дверям тень. У Афанасича сработал рефлекс, он свалил и подмял под себя источник движения и с удивлением расслышал полуприглушённое:
- Хули т-те надо!...
На радостях Афанасич закатил с новым соседом пьянку до утра, а Гонибес к следующему вечеру откуда-то приволок вместе с подопечным бойцом новенькую дверь и за полчаса подогнал её к косяку.
С тех пор Гонибес зачастил в выездные караулы и неизменно подселялся к Афанасичу.
Но прапору со временем общество старлея становилось всё больше в тягость, так как он искренне не выносил постоянной смены "домашней" обстановки в виде забытых кем-то шмоток, исчезновения курева и припасов спиртного, еженощного присутствия девиц широкого спектра возрастов и постоянный гудёж до утра. И тогда прапор стал приходить в номер под утро, перестав уже удивляться подростковой гиперсексуальности двадцатичетырёхлетнего Гонибеса.
Первый звоночек разлада произошёл, когда уставший и морально вздрюченный начальством Афанасич обнаружил в номере идеальную чистоту. Настолько идеальную, что блестел свежевымытый соседом пол, была протёрта вся пыль, починена сломанная табуретка, вымыты окна, выстираны и развешаны сохнуть прямо на карнизе шторы, причём под шторами были заботливо подложены новые кальсоны Афанасича, чтобы от просыхающих штор не натекло водички на пол. Настолько идеальную, что Афанасич долго не мог найти некоторых личных вещей. После осторожных наводящих вопросов прапор выяснил, что сосед имеет традицию раз-два в месяц наводить генеральную уборку и выбрасывать всё лишнее. Не обременённый сочувствием к чужой собственности, Гонибес посчитал что беспорядочно валяющиеся на половине прапора вещи у самого Афанасича руки не доходили выкинуть. Вот он и проявил заботу дружескую.
Потом в один из вечеров был диалог:
- Афанасич, хочешь яичко?
- Нет, Шурик, я в столовке поужинал.
- Хорошее яичко, вкусное... Я всё не съем, а холодильника нет. Хочешь?
- Спасибо, нет. Сказал же...
- Да ты попробуй, я уже вона сколько начистил!
- Шурик, я яйца не ем.
- Надо было пожарить? Или сырые...
- Ни варённые, ни какие не ем. В детстве отравился, с тех пор рвотный рефлекс...
- Так они ж свежие! На сам попробуй...
- Бля... Ну не ем я яйца...
- Зря. Хорошие, вкусные яйца. Ещё бы хлеба к ним и майонеза...
- Ну и ешь их сам.
И минут через десять, поглаживая проявившееся брюшко, мол, вот насколько яйца полезные:
- Афанасич, может будешь яичко?
- Да спасибо, не ем я их...
- Да ты попробуй, Афанасич. Свежие... Вкрутую...
- И х... на них! Достал...
- Ну как захочешь, скажи. Я тебе оставлю несколько.
Потом прапор получил моральный удар, когда однажды под утро обнаружил, очередную давалку соседа, валяющуюся совершенно голой посреди комнаты в неблагообразной позе. Но даже не это смутило прапора, его цепкий взгляд сразу выхватил нехилую растительность на девичьем теле. С бодуна Афанасича чуть не стошнило, стоило ему вспомнить как полночи скрипела койка соседа. Потом только он разглядел, что шалаве было лет пятнадцать от силы и была она из какого-то местного очень гордого горного племени.
Второй удар старый прапор получил на следующее утро, когда шёл "домой" под самыми окнами общаги. Совершенно неожиданно с пьяным хихиканьем из окна его номера со второго этажа выпала голая мадам бальзаковского возраста. И благополучно уснула прямо на траве, подложив под голову зажатый в руке утюг. Потрясение Афанасича было столь велико, что он встал как вкопанный и наблюдал скорое появление соседа из-за угла общаги в одних берцах и семейниках. Гонибес быстренько принялся одевать непослушное расслабленное тело в какой-то грязный халат. Только после соблюдения приличий старлей вызвал скорую помощь по мобильному, одолженному у безмолвствующего Афанасича.
К концу недели старый прапор стал избегать соседа и даже не сразу спросил откуда у того взялся фонарь под глазом. Но как-то во время совместного поглощения вина Афанасич поинтересовался таки природой возникновения фингала. И чуть не упал, услышав, что Гонибес женится. В ходе дальнейших осторожных расспросов выяснилось, что фингал поставил пока ещё муж его (Гонибеса) будущей жены.
Прошёл месяц, старлей вновь приехал в караул на склады. Тогда-то Афанасич и познакомился с будущей избранницей Гонибеса. С тех пор по части поползли совершенно дикие, фантастические слухи. Им не верили, хотя это была чистая правда. Не верили, потому что никто не мог вообразить, что Гонибес когда-нибудь наблядуется и женится. А уж если верить прапору из базы, хоть и клялся тот, что его сестра - соседка по подъезду невесты Гонибеса... Избраннице старшего лейтенанта было сорок восемь, у неё двое детей и даже есть внук. Ну кто такому поверит? Не поверили отцы-командиры и замполиты и потому не реагировали. Не верили остальные. Только нескольких злопыхателей из одного с Гонибесом выпуска не удивились, отлично зная его чемпионство в деле распространения генофонда в питательной среде женского населения. А ведь правда это.
Как бы там ни было, а свадьба расстроилась. Родня невесты встала дружным фронтом против, да и отец старлея примчался и мозги вправил. Приезд родителя, высокого, между прочим, милицейского чина, заставил командиров по-новому посмотреть на Гонибеса.
Через пару месяцев его перевели на вышестоящую должность в другую часть.