Признаюсь, я не сразу решился открыть для чтения файл новой книги Марка Зиновьевича Берколайко ("Партия", Анаграмма, Москва, 2010), давно отвернулся от современной литературы. Тем не менее, читать я все же начал и теперь тому рад. Легкая простота структуры, полное, по-детски искреннее совпадение говоримого с подразумеваемым... На птичьем языке искусствоведения это называется "совпадение изображаемого и выражаемого", а на нашем с вами - "это произведение не является произведением художественным". Нам с вами лучше, поскольку за художественным произведением стоят все же целые миры, а за нехудожественным простой сколок психики автора. Расследовать сколок психики через просмотр действий и событий куда легче, чем раскапывать миры через систему метафор... Можно расслабиться и с удовольствием распознавать детали...
Первая вещь в книге (повесть) читалась легко и приятно. Все написанное в ней я уже прочитал давным-давно и оценил по достоинству, да и римейки, грешен, люблю. В то же время, читалось через этакое тягучее сопротивление разума. Мысль моя металась между именами и манерами. Вот испуганный Бабель, сурово заклинающий свой испуг... вот вечно юный Паустовский, изящно дерзящий по вечной своей молодости... вот обдуманно туманная Вера Инбер... ага! - а вот и ядовитый выдумщик Катаев... и Леонов со своей "Пирамидой"... и еще... и еще... и еще... Что ж, не худшие имена, надежное окружение, сильный контекст, выгодно туманящий вид в прицеле у просвещенного читателя. Зато самого героя-автора ни в стилистике написанного, ни в выражаемых мыслях никак нет. Как будто бы у героя-автора напрочь не было души и, значит, будто бы нечего было ему высказать личного, кроме библейского любования своим родом и прекрасными людьми, род его составляющими...
Ну, это если, конечно, не считать элементами авторской манеры или художественными компонентами авторской мысли такие вот словесные забавы автора:
"на гульбе", "угар ударных темпов пятилеток", "высокомерно презирая комфорт и условности вроде новой одежды", "они сплетаются в дружном узоре", "но словно расставляют в страстном монологе знаки препинания", "нестарая еще, но высохшая в своем одиночестве истеричная жрица советского воспитания", "рыскающей розыскной походкой", "любое воспарение, любой полет, какими бы свободными они ни были, незаметно глазу, неподвластно анализу и нетревожно для интуиции порождают путы, сводящие всю эту свободу на нет".
В целом, как бы наперекор приведенным выше художественным антраша, выходит нам в итоге развития действия вот что. Герой-автор родился, взрослел на фоне то ли пролетарского Баку, то ли развитой совдепии, то ли местечковых ценностей и прелестей... (гениальный Багрицкий о том почти все сказал век тому назад)... и всяким вздохом своим, как издавна заведено в обезбоженых библейских римейках, готовился показать кому-либо небезызвестный fuck. В конце концов, любое современное местечковое бормотание исподволь приуготавливает кому-либо непременный fuck. Если в былые времена автор еще смотрел в небо (напр. "Испанская баллада"), то fuck показывался ограниченной группе гоев; в "Испанской балладе" это пресловутые "простые испанцы". Если автор сотню лет назад все больше по простой чистой жизни во славе тосковал (напр. "Блуждающие звезды"), то fuck показывался ограниченной группе своих; в "Блуждающих звездах" это как товарищи по ремеслу воздуха, так и местечковые экс-товарищи, в звезды рылом не вышедшие. У космополитов вроде Иосифа Флавия, или Мартина Бубера, или пусть даже Владимира Жаботинского fuck, конечно, никогда не присутствовал, - так на то они и космополиты: люди мысли и дела! Ну, а современное бездуховное местечко, оно и в Баку местечко: fuck`у быть! Итак, - потирал я ручонки, - остро интересно: кому воспоследует очередной приморско-местечковый fuck?
Воспитанный, видимо, на классическом театре, герой-автор приберегает самое для себя дорогое (fuck) на конец. За несколько абзацев до окончания повести хороший гой дядя Костя помогает еще лучшему не-гою, герою-автору, не замарать уст своих то ли нетолерантностью, то ли неполиткорректностью:
"- Вот что, дорогие мои евреи! - сказал он. - Можно, конечно, вас любить или не любить, это личное дело каждого. Но пытаться совсем уж сильно вас давить - опасно. Кто пытался, тот плохо кончал.
Дядя мой замечательный и шумный, спасибо вам! Только нет особого толку в том, что они плохо кончали. Скверно то, что мы позволяли им начинать."
Ай да герой-автор! Это, думаю, первый в истории литературы случай местечкового бормотания, породившего fuck ни много, ни мало - всему видимому миру! Но и более того... Оказывается, никак не Бог, Покровитель и Судия, не Судьба (аналог Бога для язычников... мама моя, - ну откуда в местечке язычники?!) а некие простенькие "мы", этакие "мы сами по себе", теоретически вправе и практически в силах всему гойскому миру что-то "позволить", а что-то и "не позволить"... Какое счастье, что намек на растянутый по истории этнический заговор озвучивает само местечко устами своего подрастающего дитяти, а не какая другая группа людей! Мне понравилось, что герой-автор ко всевластию своего этнического "непозволямса" не приплел ни безграничной мощи Бога Всесправедливого, ни давления слепой Судьбы... Он скромно ограничился своими и рода своего интеллектуальными и прочими ресурсами. Уверен, что такая скромность понравится и читателям.
Итак, мои всегдашние ожидания хорошего оправдались. Повесть читать интересно. Особенно интересно будет первокурсникам Литинститута: развивает компаративный подход к литературе. Ближе к концу повести чтение полезно еще и по узко познавательным причинам. Вот и ладушки, пора переходить ко второй части книги, к роману. А чего бы мне заранее ожидать хорошего (в литературе так мало хорошего!...) от современного романа, написанного провинциальным писателем? Как на мой вкус, хотелось бы разгадки какой-либо жгучей провинциальной тайны... А есть ли у меня какая тайна, связанная с Марком Зиновьевичем Берколайко как автором? Так представьте себе, - таки есть!
Не столь и давно у М. Берколайко вышла книга под названием "Бруткевич и вечер. Пьесы. Проза. Публицистика. Стихи". В первом же произведении книги (ловко, да?) Марк Зиновьевич легонько так, как бы походя, пнул Богородицу. Странно, - подумал я тогда... - будь Марк Зиновьевич пламенным Ашкелонским раввином или утонченным Бердичевским цадиком, я бы все сразу понял: и у тех, и у других беситься при одном только намеке на Пречистую есть не просто причина, - Сверхпричина. Будь Марк Зиновьевич штатным функционером партии Ликуд, тоже понял бы я прикровенную его нелюбовь к Матери Света: прямых причин у ликудовцев нет, они неверующие, зато под рукою их шастает что-то чуть ли не миллион малоприятных по местным понятиям поводов. Однако, на какой мозоль наступила Честнейшая Херувим почтенному воронежскому профессору, добропорядочному обывателю, уважаемому и заслуженному человеку - хоть лопни, не понял я тогда. Здесь, воля ваша, тайна есть, а я их (тайны) люблю. И подумалось мне, что, дальше закапываясь в новую книгу, я смогу раскусить тайну, встреченную мною в книге предыдущей. Итак, роман "Партия", приступаем.
Очевидцы донесли до нас, что если человеку по голой спине провести горящим веником, то человек тот "приходит в изумление". Из ума выходит, то есть, от яркости впечатлений. С первых же страниц романа "Партия" от яркости впечатлений на какое-то время вышел из ума и я. Судите сами...
Лет этак с 350 тому назад основой идеологической картины мира всякого начинающего адепта ордена Роценкрейцеров (о том будет еще ниже) был несложный посыл: "что наверху, то и внизу". Соответственно тому, всякое произведение, не выводящее читателя из такой (впоследствии - масонской) картины мира, должно отобразить как нечто космически высокое, так и нечто вполне земное, причем, и то и другое чувственно должны для читателя выглядеть почти идентично. Что ж, в романе автор в этом смысле действует вполне ортодоксально: сначала - космическое, земное на потом.
Итак, Бог Яхве (прошу прощения за употребление здесь слова "бог" с большой буквы, сам знаю, что неуместно...) и Люцифер не вполне довольны. И друг другом они не вполне довольны, и поведением людей, и отношением людей к ним в особенности. Решив строить дальнейшие взаимоотношения по-джентльменски, они разыгрывают этакую космическую партию в супер-мега-мета-шахматы. Роль фигур и основных ходов фигур в партии играют люди, точнее, не столько сами люди, сколько их нравственное становление в окружении исторически известных обстоятельств. Богу что ли известных? нам что ли? Мне лично такие обстоятельства не вполне известны, раньше я об этих обстоятельствах несколько иное знал... Но все равно здорово! Во всяком случае, гигант духовного сальто Василий Головачев как-то тушуется на фоне этакого замаха; Воронеж лидирует.
Дальше идем. В перебивку с поднебесными ковами автор романа нам долговато и в скучных деталях демонстрирует, что герой-автор, он же центральный персонаж и так далее, -
1) способен (на память?) пересказывать Дж. Лондона, 2) в опере и оперетте кое-то смыслит, 3) обижен Облдумой Недогонежа и вообще Недогонежем (забавный перескок масштаба событий, не правда ли?), 4) в венской оккультно-культурной жизни также искушен, 5) нам бы с вами столько счастья, сколько у него эпиграфов на единицу текста - в истории литературы силен, собака, как никто! 6) отношения Пушкина с Грибоедовым ему как родные, 7) свободно плавает в римской истории, 8) осведомлен о душевных пороках российских царей, 9) про Черчилля знает самое сокровенное, и Витгенштейн с Поппером (Проппером?) ему не чужды, 10) знает, что Торквемада был самим Сатаной и, кстати, 11) в истории испанской Инквизиции сведущ, 12) в открытии Америки и подавно ...
Это еще не все... но, быть может, хватит? Мне хватило. Все ясно об истинном жанре этого текста, якобы романа: "интеллектуальный китч", простите за оксюморон. Поскольку всякий жанр как минимум требует адекватного художественного обрамления, сквозь роман сочится, окутывая китч интеллектуальный, тот же самый китч художественный (простите за оксюморон!), что и в повести:
"подобный темп и характер перемещений", "рвущая сердце кантилена скрипок", "брутальный Бруткевич сладострастно представил", "днем тоска лютеет, как штормящее море", "пытался укротить собственный взгляд, который упорно лез в узенькую щелочку", "теплая свежесть мартовского ветра будоражит игривых жеребцов", "четкие мысли с ладностью хорошо пригнанных камней укладывались одна к другой", "из ложи прессы Дима Перовский и Вава Сукин взирали с пресыщенностью многоопытных римских матрон", "венецианский авантюрист Да Понте между двумя соитиями ловко сплел словеса о грехе и возмездии", - и так далее и тому подобное.
Между прочим, авторы китча это, как правило, люди, не реализовавшие себя в художественном методе "романтизм". Видимо, и Марк Зиновьевич экс-романтик. Во всяком случае, провинциальнейшие псевдохудожественные штампы воспринимаются им как прорыв в самое небо художественного слова. Мрачноватый романтизм высунул уши еще и в конце романа: Бог Яхве (простите за большую букву!) помогает герою-автору покончить с собой. Да, не Один наш Яхве, нисколько не Один...
Но что бы лично я не думал о жанре текста (интеллектуальный китч), автор все же назвал свой текст романом. Что мы знаем о романе, что его отличает от прочих произведений словесности?
Роман - подробный отчет о становлении характера. Один (центральный, главный) или несколько героев-персонажей входит(ят) в роман с одним характером, а выходит на финал романа уже совсем с другим. При этом в романе на перекройку характера героя работает все, что только у автора под рукой есть: и люди, и стихии, и пейзажи, и все-все-все, как сказал бы Алан Милн. А что у нас? Что именно (кроме близкого окружения, но о том позднее) работает на модификацию характера главного персонажа Бруткевича?
Если я правильно понимаю название прототипа города, который в романе скрыт под именем "Недогонеж" (буду называть его ПН), то город этот не дюжинный, есть чему действовать на характер. Итак...
У ПН нетривиальная градостроительная схема (оси застройки), соответственно тому дивные пейзажи, как природные, так и собственно городские. В романе о том ни слова. Геофизика ПН может подействовать даже на статую. В романе о том ни слова. Несмотря на кровавые шалости большевизанов, в ПН осталось немало потомков дворян, купцов, старых иерейских семей, финансистов, подвижников культуры - вот бы их "напустить" на характер Бруткевича! Но в романе они не встречаются, об этих старейших обывателях ПН нет вообще ни слова. Можно как угодно оценивать плоды культурной жизни ПН, но что в ПН культурная жизнь кипит даже порой излишне кипуче, в том сомнений нет. В романе о том ни слова, на главного героя культурная жизнь Недогонежа не воздействует. Усилиями в основном простых людей (власти тут мало что внесли) ПН связан с половиной поди стран Земного шара и связи эти весьма реальны, плодоносят. В романе о том ни слова, на Бруткевича все это не воздействует никак. Наконец, духовная жизнь ПН в историческом масштабе почище когдатошней римской: 4 из 5 мировых религий... дюжина сект... чудотворения... скандалы... примирения... - котёл бурлящий! В романе о том, опять таки, ни слова.
В романе реализована вот какая давно и заслуженно подзабытая схема преображения характера: он и кое-кто вокруг на голой сцене и без задника. Ну ладно, автору виднее. Но тогда мы должны рассматривать только и исключительно конкретное поведение главного персонажа (героя) в сочетании с действиями его окружения, не отвлекаясь на всякие эстетизмы и мета-мета-форизмы, в тексте романа (кроме приведенных выше филологических шуточек) напрочь отсутствующие.
Что ж, с выси поднебесно-шахматной сойдем окончательно на грешную и малоромантичную землю. И что у нас на земле той деется? А деется то же самое масонско-розенкрейцерское - "что наверху, то и внизу". Некто Бруткевич, герой-автор, недоволен городом Недогонежем и город Недогонеж также недоволен Бруткевичем. То ли Недогонеж не достоин Бруткевича, то ли Бруткевич не достоин Неджогонежа, да и женщины в Недогонеже - то самка, то сука, то гуся толком зажарить не в силах... какова аллюзия к личной трагедии тишайшего инженера Брунса!? Недогонеж и Бруткевич решают строить дальнейшие взаимоотношения по-джентльменски, они разыгрывают этакую комическую партию в финансово-воровские шахматы. Бруткевич наколдовал откуда-то денег (в романе это мутно как-то, про источник денег...) и распорядился ими до из-умления странно: вложил в сельское хозяйство... это в России-то! Решил, значитца, универсальный Бруткевич показать вонючему недогонежскому мужлану как правильно пахать-сеять и как правильно распоряжаться собранным. Недогонеж в ответ постановил все наколдованное Бруткевичем украсть, а самого Бруткевича опустить ниже плинтуса, этакая сага 90-х. Кстати, помните ли еще, что сага - жанр пусть и эпико-, но все же романтический?
Здесь придется приостановиться и разъяснить читателю два крайне показательных и на будущее важных обстоятельства.
Во-первых, сам Бруткевич (кто бы сомневался!) не кто иной, как потомок дворян. Его предок - улан, героически дравшийся у Бородина. Я что-то не помню, у Бородина сражались простые уланы, или уланы гвардейские? Если уланы гвардейские, то Бруткевич не только потомок дворянина, но, скорее даже, потомок аристократа. Сам Бруткевич на том не очень настаивает, скромняга, но аристократическая сущность его сквозь весь роман так и выпирает. Вот как об этом говорит его любовница (любовницам виднее):
- (...) Милордом по рождению и воспитанию. У вас такие смешные заскоки аристократа... вы умеете проигрывать так достойно, так скромно, что вашего участия в скачках многие даже не замечают (...).
Я опять из-умился: какова художественная находка! И кто же у нас учит вонючих мужиков правильному земледелию? Ответ: аристократ-финансист, так и тянет сказать по аналогии - русскоподданный. Бывалое ли дело в литературе? Что-то не припомню... Позвонил по давно разъехавшимся по миру гуманитарным друзьям-знакомым... в Харьков, в Дюссельдорф, в Иерусалим... раскидал мейлы в маленький городок в Панаме, в Киев, в Москву, в Детройт, еще в пару мест... нет, - отвечают, - сколько мы сведущи в истории литературы, такого персонажа не было. Да и как быть аристократу, - и вдруг финансистом! Разве что у не к делу будь помянутого Василия Головачева... У тебя, Андрюша, что-то в Недогонеже видения пошли... такого не бывает даже в блокбастерах. В блокбастерах, товарищи экс-советская интеллигенция, не бывает, а у экс-романтика Марка Зиновьевича бывает, что мне и как человеку, и как критику, приятно.
Есть и еще кое-что значительное, что стоит знать читателям, дабы адекватно воспринять основную коллизию романа. Я не проводит серьезного частотного анализа, но на косой прицел, так чуть ли не самая частая характеристика в романе - "слабак", "ничтожество".
Естественно, успех у розенкрейцеров, так же, как и у их "генетических" наследников, новых финансовых и промышленных столпов новой Америки XVIII-XIX веков, всех этих полных юной яростью стяжательства Рокфеллеров и Морганов, Ротшильдов и Кунов, Лоебов и Голдманов, Меллонов, Леманов, - у них успех и, прежде всего, успех финансовый есть ясная метка избранничества. Успех уже сам по себе есть верный знак принадлежности если не к "избранному народу", то хоть бы к "группе избранных". Так что если в рамках сей масонской идеологии социального преображательства и есть чего бояться, то только неуспеха, слабости, лузерства. Вот Бруткевич и гонит от себя навозную муху неуспеха весь роман, все камлает на успех, на преодоление. Между прочим, Бруткевич являет нам свой моральный кодекс молодого розенкрейцера еще один раз, но уже явно:
"(...) если, живя по разумным, но чужим нормам, я ничего не достиг, то может стоит попробовать жить пусть по куцым, но своим?(...)
Ну-с, а теперь, снабженные ясными идейными ориентирами фабулы, смотрим дальше ход земного действа романа и снова - именно через поступки людей.
Итак, Бруткевич сцепился с Недогонежем. Тот его так, а Бруткевич его этак. В процессе земной партии скоро становится ясным, что непосредственно окружают Бруткевича люди почти умные и отчасти даже честные. Зато чуть поодаль от русскоподданного аристократа-финансиста клубятся людишки не то, чтобы уж сразу слабые, но явственно подлые, не совестливые и, прямо скажем, не умные. Чтобы вы не забыли: Бруткевич, напротив, умный, совестливый и честный. Главное - умный, на этом автор настаивает через страницу. Поэтому изначально понятно, что неумный, бесчестный и бессовестный Недогонеж в лице своих лучших (то есть, на фоне Бруткевича как раз худших) людей Бруткевича съест и денежки им откуда-то наколдованные присвоит. Так вот выстраивается ход земной партии Бруткевич-Недогонеж. Как бы изначально игра идет на проигрыш. А где же тут ум?
Я призадумался. В советские времена "умом, честью и совестью" и эпохи, и всего на свете была КПСС. По этому поводу ходила неплохая шутка, с виду странно звучащая: только два из трех! Проще говоря, если у КПСС и впрямь в наличии ум и честь, то, судя по результатам ее хозяйствования в стране, с совестью у нее плохо. Если есть у нее ум и совесть, то чести нет с очевидностью. А ежели есть и честь, и совесть, то ума уж точно нет и не будет никогда. И подумал я: а ну как народное зубоскальство можно (как говорят математики - Бруткевич ведь математик?) "естественно продолжить" и на самого Бруткевича, на ум-честь-совесть Недогонежа? Я попробовал.
Как раз в момент этой очередной задумчивости я добрел глазами до места, в котором Бруткевич (или герой-автор? или сам автор? будучи все еще в из-умлении я не сообразил...) снова страшно оторвался на Богородицу. Причем, оторвался в стилистической манере, которую иначе, как порнографическим скотством не назовешь. Ясно стало, что честь Бруткевич потерял еще в процессе наколдовывания денег: человек чести никакую женщину сквернить не станет ни при каких обстоятельствах. С умом тоже все более или менее ясно: лезть в чужой монастырь со своим (пусть лучшим в мире!) уставом - дороговато встанет. Для понимания этого не нужно никакой космической партии в супер-мега-мета-шахматы. Бруткевич этого упорно не понимает. Значит, с умом у него швах, несмотря на все его финансовые математизмы. Остается только совесть.
Тут же (критикам везет!) весьма кстати подвернулся и мне и Бруткевичу извечный литературный персонаж, "друг-враг" по имени Эдя. Под рюмочный перезвон Эдя сообщает Бруткевичу много чего, его, Бруткевича, в Эдиных глазах порочащего. Но как будто бы между делом сообщил друг-враг и о том, что всю почитай жизнь мечтал жениться на сегодняшней бруткевичевой любовнице... и Бруткевича осенило. Дабы заткнуть дыры, пробитые в его финансах погаными недогонежцами, Бруткевич продает Эдде чохом и любовницу, и дочь любовницы, только-только привыкающую к новому папе. Вопрос с совестью оказывается закрытым навсегда. Зато в этот момент как бы вспыхивает пред нами грозное иностранное слово Zeitgeist.
Дух времени (пресловутый Zeitgeist) есть нынче не что иное, как дух открытого, раскованного, ничем не стесненного самовыражения, дух преодоления всего подряд во что бы то ни стало... во имя себя самого. Кратко говоря - "ведь вы этого достойны"! Но он же тем самым есть и дух славолюбия, самолюбования, нетерпимости к инаковости, особенно к инаковости массовой, народной, например, или недогонежской. Он же тем самым есть и дух самохваления, жажды успеха и славы во что бы то ни стало. Поэтому, хотя Бруткевич и не человек, он всего только персонаж, хочется пожалеть его. Главный персонаж романа-китча окружен именно не любящими его: любивших он разогнал. Муки славолюбия и так трудно стерпимы, а муки славолюбия в окружении не любящих тебя - муки вдвойне. Давайте его жалеть!
Ведь даже экскортируемая духом времени, Слава никогда не дается славолюбцам. В соответствии с грамматической категорией пола, Слава, как женщина, радостно отдается гордецу, для которого даже она, Слава, мало что значит. Славолюбцу же она не дается никогда. Помните еще - чем меньше женщину... Но, отвергая славолюбца, Слава, как истинная женщина, никогда не перестает терзать сердце славолюбца, снова и снова предлагает ему себя... издали...
Как изгнать демона славолюбия? Только молитвой... но это не про Бруткевича, смешно даже предположить, что Бруткевич может молиться! Это ведь он вопиет в романе со всем жаром своего математизированного финансового сердца:
"(...) А разве Иисус не виновен в излишнем мудрствовании, в многосмысленности речей, кои всяк может толковать по-своему? Зачем Он не дал нам ясных указаний на все случаи и по любому поводу?(...)", - какая уж тут молитва, после таких претензий!
В общем, под занавес Бруткевич попался. Не помогло ему даже скрытое авторское введение читателя в душевную сердцевину Бруткевича. Я имею ввиду производство фамилии героя-автора от оппонента сентиментального боксера, Будкевича, у Высоцкого, и великого предателя Брута. Рухнуло все и сразу.
"Не прошло и дня, как все у меня было -- одежда, еда, работа и товарищи, верные в дружбе и смерти, товарищи, каких нет нигде в мире, кроме как в нашей стране. Так началась тринадцать лет назад превосходная моя жизнь, полная мысли и веселья", -- писал Исаак Бабель в рассказе "Дорога". Не прошло и дня, как у меня не осталось ничего стоящего, кроме меня самого, - мог бы сказать Бруткевич, складывая купюры, полученные от продажи обожающей его женщины и девочки-подростка. В такой ситуации даже и столичные авторы героя обычно убивают дабы не запачкаться. Марк Зиновьевич Бруткевича убил. Но как человек совестливый, он сделал Бруткевича самоубийцей, а в ассистенты самоубийства, в этакие кайсяку, определил к нему Бога Яхве... или Люцифера... я что-то до сих пор в из-умлении от космического калейдоскопа, недополнял, кто там есть кто, простите!
Между прочим, на столь брутальное обращение с Бруткевичем есть у Марка Зиновьевича особая причина: Бруткевич ему роман загубил. Вместо того, чтобы изменяться в строгом соответствии с историко-культурными требованиями к роману как жанру, Бруткевич твердо разучил только одно слово русского языка - "нет". Это вещее слово он то скрыто, то явно сплевывает при любых поворотах своей аристократическо-финансовой судьбы. Нет и снова нет, не изменюсь, не вдумаюсь в происходящее, не опомнюсь, не ждите! Так какой же роман, когда основной герой с чем в роман вошел, с тем и вышел! Я бы такого тоже убил, просто с досады на тупицу этакого!...
И это очень хорошо. В конце концов, литературные герои скотствуют вовсе не оттого, что такие уж они скоты. Они скотствуют ради нас. Авторы вгоняют персонажей в пучины хамства, этнофилии, кобеляжа, стяжательства, втаптывают своих героев в высокомерное учительство крестьян крестьянствованию, втискивают несчастных персонажей в безлюбовность и бездуховность только и исключительно для того, чтобы МЫ ясно прочувствовали, чем нам отольется, если и мы так будем поступать, так думать, на такое надеяться. Дидактическую функцию искусства отменить невозможно даже в рамках интеллектуального китча. Скажем же спасибо и горько прожившему свою безлюбовную и неумную жизнь Бруткевичу, и Марку Зиновьевичу, ясное дело. Скажем спасибо и снова возьмемся за книгу, перечитаем. Даже если кто уже прочел, так перечтем, стоит того. Вы ведь, читающие эти строки, все равно будете читать книги, так? Так отчего бы и не Марка Зиновьевича читать? В мире мутное море пишущих куда хуже и о куда менее важном. К тому же, Марк Зиновьевич в доску свой, недогонежский, что, мало значит? Давайте его читать!
И давайте скажем Марку Зиновьевичу еще раз спасибо за зоркость, за то, что он увидел и впрямь нечто страшное и нас с этим страшным познакомил. Куда лучше меня об этом страшном сказал Дэвид Оуэн в недавно вышедшей книге "Хубрис-синдром. Буш, Блэр и интоксикация власти. -- Лондон, "Политико", 2007, 144 с.:
"Шекспир более глубок в описании Кориолана, считающего, что он всегда и во всем прав. Брут не случайно бросает ему реплику: "Ты говоришь о народе, как будто бог карающий, а не человек с такими же слабостями, как и он" (III, 1, 80--82). По ходу пьесы действующие лица объясняют поведение Кориолана именно хубрисом. Но Шекспир показывает и следствие: абсолютно индивидуальное восприятие мира Кориоланом, отвергающее позиции окружающих, приводит его к изоляции, в которой власть сама приближает себя к падению."
Я бы лучше не сказал, увы!
Все это поучительно, но грустно. Поэтому напоследок, для позитива, что ли, я скажу... я скажу нечто милое и мажорное, кое-что такое, к чему, думаю, весь роман тянулась хамская, высушенная русскоподданным своим финансовым умом, душонка несчастного тупицы Бруткевича, ума, чести и совести Недогонежа. Я скажу всем вам, читатели, кое-что такое, что Бруткевич наверняка слышал в детстве и на что надеялся до подлого своего и позорного конца:
Ура-Ура! Закричали тут швамбраны все,
Ура-ура! Закричали и упали, туба-риба-се.
Но никто из них не умер,
Все они спаслись,
А потом вдруг победили
И поднялись ввысь.
Так и впрямь бывает... Но так бывает только если на горизонте белеет парус одинокий...
PS: а тайны неизбывной злобы на Богородицу я так и не разгадал...