Эту работу я ни разу не выставлял на всеобщее обозрение, по причине неосуществленного замысла. Замысел был хороший, а именно: показать радостный мир глазами главного героя, ставшего студентом университета. Но обойти истину не удалось. Вместо сплошного восторга получилась реальная картина жизни не только студентов советских вузов, но и простых людей эпохи Хрущевской оттепели...а все это происходило всего лишь вчера, не так ли? (15.11.20)
ВАРГА ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ.
Университетские кантаты
повесть
Прошедшее нужно знать не потому, что оно прошло, а потому, что, уходя, не умело убрать своих последствий. Ключевский
1
Каждый день обстановка накалялась, абитуриенты нервничали, а списка, зачисленных на первый курс филологического факультета, все не появлялось. Все знали место, где этот список будет висеть, но никто не знал, когда он появится, и кто из ста двадцати человек попадет в счастливую тридцатку. Именно такое количество абитуриентов будет зачислено на первый курс, кто успешно выдержал конкурс.
У меня положение было просто аховое. Если моей фамилии не окажется в этом списке, я пропал. Ни работы, ни жилья -уголка, где можно было бы преклонить голову. Единственный выход - возвращаться к матери, а потом иди в колхоз собирать кирпичи по дороге. И Веры Тимофеевны нет, она отдыхает. Когда она вернется, я уже буду далеко.
Когда я подходил к входной двери, я увидел Лилю Ворончихину и схватил ее за руку.
- Лиля, не удивляйся и не брыкайся, если я начну падать, поддержи меня.
- Я точно в таком же положении. Мне надо поехать за бабушкой на дачу, а я..., так что давай поддерживать друг друга.
Мы вошли вдвоем одновременно. Список уже висел. В списке значилась моя фамилия и Ворончихиной тоже. Мы застыли оба. Я не знал, что дальше делать и бросился на Лилю, стал ее целовать..., сначала в обе щеки, а потом в губы, а потом взасос. Она сначала пятилась назад, а потом сама прилипла.
- Сладко же, черт возьми. Ты сладкий мальчик. Давай отметим это великое событие в нашей жизни. У меня во дворе машина, ты умеешь управлять машиной?
- Права получил, но по городу пока не берусь, а разобью тебе, что тогда будет.
- Ладно, давай еще свои губы, видишь, тут никого нет.
Но дверь отворилась и несколько девушек совсем молоденьких прилипли к этому списку. Оказалось, одна прошла, а две нет.
- Пошли, - сказала Лиля и поволокла меня к своей машине. Я сел рядом и снова прилип к ее губам. У меня стало пробуждаться что-то такое неясное, возбуждающее, я становился мужчиной и больше никого и ничего не видел.
- Я увезу тебя к себе домой, у меня никого нет, мы будем только вдвоем, и я напьюсь, буду безобразничать, всего тебя раздену, отмою в ванной, и погружу тебя в озеро, где ты сразу же умрешь в невероятном блаженстве. С тобой когда-нибудь было такое?.
- Нет, - почти солгал я. Я знал, о чем идет речь, вспомнил эту грязную сучку, которая меня провожала, когда я возвращался к родителям из армии.
- А пока никаких поцелуев, а то я заеду в подъезд чужого дома и мы оба погибнем, понял?
- Так точно.
Чудо машина Volvo взлетела сразу, едва Лиля успела повернуть ключ зажигания. Двухэтажный особняк на окраине города утопал в саду, огороженный металлическим забором и запирался двумя ключами.
Уже вечерело. Нас встретила собак ротвеллер, она подбежала ко мне, понюхала и брезгливо отвернулась, направилась к хозяйке, чтоб ее погладили.
Еда мы расположились, Лиля приказа посетить ванную, а точнее принять душ не слишком горячей водой, пока она приготовит ужин, выдала огромных размеров полотенце, теплые тапочки.
Я учел ее совет по поводу горячей воды и был доволен, После душа, я не чувствовал усталости, меня не тянуло ко сну, а полотенцем я обмотался, как кукла и готов был верещать как ребенок от радости. Лиля приблизилась, прижала мою голову к груди и намочила мои волосы, какими-то импортными духами.
- А что там? - спросила она и просунула руку под полотенце, - ха, там что-то есть. Но давай сделаем так. Ты садись, перекуси, а я приму ванную и приду к тебе. Только не объедайся, а то заснешь..., сразу же. Что я тогда буду делать?
- Будет исполнено, моя богиня.
Я выпил рюмку коньяка, съел бутерброд с икрой и еще какую-то котлету и стал ждать хозяйку. Но хозяйки не было. В доме воцарилась тишина, какая-то пугающая и я стал звать, но Лиля не откликалась. Тогда я начал искать спальню, в которой она прячется, ибо она могла быть только в спальне.
Я вошел в одну из приоткрытых дверей, а там, в глубине комнаты, на широкой кровати, лежит совершенно голенькая Лиля, накрытая прозрачной простыней, и смотрит в потолок. Покрывало просвечивает, видно даже ее черный треугольник, плоский животик и поросль под мышками. Я сдернул покрывало и сказал:
-Лежи, не двигайся, я полюбуюсь твоей фигурой.
- Хорошая у меня фигура? Только честно.
- Лиля, ты меня прости, но треугольник, покрытый светло-рыжеватой шерстью - лучше твоей фигуры и тебя самой. Что мне сделать, чтоб он принадлежал только мне и никому больше на свете?
- Иди, принеси шампанское и рюмку коньяка, ...сними с себя полотенце. Вы, мужики, цените голых женщин, а я ценю голых мужиков. Я должна зарядиться и тогда то, чего хочешь, станет ненасытным. Я все выполнил, как сказала Лиля.
- А теперь стань рядом и произноси тосты... за нашу дружбу и нашу любовь, и не стесняйся меня, как девочка.
Во время третьего тоста она вся залилась краской, потянулась к моим губам, а то, что пылало огнем, заключила в ладошку, сжимая и отпуская, сказала: иди ко мне, милый. Я бросился в огонь, тут же сгорел, но довольно быстро ожил снова, чтобы погрузить Лилю в море величайшего наслаждения и благодарности за необычное состояние, которое не каждая женщина способна получить, благодаря мужчине.
Что было со мной, я плохо помню, только в десять утра я проснулся оттого, что Лиля держала мою плоть в ладошке и то сжимала ее, то отпускала.
- Ты ненасытная хулиганка.
- Теперь я хочу быть ездоком, а ты будь лошадкой. Езда будут медленной, но глубокой. Мышцы начнут работать со всех четырех сторон. Повернись на спину.
Это была очень красивая картина. Ее длинные вьющиеся волосы покрывали белые изгибы плеч, спускались вдоль ключиц и простирались ниже розового пупка. Она часто запрокидывала голову, и в это время вырывался стон из ее груди.
- Ты не женщина, ты - божество! Кто ты? Ты меня не бросишь? Ты не имеешь права.
- Почему?
- Ты меня испортила. Я не смогу больше найти такую, как ты, а коли так, у меня не может быть семьи.
- Знаешь, что, сладкий мой мальчик, давай обсудим эту темя в другой раз. Сегодня же у нас праздник, мы стали студентами. Я сделала все, чтоб ты был счастлив. Ты счастлив, скажи?
- Никогда не был так счастлив как сегодня.
- Ну вот, я рада.
2
- Боже, неужели ты меня избрал, одного из нищих, одного из недостойных, одного из глупых и бесталанных? - задавал себе вопрос, шагая по бульвару теперь уже не чужого, а своего родного города, где всегда тепло, а летом, с мая по ноябрь можешь прилечь на скамейку, и поспать до самого утра. - Я не так давно приехал в чужой, закрытый город и покорил этот город. Теперь никто не назовет меня легавым, никто не скажет: пустой человек. Ни одна девушка не постыдится пройти со мной по бульвару под ручку. Нищета будет прощаться мне: я студент, перспективный молодой человек. Да это даже страшно: вдруг превратиться из никого, из ничего в кого-то, в того, кто что-то значит".
Я ходил по бульвару, потом поехал в парк Шевченко, центральный, элитный парк города. В одиночестве. Я впервые высоко нес голову, как бы говоря встречным: вот он я, а вы знаете, кто я? Я студент, вот кто я. Кто я буду в будущем, никто не знает, даже я сам.
Город, казалось, увеличился, приехали студенты всех вузов, даже Лиза оживилась, она могла навестить своего ухажера в горном институте и потом три дня высоко нести голову, а потом снова ко мне вернуться, потому что я все еще был лягушкой в ее зубах.
Даже наш курс, более постаревший, поскольку производственников зачисляли в первую очередь, не повлиял на мое настроение. Небольшое разочарование обуяло меня на последних двух лекциях кандидата наук Данилова: он читал конспект по логике монотонно и скучно. Оказались и другие неудобства: в тесных аудиториях душно, трамвай грохочет под окнами, занятия только во вторую смену, с утра занимаются физики, преподаватели далеко не все ассы, не все мастера своего дела. Есть даже дипломированные придурки. Вот, скажем Неля Абрамовна может зайти в любую аудиторию, разложить свои конспекты десятилетней давности, а потом начинает спрашивать у студентов: а какой это курс? Третий? Ах ты, Боже мой, мне нужно первый. Я пошла.
Вырисовывалась еще одна проблема, рассчитанная, на все пять лет обучения: все предметы, даже такой предмет, как языкознание должен был пройти через горнило марксизма. Без марксизма не могло быть никакого языкознания, не говоря уже о литературе. Горький, Маяковский и прочая писательская шушера, претендующая на популярность, проходила через призму марксизма со дня рождения, а что касается Пушкина, Льва Толстого и Лермонтова, то тут евреи марксисты стали хитрить, мудрить, выворачивать наизнанку и хохотать, когда русские Иваны кричали ура от криков восторга от коммунистической шелухи. Иудей Лэнын тут же настрочил статью "Лев Толстой - зеркало русской революции", тут же сделал Толстого революционером марксистом.
Сложнее было с Пушкиным и Лермонтовым. Но..., и Пушкин и Лермонтов критиковали царизм, значит они революционеры. Разобраться в еврейских хитростях, не каждому студенту было дано. Проще было верить, что Ленин, вечный, что он родился 19 веков назад и будет жить вечно, и коммунизм придет на голодный желудок, в 1980 он уже у нас на пороге.
Я с десяти утра и до половины третьего проводил в той же, так полюбившийся мне городской библиотеке, обложивший себя марксистской литературой.
В одну из суббот в библиотеку пришла Жанна, студентка четвертого курса. Она уселась напротив, разложила свои конспекты, учебники, но усердных занятий не получалось. Ее глаза были прикованы к моей особе, оценивали со всех точек зрения. Я и нравился ей, и что-то она хотела изменить во мне. Главное же было то, что мой пролетарский вид отталкивал ее молодое сердце, она хотела видеть во мне более сильного мужчину, прежде всего с позиции экономической оценки. "А закадрю его, а потом брошу", - подумала она и вспомнила, что такое задание ей дали девушки на курсе.
Я несколько засмущался и внутренне запротестовал, а больше того удивился, ведь раньше Жанна просто не проявляла ко мне никакого интереса. Была приветлива и только, но даже полшага не сделала навстречу, хоть и первая на факультете получила от меня стихи. Возможно, Лиза ее как-то приструнила, заявив ей однажды, что у нее с Витей скоро свадьба. И вот теперь... что могло произойти?
Я, засуетился и вышел в коридор. За мной последовала и Жанна.
- Ты что от меня убегаешь? - спросила она робким, немного дрожащим голосом. - Я что, неприятна тебе?
- Я убежал потому, что ты мешаешь мне сосредоточиться, - сказал я.
- Вот как! - ее красивые глаза расширились, губы раздвинулись, белые ровные зубы заблестели как у юной немного раздраженной волчицы.
- Жанна, я уже стихов не пишу, - сказал я, намекая на то, что я ей уже не преподнесу, как когда-то, когда ее впервые увидел. - Я совершенно бездарный поэт. А быть воображалой не хочу.
- А какое это имеет значение? - не поняла она.
- Прямое, - ответил я. - Ты хочешь, чтоб я тебе еще написал. Я знаю. Только потому я тебе и нужен. Так ведь? ну скажи, что я прав.
- Нет. Стихи я не очень люблю, - сказала Жанна.
- Тогда что же?
- Не знаю. Зачем спрашивать? Пришла, увидела тебя, села напротив. Разве тебе неприятно? А почему так вышло - не знаю.
- А я знаю, - несколько беспардонно произнес я.
- Что ты знаешь?
- А то, что мы с тобой - не пара. Мы не созданы друг для друга. Один из нас слишком высоко, другой слишком низко, почти на дне, ниже уже быть не может. Так судьба распорядилась.
- Вот как! - гордо вскинула она голову. - Не думала, что получу такой от ворот поворот. Тоже мне рыцарь! Где ты там, высоко, на дне ли, не имеет значения. А вот то, что ты такой дерзкий...я просто не знала. Это называется...но я лучше промолчу. Прощай!
- Жанна! Постой! Я еще не все сказал.
- Говори, выкладывай уж все до конца. Я мужественная девушка. Я слушаю тебя.
- Жанна, ты - слишком яркая девушка, ты внешне лучше Лизы, в тебе не меньше коварства, но, как и она, ты предашь меня в любое время. Кроме того, я кавалер, от которого убегают, но не тот к которому тянутся. Тебе ничего не стоит найти спутника жизни, думаю: у тебя выбор большой. Мне учиться пять лет. Все пять лет я не могу тебе дать ничего. Не сидеть же мне на твоей шее. Я не смею думать об этом, не имею права поддаваться чувствам, как бы я этого ни хотел. Я погублю тебя. От твоей красоты ничего не останется, поверь мне. Мне нужно десять лет как минимум, чтобы стать самостоятельным. Если я тебя встречу через десять лет и у тебя будут дети, но не будет мужа или будет муж, но плохой, я предложу тебе руку и сердце, и буду счастлив, если получу твое согласие. А сейчас оставь меня в покое.
- Почему ты все так усложняешь? Если бы ты меня действительно так сильно любил, ты не думал бы, что будет потом, хотя все что ты говоришь - леденит душу. А что у тебя с Лизой?
- С ней все кончено. Папина дочка. Ты ведь тоже такая. У тебя отец военный?
- Полковник.
- Ну вот, все ясно.
- Неужели меня можно сравнить с Лизой? Это обидно как-то. У Лизы отец - милиционер, а мой папа - военный летчик. Я по-другому воспитана, я не Лиза, поверь мне. Но ты наговорил мне такого, что я так сразу переварить не смогу, я спать сегодня не буду, я буду плакать.
- Жанна, если ты хочешь знать, я тебя слишком высоко ставлю, хоть мы и мало знаем друг друга, я слишком ценю твою красоту, чтоб погубить ее, пойми. Я сейчас как личность, как человек, как кавалер, ну ровным счетом ничего не значу. Я даже в кино не всегда смогу тебя пригласить. Я гол как сокол. Забудь меня. Считай, что меня просто нет в природе, а твой шаг ко мне из области сна, который забывается с первыми лучами восходящего солнца. Если бы ты этот шаг сделала еще полгода тому, я сейчас был бы...твоим денщиком.
- Замолчи! Я не хочу тебя слушать. Экие бредни ты несешь. Я, может, вовсе не думаю, что ты должен жениться на мне. Просто многие наши девочки из нашего курса жалеют тебя; ты попался в когти этой волчице, милицейской дочке. Она тебя до добра не доведет, помяни мое слово. Я, может, отвлечь тебя хочу, увести тебя от пропасти, в которую ты добровольно готов свалиться.
- Жанна, если ты ничего серьезного не думаешь, зачем оставлять еще одну глубокую рану в моей душе?
3
- Трудно предсказать, чем все могло бы закончиться, но ты ведь израненный весь, похоже, места живого на тебе нет, едва ли я способна залечить твои раны, поэтому ты, может быть и прав, хоть и высказал все излишне откровенно. Жаль. И знай: любой нормальной девушке нужен друг, муж, опора в жизни, но не денщик, как ты говоришь. Что ж! давай забудем этот разговор.
Она вернулась в читальный зал, схватила свой портфель и покинула библиотеку. Она уходила для меня в небытие. Впрочем, я еще много раз встречал ее в стенах университета, а пять лет спустя, когда на время вырвался из когтей хищной волчицы и был совершенно свободен, я увидел Жанну на бульваре с малышом, которого она вела за ручку; ему было годика четыре. Он переставлял ножки очень быстро, чтобы не отставать от матери, не капризничал, не просился на руки и очень красиво улыбался.
- А где папа? - спросил я.
- У нас нет папы, - сказал мальчик. - Будь ты нашим папой.
- Ну, не болтай глупости, - сказала Жанна сыну от гордости и скупо улыбнулась. В этой улыбке не было прошлого величия и романтической мечты, которые так шли Жанне, украшали ее облик, делали ее недоступной и прекрасной. Жизнь сломила ее. Вернее, она сама сломала свою судьбу, скоропалительно выйдя замуж за кого попало или за первого встречного‒поперечного.
- Жанна, мы могли бы взять палатку и поехать за город на субботу и воскресение, - сказал я, будто все эти годы не разлучался с ней. Это предложение было не от сердца, а от великодушия, которое она восприняла с радостью и надеждой.
- Да, да, я согласна. Позвони мне по этому телефону в пятницу. Только я и сына возьму с собой, идет? Он ведь мог быть твоим сыном. Эх ты, голова два уха.
- Жанна, красавица...все эти годы я не забывал о тебе. А что, если у нас будет...еще один сын?
- Я была бы счастлива. Но это так сложно и так просто. Я тогда, в библиотеке допустила непоправимую ошибку, но что делать, не судьба.
Она отдала клочок бумаги с номером телефона, который я ...потерял. Чем закончилась бы эта поездка и ночлег в палатке, когда ребенок спит мертвым сном, я представлял. К тому же, я в это время пытался завоевать сердце студентки медицинского института Любы, которую я просто боготворил. Люба заслонила всех моих знакомых, она училась на круглые пятерки и все свои чувства отдала медицине, но однажды сказала:
‒ Что ты смотришь на меня как на Деву Марию? Мне нужен сильный мужчина, грубый, настойчивый, а ты тюфяк.
Я не обиделся, я продолжал преследовать ее. И теперь Жанна...Жанна готова была сдаться, а я готов был убежать, бросить ее.
Теперь же, после ее ухода из читального зала, я тоже не смог заниматься больше и пришлось уйти, куда глаза глядят. Я бродил по вечернему городу, сияющему в огнях, и думал, что ни в коем случае не надо поддаваться собственным чувствам и заводить очередной роман даже с Жанной. Что за эксперимент она задумала?
"Лиза, это она погубила Жанну. Если бы она не была такой сложной, такой лживой и коварной, я прилип бы к Жанне как банный лист, совершенно не думая о последствии. Я человек слабый. Юбка для меня слишком много значит. Не могу быть один, мне кто-то всегда нужен и я хочу кому-то быть нужен. Лиза заманила меня в свои сети и поменяла на физрука. Так легко и так просто. Почему? Ведь клялась, что любит. Вернее, это я клялся. А она, она просто хотела отдать мне свое тело со страстью...возможно, от голодухи. Они все такие и Жанна в том числе. Жанне нужен мужчина с положением, а не я - нищий студент, будущий деревенский учитель. Да, я разгадал тебя, Жанна. Ты прелестная девочка и, возможно, искренне желаешь мне добра, но очередной удар мне ни к чему. Ты не сможешь полюбить меня по-настоящему, да это вряд ли возможно. Нет, Жанна, будь лучше моей мечтой, чем реальностью, ибо мечта слаще реальности".
4
Вечером, довольно поздно, когда я вернулся в общежитие, все студенты прилипли к радиоприемникам. Советское правительство передавало сенсационную новость. Враг советского народа и всего прогрессивного человечества Борис Пастернак опубликовал за рубежом некий пасквиль под названием "Доктор Живаго". Это не то повесть, не то рассказ, не то роман, все равно это пасквиль на советский образ жизни. Сейчас в Подмосковье, точнее в Переделкино на даче бумагомарателя, кстати бездарного, ничего не смыслящего в советской литературе и советском образе жизни, которого советская власть откормила, обула и одела и спать уложила, - я не читал, но знаю, заключал малограмотный генерал в отставке, вот, знацца....
А лживое западное радиво стало передавать, что в Переделкино работники КГБ, переодетые в гражданские костюмы, уже осипли от собственных криков и что роман Доктор Живаго - это лирическое произведение и больше ничего. И это оказалось правдой. Я читал этот роман гораздо позже и получил эстетическое наслаждение. Ну конечно же, Пастернак согрешил перед зомбированным советским народом, он почти не упоминал родную коммунистическую партию, чьи отношения с советским народом были замешаны на крови.
Вот и собрались тысячи трудящихся столицы (как выяснилось позже это были работники КГБ, переодетые в гражданскую форму) с плакатами и транспарантами, они протестуют, возмущаются, требуют привлечь к ответственности отщепенца, клеветника на советский народ. Гуманная советская милиция охраняет дачу неблагодарного советского бумагомарателя, отщепенца и врага всего человечества, иначе советские люди учинят над ним справедливый суд, так что от его дачи и щепки не останется.
Пастернаку уже предложили покинуть пределы СССР.
Компетентные советские органы, дают возможность отщепенцу понюхать западного образа жизни, они приняли решение не изолировать его, как тысячи других писателей, которые, дерзнули показать капельку правды и их кости гниют теперь в вечной мерзлоте.
Но Пастернак направил письмо выдающемуся сыну советского народа и всего прогрессивного человечества Н. С. Хрущеву с просьбой оставить его в СССР. Его просьба удовлетворена.
Я сел на последний стул, единственно свободное место, и обнаружил, что оказался рядом со своей сокурсницей Валей Нестеренко.
- Ты что тут делаешь? - тихонько спросил я ее.
- Слушаю эту муть, - ответила Валя.
- Это же враг. А потом, что это за писатель, который не издал ни одного романа в советской прессе?
- Для него закрыты двери всех издательств. Неужели ты думаешь, что все, что несется из радиоприемника, правда? Скажи мне, что нужно для того, чтобы наполнить холодильник продуктами питания - мясом, маслом, колбасой, рыбой и прочими прелестями?
- Нет, не знаю, - ответил я, с любопытством поглядывая на сокурсницу.
- Чудак, холодильник надо включить не в электро-розетку, а в радио розетку.
- Ты одна здесь?
- Одна, а что?
- Тогда я провожу тебя домой.
- Очень хорошо, пойдем, - сказала Валя. - Мне тошно слушать эту белиберду. От нее воротит. Я жду тебя у входа.
Валя тут же поднялась и вышла. Я еще посидел немного и тоже поднялся с места и направился к выходу.
Из тридцати человек первокурсников семь человек - выпускники школ города, дети крупных чиновников, партийных работников и силовых структур. Все девушки. Остальные - выходцы из рабочих и крестьян. Это те, кто отслужил армию, а также те, кто имел не менее двух лет трудового стажа. Молоденькие девушки, только что окончившие школу, как правило, на одни пятерки, держались особняком, у них был свой круг знакомых, своя компания, а мы для них как бы ни существовали. Они косо посматривали на сокурсников и злились на Хрущева, который принял решение дать дорогу в вузы тем, кто отслужил армию, кто отработал на производстве не менее двух лет. Валя была одной из таких, и вдобавок часто прогуливала, считая, что преподаватели, кандидаты наук, читают не то, что нужно студентам, их лекции ‒ это сплошной ленинизм, совершенно пустой и никому не непонятный.
5
Неудивительно, что на семинарах, особенно по истории партии Валя Нестеренко отмалчивалась, она ничего не знала о марксизме и знать не хотела, и книг Ленина под мышкой не таскала. Пролетарии курса не любили ее. По многим причинам. Валя одевалась лучше всех, красилась, а краситься не полагалось. К тому же она носила непомерно короткую юбку, а это было признаком буржуазного разложения.
Она и ко мне относилась как к плебею, но я был старостой курса, вел журнал списочного состава студентов, отмечал отсутствующих на лекциях. А Валя частенько прогуливала. Возможно, только поэтому она дала согласие, чтобы я провожал ее домой.
- Пойдем пешком, - предложила Валя. - Я живу не так далеко отсюда. Это четвертая остановка. Рядом с парком Шевченко.
- Кто твой папа?
- Мой папа - ректор горного института имени Артема.
- Ого!
- Вот тебе и ого! - сказала Валя. - Так вот Пастернак великий русский писатель и главное, мужественный человек. Ты думаешь, толпа, что собралась на даче в Переделкино, это простые советские люди?
- Конечно, а кто же?
- Наивный ты. А еще староста. Да это все переодетые чекисты. Им приказали устроить вой на даче писателя. Но там не только кагэбэшники и всякие наши лизоблюды, но и иностранные корреспонденты. Они-то и расскажут правду своим народам, не то, что наши. Кстати, на защиту Пастернака встал весь мир. Вот почему наши чекисты не могут расправиться с ним, как это они сделали с тысячами других писателей.
- Откуда тебе все это известно, Валя?
- Мне известно, а вот тебе и всем остальным нашим олухам - нет. Вы никогда знать правды не будете. Я как посмотрю на этого Эдика, меня просто от него воротит. Три тома Ленина у него под левой мышкой, а три под правой. И Неля Красик его подруга тоже носит два портфеля с томами Маркса. Так они приходят в университет и точно так же возвращаются домой. Делают вид, что читают. Я уверенна, что если они даже что-то и читают, то ничего не понимают, ибо эту муть понять невозможно.
- Валя, ты - кто?
- Я вчерашняя советская школьница, я не шпионка, не думай, я не против советского строя, я против лжи. Мы утонули во лжи. В прошлом году я немного училась на биофаке, разочаровалась, бросила, а в этом году отец меня сунул сюда. У меня здесь друзей нет, у меня свой круг. К тому же я трудно схожусь с людьми, я страдаю от этого, сама знаю. А что касается учебы - я глубоко разочарована. Не могу сидеть на лекциях профессора Павлова. Он ведь нагло врет. А вы все сидите, слушаете, раскрыв рты.
- Как? - удивился я.
- Вот вчера он два часа долдонил о коммунизме, который наступит в 1980 году. Уже сейчас ростки коммунизма видны. Это вода, хлеб в столовых, воздух - и все это бесплатно. Скоро и транспорт станет бесплатным. А знает ли профессор Павлов, что наш студент Сергей Лозицкий ест один раз в сутки, а Валя Ворошилова падает в обморок на лекциях от недоедания, а чтоб не умереть голодной смертью, сдает кровь в донорском пункте? Ты-то ведь этого тоже не знаешь, а еще староста курса. Россия- нищая страна. Какой там может быть коммунизм? Просто смешно. Смешно и грустно. Грустно потому, что такие как вы, слушаете сладкую ложь, раскрыв рты. А меня воротит от всего этого. Так и хочется встать на лекции и во всеуслышание крикнуть: врете! Нагло врете, профессор Павлов! Если и возможно такое общество, о котором он говорит, то не раньше, чем через пятьсот лет. Мой папа был в Англии, в эксплуататорской, загнивающей стране, как нам говорят. То, что он там увидел, в голове не укладывается. У нас так живет только верхушка, как в Англии угнетенный народ. Даже мы не можем позволить себе жить так, как живет там простой рабочий. Я хотела бы быть такой угнетенной, как любая гражданка Англии. Я не жалуюсь. У меня есть приличное пальто, шуба, но я не могу его одеть. Это вызовет злобу моих нищих сокурсниц, особенно тех, кто ходит в дерюгах.
- Валя, ты слишком откровенна. Нельзя так. Можешь пострадать и очень серьезно. Ты кому-нибудь, кроме меня, говорила подобное на нашем курсе? Говорила или нет?
- Не шибко-то я и боюсь. Пока Хрущев у власти, мне ничего не страшно.
- А твой папа что, знаком с ним?
- Папа нет, а вот дед знаком. Никита ведь был, когда-то шахтером, а мой дедушка шахтер, Герой социалистического труда.
- А что ты еще знаешь о Пастернаке и его романе?
- Пока не прочту его роман, сказать ничего не могу.
- Так он ведь у нас не издается.
- Ничего. Во Франции его издадут и на русском языке. Я достану. Вообще, как можно судить, не прочитав книги? А у нас на собраниях каждый подонок выступает с критикой романа, которого он в глаза не видел. Это просто ужасно. Мне кажется, что мы находимся в эпохе средневековья. Да это так и есть. Ленин отбросил Россию назад лет на четыреста, а может и больше. Жаль, что никто не хочет признать этого. Народ околпаченный, страшно тупой. Вот ты скажи мне, ты действительно веришь в этот коммунизм?
- Валя, это сложный вопрос. Я думаю так: если у человека ровным счетом ничего нет, а всякий человек любит и должен мечтать, то эти посулы, о которых с таким энтузиазмом и пафосом рассказывает профессор Павлов, есть некая мечта, маниловщина, под которую легче кусать локти. Что касается меня, то, когда я сижу на лекции профессора Павлова, то я слушаю его с интересом, у меня даже слюнки текут от изобилия, хоть я и сознаю, что его нет, и никогда не будет. Видать, это наша национальная черта - жить перспективой. А ты хочешь лишить меня и этого, так что ли?
- Мы уже пришли. Спасибо, что провожал. Спокойной ночи.
Я вскочил в трамвай и уехал в общежитие.
6
Я, как все студенты был скромно одет и вдобавок, в отличие от подавляющего большинства, кто жил в небольших областных городишках, либо в деревне, не имел возможность поехать на выходные к матери и отовариться, хотя бы той же картошкой. Приходилось рассчитывать только на стипендию. А стипендия -- восемнадцать рублей в месяц -- один раз сходить в приличный продуктовый магазин. Сходить в театр, либо на концерт, купить самый дешевый билет, можно было раз в году. А о посещение ресторана можно было только мечтать, как о коммунизме.
Но у нищего было одно преимущество перед своими сокурсниками мужского пола: он был довольно симпатичным взрослым мужчиной, да еще вдобавок обладал несказанным богатством. Это был вязаный свитер из белой как снег кроличьей шерсти, мягкий, нежный как кожа новорожденного ребенка. Есть такая порода кроликов, один Бог знает, как они называются, но я, еще, будучи подростком и находясь под опекой любящий матери, развел этих кроликов, стриг шерсть и складывал до тех пор, пока не набралось больше килограмма, аккурат на свитер с длинными рукавами. Мать связала этот свитер. И вот спустя много лет, упакованный свитер, почему-то не тронутый молью, пригодился как нельзя лучше. Если не считать потертых брюк и похудевших туфелек, я выглядел в этом свитере, как Дон--Жуан советского образца.
Я осторожно чистил брюки и туфли, тратил пятьдесят копеек на стрижку, а за свитером ухаживал, как мать за своим первенцем. По воскресным вечерам в студенческом общежитии, на первом этаже, в довольно просторном зале под музыкальные записи проходили танцы. Общежитие филологов кишело юными Афродитами, а общежитие, расположенное в двадцати метрах, было заполнено кавалерами физико-технического факультета ДГУ. Юные филологи, тщательно готовились к танцулькам, еще с пятницы. Сокурсники вообще были не в счет, их никто не считал кавалерами.
Тем не менее, я облачался в свой свитер, спускался со второго этажа на первый в танцевальный зал. Здесь, кроме филологов, жили и биологи и около тридцати медиков -- все девушки. Филолог вполне мог рассчитывать на дружбу с биологичкой, а то и медичкой, но никак не с девушкой своей же профессии.
Традиционные танцы -- вальс, фокстрот стали уступать, правда, едва заметно, буржуазным танцам под непонятным наименованием твист. Западная молодежь, стонущая под игом капитализма, молодежь, у которой не было и не могло быть будущего, потому, что у них не было марксизма--ленинизма, возможно, по воздуху посылала нам, золотой советской молодежи, всякие новые мелодии для танцев и новые песни, которые нас, советских студентов, конечно же, морально разлагали. Специально, с весьма неблаговидной целью -- разложить нас нравственно, подорвать нашу веру в светлое будущее -- коммунизм. И надо сказать не безуспешно. Не помогал железный занавес. Духовное богатство, должно быть, не реагирует на высокий забор, увенчанный колючей проволокой.
Я стоял, облаченный в свой роскошный свитер и любовался этим поганым твистом. А когда начался обычный танец фокстрот, объявленный дамским, ко мне подошла Света, девушка ослепительной красоты, чтобы пригласить на танец. Она положила ладошку правой руки на плечо кавалеру, а потом стала делать кружочки и сказала:
-- Какая прелесть! Где ты достал этот свитер? Продай! Плачу столько, сколько скажешь.
Она незаметно прильнула к груди кавалера и наградила меня обворожительной улыбкой.
-- Наши мальчики давно тебя заметили, но никто не знает, кто ты, откуда и что делаешь в нашем общежитии, -- сказал я, пытаясь прилипнуть к ее фигуре так, чтоб почувствовать ее дыхание, но она быстро отстранилась настолько, чтоб мы не соприкасались.
-- Я вижу, ты пытаешься взять быка за рога. Не рано ли? И потом белочка, которая у тебя сейчас в руках, слишком высоко прыгает, не боишься, что свалишься с кроны дерева?
-- Если честно, я туда просто не заберусь, -- произнес я. -- А то, в чем не уверен, просто не стоит пытаться; бесполезная попытка -- курам на смех.
Света победно улыбнулась и собралась сказать нечто умное, но музыка перестала реветь, танец кончился. Следующий танец Света была занята, к ней даже близко нельзя было подойти: кавалеры словно вдруг обнаружили ее, прелестную белочку и больше она уже себе не принадлежала. Даже в комнату на пятый этаж ее провожало около шести человек. И все студенты физтеха.
Мой однокурсник Щур, молодой мальчишка невысоко роста, был замыкающим в копании кавалеров, провожающих Свету. Его отец был секретарем горкома партии в городе Новомосковске. В хорошем костюме при галстуке, в модных туфлях, Щур выглядел перспективным кавалером, но не кавалером Светы.
- Мне лишь бы в партию пролезть, -- говорил он всякий раз, когда у него появлялось игривое настроение, -- а дальше я знаю, что делать. Мне надо получить этот маленький красный диплом с бородкой на обложке, задранной немного кверху. Наш университетский диплом без этого диплома ничего не стоит, ну ни гроша. А если заполучить эту красную книжечку, то и наш будет иметь вес. Я согласен: не пить, не курить, с бабами не якшаться, лишь бы меня в партию приняли, красную книжечку выдали. Я даже Свету преследовать не буду, лишь бы в партию пролезть. Это волшебная книжечка. Вся сила в этой бородке. Бородка будет - и должность будет. Без бородки даже заведующим баней не поставят, - я в этом уже убедился. У меня отец был - агрономом в колхозе. У председателя колхоза три класса образования, но у него красная книжечка в кармане с бородкой Ильича на обложке, а у моего папы только диплом о высшем образовании. Вот и сидел мой папа, уже который год в одной и той же должности. А потом, он подмазал, конечно, у него появилась эта книжечка, эта бородка, задранная кверху, и он сразу же стал инструктором Новомосковского горкома партии, а потом и секретарем.
Кавалькада провожающих Светлану была крайне удивлена и разочарована тем, что пассия скрылась за дверью, закрыв ее изнутри, и больше не появлялась. Кавалеры стали спускаться вниз по узкой лестнице и только Щур грозил кулаком и кричал: мой отец секретарь горкома, а не х.собачий, ты еще пожалеешь, козочка.
В понедельник утром я поднялся в библиотеку. Только там я мог увидеть Свету. И действительно она спускалась по ступенькам со стопкой книг и толстой тетрадью.
- Ну что, Ромео, как дела? - спросила она и несколько иронически улыбнулась. - Ты ревновал меня?
- Я... я... хотел поговорить, мы тогда не успели закончить разговор.
- Иди, готовься к лекциям, не слоняйся по этажам, поговорим потом, завтра. Ну, иди, иди, котик. Я знаю: ты начнешь мне говорить о своей любви, но... это не так интересно, как ты думаешь. Пройдет неделя-другая, и ты разочаруешься во мне. Я не так хороша, как ты думаешь.
- Вы...вы, вы просто божество, вы - неземная, у вас неземная красота.
- Глупый, - и она расхохоталась. -У меня глаза слипаются... Ты меня знаешь всего неделю, романтик. Ты, случайно, не стихоплет? Ты пишешь стихи, скажи?
- Я... пробую, иногда.
- Ну, тогда все ясно. Бывай!
И она прошла в читальный зал, не оглядываясь.
7
В круговороте необычных для меня событий, которые и во сне не могли присниться до поступления в университет, я вдруг встретил Лилю Ворончихину. Она спешила с какой-то бумажкой, свернутой в рулон, к декану на прием, а я мчался мимо, задев ее за локоток, бумажка выпала, я наступил на нее, но тут же нагнулся и подобрал.
- Ты что тут делаешь? Почему тебя нет на занятиях? - спросил я ее как подчиненную и тут же заморгал глазами, потому что на мгновение она мелькнула в моих расширенных зрачках раздетая, зовущая, прекрасная. - Словом, я почти забыл тебя, забыл, что ты есть на свете. Непорядок это. Сегодня же вечером жди меня на том же мете, где в первый раз, на повороте трамвайной линии и мы уедем...в неизвестность.
- Тоже мне кавалер. Грош тебе цена. Набаловался, насладился и тут же прилип к другой юбке, какой-то Лизе, милицейской дочке. Я знать тебя не хочу, да и это невозможно, ко мне муж приехал, он моряк Черноморского флота, на все три месяца приехал.
- С-сука, - бросил я грубое слово в нежное лицо прекрасной однокурснице и побежал дальше, в свою аудиторию, но вскоре обнаружил, что я ее давно миновал, а уже звонок прогремел и надо так же спешно возвращаться.
- Все они такие, - гундосил я себе под нос. - Стоит отвернуться и она уже в объятиях другого поет ему о своей любви и преданности. Вот тебе и преданность. Подумала она хоть раз, прежде чем так просто сообщить, что у нее уже другой жеребец. Я что, у меня нет души и сердца, я - деревяшка-букашка?
На моем курсе много девушек, но все они пролетарского происхождения, производственники, с твердыми порезанными ладошками, грязными ногтями, опущенными головами, тихие, серые и ни у одной не горит взгляд молодости, девичьего задора. Они кажутся замужними, с одним ребенком, оставленным у бабушки, презирают всякие лирические разговоры с мужским полом, с ужасом вспоминая свою первую ночь и последствия первого болезненного контакта с мужчиной. Это Хрущев дал им дорогу в высшие учебные заведения. Сначала они, а потом молодежь, только что окончившая среднюю школу и то всего 5%. На курсе было пять сопливых, сущие пигалицы, только что окончившие школу. Они держались особняком, на всех смотрели свысока, втайне презирая деревенских простушек. Ко мне они относились настороженно, я был старше их лет на пять, слыл у них стариком, очень вредным, придирчивым, всегда ставившим "н" в журнале посещений.
Однако проходило время, и наши скромницы становились раскованные, даже взбирались на сцену во время молодежных вечеров, откуда-то извлекали просто божественные мелодии русских народных песен, раздирающих душу на клочки, каких нет ни в одной цивилизации мира. От этих мелодий веяло могуществом не сломленной нации, которая, начиная с татаро-монгольского ига, несла на своих плечах непосильный груз национального унижения. Женское большинство вчерашних деревенских мадонн оказалась более наблюдательной и более щедрой катой. Они тайно составили график подкормки студента Лозицкого, который все время падал в обморок от недоедания на лекциях. Если Женя, Тоня жарили картошку в сковородке, то две-три картофелины добавляли на Лозицкого, а то и на меня, худосочного старосту, рядившегося в интеллигенты.
Я, правда, всегда отнекивался, во время летних каникул устраивался в пионерский лагерь воспитателем, дошел до начальника пионерского лагеря, и брал их к себе на работу.
А девчушки- соплюшки так и держались особняком все пять лет. Казалось, никто из них ни разу не был влюблен и никого из них никто ни разу не полюбил. Но после защиты диплома все пять аристократок носились с бумагами, оформляясь для продолжения учебы, на сей раз, в будущем защитить кандидатскую и стать кандидатом филологических наук.
Из нас пятерых мужиков, только Анатолий Липовской получил королевское направление. Он стал заведующим отделом высших учебных заведений Октябрьского райкома партии и теперь директора высших учебных заведений города, в том числе и профессор Мельников, низко кланялись, приходили к нему на прием только по записи и готовы были сделать все, стоило Липовскому только каркнуть. Ну, а все остальные были отправлены учителями по глухим деревням, куда в сезон дождей можно было добраться только на гусеничном тракторе, да купить кусок заплесневелого черствого хлеба и дожидаться светлого будущего - коммунизма.
***
Я спустился на второй этаж в свою 82 комнату, где провел первую половину дня. Лекции же начинались во вторую смену с трех часов. Образ Светы ни на минуту не покидал меня. День показался исключительно долгим, а вечером я поднялся в читальный зал, уселся так, чтоб видеть ее. Света уже трудилась над дипломной работой. Периодически она поднимала глаза, чувствуя на себе влюбленный взгляд. Нельзя было понять, осуждает ли она меня, смеется ли надо мной, хочет ли встретиться с моими влюбленными глазами. Я не выдерживал ее взгляда, прятал глаза и любовался ею только тогда, когда она принималась за чтение или что-то писала. У меня было только одно оружие против нее - это стихи. Да и написать я мог гораздо лучше, чем сказать устно, как я ее люблю.
Вы просто божество, Светлана,
Вам чужды зависть и порок.
Но есть ли роза без изъяна
И есть ли без потерь итог?
Стихи сами легли на бумагу и показались мне весьма неплохими, и я написал бы еще несколько десятков таких стихотворений в честь Лауры, но Света, как мне показалось, никак не будет реагировать на послание, она все так же, далека и недоступна. Я запечатал стихи в конверт, написал только ее имя, приподнялся с места, подошел к столику, за которым она сидела, положил конверт рядом с ее папкой и вышел из читального зала.
Примерно через час, когда я вернулся, Света сидела на том же излюбленном месте у большого окна и уже реже посматривала в мою сторону, и если поглядывала, то как-то осуждающе, не то с укором, не то с сочувствием.
Прошло несколько дней в неведении. Поэт ждал похвалы или осуждения, но Света не подавала признаков жизни. И только недели две спустя, выжав меня как тряпку, она подошла к столику, за которым я сидел и сказала:
- Приходи ко мне в 90 комнату примерно через час, я буду тебя ждать.
Я чуть не подпрыгнул от радости. Наконец-то. Так мало времени было отпущено, чтобы собраться, привести себя в порядок, возможно даже, что-то взять с собой, бутылку вина, или, в крайнем случае, шоколадку. Я глянул на часы, выбежал из читального зала, спустился к себе в комнату, сменил одежду, побрызгал волосы дешевым одеколоном, погладил старенькие брюки, привел в порядок полотняные туфельки. Всю социалистическую роскошь привел в надлежащий вид, и даже надел свой знаменитый свитер домашней работы из кроличьей шерсти. И только в последнюю очередь вспомнил, что надо, что-то с собой взять. Я обшарил карманы, но, увы, карманы были пусты.
В комнату Светланы постучал робко, всего три раза. Света тут же открыла дверь. Она была в длинном бордовом халате с распущенными волосами и казалась еще прекраснее. Она пригласила в комнату и усадила за маленький столик. В комнате никого не было. Все ушли на занятия. Приближалась первая зимняя сессия, предстояло сдать около пяти экзаменов и восьми зачетов. Я с трудом дышал. Язык прилип к небу, блуждающие взгляды едва улавливали прекрасный облик той, что сидела напротив и, казалось, сама пожирала меня глазами. Она раньше так на меня не смотрела. Это был взгляд королевы, испепеляющий и возносящий в неведомую заоблачную даль.
- Я могу приготовить чай, - сказала она, не зная с чего начать разговор.
- Нет, нет, спасибо. Я... каждый день по несколько раз пью этот чай, уже смотреть на него не могу, да и не хочу вас утруждать. Лучше посидим, поговорим, я так долго ждал этого разговора. Даже не знаю за что мне такая милость. Вы так прекрасны. Я уже извелся весь; я знаю, что недостоин вас, к тому же...
- Что к тому же? Что ты имеешь в виду?
- У вас так много поклонников, должно быть, среди которых я - серая мышка всего лишь. И...и свою надежду я должен похоронить. Так?
- Ты ...симпатичный парень..., скромный, даже какой-то неприкаянный, весь как на ладони, но тебе нужен покровитель в юбке, а я сама нуждаюсь в покровительстве. Я боюсь, что ты не сдашь зимнюю сессию, - сказала она, по-прежнему не отрывая своих глаз от моего лица. - Нельзя так влюбляться, вернее, раскисать перед любой юбкой. Ты забываешь, что ты на первом курсе. А знаешь ли ты, что я ...замужем, - произнесла она страшную фразу и как будто сама испугалась. - Мы...я очень люблю своего мужа, и он любит меня. Я ничего не могу сделать для тебя, пойми. Ты уж не обижайся, пожалуйста, не осуждай меня за мою откровенность. Я не смеюсь над тобой, нет, наоборот, я очень ценю таких людей. Ты весь как на ладони передо мной. Если бы наша встреча произошла гораздо раньше, возможно, я бы рискнула, а так...
- Я не хочу ничего знать, ничего не говорите, - закричал я так, что она испугалась. - Мне от вас ничего не нужно. Если я буду видеть вас хоть раз в неделю - этого мне достаточно. Я буду...глядеть на вас, как на икону. А что у вас там... муж, дети, любовники - меня не интересует. Я уже создал ваш образ и живу им, я дышу им как воздухом, я...- говорил я как в бреду и какой-то комок застрял в моем горле, мешая сказать еще что-то.
- Ты - что, плачешь? - спросила она сурово. - Вот дурачок. Не люблю мужчин, которые плачут. Плакать - это женское, бабье дело. ...Я не хочу, чтоб ты ходил за мной как тень, и так уж все начинают замечать. К чему это? Возьми себя в руки. Ведь я такая же дура, как все остальные. Тебе нравится мое лицо? Так знай: пройдет несколько лет и от моей красоты ничего не останется. Я почти тебе ровесница. Ищи себе моложе, гораздо моложе. Тогда ты всегда будешь любить ее, она и через двадцать лет будет тебе казаться молодой и красивой. Мой муж старше меня на 18 лет. Я для него всегда буду молодой. Я не желаю быть старухой, не хочу быть в тягость человеку, с которым я все делю. То же самое я говорила и молокососу Коржу, он мне тоже в любви объяснялся, и тоже писал мне стихи. Вы, поэты, народ влюбчивый, ненадежный и неприкаянный. Вам одной бабы мало. Моя подруга в Москве замужем за поэтом, так она у него уже пятая жена и все равно не уверенна в прочности семейных уз. Я так счастлива, что не связала свою судьбу с поэтом, неважно с каким - талантливым или бездарным.
- Замолчите, пожалуйста! Я не хочу, я не могу вас больше слушать! -воскликнул я, чувствуя дрожь в коленях. Я весь обмяк и зашатался. Света схватила мою голову, прижала к груди, как мать плачущего ребенка.
- Ну, ну, держись, не раскисай, глупый мой Ромео. Разве так можно? Не тяни струну, она и так натянута. Если б ты был экономически независимым как мой муж, я, может, и решилась бы с тобой поехать на край света, чтоб подтвердить пролетарскую поговорку: с милым рай и в шалаше. А так...чего попусту нервы бередить?
Я как бы очнулся, бросился к двери, чтобы уйти.
- Побудь, успеешь убежать. Есть еще одна проблема в любви. Если ты встретишь девушку, свободную, незамужнюю и она вскружит тебе твою поэтическую голову, как я, - знай: любовь и нищета - несовместимы. Счастливой любовь может быть только там, где не думают о куске хлеба. Представь себе на минуту, что оба мы свободны и полюбили друг друга навеки, как ты говоришь, и начали жить вместе. А жизнь вместе это не только поцелуи в постели, да клятвы в вечной любви. На это уходит только минуты в сутки, а остальное время уходит на борьбу с нищетой. В этой, неравной борьбе и умирает любовь, и ничего от нее не остается. Ты только приглядись к тем студентам, которые имели глупость повязать свою жизнь семейными узами. Все они ненавидят друг друга и грызутся так: стыдно и жалко смотреть на них. Ну, скажи, что я не права? Мой муж - обеспеченный человек и я за его спиной, как за горой...
- Я ...пойду! - Еще раз закричал я, затыкая уши ладонями. - Простите меня, мне надо побыть одному.
Я убежал к себе, бросился на кровать и стал растирать слезы кулачками. А ведь она права, во всем права, думал я, становясь трезвым.
8
Настоящая крепкая семья там, где мужчине, уставшему от напряженной работы, голодному, когда он приходит домой, все рады - кошка, собака, детишки, супруга, если супруга моложе, если она аккуратна, всегда хорошо выглядит, если она соблюдает гигиену в интимных отношениях, если у нее горячо внутри, и ее секретное место состоит из одних мышц, способных довести мужа до умопомрачения. Хорошая семья ‒ это духовная близость, это прощение изъянов и восторг даже там, где его быть не может.
А хороший муж - это человек с большой буквы, не алкаш, не потаскун, который относится к собственной жене не как к служанке, а как другу, матери своих детей с верой в то, что она никогда не предаст, не бросит в беде.
Я влюблялся невероятное количество раз и меня вполне можно было назвать ловеласом, но влюбляться, не значит любить, заманивать в постель для удовлетворения животной страсти, не думая о последствиях, за которые, как правило несет ответственность женщина. Близкий контакт у меня был только единожды с одной студенткой в течение пяти лет обучения, а так, я всегда отказывался от молоденьких, пьяненьких, распутненьких, малознакомых, ради удовольствия.
Свету я боготворил, но, по существу, это была мечта прилечь к подушке поздно вечером и очутиться на луне в три часа ночи, поэтому мне ничего не стоило отдать свое сердце на растерзание другой Афродите, когда Света исчезла на целых два месяца, возможно уехав к мужу.
В начале февраля начались зимние каникулы.
Я не без труда сдал первую в своей жизни сессию, будучи студентом университета. Я мог бы быть несказанно счастлив оттого, что я студент самого престижного учебного заведения города, если бы не душила нищета. В отличие от моих однокурсников, которые тут же разъехались по домам, мне некуда было ехать. Мать жила за тысячу километров, а у меня в кармане три рубля. И то это богатство осталось, благодаря жесточайшей экономии в основном на желудке. Что такое 18 рублей? Один раз сходить в магазин. А я получал эту стипендию один раз в месяц - 18 рублей.
Практически я остался один на этаже. Даже Света уехала. И - слава Богу. Я слишком обжегся, как бы испепелил свою любовь. Но молодость без любви не бывает. От безделья я бродил по этажам и однажды спустился на первый этаж, чтоб посмотреть почту. Там стоял большой стенд с кармашками, куда, согласно алфавиту, почтальон раскладывал письма, адресованные студентам. Здесь, за журнальным столиком сидела Алла Силлинг, студентка филфака. Она уже была на пятом курсе. После неудачной любви к Свете, я как кот, стал присматривать за Аллой. Она была так похожа на индианку: смуглая, глаза черные как угли, ротик маленький, губки пухлые, волосы темные густой волной ниспадали на покатые плечи. И маленькое черное пятнышко на высоком лбу, в самом центре. Личико милое, хорошей конфигурации, улыбка скупая, но очаровательная, рост средний, фигура стройная, манящая. Нельзя было так просто пройти мимо. Когда в зале проходили танцы, ее окружала толпа поклонников и пробиться, чтоб пригласить ее на танец, было совершенно невозможно. Я бросился в атаку, не отдавая себе отчета в том, что моя напористость оказалась совершенно лишний и возможно разозлила ее, такую степенную, неприступную и важную девушку, которая, как никто, знает себе цену. Неважно, что ей, как и мне, некуда было ехать и, возможно, не на что было ехать, у нее одна мать, где-то на юге обитала в хибарке на скромную пенсию, но у нее, в отличие от меня, было другое богатство, ее внешняя красота, которую так ценил мужской пол.
- Здравствуй, Алла! Можно позвонить?
- Звони! - ответила она и уткнулась в книгу. Я стал набирать номер, он оказался занятым. Я, пользуясь тем, что Алла уткнулась в книгу, засмотрелся на нее, да так что у меня выпала трубка из рук. Я искал в чертах ее лица что-то от Светы, но не находил.
- Ты что наделал? У тебя не руки, а грабли. Разбил, небось?!
- Нет, не разбил.
- Ты куда смотришь?
- На тебя.
- Зря тратишь время.
- Почему?
- Я с филологами не вожусь, - ответила она и снова уткнулась в книгу.
- Почему?
- Потому. Это не мужская профессия. Сюда поступают те, кто не смог поступить в настоящий институт. Словом двоечники. Настоящий мужчина и не подумает...