Он был самый счастливый человек в эту минуту, вместе с ним радовались его родители, его друзья, в целом мире не было красивей, добрей, лучше его невесты. Они все поднялись из-за столов под открытым небом и побежали к берегу махать проплывающему пароходу, с которого, увидев их огромную свадьбу, гудели и поздравляюще кричали. Всё было так прекрасно, чисто и добро, что даже хотелось плакать от счастья. Был тёплый майский вечер, с реки неслась прохлада, впереди была такая длинная, светлая жизнь...
Роберт вздрогнул и открыл глаза, тюремный барак был погружён в сон и жил своей особенной ночной жизнью: хрипами, стонами, кашлем. С тех дней, как ему сказали, что его срок скошен и объявили день освобождения, он почти каждую ночь видит этот сон, который когда-то был на яву. Да, он скоро увидит и жену и ребёнка, кторого никогда не видел, так как тот родился после того, как его забрали, даже о жене он не мог сказать, как о жене, она для него осталась невестой, потому что они прожили вместе совсем немного. Ждёт ли она его, любит ли ещё, а вернее, сможет ли ещё любить? Ведь того Роберта, который был, уже нет, осталось только имя. Из человека он стал животным, из христианина - злодеем. Умер Роберт, умер духовно. Почему же живёт до сих пор его плоть, почему она не умерла? В своё время он хотел выжить, выжить во что бы то ни стало, чтобы вернуться, но выживая телом, он умирал душой, не особенно этого замечая, а когда заметил - было поздно. В лагере для политических, где он сидел лет десять назад за веру, ему приходилось встречать других христиан, и как он им сейчас завидует, что они души свои хранили больше, чем плоть. Уже не вернёшь того времени, когда надо было терпеть вместе с ними унижения, а не доказывать беззакония лагерьного начальства, за что его и перевели в другой лагерь для особых преступников.
Он помнит письма жены, каждое наизусть, одно он смог сохранить, но вот уже несколько лет он на него может только смотреть, не имея сил читать. В нём столько добра, столько любви к нему и к Богу, что это всё терзает его, его чёрствеющее сердце. Как только его перевели в эти лагеря смерти, он не получал от неё больше ничего, не зная, дошло ли от него хоть что-нибудь. Он был похоронен здесь для всех и от всех.
А потом была война, он не знает как там, на фронте, но здесь люди умирали как мухи: голод, болезни, невыносимый физический труд. Он слышал, что русских немцев с запада России выселяли на восток, всё перемешалось, многие не выжили. Он метался, слушая от новых немцев-заключённых об ужасных последствиях высолок и однажды он бежал, но его нашли замерзающим и обессиленным, когда он полз из последних сил к какой-то деревушке, забывшим от холода и голода обо всём.
Старый аферист Гельмут, посаженный в их лагерь года два назад, продал ему информацию, куда были переселены немцы их посёлка, он даже здесь, в лагерях, зарабатывал себе на жизнь. Кто-то платил ему за что-нибудь табаком, кто-то хлебом, а Роберт заплатил ему тем, что взял его под свою защиту. Старый Гельмут, кочуя по лагерям и встречая везде немцев, уже много лет назад смекнул, что информация о местонахождении раскинутых войной русских немцах, имеет свою цену и притом неплохую. Многие, даже не надеясь выйти живыми от-сюда, всё-равно хотели бы узнать хоть что-то о своих близких. Некоторые, не имея чем отплатить за информацию, давали расписки, по которым старый Гельмут мог получить плату с родственников оссуждённого. Иногда казалось, что старый аферист чуть ли не в лицо знает всех немцев России, он мог рассказывать очень убеждающе и правдиво, но Роберт знал, что многое Гельмут сочиняет, пользуясь тем, что люди, потерявшие веру в освобождение, в свои силы дожить до конца срока, верят всему и даже были готовы убить того, кто скажет, что Гельмут врёт. Но что-то старый аферист всё же знал и Роберт заставил его рассказать ему только правду. У Гельмута были сведения о немцах из Робертова посёлка только послевоенной давности, а это почти было восемь лет назад, но Роберту этого уже достаточно, потому что аферист назвал имя их старшего - Йоган, а это был отец его жены. Их посёлок большей частью был из верующих, а тесть Роберта был там старший в собрании, значит его дочка, жена Роберта - Фрида, наверняка будет с ним.
Роберт сел на нарах и осмотрел барак, в единственное уцелевшее окно со стеклом пробивался туманный свет рассвета, другие окна, не имея стёкл, были заколоченны. От воспоминаний Роберт проснулся окончательно. Нужно было спать, так как впереди длинный и рабочий день в тайге, но он не мог уже заставить себя заснуть. День освобождения подходил всё ближе и ближе, а чувства о возвращении домой терзали его всё больше и больше. Ему было стыдно возвращаться, и так стыдно, что желание остаться неизвестным, пропавшим для семьи, родных, друзей не оставляло его. Кем он вернётся домой - злым, жестоким лагерьным авторитетом? А ведь сажали его за веру, за Евангелие, которое он так любил и чтил сердцем. Он не смог пронести свою веру через испытания заключения. Тринадцать лет назад, перед самой войной его забирала милиция прямо из их собрания и сколько глаз ободряюще смотрели на него. Жена, с которой он прожил всего несколько месяцев, не смогла даже проститься с ним, милиционеры не дали ей этого сделать. Он и ещё несколько с ним молодых парней, ездили по деревням и проповедовали Христа. Для отстрастки забрали только его одного, видать, жребий его был несчастливый...
Он обхватил голову руками - на него опять нашло чувство пустоты и огромной, не поддающейся контролю вины: как он будет смотреть в глаза всем тем, кого знал? Что ответит жене? Какие оправдания найдёт себе? Может ли быть ему оправданием то, что он хотел только выжить, чтобы хоть однажды увидеть её? Что он убил двух человек только потому, что они не убили его? Что он бил, грыз, душил только пому, чтобы выжить, чтобы жить? Да, он хотел жить,жить так, как никто, наверное, другой. Сколько сдалось? - тысячи и тысячи и они проиграли у жизни. За их бараками город могил, а в войну, когда сдыхали десятками в день, для них рыли общую яму, которую наполняли иногда и две недели, так что смрад стоял над всей тайгой и часовые охраняли не их, заключённых, а эту яму от всякого хищного зверья. Тогда хотел умереть каждый, потому что смерть была освобождением от этого ада, но только он хотел жить, так жить, как сегодня умереть. Разбойник, услышав Христа, покаялся, а он, зная Христа, стал разбойником. Нет, он даже не разбойник, он - Иуда и таким вот, предателем, скоро он предстанет перед теми, кто знал его как молодого, ревностного христианина.
Он ненавидел себя, презирая жизнь и жалел о том, что остался жив, а не гниёт сейчас в земле. Это волнение, которое в нём началось, когда ему сказали об амнистии для политических, под которую он попал, это волнение было вызванно тем, что он стал задумываться о себе, каким он был и каким стал теперь. Это волнение души постепенно переходило в бурю и вот эта буря настала.
У Роберта не было больше сил жить, его тяготило то, что он ещё живёт, дышит, видит, думает, а ведь он - предатель, предавший всех и себя тоже. Его душа и жизнь принадлежат злу, ибо только через это он выжил и живёт сейчас.
Он достал из кармана рубахи письмо жены, которое прошло с ним многие годы лагерей, которое, пускай он и не читал уже много лет из-за его духовной чистоты, но которое было его единственным видимым лучом надежды в этом мраке земного ада и теперь он его медленно разорвал, бросая обрывки на холодный землянной пол. За окном запела ранняя пташка, Роверт очнулся, обтёр скудные слёзы и полез под матрас вытаскивать давно приготовленную верёвку. Надо было спешить, а то скоро подъём на работу. Он прошёл босиком коридор из двухярусных нар и зашёл за перегородку, где были умывальники и подобия туалетов. Привстав на одном из табуретов, которые составлялись здесь преред отбоем, он нащупал в потолке забитый заранее им крюк и сделав петлю, привязал к нему верёвку. Вот ты и пожил Роберт, - сказал он шёпотом сам себе и провалился в пропасть...
* * *
-Роберт, ты ж чего это удумал?.. Ты ж умрёшь так... А Чика? - ты ж убить его обещал... Убивая себя, ты меня убиваешь - Чика всё ж моё хочет, всё что я нажил... Роберт, не умирай - Чика убъёт меня... - Старый Гельмут, обхватив Роберта за бёдра, старался поднимать его как можно выше, чтобы ослабить верёвку на его шее.
Старому аферисту жизнь Роберта была необходима, как и своя собственная - месяц назад в их лагерь этапировали Чику, который, если встретит Гельмута, должен был его убить, так как первый надурил одного авторитета, ка которого Чика работал. Аферист Гельмут думал тогда, что никто не заподозрит его в пропаже воровских денег, но, видать, его вычислили. Видя, что с Робертом твориться что-то неладное, он старался теперь не спускать с него глаз, особенно после того, как заметил припрятанную у него верёвку и ещё благодаря старческой бессонице, смог успеть спасти своего защитника.
Роберт, приходя в себя хрипло задышал. Гельмут, не зная как освободить его из петли, закричал на весь барак имена шестёрок:
-Гошка-а.., Синька-а...
Со всех сторон тут же послышался мат и угрозы, но наконец прибежал самый трусливый из названных и встал тупо перед пыхтящим от натуги старым немцем.
-Ну, что стоишь, дурак? Вытащи его голову из петли.
Запуганный и забитый мужичёк подставил себе послушно под ноги табурет и освободил Роберта от верёвки, после чего помог Гельмуту покласть его на пол. Роберт, ещё обессиленный физически, но с вернувшимся разумом, хрипло спросил:
-Зачем ты это сделал, Гельмут?
-Как зачем? Как зачем? А, Чика - он убъёт меня. - Старый аферист стоял перед ним на коленях и зачем-то усиленно растирал ему грудь.
Барак вновь погрузился в предутренний глубокий сон, мужичёк же незаметно ускользнул на свои нары. Роберт отбросил от себя руки старика и медленно встав перед ним тоже на колени, схватил его седую голову своимим набирающими крепость руками.
-Старый, ты не дал мне умереть, я умереть хотел, а не жить. Слышишь? - Роберт лоб в лоб смотрел ему в глаза.
-Убей Чику, Роберт, а потом уже себя, а?.. Я тебе даже помогу умереть и родных твоих найду после овобождения и расскажу им, какой ты был хороший человек... Убей Чику.
-Я тебя сейчас убью, старая свинья. - Зло ответил ему Роберт и вцепился ему в горло.
-Роберт.., Роберт, не надо,- Гельмут не на шутку испугался, почувствовав на себе мёртвую хватку жилистого и несостоявшегося самоубийцы.
В последние секунды он сообразил, чем можно было бы остановить несоображающего Роберта. Он несколько раз слышал в последнее время, странные разговоры от него, из которых, благодаря своей природной смекалке, смог заключить, что Роберт был когда-то верующим, да и весь посёлок, откуда он был, известен как набожный.
Роберт ослабил схватку и, наконец, отпустил старика. Тот шустро отодвинулся от него подальше, боясь, как бы тот не обозлился снова.
-Я тебе ведь только добра, Роберт, желаю. - Доверительно сообщил он ему, потирая опухшую шею.
Роберт ничего не ответил ему, встал и пошёл на своё место. Он понял, что он хотел с собою сделать и от этого ему стало ещё тяжелее. Как только он подошёл к нарам, ударил колокол к подъёму. Барак стал потихоньку просыпаться.
На перекличке он всё ещё был в состоянии пустоты, и плохо понимал, что происходит вокруг и в нём самом.
-Берг! - раздалась его фамилия.
-Я! - он вышел автоматически наперёд.
-Собрать личные вещи и с конвойным к начальнику лагеря.
Строй заключённых развернулся и пошёл под охраной на работу, а он остался стоять. К нему подошёл один из конвойных и они пошли назад в барак за его вещами. Старый Гельмут, остающийся на терретории лагеря из-за преклонного возраста для хозяйственных работ, шёл за ними и всю дорогу повторял:
-Роберт, а Чика?.. Как же я теперь?..
И старый Гельмут и Роберт понимали, что это - всё, освобождение.
Роберт собрал в котомку свои пожитки и вместе с конвойным отправился к служебным баракам. Старый Гельмут с расстрёпанными седыми волосами и растекающимися по лицу слезами отстал от них где-то на платцу и так остался там стоять в страхе за свою жизнь. Его покровитель не мог ему уже ни чем помочь.
Они подошли к самому главному из служебных бараков. При входе туда его обыскали, приказали оставить вещи снаружи и только тогда провели в кабинет начальника лагеря. Хоть Роберт и не был осуждён по статьям, которые предусматривали при разгороре с начальством неприменное присутсвие наручников на руках, но так как он имел хорошую репутацию в лагере, конвойный стал надевать ему за спиной наручники.
-Конвойный, отставить,- замначальник, с одобрения расположившегося за столом своего шефа, обратился к солдату. - Он уже почти освобождён. Посадите его сюда,- и он показал на стул посреди кабинета,- а сами подождите за дверьми.
Роберт сел на стул, конвойный вышел, а двое офицеров испытывающе осмотрели освобождающегося. Замначальника, который сидел на краю стола и болтал в воздухе одной ногой, наконец произнёс:
-Ну, что Немец (это была его лагерьная кличка), от воли тебя отделяет всего несколько минут. Вот здесь,- он взял со стола одну из бумаг,- здесь твоя амнистия. Амнистия для осуждённого за религиозную деятельность, за проповедь любви - вспомни свои слова на суде, Немец. Нам было очень интересно познакомиться с твоим делом.
На лице Роберта заиграли все до одной жилавки. Боль души, которая на время притупилась в нём, сейчас ударила по нему с новой силой.
-Не нужно так переживать о своём отступлении и не надо думать, что я тебя теперь хочу наставить на путь истинный, вернуть в лоно церкви.
Оба офицера рассмеялись довольные шуткой. Начальник лагеря привстал на стуле и официальным голосом, но в тон шутке сказал:
-Мы считаем, что не зря зарабатываем деньги, гния в Сибире на пару с отбросами общества, желая их исправить. Вот, и гражданин Берг стал, с нашим усилием, достойным членом советского общества.
Начальство вновь весело загоготало, чуть не плача слезами радости. Роберт медленно встал со стула. У замначальника весёлость как ветром сдуло:
-Сидеть! Ты дёргайся так у себя на нарах. То, что у тебя амнистия есть, это не значит ещё ничего. Из лагеря ты выйдешь только тогда , когда скажешь, кто убил Хаджу.
-Хаджу убил я.
Для лагерьного начальства это тоже не было секретом, как и для всего лагеря, но им было важно, чтобы Роберт в этом сознался сам. Убийство Хаджи, большого воровского авторитета, дало огромный резонанс среди заключённых по многим лагерям. В его смерти зеки обвиняли власть, так как он был неудобной фигурой для них - его команды заключённые слушали быстрее, чем команды лагерьного начальства и Хаджа начал командовать всё более и более открытей, имея в своих планах воровской бунт. Его перевели этой зимой в их лагерь, где он был менее известен, а через месяц его нашли задушённым за бараком. Хаджа, патриот своей советской Родины, где он грабил и убивал почти как хозяин, органически не переваривающий немцев, начал открыто конфликтовать с Робетом, а начальству этого и надо было - авторитеты не поделили власть. Теперь советские тюремные ограны могли спокойно передохнуть, недаром ведь они Хаджу подсунули Роберту, но резонанс пошёл и ситуацию надо было исправлять - не так егко было уверить зеков в естественной смерти Хаджи, то есть, не от рук власти.
-Видишь, гражданин Берг, как нехорошо ты поступил - убил такого уважаемого человека. Твоя амнистия теперь ничего не значит - ты получишь новый срок, но долго ты здесь не проживёшь - все знают, кто убил Хаджу и тебе тоже скоро придёт конец.
Роберт это знал тоже и знал это с той минуты, когда собрался убирать Хаджу, но это его, можно сказать, уже почти не волновало. А в данный момент его будущее ему теперь было безразлично.
Замначальника слез со стола и подошёл к нему:
-Подпиши вот эту бумагу, где полностью сознаёшься в убийстве Хаджи, а мы даруем тебе свободу и немного денег на дорогу.
Роберт, не читая написанного, с безразличием подписал. Это был документ, который снимал вину смерти Хаджи с властей и обрушивал гнев преступников полноценно на голову Роберта, а как это всё будет уложенно - это их дело. Начльник лагеря, выйдя из-за стола и взяв в руки документы заключённого, подошёл к нему:
-Гражданин Берг Роберт, по решению нашего правительства вы получаете свободу через государственную амнистию.
Ему дали в руки его документы и сунули немного денег, начальство даже не подозревало, что всё будет так гладко уложенно, зная его характер; тем более, кто подпишет себе сам смертный приговор от рук преступников? Им не будет стоить большого труда разыскать его на воле.
Он провёл ещё часа два на территории лагеря, дожидаясь лагерьной машины, едущей в ближащий посёлок по хозяйственным делам. Из посёлка он выбрался только на следующее утро на попутной машине за умеренную плату, и так доехал до города, имеющего железнодорожную ветку. Его путь был домой, к семье. Будучи ещё за воротами лагеря преграждающими ему путь к воле, он не хотел и не думал возвращаться к своим. Он думал остановиться где-нибудь в ближащем посёлке или деревне и там остаться, найти комнатушку , работу и чтоб никто о нём не знал. Но как только он вышел за ворота лагеря, в нём загорелось неугасающее желание быть как можно скорее дома, увидеть жену, ребёнка, родителей, друзей. Он не мог уже остановить себя никакими обвиняющими и страшными картинами о себе, он рвался домой.
Путь от лагеря до мест названных старым Гельмутом он преодолел как на одном дыхании. Все эти пять дней пути он старался не думать глубоко о себе, потому что знал, что если он допустит эти мысли, то до дома уже не доберётся никогда. Сон в пути, в поездах и попутных машинах, был его спасением от тяжёлых, осуждающих мыслей.
Наконец, его последний отрезок пути - через поля молодой пшеницы к нужной деревне. На подходе к самой деревне, он не смог и сел на землю - у него дрожало всё тело. Ему было страшно поверить, что вот, сейчас, он увидит своих близких, с которыми не виделся тринадцать лет. В голову опять полезли всякие осуждающие его мысли, но он резко встал и быстро пошёл дальше. Деревня была большая и больше походила на посёлок, Роберт стал искать что-нибудь похожее на сельсовет. Данное административное здание с большим плакатом призывающим к труду на фоне покосившейся крыши, он нашёл без труда и не раздумывая вошёл во внутрь. Во всём двухэтажном здании он нашёл только одного человека, который разогревал на примусе какую-то еду. Засаленный галстук на его тощей шее говорил о том, что этот мужчина занимал одну из должностей колхозного управления.
-На обеде все,- резко ответил он на вопрос Роберта, к кому он может здесь обратиться.
У Роберта непроизвольно забурлило от голода в желудке. С этим нервным созданием ему не хотелось говорить, но и ждать других с обеда не было сил:
-Я ищу Фриду Берг или ещё каких-нибудь других Бергов, или её родителей - Люфтов, мне сказали, что они переехали в этот колхоз и здесь живут.
Агроном сперва растерянно, а потом зло уставился на Роберта:
-У вас есть какие-нибудь документы? Кто вы такой чтобы что-то искать?
Роберт глубоко вздохнул, сдерживая ярость и достал из внутреннего кармана свои бумаги.
-У меня есть справка об освобождении, гражданин агроном,- медленно и выговаривая каждое слово произнёс он, впившись своим взглядом в его глаза.
Агроном протянул руку с ложкой в сторону двери и нервно прокричал Роберту:
-Покиньте государственное учреждение и без милиции сюда больше свой нос не суйте. Нет в нашем колхозе этих людей и я о них в первый раз слышу. А ещё лучше,- добавил выходящему Роберту государственный служащий,- чтобы я вас через час на территории нашего колхоза не видел, нам лагерьные объедки не нужны, так же как и ваши преступления. И не думайте, что я шучу,- довавил ещё раз агроном, остановившемуся в дверях с безразличным лицом Роберту,- через час придёт с обеда дежурный милиционер и если вы будете ещё где-нибудь здесь, он поможет вам найти дорогу из колхоза.
Роберт не понимал, почему так обозлился этот человек, но он нашёл в себе силы, успокоить себя и выйти из здания на улицу. Неужели старый Гельмут его обманул? Он не мог в это поверить, поэтому решил дождаться другое начальство, а сам пока пошёл по улице. Деревенские жители, встречающиеся ему на пути, с любопыством оглядывались на него. Когда он медленно проходил возле сельского магазина, кто-то неуверенно, из стоящих на его крыльце женщин, сказал его имя:
-Роберт.
Он вздрогнул он неожиданности и остановился не решаясь обернуться, так как не знал, позвали ли это его. Но подошедшая к нему женщина тронула его сзади за плечо. Роберт обернулся и узнал свою тётку - Лену. Она накинулась на него и стала его обнимать и целовать, потом, словно опомнившись закричала крутившейся здесь детворе:
-Павлик, ну-ка, быстро беги на птичник и скажи тёте Фриде, что муж её вернулся.
Пацан послушно оторвался от игры с другими детьми и побежал по дороге, не переставая оглядываться на Роберта.
-Радость то какая, Роберт,- не переставала обнимать его тётка, которая была всего на несколько лет старше его самого. А мы тебя уже похоронили, все похоронили, вот только Фрида осталась ждать. Мы запрос после войны делали на тебя, ответ был, что такой, как ты, не числиться по тюрьмам больше.
Какие-то минуты Роберт ещё держался, но когда тётка упомянула имя жены, он заплакал и, чтобы скрыть слёзы, уткнулся в женское плечо. Всё, что в нём накопилось, он должен был выплакать, а Лена, он не называл её тётей, была всегда его духовником и это дало ему возможность открыть немного себя. И так они стояли посреди улицы и оба плакали, а люди осторожно за ними наблюдали, пока не стали к ним подходить другие, знающие тоже Роберта.
-Фрида на птицеферме, она сейчас прийдёт,- успокаиваясь пообещала ему Лена.
Роберт тоже успокоился и по его лицу уже не нельзя было сказать, что он плакал. Его обнимали знакомые ему люди, оказавшиеся как раз здесь рядом. Почти весь их посёлок переправился в эту, когда-то в два дома деревушку и им очень повезло, что они добрались сюда без больших потерь по дороге, нежели другие немцы других посёлков и деревень. Тесть Роберта - проповедник Йоган, умел держать людей вокруг себя или, лучше сказать, друг с другом, а единство им помогло сообща выжить и даже разростись.
-А что ж мы здесь стоим? Пойдём к родителям. - Лена обняла Роберта и повела с собой, только на секунду остановившись и наказав ещё одному из пацанов. - Если тётя Фрида сюда прийдёт, скажи ей что мы у старых Бергов.
Родительской радости не было пределов, они его всё время целовали и обнимали, не веря в происходящее. Лена стала собирать на стол, когда дверь широко открылась и на пороге оказалась Фрида. Родители незаметно отодвинулись от Роберта и дали встать ему со стула. Они медленно пошли друг другу навстречу, словно боясь проснуться. У них не было жарких объятий, они остались друг для друга женихои и невестой, а нежность, она не любит лишних глаз - Роберт и Фрида вышли на улицу и зашли за дом, чтобы остаться, хоть на мгновение, вместе.
-Я ждала тебя, Роберт,- тихо прошептала Фрида и поклала свою голову на его гудь. - Я молила Бога, вернуть тебя мне и Он это сделал.
Роберт ещё крепче сжал её хрупкое тело своими руками и с горестью о своей душе поднял голову высоко в небо. Ему было больно, больно за неё, что ей предстоит разочароваться в нём, и не только ей, а всем.
-Это наш сын, Роберт,-позвала Фрида его из забытья и показала на крепкого мальчишку.- Я назвала его в честь тебя - Робертом.
Два Роберта не знали как себя вести по отношению друг к другу, но Фрида взяла их обоих в свои объятия и так они оказались все вместе в единном объятии. Как бы Роберту хотелось сейчас радоваться вместе с ними в общей радости. Забыв обо всём, но тяжёлые мысли предательства не давали ему покоя, не замечая за собой, он становился печальнее и печальнее. Может кто-то уже и хотел у него спросить, что его мучает, а кто-то может уже и догадывался, но чем было ближе к вечеру, тем поток людей увеличивался и никто не мог с ним заговорить серьёзней. Роберт старался рассказывать о себе в общих чертах, а больше же спрашивал. Ближе к ночи люди, имея понимание, стали расходиться, а Роберт с женой и сыном пошли к её родителям. Фрида жила вместе с ними, имея в доме свою комнату. Они вошли за руки в дом и Роберт был также обнят и расцелован своими вторыми родителями, как и своими. Фрида стала сразу же ставить чай и накрывать на стол, так как Роберт опять был голоден, да и она сама - после ужина прошло много времени. Но тесть, перед тем как они сядут кушать, позвал всех встать на колени и поблагодарить Бога за возвращение Роберта и прославить Его имя в Его делах. Каждый вслух помолился, в том числе и сын Роберта, а он сам промолчал.
Когда же только сели к столу, за окном послышалась грязная ругань, по стеклу кто-то ударил. Фрида побледнела и обращаясь к отцу, сказала:
-Это он.
-Кто он? - спросил не понимая Роберт и отодвинул дымящуюся чашку с чаем от себя.
-Роберт, я прошу тебя во имя Иисуса, наберись сейчас терпения и не делай ничего не нужного. - Тесть Роберта предостерёг его и встав из-за стола пошёл к двери.
Он не успел до неё дойти, как она с грохотом отворилась и в дом ввалились трое мужчин. Одним из них был тот самый агроном из конторы. Двое его сопровождающих по хозяйски расселись в комнате, а он сам остался стоять перед отцом Фриды.
-Я тебе хочу сказать - откуда он пришёл, туда он и уйдёт, а я остаюсь, - обратился агроном к жене Роберта.
-А тебе, - это он уже сказал к самому Роберту, - разве не было ясно, чтобы духу твоего лагерьного здесь не было?
Теперь Роберт понял нервозность и злость этого человека - он чего-то хотел от его жены. Но Роберт пока нашёл в себе силы сдержать себя и взяв в руки кружку отхлебнул из неё.
-Генрих, - обратился отец Фриды к агроному по имени и Роберт, услышав это имя, вспомнил этого человека, которого когда-то давным-давно видел в каком-то собрании. - Генрих, мы были с твоим отцом друзьями и он был достойным человеком. Остановись.
-Я остановлюсь только тогда, когда твоя дочь станет моей. Слышишь? - моей!!! -прокричал агроном в лицо старику и оттолкнув его в сторону, подошёл к столу, за которым сидели Роберт с женой. - Я долго ждал, пока ты согласишься,- сказал он Фриде, - пока ты полюбишь меня, пока ты его забудешь.
От ярости голос агронома дрожал, да и всё тело его нервно дёргалось. Он понимал, что возвращение Роберта отнимает от него Фриду навсегда. Она раствориться, она исчезнет для него и его чувства умрут. Чувства любви, чувства желания; только она одна смогла возбудить в нём такую страсть. Других не было. И вот теперь, это лагерьное ничтожество хочет всё это в нём уничтожить...
Генрих кулаком ударил по Робертовой кружке и она, разбрызгивая вокруг себя кипяток, упала на пол:
-Я хозяин здесь, я заработал себе это место, а ты - гниль, ты - никто. Ты можешь остаться, но я сгною тебя, а Фрида уже сегодня пойдёт со мной, в мой дом, а попробуй только дёрнись - эти ребята,- он показал рукой на улыбыющихся нахально крепких дружков,- они тебя инвалидом сделают или покойником.
Агроном подошёл к жене Роберта и схватив её за кисть, стал вытаскивать из-за стола. Фрида хотела вначале только одного, чтобы Роберт не вмешивался и этим хоть как-то оградить его от конфликта, но теперь она была в расстерянности и не знала, что делать. Генрих был настроен по серьёзному и отступать не собирался, хорошо, что сына отправили ночевать к родителям Роберта.
Отец Фриды, подошедший к агроному, поклал жестко свою руку ему на плечо:
-Прекрати.
Но один из гарономовских дружков отвёл его в сторону:
-Не мешай, старик.
Роберту становилось всё хуже и хуже - ему было больно в душе, в теле, в мозгу. Ему было больно за жену, за тестя с тёщей, за себя. Ему было так больно, что он не мог пошевелить даже пальцем - агроном вытащил его жену из-за стола и тянул её к себе, желая уже сейчас, на глазах у всех, обнять её, - а Роберт смотрел со страхом на свою руку и не мог её двинуть, чтобы опереться о стол и встать. Он закрыл глаза, чтобы не видеть всего этого и перед ним встала кровь, много крови, везде была кровь - чужая кровь и его. Всюду были изуродованные люди, после одной из самых жестоких на его памяти, лагерьных драк. Тогда он, с пробитым черепом, чудом выжил, но и тогда он понял, свою силу.
Одним движением Роберт оказался рядом с агрономом и схватив его за горло на вытынутой руке, чуть ли не отрывая от пола, отвёл в одно мгновение к двери и выкинул на улицу. Не успевшие вовремя отреагировать его дружки, так же повылетали вслед за ним во двор. Роберт закрыл за собой дверь в дом и остался с ними на улице один на один.
-Вы, двое,- обратился он к подымающимся с земли двум мужикам,- пошли отсюда.
Агрономовы защитники, испробовав на себе Робертову хватку, побоялись даже посмотреть в его сторону и отряхиваясь, молча исчезли на улице, погружённой в ночь.
Роберт сел рядом с корчящимся на земле и не могущим ещё прийти в себя агрономом:
-Не мсти Генрих, я не хочу больше крови, я от неё устал.
Потом вошёл в дом, прошёл никого не замечая в свою комнату и не раздеваясь лёг на кровать. Через какое-то время в комнату вошла Фрида, она села рядом с ним и нежно погладила по голове:
-Я люблю тебя всё так же, Роберт.
На утро, когда они все сидели за столом, тесть рассказал ему коротко о Генрихе:
-Его родители были глубоко верующие люди, да и братья его с сёстрами почти все достойные христиане. Сам он тоже был достаточно искренен в вере. После твоего заключения он и ещё несколько человек переехали в наш посёлок, в наше собрание: кто-то невесту у нас нашёл, кто-то жениха, а Генрих из-за одного женившегося у нас друга переехал к нам, видать в будущем тоже кого-то хотел найти, но вот, Фрида ему понравилась. Сперва, ничего, смирялся с тем, что она занята, но найти не мог другую, а с годами желание к Фриде у него росло всё больше и больше, не смог он перебороть запрета в себе. Её одиночество мучило его, а радость доставляла неизвестность о тебе. Мы все это видели в нём, предостерегали его от злого - сперва он сознавался и молил о помощи духовной, потом молчал, потом врал, потом возненавидел всех и стал тем, кем ты его увидел.
Старый проповедник положил свою руку на сжимающие тёплую кружку руки Роберта:
-Роберт, Христос всемилостив и всепрощающь, Он простит и тебя, приди к Нему, не тяни время. Не думай, никто тебя здесь не имеет врагом, наоборот, все ждут тебя. Мы не знаем и не хотим знать, что с тобой произошло в заключении, пусть это знает и простит тебе Иисус, а ты лишь только попроси у Него прощения и милости к себе.
Роберт, весь содрогаясь от слёз, вышел из-за стола и пошёл в свою комнату. Закрыв за собой дверь, он опустился за столько лет на колени и плача в свои тяжёлые ладони стал просить прощения у Того, Кто не видим глазами, но созерцаем сердцем и душою, пред Кем невозможно укрыть ни себя, ни своих дел, Кого не обманешь и не проведёшь, Кто видит нас, Кто знает нас, Кто слышит нас, Кто прощает нас.
Он долго не выходил из комнаты и Фрида, так хотевшая увидеть его, но опаздывающая на работу, ушла на ферму, а он ещё долгое время был один с Богом,- ведь ему так много надо было рассказать о себе, чтобы выложить все свои грехи у ног Иисуса.
* * *
Чьи-то невидимые руки вырвали из Роберта зло, очистили его разум, сердце, душу, принеся с собой, в своих божественных пригоршнях, воды любви, в которых Роберт смог найти наконец покой и мир. Это были руки Христа, это была Его сасительная благодать для людей погрязших во грехах и неправде, разбитых молотом той жизни, которую они сами себе выбрали. Роберт был длагодарен Богу за то, что Он его принял вновь, не отверг за его вину перед Ним. Всё их собрание радовалось за возвращение Роберта и за рождение его души. Роберт был счастлив, как в том сне. Они стали устраиваться, родители жены, не слушая их возражений отдали им свой дом, перебравшись жить к сыну, у которого был дом побольше. В колхоз же Роберта не принимали по вражде Генриховой, настроившего председателя против него. Роберт, не держа на него обиды, стал пока разводить домашнее хозяйство. Он не ожесточился даже тогда, когда тот купил ружьё и объяснил, для кого он его приобрёл. Роберта это не пугало, но он надеялся не на свою силу, не на опыт тюремных драк, а на всемогущество Божее и Его милосердие к таким, как и Генрих. Действия Генриха заставили верующих ещё больше за него молиться, все старались быть приветливыми с ним, но не показывающими страха перед ним. Все знали и были в этом уверенны, что Генриха держат от преступления только их молитвы к Богу. Несколько месяцев прошли в этом противостоянии, за это время Генрих два-три раза прошёлся около дома Роберта со своим ружьём. Чего это стоило семье Роберта, его родне, друзьям, знакомым! Сам же Роберт получал от этого больше решимости в вере и любви.
Бог не держит долго в неизвестности своих детей, Он не забывает их молитвы, Он руководит жизнью тех, кто отдаётся Ему: Генрих не выдержал, у него было два пути: идти против (но не долго), или за, он пошёл в сторону где славят Бога. Он не стучал, не просился войти, а вошёл сам, молча сел за стол.
Его уставшие и выцветшие от душевных страданий глаза, смотрели мутно на Роберта, как-будто в нём искали помощи от внутренней боли: Роберт был тем, на ком он рапылял все эти годы свою ненависть, кто был, как он считал, его первым врагом, он был ему вор, укравшим любовь Фриды, он был тем, кто приносил боль ему в жизнь. Но это было раньше, а сейчас Роберт был ему как первая, земная возможность встать на путь спасения души от власти зла - Генриху нужно было его прощение:
-Прости, Роберт.
Настала долгая тишина, заставившая из глаз двух мужчин течь слезам. Фрида, напуганная приходом Генриха и не знавшая, что будет, и теперь понявшая всё, вышла из комнаты.
-Я хотел убить тебя, но я - трус. Мне легче было убить себя, но там - ад. Роберт, если можешь, прости мне всё. Я много сделал зла людям и себе тоже, мне уже так не хотелось жить, но я вспомнил о Христе и о том счастье, в котором может жить человек. Прости.
Эти слова сжали грудь Роберта и он не мог сказать ничего, а только кивнул Генриху. Ведь он сам, совсем недавно шёл этим же путём покаяния. Генрих встал и так же молча вышел из дома. На следующий день Роберт уже был зачислен в колхоз. Генрих попросил ещё у многих прощения в течении пару недель, но в близкие разговоры пока ни с кем не вступал. Тесть Роберта говорил, что ему надо ещё прийти в себя, в себе разобраться, а в случае с Генрихом требовалось время. Он был приветлив, как никогда исполнителен, заступчив, от него уже не было слышно ругани, недовольств. Он снял свой грязный галстук, стал следить за собой, перестав общаться со своими прежними дружками. Уже несколько раз его видели у дома молитвы при богослужении, но он пока не решался туда зайти. Ему нужно было время, чтобы войти в дом Божий исправленным перед всеми.
Уже несколько дней шёл сенокос, сено заготавливали для колхоза, а вечером для себя. После работы Роберт, взяв лошадь у родителей и запрягав её, поехал на свою полянку. Сын сильно просился с ним, но он оставил его дома, помогать матери. Он торпился - надо было ещё засветло покосить, что-то оставить лежать сохнуть, а что-то привезти домой для скотины. По дороге он пел наизусть песни и думал о Генрихе, как бы помочь ему безбоязненно войти в собрание. Он косил здесь третий день и сегодня думал закончить. Работа шла скоро, легко, осталось закончить полосу у самого леса, а от-туда веяло прохладой остужающей разогретое тело. Роберт сделал последний взмах косой и обтирая вспотевшее тело рубахой, пошёл к деревьям, где бил из земли родник с самой вкусной водой. Роберт специально не брал воды с собою, утоляя жажду в роднике. Он прилёг на землю и напился воды, погружаяся туда лицом. Как только он встал, прогремел выстрел и он, пошатнувшись упал. В его голове пронеслось только одно: Неужели это Генрих?. Он лежал на спине имея силы только дышать, что ему становилось делать с каждым вздохом всё тяжелее. Кто-то подошёл к нему и склонился над ним, это был Чика. Роберт, забыв о боли, улыбнулся - это был не Генрих.
-Живуч, Немец, живучь. А я так и расчитывал, что одной пулей не обойдёшься. - Чика помохал перед лицом Роберта револьвёром и усмехнулся.
-Гельмут? - выдавил из себя Роберт.
-Да, догадливый - Гельмут продал тебя за свою жизнь. Мы его простили - месть за Хаджу важней, чем ворованный общаг, а вот тебе прощения нет, Немец.
Чика навёл пистолет на голову Роберта и нажал на спуск - время на разговоры не было, надо было уходить, но произошла осечка. Чика выругался - для убийцы это была плохая примета, его руки незаметно стали дрожать. Спокойствие Роберта взбесило его ещё больше:
-Что ты улыбаешься?
-Твоё место когда-то занимал другой человек, но сейчас здесь оказался не он и я спокоен за его душу.
-Душевным стал, Немец? Ты меня удивляешь, но ничего, сейчас у тебя ничего кроме души и не останется. - Чика опять навёл на него револьвёр, но теперь его рука дрожала ещё больше.
Роберт спокойно смотрел ему в глаза, молясь про себя о нём. У Чики заиграли желавки на лице от напряжения.
-Смотри, смотри, не долго осталось.
Прошло какое-то время, но Чика не стрелял, моргая борясь со взглядом Роберта.
-Ты ж уже убивал, Чика, - прохрипел Роберт и поклал руку на залитую кровью грудь.
-Убивал и тебя убью.
-Уже не убъёшь.
Рука Чики судорожно дёргалась, ему и вправду не хватало сил убить Роберта. Перед ним лежал тот, кто был сильнее его. С самого начала он противился быть исполнителем этого, что-то тормозило его перед Робертом, он отговаривался насколько мог, но на сходке всё равно его выбрали - он знал Роберта в лицо и знал его повадки. Другой бы вот добил и всё, а он уже не мог в третий раз стрельнуть.
-Папа!.. Папа!.. - не выдержавший и примчавшийся помочь косить отцу сын Роберта звал его, скрытый от них деревьями.
Роберт испугался за сына, но постарался не подать виду. Чика, услышав крики, вздрогнул. Он обтёр пот на лице, опустил руку с револьвёром и сказав: Сам сдохнешь, - быстро, но слегка качаясь от напряжения, скрылся в глубине леса. Теперь Роберт исчезнет из его жизни навсегда, прав был Гельмут, что Немца к Богу потянуло, это даже лучше, что он его жить оставил, а то себя гадом трусливым всю жизнь чувствовал бы - стрелять из-за угла, а ведь хотел по честному, по мужски, на равных с ним как -нибудь разобраться, а не выдержал ведь, стрельнул в спину.
...Когда Роберт поправился от сквозного ранения и встретился с Генрихом на собрании в молитвенном доме, то он так горячо обнял его и расцеловал, что никто не мог понять - за что?..