Варламов Игорь Валерьевич : другие произведения.

Рассказы

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

РАССКАЗЫ


One man only

Нет, ему не забыть эти шаги в коридоре. Хруст плохо настеленного паркета, приглушенный ковровой дорожкой. Мерная поступь молодой женщины...
Эти шаги. Они слышатся сперва отдаленно, так, что вовсе не угадать, к нему ли они стремятся. Но их звук нарастает, свидетельствуя о приближении идущего. Еще несколько шагов.

— Я остаюсь, — только и сказала молодая женщина в телефонную трубку кому-то.
Потом она как бы совсем успокоилась, села напротив и спросила его:
— А кто вы?
И что ей ответить? Кто он ей? Всем этим людям? Тому случайному попутчику, соседу по купе, как-то стыдливо вводившему себе в руку инсулин? Чиновникам таможни, тупо проверявшим его документы и кладь? Прохвосту-бармену, с недоброй улыбкой набивавшемуся в знакомые? Этим людям, просившим его заполнить регистрационную карточку? Что написать в этой карте? Он хмыкнул, вспомнив прошлый случай в магазине. Рыженькая девица-продавец выставила на прилавок дезодоранты для мужчин: «Вот. Какой вам? «Черный лед», «Северный путь» или «Одинокий мужчина»?» Он взял баллончик и прочитал: «One man only».
— Я одинокий мужчина, — тихо сказал он теперь, сидя перед молодой женщиной.

— Как вам у нас? — бармен странно прикусывал нижнюю губу после фразы.
— Я бывал здесь. Сто лет назад, — криво ответил он.
— Да вы долгожитель! — улыбнулся бармен. — Сейчас все по-другому. Так ведь?
Ему не хотелось говорить. Он молча вертел ключ, скрепленный кольцом с большой латунной бляхой. На бляхе был выбит номер его комнаты.
— Сейчас мало постояльцев, — бармен снова прикусил губу. — Не сезон. И здесь, в баре, почти никого. Хозяин планирует ремонт.
Нужно было как-то развязаться с этим. Он допил коньяк, положил на стойку ключ и вынул бумажник. «Вот тебе, милый». Он дал бармену хорошие чаевые и собрался уходить.
— Вы сняли неважные апартаменты, — бармен посмотрел на бляху, убирая рюмку со стойки. — А впрочем... Девочка не нужна?
— Что?
— Хотите девочку в номер?
— Не люблю вульгарных женщин, — сказал он, слезая с табурета.
— Я понял. Есть что надо, — бармен понизил голос. — Хорошие манеры... и формы.
— Вы не поняли...
Бармена позвали с другого конца стойки, тот занялся долгожданными посетителями.

Он приплелся в свой номер. Дорожная усталость вернулась к нему. Не снимая костюма, он лег на рыхлую кровать, застланную линялым покрывалом. Он закинул правую руку — тыльная сторона ладони закрыла лоб и брови. «Зачем я приехал сюда? Что за придурь?» — думал он. Нет, это не придурь — он вспомнил, как говорил себе: «Я еду на свиданье с молодостью» и идиотски ухмылялся. И что эта молодость? Да вон она, в том польском особняке в конце улицы, выходящей на взморье. Он снимал комнату в чердачном этаже и встречался там с той, самой первой, ради которой пустил свою жизнь как камень с горы. Но это было потом. А тогда пахло сырым деревом и угольной гарью на лестнице, ведущей к ним под крышу.
Но сейчас он знал, что даже не подойдет к тому дому. Пустое.

Сон ли то был? Он встал, шагнул к столу и принялся разбирать бумаги. В дверь постучали.
— Да! — крикнул он.
Но никто не вошел. Он собрал бумаги в стопку. Сам открыл дверь. За порогом стояла молодая женщина.
— По-моему, я не ошиблась, — как бы в подтверждение женщина посмотрела на номер двери.
Он молчал.
— Вы разрешите мне войти? — сказала она наконец.
— Да, конечно. Входите.
Она вошла и остановилась среди комнаты. Он не разглядывал ее, а просто долго смотрел в это хорошее лицо. Молодая женщина совсем не казалась вульгарной.
— Ну как? — спросила молодая женщина, выдержав его взгляд.
— Что?
— Как я вам? Подхожу или нет? — она продолжала терпеть унижение.
— Да, конечно. Вы нравитесь мне.
— И что же мне делать?..
Он понял, что выглядит сущим выродком.
— Может быть, вы останетесь? — почти попросил он ее.

— Какая безобразная комната, — сказала женщина. — Никогда не думала, что такие здесь еще сохранились.
— Каждый имеет то, что заслуживает, — ответил он.
— Но почему? — молодая женщина прямо поглядела на него. Его слова обидели ее — она приняла их на свой счет.
Он понял это и стал невнятно оправдываться:
— Так бывает. Люди часто недовольны тем, что имеют, то и дело жалуются на жизнь. Но проходит время, и, оглядываясь назад, мы с умилением смотрим в прошлое. Потому, в сущности, не все так дурно.
— И правда. Ведь все будет хорошо? — с надеждой спросила молодая женщина и снова оглядела блеклые обои. — Во всяком случае, мне здесь не жить.
— Мне тоже.
Молодая женщина решилась. Она встала, вынула из несессера салфетку и подошла к зеркалу.
— Не люблю пользоваться губной помадой, — сказала женщина и вытерла салфеткой губы.

Она по-детски, как фантик, свернула купюру и сунула в несессер. Потом вынула ненавистную помаду и написала телефон на его карточке:
— Может быть, захочешь еще меня увидеть.
— Я завтра уеду, — он лежал на кровати, издали изучая ее движения, словно повадку грациозного животного, — молодая женщина неспешно одевалась.
Наконец она подошла, села рядом и, будто не слыша его, игриво пролепетала:
— А теперь, дети, посчитаемся! «Вы — король, я — королева, вам направо, мне налево».
Вдруг она как-то сразу замолчала, потом выдохнула:
— Прости меня. Ты такой нежный. Если бы... Позвони, если не уедешь. Просто набери номер и назови мое имя, — женщина подала ему карточку.
— А телефон чей? — небрежно спросил он.
— Просто назови мое имя, — повторила молодая женщина.
— Но кто возьмет трубку?
— Мадам.
— Мадам? — не унимался он. — А есть имя у мадам?
— Тебе оно ни к чему. Пожалуйста. Прошу тебя...
Женщина положила голову ему на грудь так, чтобы он не видел ее лица, потом стала тихо говорить:
— Я работаю у мадам второй месяц. Она хорошо относится ко мне. Сама привозит меня к клиенту, иногда. Она водит машину. И к тебе вот. Она ждет меня сейчас внизу... А ты сегодня будешь крепко спать, вот, — и она поцеловала его так, как мать целует ребенка.

«И если уж увидишь его милость, то это будет не в последний раз», — он проснулся при этих словах и уже наяву повторил странную фразу. Кто и кому сказал ее? И о чем она? Загадка. «Да и Бог с ней!» — решил он.
Он, и в правду, хорошо выспался. Он проснулся от солнца, бившего в щель между портьерами, встал и раздвинул их. Спокойствие и выпавший за ночь снег лежали на кривых от древности растениях, на черепице покатых крыш. Тишину нарушил ровный полуденный бой часов на недалекой ратуше. Воронье с перепугу подняло над костелом гвалт.
Он проспал завтрак, но не жалел об этом. Да и что значит этот «континентальный завтрак»! Ведь, Боже, у него сегодня такой день! И он знал, что не уедет сегодня.
Он хотел окунуться в утробную тишину этого древнего мира, напитаться его бесстрастным окружением, прожить этот день спокойно: без истерик и без надрыва — пусть это останется в прошлом, уйдет к чертям!

Рыхлый мужчина вялой трусцой бежал по берегу. Доберман обгонял его, затем мчался обратно и снова преследовал мужчину. Собака резвилась, радуясь морскому ветру.
«Пирс так же скрипит, как и раньше. Как он сказал тогда, тот фотограф? «Не смотрите в объектив. Лучше слегка повернитесь — взгляд на шпиль костела. Так. Хорошо!» Я обнимаю ее за плечи, отвернувшись от нее. Позади — небо, чистый горизонт, полоса спокойного моря и белая полоса берегового песка. Больше никого и ничего. Готово! Снимок сдайте в музей».
Ожидания не обманули его. Он целый день бродил по городу, наслаждаясь покоем внутри себя и извне. Сейчас он вышел к морю. Мокрый песок сохранял его следы. Черная вода качала у берега ледяные лепешки правильной круглой формы. Он и тогда не находил объяснения этому явлению природы.

«А это конструктивистское здание, этот барабан из стекла — летний ресторан. Наверное, действительно там, в душе, есть отсек. Порожний или заполненный. Впрочем, вряд ли он бывает пустым. И если там нет ее, то обязательно есть что-то, заполняющее вакуум. Работа, творчество, путешествия... А женщина? Как там, у Фромма: мастурбация на женщине? Если женщина есть, она растекается, принимает форму этого отсека, создает иллюзию полноты существования. Вот и вчера... А этот ее медальон на длинной цепочке. Странно она брала его и держала в губах, чтобы не мешал. Помнишь, как она его называла? Оберег. Она сказала: «Это мой оберег. Ведь никогда не знаешь, кто ждет тебя там, за дверью. Конечно, я могу уйти, если клиент сразу не понравился мне. Но если я остаюсь, кто знает, что у него на уме? А этот медальон помогает мне, защищает от злых людей». А я подумал еще, мол, мракобесие какое-то... Да, кстати, ресторан. Нужно встретиться с ней и пригласить ее в ресторан. А почему не в тропический аквариум? А? Ты еще пригласи ее в боулинг, придурок. А наутро она скажет: «Теперь как честный человек ты просто обязан на мне жениться!» Господи, какой идиотизм!»

Где ж этот номер? Ах да, на карточке. А карточка? Верно, в бумажнике?
Он снял трубку, но тут же положил ее. Ему не хотелось говорить с неизвестной мадам. Как ей отрекомендоваться? Вздор какой-то! Он сел в кресло, с минуту думал, потом хлопнул дверью и спустился в бар...
— Я бы выпил чего-нибудь, да не хочется.
— Аппетит приходит во время еды, — бармен некрасиво улыбался, прикусив нижнюю губу.
— Нет, послушайте, — он стал нетерпеливо, быстро говорить. — У меня вчера была девушка.
— Да. Угодил я вам? Моими же заботами...
— Да-да... Послушайте, — он выдержал паузу. — Можно пригласить ее сегодня?
— Ту же девушку?
— Можно?
— Без вопросов! В котором часу вы ее хотите видеть?
— Да неважно!.. А если через час?
— Напомните номер вашей комнаты.

Сидеть в номере было невыносимо. Одевшись на ходу, он выбежал из гостиницы. Плащ его не спасал от сырого ветра, а обувь не годилась для ходьбы по наледи. «Подморозило. Скоро будет вовсе холодно», — лезла в голову вся чепуха. Он шел незнамо куда. Вот перекресток. На углу раньше была кондитерская. Верно. Ему сюда.
Он возвращался в гостиницу, руками обнимая два бумажных пакета. «Яблоки и трюфели, — думал он. — У меня есть яблоки и трюфели. А еще в моем кармане бутылка «Мерло». Экий фанфарон!» Он поскользнулся при своем бахвальстве и едва удержался на ногах. Пара яблок упала наземь. Он собрал их.

Его комната отапливалась неважно. Но после промозглого ветра он едва не блаженствовал, выкладывая принесенную снедь. Разобравшись с этим, он сел в широкое и низкое кресло и, прикрыв глаза, стал ждать. Еще целых четверть часа...
Эти шаги. Они слышатся сперва отдаленно. К нему ли они стремятся? Звук их все нарастал. Еще несколько шагов.
Он открыл глаза в готовности сейчас метнуться к двери. Сердце его билось. Он подумал, что глупо так сидеть, едва не цепенея от ожидания. Шаги совсем было приблизились, но тотчас стали удаляться — кто-то прошел мимо его двери. Он встал, вынул из шкафа щетку и смазал туфли обувным кремом.

«Как это было тогда легко и просто: на автостанции садишься на любой автобус и едешь куда угодно. Едешь долго, несколько часов, не зная, когда конечная станция, да и не спрашивая никого об этом. Мимо мелькают карликовые города, будто составленные детской рукой из кубиков. Несколько домиков-кубиков да остренький костельчик, несколько домиков да костельчик. А в каждом костельчике — органчик. Пионеры, забыв после школы снять красные галстуки, спешат вместе с бабушками на вечернее богослужение. И автобус прибывает на конечную станцию в сумерки. А обратно поедет только утром. И приходится ночевать в какой-нибудь захолустной гостинице, чтобы завтра отправиться в обратный путь».

«Портрет». — Магнитогорск, «Алкион», 2000.


И ты держал сосуд скудельный

Смазал туфли обувным кремом. Когда уже не на что надеяться, ты все равно призываешь ее, эту жалкую надежду. Ты призываешь ее молча. Ты просто садишься, берешь бумагу и тупо начинаешь выковыривать из своей засохшей души слова. Или вынимаешь из шкафа столовые приборы, откупориваешь бутылку. Или начищаешь туфли обувным кремом в ожидании. Нет, к черту! Ты встаешь и уходишь. Ты запираешь дверь на два, на три оборота. И нет тебя.

— Эй, заспанный лирик! «Тонкая организация души, нежные фибры». Кто говорил? Ну же, давай прояви свою тонкую организацию! Кем ты был тогда?
— Я был гадом. Пресмыкающимся гадом.
— Дальше.
— Благодаря тебе я стал человеком. Ну не сразу, конечно. Миллионы лет эволюции прошли за какие-нибудь три с половиной минуты. Благодаря тебе. Ты подошла ко мне и склонилась. Я видел твои грудки. Они едва не выпали из выреза платья. Я помню твое желтое — цыплячье — платье. И еще эти твои зеркальные босоножки... Кстати, давай заметим: ты подошла сама! Верно ведь?
— Да, я подошла.
— Ты помогла мне подняться. Сначала я встал на четвереньки. Я превратился в млекопитающее, миновав стадию териодонтов. Птицей я тоже не стал. Я стал собакой. Высунул язык и дышал вот так.
— Господи, что ты ел? Ну перестань!
— Потом скелет мой стал выпрямляться, исчезли атавистические признаки. И ты научила меня прямохождению.

«Дети Ауровиля! Настал день собраться всем вместе. Горящая стрела уже пущена! Я с вами и Зову вас и Даю вам Новейший Завет. Пора всем вам собраться в братской общине Великого Города Солнца. И да спасется тот, кто, презирая тщету земную, обратится ко Мне! Оставьте земное и придите под Мое Священное Знамя! Пущена горящая стрела! И вы, Дети Ауровиля, со Мною вместе примете ныне крещенье Очищающим Огнем...»

Сейчас ты уже не помнишь, как занесло тебя в Печатники. Верно, ты здорово перебрал в тот день. Июньское пекло разморило тебя. Асфальт, пыльный горячий асфальт. И в тебе самом все будто заасфальтировано. Ты поднимаешь тяжелую голову — и видишь белое от равнодушья светило. Ты оплываешь, как кусок окорока, опускаешься все ниже, твоя шершавая щека приникает к земле, и ты закрываешь глаза.
— Вам плохо? — кто-то склонился к тебе.

Голодная крыса очумело шарахается в коридорах лабиринта, прежде чем достигает кормушки. Говорят, если крысу регулярно пускать в один и тот же лабиринт, то уже с пятого раза она будет безошибочно проходить его. Ты был такой крысой. Петляя в переходах метрополитена, ты уже легко добирался до этих Печатников. Ты стал ежедневно наведываться туда, где потерял из виду цыплячье платье, зеркальные босоножки. Простодушно надеясь встретить их снова, ты изучил и едва не воспел это гиблое место. Было приятно ступать на мягкий и горячий, точно слоновая шкура, асфальт. Деревья отроческого вида и об одной ноге стояли по колено вымазанные известью. Казалось, на них кто-то напялил белые гольфы. Летний ветер проникал в серые жилища — там текла однообразная, как тюремная баланда, жизнь. Знал ли ты, что эту баланду разливают и на тебя?
«Как же я приговаривал, выжидая ее у метро? Забыл? «Король прогуливается в любую погоду». Вот. И почему я думал, что она снова появится там? Может быть, она была пришлой. Вдруг ее тоже случайно занесло туда, эту мою желтую? И все-таки король прогуливается в любую пого... Господи Боже мой, да она совсем не желтая! Вот она выходит из метро в сером плаще. «Не иначе скоро зима», — чертики запрыгали в моей башке. Ну и что ты будешь делать, чтобы обратить на себя внимание? Может, снова упасть на землю? Или подойти к ней с алюминиевой кружкой? Я просто пошел за ней тогда. Я уже не терял ее».

Мужчины редко глядят открыто и прямо. Твои первобытные предки не решались смотреть в упор. Так можно было вызвать ярость соперника или нападение дикого животного. Но женщина... Она должна была пристально следить за самочувствием детей и других членов рода. К тому же женщина ловит настроение мужчины. Потому у нее изначально открытый взгляд.
Ты помнишь, как это случилось? Ты стоял у нее за спиной. Помнишь, как долго ты стоял? Но все же твоя рука с чуткими, будто у слепца, пальцами коснулась ее горячего живота. И что? Она убрала твою руку? Нет. Она обернулась и посмотрела прямо в тебя. Ни страха, ни удивления не было в ее глазах. Только желание почувствовать тебя. Этот взгляд у нее от далеких праматерей.
И все от века заложенное в ней было в твоих руках. И ты держал сосуд скудельный и совсем не боялся разбить. Ветреник, да ты и не думал тогда об этом.

Ты — наблюдатель. Ее утренний туалет.
— Эй, нельзя...
На цыпочках возвращаешься в постель, падаешь ничком. Длинный волос на хрустящей подушке — задохнись, вдыхая ее запах! Белье. Ее одежда разбросана по комнате... И ты живешь и радуешься. Ты наполнен до краев. И ее молочное тепло питает тебя. Наблюдатель. Вот она устраивается перед зеркалом. Этот ее макияж. Господи, как ты любишь смотреть на нее в эти минуты! Короткие выверенные движения ее рук. Ты все это знаешь. Ты знаешь, как долго она просидит перед зеркалом.
— Уже скоро, — скажет она наконец своему отражению.
И закончив, подойдет к тебе. И ты проворчишь, как всегда, понарошку:
— И ради чего так долго прихорашиваться?
Ты знаешь это.
Ты радуешься жизни... и вдруг слышишь от нее однажды:
— Нам не надо жить во грехе.
И ты не понимаешь сначала, что значат эти слова. А потом ты находишь эти бумажки в секретере.
— Подруга принесла, — она выдергивает из твоих рук глянцевые брошюрки.
А, та сумасшедшая — губы в черной помаде, восторженная от своих месячных во время полнолуния. И зачем она рассказывает об этом?
«Дети Ауровиля! Настал день...» Бредятина какая-то.
— Не надо нам во грехе... жить, — снова слышишь ты шепот за спиной.

Чужие люди привели тебя сюда.
— В ашраме, — сказали они. — Вы найдете ее в ашраме. Это община на Гиляровке.
Что за тарабарщина? Ты не понял ни слова — твои мозги превратились в тесто после недельного возлияния. И все же ты сел в машину и поехал вместе с неизвестными людьми.
Они привели тебя сюда и оставили в узком проходе между рядами двухъярусных металлических кроватей. И ты узнал ее руку, выпавшую из-под одеяла, подошел и прикоснулся к посиневшему пятну кровоподтека с тремя бурыми точками в месте локтевого сгиба.
«Они накрыли ее этим казенным одеялом. Здесь холодно. Наверное, раньше здесь был какой-нибудь спортзал. Зачем устраивать спальню в спортзале? Идиот! Это не спальня — это же казарма. Тошнота. Я не знаю этих людей. Почему они все вышли? Я боюсь позвать ее. И тормошить ее тоже страшно. Откуда этот привкус во рту? Пил неделю — вот откуда. Нет, не то. Кислый металлический налет на языке. Будто лизал дужку этой койки, черт бы ее побрал! И моя желтая лежит здесь почему-то. Тошнит. Как она здесь оказалась? Все случилось без меня. Не надо было уходить. Зачем хлопать дверью? Взбрыкнул, видите ли. Но сначала насмеялся: «Наверно, ты права. Давай блюсти святость». Боже, какое жесткое одеяло! Они накрыли ее. Кто эти люди? Нужно позвать их... Не надо было дверью хлопать. Я не должен был уходить. Как хочется сказать это вслух. Проорать ей! Но мне страшно. Я не знаю, услышит она меня сейчас или нет. Я лучше буду молчать, желтая. Я буду молчать».

— Вам не нужно этого делать.
— Ничего. Мне не трудно.
— Оставьте же! Придет дочь и все тут уберет.
Твои руки возят по полу мокрую тряпку, собирая кашу рвотных извержений пожилой женщины. Ты знаешь, что твоя желтая не придет ни сегодня, ни завтра. И эта несчастная тоже знает. Она настаивает на том, чтобы лекарства лежали на этом чертовом лаковом подносе. Ты вынимаешь из кармана таблетки и бросаешь на жостовские розы. Туда же летит и мелочь... Тетка из очереди в аптеке рассказывала давеча своей товарке:
— Сначала они лежат там и ждут свою донорскую почку. Половина не дожидается. А те, кому пересадили, все равно одной ногой в могиле. Их месяцами еще потом не выписывают. Бывает, почка не приживается — чужая ведь. Мрут как мухи. Вчера у нас один мужик гикнулся. Пришла ему температуру мерить, сунула градусник и не поняла сразу, что уже не надо. Представляешь, так и лежал, покойник, с градусником.
Ты вспоминаешь рассказ этой медсестры, ухаживая сейчас за больной женщиной. Ты сам вызвался помогать, но делаешь это безо всякого сочувствия и сострадания. Зачем? Спроси тебя, и ты не найдешься что ответить.

И все же она будет «твоей желтой» до конца. Называй ее и теперь так. Должно быть, там, далеко, она нуждается в этом. Пусть никто не спрашивает, что случилось. Это никого не касается. Молчи об этом, не разоблачайся перед досужим любопытством посторонних. Твоей желтой просто нет. И дома того нет. Ты решил забыть все. Ты больше не открывал эту дверь, но все еще помнишь. Ты помнишь щелчок выключателя и изгиб венского стула, красный отсвет уличного неона ночью на стене и запах подмышек той, которую больше всего хотел бы сейчас увидеть.
Она сказала:
— Все мужчины — ребенки.
— Дети, — поправил ты ее.

«Сначала я искал защиты. Я стал ходить в церковь. У меня была своя церковь. Маленькая, спрятанная от гула городских магистралей в кривой короткой уличке. Будто карманная. Будто мои карманные часы. Или талисман, способный уберечь меня от всех напастей мегаполиса. Иногда я вставал до зари, долго мылся, надевал чистое исподнее и натощак приходил к заутрене. После службы настоятель принимал мою исповедь и покаяние в ничтожных грехах и причащал меня. Старуха, торгующая при входе свечами, окликала и протягивала мне две просвирки. Дрожа от холода, я нес эти пресные кругляшки в руке до ближайшего кафетерия, боясь положить их в карман с медяками».

Ну и как это бывает? А так же, как у кошек. Кошка, лишаясь дома, набирается блох и всякой заразы. А ты? Потеряв внутреннее равновесие, собственный уют и кров, ты боишься запаршиветь и как можешь сопротивляешься этому. Но чужое окружение — ты ведь знаешь это — сильнее тебя. Без крова ты — бескровный. Но твоя жалость! Ты сам раздаешь ее направо и налево. Сколько сирых и убогих живы твоими подаяниями? А все эти пустышки, вроде той, что обнимает тебя сейчас? Эти случайные женщины. Вот они, залетные, водят хороводы вокруг тебя. И грех стал твоим спутником.

— Не хочешь меня проводить?
Ты освобождаешься из чужих объятий, отходишь к окну, упираешься лбом в холодное стекло.
— А я считала тебя джентльменом.
— Я твоя фантомная конечность, дорогая.
— Что?
— Больной просит сиделку помассировать сведенные судорогой ноги. Он не ощущает и не может ощутить потерю конечности. Даже если сиделка проболтается ненароком, что его нога в эмалированном судне отправляется сейчас в патологоанатомическую лабораторию.
— Господи, какие страхи! Я ничего не поняла.
— Факт, установленный американскими нейропсихологами. Карл Прибрам. Слышала?
— Кто прибран? Опять умничаешь!
«Давай посмотри на ее толстые ноги — может, захочешь с ней прогуляться. Посмотри, как вызывающе она одета. А чего стоят эти солнцезащитные очки! Она вытащила их сейчас из сумки и пристроила, словно диадему, на своей голове. Будто собирается выйти на солнце. Зачем? На дворе — ночь! Типичный случай психического регресса. Женщина средних лет, тяжело пережившая смерть мужа... Ну к примеру. Смотри внимательней: похожа она на вдову? Она начинает не по возрасту ярко одеваться, к ужасу подрастающих дочерей, и принимать ухаживания поклонников... Черт, опять лифт не работает! Она, должно быть, впадает в детство и требует, как ребенок, постоянного внимания и заботы. Немудрено, вот она — ластится, как кошка... А здорово ты это завернул — про подрастающих дочерей! Ужас, ты не знаешь даже, есть ли у нее дети».
Ты останавливаешь такси, сажаешь ее на заднее сиденье.
— Будь уж великодушным до конца, — и она затягивает тебя в машину. — В Печатники.
«В Печатники...» — бухает в твоем мозгу.

«Берег А», Магнитогорск, 2001


Игрушечные деньги


А так вот и бывает. Станешь перебирать в шкафу старые книги, и выпадет вдруг советская трешка. Или пятерка. А может, и вовсе — двадцатипятирублевка. И тогда отложишь в сторону дела, разгладишь давно вышедшую из обращения купюру и надолго задумаешься. Потерянные деньги, а вроде и не жалко вовсе. И вспомнится вдруг какая-нибудь давняя история, душу согреет.
Историй таких не счесть: едва ли не у каждого есть свой рассказ про те полновесные советские рубли. Вот и мне вспомнился такой случай.
Жил да был шестилетний мальчишка Женька. Любил он каждое воскресное утро с отцом в кинотеатр на детский сеанс ходить. Покупал ему отец перед началом фильма «Ленинградское» эскимо в шоколадной глазури или пирожное-"картошку». И светился тогда пацан несказанной радостью. А еще у Женьки мечта была — пожарная машина. Ну та самая, которая, как настоящая, водой может брызгать. Увидел ее Женька в «Детском мире», в отделе игрушек, да так и стоял потом долго-долго с открытым ртом. А по ночам машина та красная вкатывалась на своих резиновых колесиках в бирюзовые Женькины сны. Ездила она во сне, гудела, пожар искала. И уж если находила, тут же принималась тушить. Так качала игрушечная помпа воду, что просыпался Женька утром на мокрой простыне. Только вот машина куда-то всякий раз девалась.
Совсем потерял покой парень. Изводил родителей, упрашивал купить пожарную машину.
— Ну, пожалуйста! — канючил Женька. — Больше не буду у вас щенка просить, только купите пожарку.
Привела мама однажды вечером Женьку из детского сада. А вскоре и отец домой с работы вернулся. Улыбается, что-то в руках за спиной держит. Кинулся Женька к отцу, схватил коробку. Ну, конечно — пожарная машина.
— Погоди, сынок, — говорит отец, — машину-то водой заправить нужно. Вот так. Ну, теперь ты настоящий пожарный. Поезжай, проверь, все ли у мамы на кухне в порядке. Не пригорело ли чего?
Получил в тот день отец зарплату. Сел за стол пересчитать деньги. А купюры все новые — хрустящие сиреневые двадцатипятирублевки.
«Съездил» мальчуган на кухню, потом в детскую завернул, побрызгал из пожарного ствола в цветочный горшок да к отцу вернулся.
— Все в порядке, папа. Машину нужно в гараж поставить, — сказал Женька и под стол полез.
Считал отец деньги да не заметил, как одну купюру нечаянно на пол уронил. Сложил он пересчитанные деньги и маме отнес. А мальчишка заметил на полу двадцатипятирублевую бумажку. Хотел сначала ее водой полить, но потом передумал и спрятал в кабине пожарной машины. И родителям ничего не сказал, мол, самому еще пригодится.
Слетаются на свет лампы мотыльки из темноты. Глаза у Женьки слипаются. Спать пора. Уложила мама сына в постель, села рядом, погладила вихрастую голову. А машина пожарная в «гараже», под столом стоит. Никуда она теперь без Женьки не уедет. И снятся мальчишке уже совсем другие сны.
Сегодня ребята во дворе в войну играли. И видит Женька во сне, как бегают пацаны с самодельными ружьями и автоматами, прячутся в канаве за домом, будто в траншее.
— Окружайте их! Пах! Пах! Падай, я тебя застрелил, — несется из окопа.
«Ну разве это война! — думает спящий Женька. — Кто ж так стреляет! Ведь автоматы у них деревянные. А настоящим солдатам хорошее оружие нужно».
Проснулся Женька субботним утром, потянулся в кровати. Солнце сквозь зеленые ветки в комнату заглядывает. Воробьи за окном что-то не поделили и подняли гвалт. В детский сад сегодня идти не нужно. Хорошо!
Натянул Женька шорты и вдруг забеспокоился: на месте ли пожарная машина? Пошлепали босые детские ноги в комнату родителей. Здесь. Никуда не делась. Вытащил пацан из кабины сиреневую двадцатипятирублевку, свернул вчетверо, как фантик, и сунул в карман шортов.
Вкусно пахнет утром из кухни. Рано встала мама, блинчиков напекла, Женьку завтракать зовет. Уплетает мальчишка блины — сметана на щеках.
— Ну вот, теперь можно и гулять, — говорит мама. — Только давай сначала коленку зеленкой помажем. Смотри, больше не падай!
Выбежал Женька во двор. Видит — ребята в войну играют. Все его друзья здесь: подготовишки Юра, Славик и Сережа, да еще второклассник Витька.
— Ну какие же вы солдаты! У вас ружья деревянные, — кричит им Женька.
— А у тебя и такого нет!
— А вот и есть... Да еще получше вашего! Возьмите меня в игру, а я вам тайну открою.
— Врешь ты все! — хихикают над Женькой мальчишки.
Обидно стало Женьке. Вытащил он из кармана сиреневую бумажку, развернул и говорит:
— У настоящих солдат всамделишное оружие должно быть. Пошли в «Детский мир» автоматы покупать.
Удивилась продавщица в магазине, но все же вынесла детям игрушки. Купил Женька пять автоматов на батарейках, раздал друзьям и один себе на шею повесил. Ровно двадцать пять отцовских рублей потратил. Хорошие были автоматы: пластмассовые, с красной лампочкой на конце, трещали, как настоящие. Разглядывали мальчишки свое новое оружие, языками цокали.
— Мне бы папа никогда такого не купил. Он мне автоматы из дерева выпиливает, — сказал Юра.
— А мой папка вообще в тюрьме сидит, — отвернулся Витька.
— У меня братишка маленький. Родители все только ему и покупают, — пожаловался Сережа.
И лишь Славик промолчал. Все знали, что нет у него отца: погиб он в аварии на заводе.
Набегались пацаны, наигрались, чумазые по домам пошли. У каждого — автомат на шее.
— Откуда это у тебя, сынок? — спросила мама, показывая на игрушку. — Кто-нибудь из друзей поиграть дал?
— Нет, мам, это мой. Я его в «Детском мире» купил. И всем ребятам тоже.
— А где ж ты деньги взял? — вымытая тарелка едва не выпала из маминых рук.
— Вчера под столом, около папы нашел.
— Так, значит, ты папины деньги без спросу взял!
— Да они же не настоящие, мама!
— А какие же?
— Игрушечные, — Женька смотрел широко раскрытыми глазами и недоумевал, как это мама простых вещей понять не может. — Папа купил мне игрушечную пожарку, а я купил игрушечный автомат. Значит, и деньги — игрушечные. Так ведь?
Столько времени прошло! Все переменилось вокруг: и кино, и пирожное, и игрушки... Да и деньги тоже. Какими они только не были с тех пор! И крепкими, как орехи, и дутыми, как мыльные пузыри, и легковесными, как конфетные обертки. Да только вот жаль, не попадается больше взрослому Женьке игрушечных денег.

«Магнитогорский металл», 2002


Отцовский ремень

Отслужил моряк четыре года. Домой вернулся, женился. Двух сынов-близнецов родил. Поил шампанским таксиста, привезшего жену с новорожденными из роддома. Что ты, такая радость: два пацана сразу!
А сыновья уже с детства знали, что отец на флоте служил. Мерили огольцы отцовскую бескозырку да все время в ящике с игрушками ее оставляли. Потому и ленты на ней скрутились, и подкладка залоснилась. Да еще флотский ремень об отцовской службе напоминал. Хороший был ремень — сыромятной кожи. Пряжка с якорем хоть потемнела со временем, но все же вызывала зависть соседских мальчишек. Был ремень лучше всяких игрушек. Засыпают мальцы, и ремень рядом с собой, на стул с одеждой кладут. Просыпаются — и ремень тут же.
Вся ребятня во дворе тогда почитала солдатскую амуницию. Мальчишки хвастали друг перед другом «трофеями» своих отслуживших отцов и братьев. Пацан без солдатского ремня вроде и не пацан вовсе. Эта звезда на увесистой бляхе! Предмет детской гордости. Прижмешь ее крепко-крепко к ноге, и отпечатается она на загорелой детской коленке. Но больше всего ценились ремни флотские — с якорем на пряжке. Были они во дворе большой редкостью.
Приходила зима, и мама, снаряжая сыновей на прогулку, подпоясывала кого-нибудь одного отцовским ремнем. Это был целый «обряд облачения».
— Сначала обуем ботиночки, — говорила мама. — Так. А вот и наша шапка на резинке. Перестань баловаться, давай надевай скорее! Теперь шубку. Ну, просовывай ручку. Шарф сзади завяжем, да? А варежки где? Опять в кармане мокрые лежат. Ну вот... Чья очередь сегодня ремень надевать?
Длину ремня отец убавил, чтобы поверх шубы застегивался он очень туго. Так, чтоб не вздохнуть. Зато не поддувает, тепло, и можно валяться в снегу.
Однажды один из братьев дома за рисованием сидел, а другой пошел гулять во двор. Потому и спора из-за ремня не было. А на улице — благодать. Снегу во дворе навалило! Ребятня выстроила из него вчера целую крепость. И как не штурмовали ее, стоит та крепость целехонькой и сегодня. Большие снежные глыбы только чуть почернели. Квадратный лаз еще не обвалился, и так хочется залезть вовнутрь. Хоть в одиночестве, а интересно взбираться на крепость и, отбиваясь от невидимого врага, запускать в него снежные ядра. А потом снова прятаться за ледяной стеной.
В сумерках снег становится сиреневым. И окна уже зажигаются. Пора домой. Горят у мальчишки щеки, шапка сбилась, сыро в ботинках, ледяные катышки на шубе. А варежки — хоть отжимай! Ох, опять от мамы влетит...
Вылез мальчишка из снежного лаза, сунул мокрые варежки в карман, поправил на шубе ремень и направился к дому. И вдруг из-за ледяной стены прямо на него вышел здоровенный вихлястый парень без шапки. Сутулясь от холода, держал он руки в карманах короткой плащевой куртки. А рядом с ним плелась, покорно опустив вислоухую голову, большая нескладная собака.
— Эй, пацан, — просипел незнакомец. — Хочешь собаку?
Как не хотеть! Это же добряга Найда, всеобщая любимица. Все в округе знают Найду — бездомную безголосую дворнягу. Ребята говорили, что кто-то из девчонок ухаживает за ней и даже делает на грубых собачьих лапах маникюр.
— Хочу, — ответил мальчуган.
— Тогда давай меняться. Я тебе — собаку, ты мне — ремень. Согласен?
Вот это да! Найду можно будет взять к себе домой, она станет его собственной собакой. Ну как тут откажешься!
— Согласен, — обрадовался малец. Он хотел расстегнуть на шубе отцовский ремень, да не смог — туго. И красные от мороза руки не слушались.
— Давай помогу, — добродушно предложил вихлястый.
Пряжка клацнула, и ремень, освободив полы шубы, остался в руках у парня.
— Собака твоя, забирай, — сказал он, сиганул через забор — да в подворотню.
— Пойдем, Найда, домой, — мальчишка хотел погладить палевую спину теперь уже собственной дворняги и протянул к ней красную ладошку.
Но собака как-то боком затрусила прочь, будто подражая вихлястому парню. Потом она обернулась еще раз и совсем скрылась из виду.
— Куда ты, куда? Вернись, Найда! Иди ко мне. Дома дам тебе хлеба, — чуть не ревел мальчуган. — Най-да!
... Зимнее утро темное и зябкое. Неохота вылезать из-под одеяла. Рано проснулся пацан. Шарил, шарил около себя спросонья в темноте, да так и не мог отцовский ремень найти.

«Магнитогорский металл», 20 августа 2002


Анатомия предательства

Как часто ему хотелось забыться, задыхаясь под простыней на жесткой койке! И тогда белая стена в больничной палате представлялась ему большим киноэкраном. И казалось, меркнет свет в кинозале, и начинает трещать невидимый кинопроектор. И вся его прежняя размеренная жизнь представала перед ним на той белой стене.
Детские годы и молодые родители, стрекот кузнечиков в высокой пыльной траве. Школьные приятели собираются в турпоход, и мама настаивает взять лишнюю пару шерстяных носков. А вот армия. После первого курса института призвали. Удачно попал. Западная группа войск, в каптерке на широком столе ватман, плакатные перья, тушь. Дембель. Младшему брату привез «трофейные» джинсы «Boxer». Но чаще всего вспоминался ему институт. Бесшабашные однокашники. Экзамены. «Что такое сопромат?» «Сопромат — это сопротивление материалов». «Отлично! Вашу зачетку...» А еще институтский стадион. Первые заморозки, иней на футбольном поле. Удачный пас, и мокрый мяч летит к чужим воротам...
Он был моим другом с детства. Но институтские годы особенно сблизили нас. С института-то все и началось. После демобилизации из армии он пришел на второй курс. Видный парень, повзрослевший раньше своих новых сокурсников. Его уважали за основательность, за спокойный нрав. С ним было как-то легко и надежно. Верно, потому его и избрали старостой группы. По той же причине, скорее всего, выделила его из общей массы и она. Назовем ее здесь Мариной. Они были однокурсниками, учились на одном факультете, но в разных группах. Потому и «пересекались» очень часто: на лекциях в больших поточных аудиториях, в спортзале, на студенческих вечеринках. Но первый раз они столкнулись нос к носу на осенних сельхозработах в совхозе. Собирали на поле картошку и ссыпали в большие контейнеры. Он нес полное ведро, споткнулся и невзначай опрокинул ее ведерко. Тут бы извиниться, да мужская гордость не позволила. Сам же и обвинил ее в ротозействе. Разругались здесь же, на поле, но обиды скоро забылись. Так вот познакомились... Но нет, не было никакой любви с первого взгляда. Три года еще они были «просто сокурсниками». Правда, после третьего курса вместе поехали на практику в один заштатный город, жили в одном рабочем общежитии. Но и там ничего не случилось. Однажды мастер на заводе, где они работали и собирали материал о технологии производства, грубо выругался в присутствии смазливой практикантки. Придя в общежитие, Марина пожаловалась своему сокурснику:
— Какой же мужлан этот наш Палыч! Инженер, а матерится, как сапожник.
— Он же на работе, — вступился за мастера сокурсник.
— Вот именно! Какой он пример рабочим подает! Потому-то, наверное, эти работяги такие грубияны. Никогда бы не вышла замуж за работягу.
— А за инженера пойдешь?
— Не за всякого, — кокетливо улыбнулась Марина.
Учась на четвертом курсе, они начали встречаться.
— Вчера только сделала маникюр и вот ноготь за кульманом сломала, — плаксиво жаловалась Марина и протягивала карандаш моему другу. А тот, как прирожденный чертежник, за двоих выполнял все курсовые работы.
Преподаватели давно заметили в нем изобретательскую, инженерскую жилку. При исполнении учебных проектных заданий он часто предлагал нестандартные и вместе с тем экономичные решения. На последних курсах института моему другу прочили трудоустройство в новый цех с современным технологическим оборудованием.
Она старалась все время быть рядом, всячески оберегала его от посягательств подруг и не отпускала от себя ни на шаг. А он казался таким счастливым! Мой друг сделал ей предложение после окончания четвертого курса.
— Нам нужно проверить свои чувства, — театрально ответила она и уехала с родителями отдыхать на Черное море.
Они поженились как только Марина вернулась.
— На свадебных фотографиях она будет отличаться ото всех своим черноморским загаром, — шутили друзья жениха.
Прошел еще год, и студенчество осталось позади. После защиты диплома он действительно попал в «перспективный» цех. Модернизированное производство, современные технологические линии, монтаж нового оборудования. Инженерная работа захватывала его. Иногда производственная необходимость вынуждала работать без выходных дней, случались служебные командировки. А она... На семейном совете решили, что ей не место на производстве. Вскоре она получила работу секретаря-референта в промышленно-коммерческой компании.
— Не сменить ли мне прическу, дорогой? — спрашивала она.
— Ты мне нравишься и такой. Впрочем, обновление — это всегда здорово. Пусть обновление в нашей семье начнется с твоей прически. Меняйся!
— Вечно ты шутишь! А я серьезно. Шеф сказал, что я — лицо компании. А компания меняет стиль работы.
На втором году их супружества Марина забеременела. Сначала она ничего не говорила мужу, ходила чернее тучи, часто срывалась по мелочам.
— Где таблетки от головной боли? Я же помню, как положила их на полку. Куда ты их спрятал? — почти кричала она.
Таблетки, конечно же, скоро находились. Но атмосфера в доме стала невыносимой.
— В чем дело? — наконец не выдержал он.
— У нас будет ребенок, — проговорила Марина, глядя в черноту за окном.
— И из-за этого ты бесишься? — Он подошел и обнял ее. — Но это же замечательно, родная!
Несколько дней он был на седьмом небе. Выболтал новость коллегам и друзьям — бывшим однокурсникам. Все радовались за них, поздравляли.
Он очень хотел этого ребенка. Но она решила по-своему...
— Мы так молоды, — сказала она, вернувшись из больницы. — Нужно и для себя еще пожить... Да и мой шеф не понял бы.
— А при чем тут твой шеф? — возмутился он.
Но ему не хотелось больше выяснять отношения. И видеть ее тоже не хотелось. И он уехал на неделю в командировку.
Но со временем все улеглось. В семье воцарилось спокойствие. Повседневные дела, обычные хлопоты, знакомые разговоры. Чаще всего начинала она:
— Придется искать подработку... Кстати, ты не говорил с начальником?
— О чем?
— Сам знаешь, о чем! Вечно денег не хватает. Пресняковы вон в Турцию съездили.
— Подумаешь — в Турцию. Весь мир у твоих ног! Хочешь в Бразилию, на карнавал? А может, махнем в Африку — на сафари?
— Вечно ты со своими шуточками! — обижалась она. Да тем все и заканчивалось.
Вновь у них в доме стали появляться гости — друзья со студенческих лет. Почти все уже обзавелись семьями, стали жить самостоятельно. Мой друг гордился нашим институтским братством. У молодых свои проблемы, и решать их легче сообща, будь то переезд на новую квартиру, постройка садового дома или ремонт старенького отцовского «Москвича». Ну и, конечно, все праздники вместе. А по выходным дням однокашники часто играли в футбол на пустыре возле дома.
Однажды во время игры мой друг упал и сильно разбил колено. Друзья собрались везти его в травмапункт, но он категорически запротестовал. Отлежусь, дескать, дома, и все пройдет. Через день пошел на работу, хромая. А тут вскоре срочная командировка случилась. Так вроде и забыл про больную ногу.
Но травма не прошла бесследно. Через несколько месяцев боль вернулась. И опять друг хотел отмахнуться от визита к врачу, как его ни уговаривали. Только вот вскоре ступать на ногу стало совсем невыносимо. Хождение по медицинским кабинетам затянулось на несколько недель. В результате медики поставили страшный диагноз: саркома колена. Незамедлительно требовалась операция.
Он брел по весеннему городу, как сомнамбула. Он не мог понять, как несколько строчек формального медицинского заключения в одночасье смогли перечеркнуть всю жизнь. Душа его сжималась от страха, от неизбежности чего-то ужасного. Жена, возвратясь домой, нашла его лежащим ничком на кровати. На полу стояла пустая водочная бутылка.
— Что с тобой? — тормошила она его.
Но он ничего не ответил. Марина узнала обо всем на следующий день.
Все, казалось, перевернулось вверх дном. Было ясно, что привычный уклад жизни изменится, что предстоит долгое противостояние недугу. Но рядом была жена — его опора.
— Надо бороться, — говорила она. — Я знаю, ты все выдержишь.
Ногу ампутировали выше колена. Он рассказывал потом, что, придя в себя в послеоперационной палате, почувствовал, как стопу больной ноги сводит судорога.
— Помассируйте пальцы ноги, пожалуйста, — попросил он медсестру.
— Лежите спокойно, — строго сказала она, — я сделаю вам укол.
Он приподнял голову и увидел, что ноги нет.
Последующий курс химиотерапии измотал его физически. Друзья всячески старались поддержать больного товарища, облегчить страдания, вселить веру в выздоровление. В конце каждой недели они на машине привозили его из больницы домой, устраивали «банный день».
Но болезнь прогрессировала. Предстоял повторный курс лечения. Уход за больным мужем требовал от Марины огромного терпения и выдержки. Но раздражительность накапливалась в душе с каждым днем. Вскоре она уже не сдерживала себя. Его физические страдания она толковала по-своему.
— Ты просто стараешься меня разжалобить, — говорила она, выжимая морковный сок для больного мужа.
Наконец, придя однажды с работы, она сказала:
— Нам нужно серьезно поговорить. Знаю, это больно, но мы должны расстаться. Шефа переводят в московское представительство, и он просит меня поехать вместе с ним.
Он лежал, отвернувшись к стене, и молчал.
— В конце концов я же не медсестра! — выпалила Марина.
На следующий день он переехал в дом своих родителей, и они больше уже никогда не виделись.
Он умер через несколько месяцев в больничной палате. Еще не зная этого, накануне, друзья привезли в его дом большие коробки. Они в складчину купили персональный компьютер: посчитали, что, их друг в будущем смог бы освоить новую специальность. Но это была бы совсем другая жизнь.

(«Магнитогорский металл», 12 сентября 2002


Перебирая школьные фотографии

Казалось, все в нем было не так, все раздражало. Толстые губы, широко посаженные глаза, мясистые уши. А главное — новенький! Второклассники били новичка чуть ли не всем классом после уроков, за школой, чтобы никто не видел. Детские кулаки лупили по худощавому телу, по затылку. Большие губы были в крови. Мальчишка никого не звал на помощь, только сопел и закрывал локтем лицо. На следующий день новичок в школу не пришел. И разразился скандал. Ученики приветствовали вошедшую в класс учительницу стоя. Но садиться она не разрешила.
— Сядет только тот, кто вчера не участвовал в избиении Семенова, — сурово сказала она и положила на стол классный журнал.
Сели несколько девочек.
— За что же вы его били, а? — учительница не могла успокоить свои руки.
Класс замер. И только заводила и баламут Пашка Ветлугин просипел с последней парты:
— Он — новенький...
— И что с того, что новенький?
... Казалось, эту тишину никто и никогда не нарушит.
— Знаешь что, Ветлугин, — сказала наконец учительница, — я, пожалуй, попрошу твоих родителей перевести тебя в другую школу. Потому что учить тебя у меня нет никакого желания. И тогда посмотрим, как тебя там встретят твои новые одноклассники. Кто еще хочет перейти в другую школу?..

Первый урок, полученный в школе. И первая учительница, преподавшая его. Та, с приходом которой начинается освоение нами большого мира. Именно ей мы обязаны своими первыми навыками и успехами, пониманием прописных, но таких важных истин. Потому, наверно, остаемся мы благодарными ей на всю жизнь и храним в памяти ее облик, быть может, не во всем безупречный, но все же дорогой.
Первые дни в школе не забудешь никогда. Школа — это запах свежей краски и новенькая школьная форма. Твоя поршневая авторучка течет, отчего руки и рот вечно в чернилах. А эти низкие парты с откидывающимися крышками! Они стоят на каких-то полозьях и похожи на снегоходы. На парте букварь, пенал, пропись, чистая тетрадка в косую линейку. Самый первый урок. Рисуешь квадрат, на нем треугольник и пружинку сверху. И неровные печатные буквы под рисунком: «ДОМ». Они такие разные — уроки, запомнившиеся на всю жизнь. Как тот, в конце сентября, когда среди занятия наша учительница встала и вышла. Бумажный самолет полетел через парты. Но вдруг в класс вошла учительница из 1 «г».
— Я пришла поговорить с вами, — почти заговорщицки шепчет она. — Через неделю в школе большой праздник — День учителя. Я знаю, как вы любите свою учительницу. Ведь она отдает вам все силы. Поэтому не забудьте поздравить ее. И сообщите об этом родителям. Думаю, она будет рада получить от вас что-нибудь в подарок.
А какая теплынь стоит на улице! На переменке можно выбежать на школьный двор. И обратно в класс. После ремонта шторы в классе еще не повесили, и солнце беспощадно жарит сквозь стекла.
— Потерпите. Недолго еще на солнышке греться. Скоро уже зима, — говорит учительница. — А теперь повторим упражнение...
Как ни странно, зима действительно приходит очень скоро. Заканчивается первое учебное полугодие. На школьной линейке объявляются отличники учебы. Те, у которых на тетрадной обложке больше всех нарисованных красных звездочек. Что ни пятерка — то звездочка.
— Отличники награждаются рукопожатием председателя совета дружины! — торжественно объявляет пионервожатая.
Кряхтит пионерский горн, и неуверенная барабанная дробь поддерживает его. Осененные почетом отличники задирают носы. Наконец все расходятся по классам. Ученики шумно рассаживаются, хлопая крышками парт.
— Тихо, тихо! — призывает к порядку учительница. — Звеньевые, соберите на проверку тетради...
Но тут распахивается дверь, и учительница из соседнего класса вводит за ухо маленькую девочку из 1 «б». Вслед за ними на пороге появляются директор школы, завуч и вездесущая пионервожатая. Крошечная девочка, так похожая на котенка, зажмурилась от боли и стыда.
— Ребята, посмотрите на эту девочку! — восклицает завуч. — Она плохо учится, никогда не поднимает руку и постоянно играет под партой с куклой.
— Мяу, — говорит девочка из 1 «б».

Моей первой учительницы, к сожалению, уже нет среди живых. Из-за тяжелой болезни она рано ушла из жизни. А тогда, много лет назад, она была совсем молодой и здоровой. Известно, что в воспоминаниях детства порой высвечиваются самые, казалось бы, мельчайшие детали. Но цепляя такие мелочи, упрямая память остается избирательной. И чтобы восстановить картину былого, пытаешься эти мелкие кусочки сложить в одно целое. И тогда почти чудесным образом проявляется ушедший образ.
Это странно, но кажется, что в школе мы проводили тогда очень много времени. И потому наша учительница представляется мне сейчас едва ли не членом нашей семьи. Если не второй мамой, то уж родной теткой точно. Вообще материнство — было наиболее подходящим определением ее отношения к ученикам. Казалось, что также, как мама, она принадлежит нам всецело и безраздельно. Нам представлялось почему-то, что она, конечно же, не должна быть обременена собственной семьей. Каково же было наше удивление, когда однажды выяснилось, что она замужем да еще имеет двоих детей. Тотчас где-то внутри ворохнулась спавшая до тех пор детская ревность.
Но, как в семейной жизни, случались и минуты затмения в нашем безоблачном школьном существовании. Конечно, мы, сорок гавриков, могли довести любого до белого каления. Только с нашей учительницей нам это удавалось нечасто. Дело редко доходило до ругани и крика. Но был однажды такой случай. Отвлекаясь от школьной программы, учительница решила почитать нам на уроке гражданскую лирику Некрасова. Про несчастную «русскую долюшку женскую». Она так погрузилась в чтение, что не замечала нашего совершенного непонимания и безразличия к повествованию.
— Бедная баба из сил выбивается... — читает учительница, и голос ее дрожит. — Приподнимая косулю тяжелую, баба порезала ноженьку голую — некогда кровь унимать!
Она уже не сдерживает рыданий, глядя в книгу. Надо сказать, что глаза у нее часто бывали на мокром месте. Стихотворение поглощает ее целиком, увлекая в пучину мировой скорби. Нашей учительницы словно и нет в классной комнате. Пользуясь этим, второклашки начинают «стоять на ушах». Их веселит гипнотическое состояние учительницы, ее непонятные слезы, само слово «баба», произнесенное здесь, рядом с черной доской, картой СССР и классным журналом. «Дурацкое» слово начинает летать по классу, словно попугай. И вот уже похожий на шелест крыльев шепот вырастает до гиканья... И тут силы небесные возвращают учительницу на место.
— Вы — стадо баранов! Кто вам позволил смеяться над горькой долей русской женщины? — Учительница кричит от негодования, потом громко сморкается в промокший насквозь платок и требует сдать дневники. — Всем родителям завтра быть в школе!
Я помню, как однажды зимой наша учительница заболела. Не долго думая, мы собрались всем классом идти к ней домой. Уж не знаю, где мы раздобыли ее адрес. Помню только коллективное осознание того, что навещать больную с пустыми руками неприлично. Вытряхнув из карманов мелочь, мы купили трехлитровую банку зеленых маринованных помидоров, кулек ирисок «Кис-кис» и бисквитное пирожное. Учительница жила недалеко. Типовая пятиэтажка, третий этаж, двухкомнатная квартира. Она, конечно, совсем не ждала нас и даже как-то мягко осудила гуманистический порыв своих подопечных. Но делать было нечего. Пришли — надо встретить. Дети, что с них взять! Конечно, мы и не сознавали тогда, что, подняв больную с постели, мы причиняем ей кучу неудобств. С ее детьми мы подружились сразу — мы были примерно ровесниками. Оставив нас играть в детской, она тотчас пошла на кухню, долго отсутствовала и вернулась с горячими пирожками. Теперь, столько лет спустя, я вспоминаю, как вкусно хрустели те пирожки...
Детские годы. Перебираешь школьные фотографии. И вновь задерживаешься на той, где ты выводишь в тетради слова неуверенной рукой, а учительница склонилась над тобой. И твое большое детство опять приходит к тебе.


Овод в янтаре

И каким только ветром занесло меня в тот московский дом?.. Впрочем, что тут необычного! Это всё моя подружка. Как же ее звали? Ах, да — Лёлька. В те поры и мне и ей было чуть за двадцать. То было время, когда в дома сталинской застройки еще не вселились нувориши. В домах этих по-прежнему обитали представители советской элиты и их домочадцы. Таким был и Лёлькин дом. И сама она принадлежала к тому обществу. Но я узнал об этом позже.
«Панки любят грязь, хиппи — цветы...» — разносились кошачьи вопли по Арбату в середине 80-х. Лёлька не любила грязь и была когда-то девочкой-хиппи. Потом она выросла, порвала с патлатыми дружками, выбросила все свои хипповские «фенечки» и никогда больше не надевала джинсы. Она начала изучать романские языки в университете и увлеклась эзотерической литературой...
В конце 80-х еще не все московские православные храмы были возвращены верующим. В некоторых из них по-прежнему устраивались выставки, читались публичные лекции и научные доклады. На одном из таких выступлений я и встретил впервые Лёльку. Седовласый профессор читал лекцию по индийскому атеизму. Рядом со мной сидела молодая особа в юбке плиссе и легкой шифоновой блузке. Ее длинные волосы, перехваченные на затылке резинкой, образовывали «конский хвост». Не успевая записывать в блокнот тезисы лекции, девушка то и дело обращалась ко мне:
— Простите, кто создал «Миманса-сутру»? Я прослушала.
— Некий Джаймини, — подсказывал я.
Не проходило и двух минут, как справа от себя я снова слышал шепот:
— Простите еще раз. Кто комментировал учение? Прабхакара и Камарилья?
— Кумарила, — поправлял я ее.
Когда лекция закончилась, девушка захлопнула блокнот и проговорила куда-то в пустоту:
— Хоть убейте, не понимаю. — Тут она повернулась ко мне. — Что значит: нет доказательств существования Бога? Тогда где же доказательства несуществования Его?
Я понял, кому брошена перчатка, но не принял вызова на теософскую дуэль. Я не собирался ничего доказывать и просто двинулся к выходу. Наше знакомство тогда так и не состоялось.
Прошло еще какое-то время, прежде чем мы встретились снова. Я увидел ее как-то глубокой осенью в толпе кришнаитов, шествующих по грязному городу и распевающих маха-мантру под барабанный бой и звяканье металлических тарелок. Мне тотчас захотелось перейти на другую сторону улицы, и я прибавил ходу.
— Харе Кришна! — вдруг услышал я за своей спиной и обернулся. — Привет, Камарилья!
Не было уже никакого «конского хвоста». Несмотря на промозглую погоду, ее распущенные волосы покрывала газовая накидка. А сама она была облачена в розовое сари, нижний край которого почти касался уличной слякоти.
— Не холодно? — спросил я, запихивая руки поглубже в карманы пальто.
— Ничего, в ашраме отогреюсь.
— Где? — не понял я.
— В ашраме. Это наша община... Как, вы ни разу не были в кришнаитской общине? Приходите, вот адрес, — она протянула мне розовую бумажку. — Спросите Лёлю. Лёля — это я. А вас как зовут?..
Ну что мне за дело до их песнопений и оргий! А вот надо же — разыскал этот ашрам. Наверное, сама Лёлька была тому виной. Община помещалась в старом двухэтажном здании, годном разве что под снос. Чем служило оно раньше, трудно было понять. Возможно, здесь был когда-то интернат или общежитие. А может, спортивный павильон... Я встретил Лёльку в вестибюле. Обремененная холщовой сумкой, она собиралась идти к метро продавать кришнаитские книги. Несмотря на скверную погоду и хлюпающую под ногами жижу, я увязался за ней. Мы недолго стояли у метро. Любопытствующие прохожие за какие-то полчаса раскупили «Бхагавад-гиту». Тогда-то и пригласила меня моя новая подруга к себе в гости.
Через проходные дворы путь к Лёлькиному дому оказался совсем коротким. Большое кирпичное здание сталинского ампира словно выросло из-под земли. Моя новая знакомая распахнула массивную дверь парадного и пропустила меня вперед.
— Вы к кому? — прогудела из-за стекла консьержка. Но увидев девушку, выдохнула: — А, проходите.
— А я, между прочим, хочу познакомить тебя с Оводом, — сказала Лёлька, когда за нами захлопнулась дверь лифта.
— С каким еще оводом?
— С моим дедом. Мы живем с ним вдвоем. А Овод — это его прозвище. Такое древнее семейное предание...
Честно говоря, знакомиться мне ни с кем не хотелось. Да нас никто и не встретил у дверей.
— Дедушка, наверное, уснул, — прошептала моя подруга. — Он часто засыпает за чтением.
Старая квартира была тихой и сумрачной. По длинному коридору с обеих сторон тянулись книжные стеллажи. Через большую гостиную с массивной мебелью и тяжелыми портьерами мы прошли в комнату поменьше, сплошь заставленную громоздкими шкафами. Широкий стол у окна был завален книгами. Тумбочку в углу комнаты занимала электрическая плитка. Я обернулся и увидел на единственной свободной стене лубочный плакат — изображение Кришны. И тут я едва не рассмеялся: Верховное Божество синим цветом кожи напоминало инопланетянина. В то же время Оно улыбалось кошачьей улыбкой и было похоже на чистенькую девочку после купания в ванне. А прямо под плакатом на журнальном столике стояла собачья миска.
— У тебя есть собака?
— Нет, — ответила Лёлька и покраснела. — Это алтарь Бога Кришны. Приготовленная еда кладется в миску и сначала предлагается Господу.
— Как это?
— Считается, что после того, как пищу попробует Кришна, она становится духовной и готова к употреблению. Такая пища называется прасад.
Девушка вытащила из тумбочки две длинные коричневые палочки, поставила их в узкий стакан и подожгла. Приторный дым восточных благовоний пополз по комнате, вышел в дверной проем.
— Пища обязательно должна быть вегетарианской, а в питье не должно быть кофеина, — продолжала Лёлька. — Убивая любое живое существо, в том числе и растения, мы навлекаем на себя кармические последствия этого убийства, то есть грех. Но Бог Кришна снимает грех с того, кто употребляет вегетарианскую пищу. Только сначала эту пищу нужно предложить Кришне, принести Ему ее на алтарь.
— Стало быть, Кришне наплевать на души бедных растений? — съязвил я. — Значит, возможен компромисс с совестью: животных трогать не будем, но ради собственного желудка разрешим себе убийство несчастных растений. Так что ли?
Не успела Лёлька ответить, как в коридоре послышались шаркающие шаги, и на пороге появился сутулый старик. Одной рукой он прижимал к груди тяжелую книгу, другой — засовывал очки в карман толстого халата. Его облик никак не вязался с легкомысленным изображением Кришны. Поредевшие седые волосы, выцветшие глаза, нос с горбинкой, бескровные тонкие губы.
— Лёлька, егоза! Всю квартиру ладаном зачадила! Я ж не помер еще.
— Это вовсе не ладан, дедуля. Это сандал. Перед духовной трапезой помещение нужно освятить благовониями... А у нас гость. Познакомься, дедушка!
С того дня я стал вхож в этот дом. Сначала мне казались странными и непонятными отношения двух таких разных людей. Но со временем многое прояснилось.
Лёлькин дед, профессор Дмитрий Михайлович Поводов, был человеком материалистических убеждений. Богоборческий пыл молодости с годами перерос в нем в рациональный атеизм, в спокойное отрицание всякого рода нематериальных явлений. Дожив до преклонных лет, он сохранил ясность ума. Дмитрий Михайлович был врачом-терапевтом, доктором медицины, воспитавшим за свою долгую жизнь целую плеяду замечательных ученых-медиков. Прозвище Овод было созвучно фамилии. Его он получил давным-давно от коллег, и по прошествии многих лет уже никто не помнил, было ли оно как-то связано с героем одноименного романа писательницы Войнич. Но так же, как и литературный персонаж, Дмитрий Михайлович был человеком стойким и волевым, обладающим к тому же редким остроумием. Видимо, поэтому прозвище так крепко привязалось к доктору, что даже стало его домашним именем.
Еще в далекие довоенные годы молодой врач Дмитрий Поводов защитил докторскую диссертацию. Он работал в родном Воронеже. Там же и женился на молоденькой медсестре Катюше Синицыной. Перед самой войной у них родилась дочь. С началом войны с фронта хлынул поток раненых. В тылу срочно создавались эвакогоспитали. Одним из таких госпиталей руководил тогда Дмитрий Михайлович.
В 1953 году неожиданно начался взлет карьеры доктора Поводова. Из Воронежа он был приглашен на работу в Москву. Это случилось вскоре после «дела врачей». Массовые аресты «докторов-вредителей» обескровили кремлевскую медицину. Требовались новые кадры — квалифицированные, проверенные, с чистой биографией и безупречным «пятым пунктом». Так и попал провинциальный русский терапевт Поводов на работу в кремлевскую больницу.
Скольких высших партийных и государственных чиновников, людей, входивших в советскую творческую и научную элиту, лечил Дмитрий Михайлович? Десятки, сотни, наверное. Но говорить о своих высокопоставленных пациентах он не любил. Лишь однажды он неожиданно спросил меня:
— Вы умеете играть в преферанс?
— Нет, — говорю.
— А я, представьте себе, умею. И научил меня не кто иной, как Ким Ир Сен.
И рассказал мне доктор такую историю.
В 60-х годах советское правительство по просьбе корейских коммунистов командировало Дмитрия Михайловича в Пхеньян. У товарища Ким Ир Сена были серьезные нарушения функций организма. Какие именно, доктор умолчал — врачебная тайна. Восстанавливать здоровье корейского лидера пришлось довольно долго. Несколько месяцев провел доктор Поводов на небольшом острове в Желтом море в компании генсека, его врачей, прислуги и охраны. Свободного времени было предостаточно. Вот и пристрастился русский доктор к карточным играм. Ким Ир Сен очень уважал русского доктора и на прощанье в знак благодарности за исцеление подарил Дмитрию Михайловичу две большие куклы в национальных корейских костюмах.
— Да-да, это они и есть, — доктор показал рукой на метровых кукол, стоявших в шкафу под стеклянными колпаками.
Лёльку дед любил без памяти. В двенадцать лет девочка осиротела. Ее совсем еще молодые родители погибли в автокатастрофе в Крыму. Где-то около Гурзуфа, столкнувшись со встречным автобусом, их машина сорвалась с горного серпантина вниз. Лёлька осталась на попечении деда и бабушки. Но вскоре тяжело заболела жена Дмитрия Михайловича, Екатерина Александровна. Несколько месяцев он сам, отказавшись от помощи сиделок, ухаживал за больной. Но болезнь оказалась неизлечимой. Жена доктора умерла. Долгое время Дмитрий Михайлович был безутешен, но со временем внучка наполнила его жизнь смыслом.
Когда я познакомился с Лёлькиным дедом, он уже давно был на заслуженном отдыхе, но все еще продолжал консультировать своих учеников, молодых врачей. Он охотно писал отзывы на их научные работы. Стена в кабинете Дмитрия Михайловича была сплошь увешана коллективными фотографиями его учеников и коллег. Он помнил их всех поименно. Профессор Поводов долгие годы заведовал кафедрой в медицинском институте, опубликовал сотни научных монографий, участвовал в международных симпозиумах врачей.
Будучи уже в преклонном возрасте, доктор Поводов начал собирать сведения об истории российской медицины. Он скрупулезно делал выписки из различных энциклопедий и справочников, систематизировал их, дотошно анализировал успехи в различных областях советской медицинской науки, сравнивал их с зарубежными достижениями, составлял какие-то таблицы. Однажды доктор посетовал на нехватку справочного материала:
— Вот бы добыть дореволюционного Брокгауза и Ефрона.
У меня было репринтное издание этого энциклопедического словаря, и на следующий день я привез книгу Дмитрию Михайловичу. Радость его была безмерной. Он водил бескровным пальцем по страницам, щурил глаза, вчитываясь в бисерный шрифт, задумывался на какое-то время, снова начинал читать. Потом он отложил книгу и, оставив меня в своем кабинете, пошел на кухню варить кофе.
— Когда Лёли нет дома, я могу себе это позволить, — сказал он, вернувшись с кофеваркой в руках. — Выпивая чашку кофе, я как истинный безбожник чувствую наслаждение от такого грехопадения.
— Как же безбожник и праведница уживаются под одной крышей?
— С трудом, мой дорогой, — усмехнулся старик. — Лёлино увлечение восточной религией, всем этим вегетарианством меня не слишком радует. Поскольку питается она из рук вон плохо. Ну, скажите на милость: как можно обходиться без мясного рациона? А без рыбы, без яиц? А вчера она мне заявила, что сыр и сметану тоже нельзя покупать в магазине. В сметану, видите ли, добавляют желатин, выработанный из рогов и костей забитых животных. А сыр содержит фермент, извлекаемый из желудка телят. Я старый врач, много повидавший на своем веку, и не верю в переселение душ. Но я прекрасно знаю физиологию обмена веществ. Потому так серьезно тревожусь за здоровье внучки.
Вскоре я должен был надолго уехать из Москвы и зашел проститься к своим знакомым. Лёльки дома не было. Меня принял Дмитрий Михайлович. Большая зеленая лампа на его рабочем столе выхватывала из темноты листы бумаги, старомодные очки с толстыми стеклами, пресс-папье, пузырьки с лекарствами. Старику нездоровилось, и мы наспех попрощались.
С тех пор я ни разу не был в этом доме. Сначала я получал редкие весточки от Лёльки. Я узнал, что, порвав с кришнаитством, она ударилась потом в православие. «Она совсем не изменилась», — подумал я тогда.
Потом связь прервалась. И я не знаю, жив ли сейчас Дмитрий Михайлович. Но я часто представляю себе доктора в его кабинете лежащим на кушетке. Больного, почти ослепшего. И вся его жизнь, — война, «дело врачей», достижения советской медицины, Ким Ир Сен, — все это принадлежит теперь истории. И сам он, Дмитрий Михайлович Поводов, — часть истории. И время волнами репрессий и оттепели, застоя и общественных перемен в стране накрывает его и поглощает целиком. Это время густеет подобно смоле, застывает и становится янтарем. И что бы там не происходило, старый доктор уже навсегда остался в том самом времени. Крупинка в нем. Овод в янтаре.

«Магнитогорский металл», 2003

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"