Кем быть?
|
|
|
|
Автор оригинала: |
|
|
На уроках и на пионерских собраниях на тему "Как ты представляешь себе свое светлое будущее?" мы рассуждали о всяких глупостях. Я не хотел строить Братскую ГЭС в лесу с медведями и комарами. Не хотел быть геологом, строителем домов, работать на свиноферме, копать метро, добывать уголь, варить сталь, обрабатывать на станках роторы турбин и всего многого, в чем так нуждалась страна на пути к светлому будущему. Да и вообще я не хотел быть частью дружного трудового коллектива, брать на себя вместе с коллективом социалистические обязательства, выполнять пятилетку в четыре года без выходных. Я хотел выходных. И как можно больше. Зачитываясь книгами о рыбалке, я подумывал, что и сам мог бы писать такие же рассказы. Но мама махала руками: что ты, что ты... Я дал ей почитать "Старик и море" Э.Хеменгуея, но это ее не убедило. Стать военным, чтобы защищать Родину? Но это, же ужас. Война - это же психоз. Убивать людей? Злых людей, которые хотят отнять у нас нашу землю, наши дома, а нас превратить в рабов. Да. Здесь было над, чем подумать. Агрессивные империалисты жадными глазами смотрели на наши богатства и мечтали нас убить и все захапать себе. А почему же на Международный фестиваль молодежи и студентов приехало так много веселых парней и американец Ван Клиберн так вдохновенно играет "Первый концерт" П.И. Чайковского? Почему Н.С. Хрущев так распекает И.В. Сталина за его жестокие проделки. Может он скоро и до В.И. Ленина доберется? Мне-то сразу стало ясно, что всю эту бучу с революцией В.И. Ленин затеял в отместку царю за убитого старшего брата. В общем, жертвовать своей жизнью зуда не было. Пусть сами разбираются, что к чему. Я окончил семилетнюю школу полукруглым отличником. Единственная четверка у меня была за поведение. Будучи смышленым и жадным до знаний я не хотел оставаться тихоней, гогочкой и маменьким сыночком. Я шел по лезвию жизни. Уже к окончанию школы мы не досчитались в своих рядах комсомольских отрядов множества наших товарищей. Они были помещены в детские исправительно-трудовые колонии. Те, кто возвращались, становились героями улицы. Но эта проказа не разъедала тело здорового советского общества. Пособников империализма в дудочках нещадно стригли и высылали на 101-й километр заниматься общественно-полезным трудом. Уже пропалывал грядки "мнимый" поэт Иосиф Бродский и мыл золото на Колыме Жора Жженов, и они видели в своих барачных снах прямые, очищенные от них и других отщепенцев линии родного Васильевского острова. А без них грохотали станки питерских заводов, перекрывали Енисей комсомольцы Ленинграда, бороздили служивые матросы океан и мой дядька Василий с ними. Слетал в космос Юрий Гагарин. - С кем ты, Коля? - спрашивал я себя. И отвечал: "Нет, нет. В тюрьму я не хочу". Блатная жизнь не для меня. Пахан, да и любой лидер - это жадный одиночка, решившийся обмануть посулами толпу, поставив ее на выполнение своей корыстной цели. Будь то власть, богатство или месть. Манеры паханов с их понтами и диктатом меня раздражали. Карикатурная независимость стиляг тоже оказалась чуждой моему нраву. Истинная свобода, независимость и красота, воспитанная природой русской деревни и моей простой чистой семьей, наполняли формулу моей крови. Моя учительница по литературе Ирина Ивановна Добрынина пришла к нам домой побеседовать с мамой. Она говорила, что у меня раскрывается талант писателя, что я пишу очень интересные сочинения и что мне нужно продолжать учебу в десятилетке. Мама ее слушала, благодарила, а когда она ушла, сказала, что кормить она меня не будет, если они с папой умрут. Мама носила у своего сердца осколок со времен войны и боялась умереть, оставив меня без средств к существованию. Поэтому она мечтала, чтобы я быстрее получил профессию. Достойных профессий она знала две: зубной врач, как она, и инженер, как не знаю кто. Слово писатель она серьезно не воспринимала. Папа мечтал сделать из меня шофера, не избавившись за прошедшую жизнь от гордости обладать такой профессией. Бабушке было все равно, кем я буду, лишь бы был. Я попробовал канючить, но мама быстро меня приструнила. Хочешь командовать, заработай себе на хлеб сам. И я пошел работать грузчиком в папиной конторе. Под отцовским приглядом работа не казалась трудной. Мы много ездили на его грузовой машине, а потом с ним ее разгружали. За хорошее поведение он давал мне порулить. Но за месяц однообразного обязательного труда, от общения с рабочим классом, я осознал разницу между волей и гнетом. Я быстро понял, что нужно чему-то учиться. Решил стать летчиком, чтобы парить в небе, как птица и никого не видеть. Так, оттолкнувшись, я полетел. Полетел в океан взрослой жизни. Детство закончилось. Полистав справочник учебных заведений, я подобрал для обучения техникум авиационного приборостроения, ориентируясь лишь на слово "авиационный" и полагая, что именно это и предопределяет мой путь в авиацию. Находился этот техникум на другом конце города, на улице Ленсовета, д. 14, куда ехать на трамвае N 15 нужно было не менее часа. К слову сказать, напротив нашего дома находился техникум связи с точно таким же профилем специальностей. Это колоссально облегчило бы мне существование, но я этот техникум пренебрежительно обошел стороной. Вот еще. Связь какая-то. К экзаменам я готовился нехотя, самоуверенный в прочности своих школьных знаний. Сдав устные экзамены и написав контрольную по письменной математике, я со спокойной совестью уехал в деревню к бабушке ловить мою любимую рыбу. Бабушка подарила мне ружье-двустволку ИЖ-58 в честь моего возмужания. Ружья тогда можно было покупать в магазинах так же, как и печенье или боты, никому ничего не объясняя. Охота мне очень понравилась. Таинственность поиска и ожидания зверя или птицы, азарт стрельбы, иероглифы лесной жизни притягивали меня как магнитом. И вот однажды, сидя в засаде в тростнике, я увидел, как прямо на меня летит селезень. Он широко расставил крылья, вытянул лапы и приготовился плавно сесть на воду и укрыться от злых назойливых глаз в камышах. Я быстро вскинул ружье, выцелил его и нажал на курок. Треск выстрела смешался с шумом разлетающихся перьев. Селезня подбросило, и он с шумом рухнул в воду. Сердце мое билось от восторга удачи. Дрожащими руками я взял весло и подтолкнул свой челн. Когда я поднял селезня из воды, эта гордая красивая птица безжизненно раскинула крылья. Голова висела на обмякшей шее и производила такое жалкое зрелище, что я хотел извиниться, но не мог. Когда бабушка приготовила в печи селезня с яблоками, я не мог надышаться его ароматом. Но потом чуть не сломал свои зубы, жадно вгрызаясь в его тело. Оно было нашпиговано свинцовой дробью N 3. Бессмысленность этого трофея прекратила мою карьеру охотника и убийцы меньших братьев. Вскоре пришла телеграмма от мамы. Она поздравляла меня с зачислением на вечернее отделение техникума. "Почему на вечернее?", - ломал я свою самоуверенную голову и то, что в ней находилось к тому времени. Оказалось, что я получил по математике трояк, мама подсуетилась и переправила мои документы туда, где они и заслуживали быть - на вечернее отделение. Это значило, что я должен был устроиться на работу, а после работы вместо пирушек и праздной гульбы, в качестве развлечения, проходить обучение в течение пяти лет. Я очень огорчился. Мне было стыдно за свое бахвальство и страшно начинать новую непонятную и непривлекательную жизнь. Мне было четырнадцать лет. На работу по специальности таких еще не брали. Я работал грузчиком, а, вернее, разнорабочим в конторе моего отца. Теперь мы вместе просыпались, завтракали и давились в трамвае, а потом в троллейбусе N 7, набитых трудящимися, как селедок в бочку. За одно это испытание, как мне казалось, я должен получать большую зарплату. Сама работа никаких мук мне не доставляла. Самое изнурительное было ожидание разных грузов на различных складах и базах. Но я быстро приспособился в эти тягучие часы читать книги, которые брал с собой на работу, запихивая их под ремень брюк со стороны спины. Самой большой радостью были дальние поездки за материалами в Новгород, Москву, Петрозаводск, Волхов. Тогда отец сажал меня за руль и учил шоферскому мастерству. За тупоумие и невнимательность ругал нещадно. Однажды, на подъеме я переключал на нижнюю передачу, заерзал рукой, замешкался, и машина покатилась задним ходом. Как отец успел дернуть ручник, выскочить и бросить камень под заднее колесо, уму непостижимо. Я побелел от страха и от осознания своей вины. Отец, молча сел за руль и не разговаривал со мной всю дорогу до дома. Так тянулась наша жизнь. Вечерами я ходил на занятия в техникум, и тешил себя надеждой перейти на дневное отделение. Для этого, по договоренности с деканом, нужно было окончить первый курс на одни пятерки. Я старался, и у меня это получалось. В нашей группе учились в основном пожилые люди лет двадцати-двадцати пяти. Но один браток оказался моим сверстником. Звали его Димка Пеккер. Оказался он на вечернем отделении по той же причине - не добрал проходных баллов на экзаменах, и говорил, что его завалили, потому что он еврей, и он им еще покажет. С ним мы и учились наперегонки. Учился он прилежно, то есть ходил на все занятия. А я уже тогда начал волынить. Нет, нет, да и пропущу денек. Так вот он, хоть и морщился, но давал мне переписать конспекты. Хотя я был ему конкурентом на место дневного отделения. По воскресеньям мы с ним устраивали велопробеги до Пушкина или до Петергофа и наслаждались роскошью дворцов. Но меня очень раздражала его природная завистливость. Ему нужно было быть первым во всем. Надо было видеть его радость, когда я объявил ему о своем решении остаться на вечернем. А созрело оно вот как. Я приспособился к этой жизни, и она мне очень понравилась. И кроме тщеславных чувств я не видел никаких преимуществ в дневном обучении. В нашей группе люди в силу своего возраста учились с толком, проникали в суть вещей, вопросы задавали практичные, сформированные жизненным опытом работы и службы в армии. Вдобавок наш факультет перевели заниматься в другое здание, которое находилось на Невском проспекте, д. 178. И в награду после занятий в 8 часов 20 минут мы прогуливались по Невскому проспекту, который стал родным домом. И что же это за прелесть - прогулка по Невскому в компании друзей. Можно было зайти в книжный магазин, заглянуть в кино или съесть мороженного в многочисленных подвальчиках-"лягушатниках" или в кафе "Север". При этом было приятно ощущать в кармане свои заработанные деньги. Я же работал и получал зарплату - 69 рублей. Всю свою зарплату я отдавал маме. Она радовалась, роняла слезу и выдавала ее мне обратно на карманные расходы. Тратил я ее рачительно. Не пил и не курил. Одевать себя стал сам. Да еще и подрабатывал, где только мог. А мог я тогда не много. Разгружать вагоны с овощами на московском вокзале за пять рублей или ночным сторожем за три рубля. Однажды отец нашел халтуру. Нужно было повалить старые железобетонные столбы. Я кувалдой разбивал основание столба до арматуры. Потом отец зацеплял тросом вершину столба и машиной его валил. Потом мы газосваркой обрезали арматуру и оттаскивали буксиром столб. Получили за десять столбов 60 рублей. Были рады. К слову, сто грамм мороженного в кафе "Север" стоили 19 копеек. На рубль можно было объесться до болей в горле, до ангины. Но этот рубль надо было сначала заработать. Просто так его никто не давал. Отнять могли. Когда я провожал знакомых девочек на Лиговку или Московский проспект, местная шпана могла избить, обобрать и раздеть до нитки. Появлялись они как из-под земли. И чтобы на них не нарваться, нужно было осматриваться зорко. Девочки этого не понимали или не хотели понимать. Поэтому нужно было запутать содержимое и ее головки. "Давай, пойдем сюда, давай пойдем туда". Если встреча оказывалась неизбежной, то нужно было решить, что отвечать на провокационные вопросы, чтобы избежать драки. На втором курсе нужно было искать работу по специальности. Я вспомнил одного паренька, с которым познакомился у кафе "Север". Звали его Игорь Дриль. Не так давно я купил у него пластинку Элвиса Пресли. У кафе "Север" толкалось множество фарцы, и купить можно было, что угодно. Чужакам, разумеется, не продавали, боялись ментов. Но если ты был в нормальном прикиде и в глазах твоих горел огонь познания и жажда лучшей жизни, у тебя был шанс. Я вспомнил, что выясняя пароль на вшивость, Игорь спросил, где я учусь, и оказалось, что он учился в этом же техникуме и работал в научно-исследовательском институте электромеханики, который находился на Дворцовой набережной, д. 18. Я поделился своими мыслями с мамой, и на следующий день мама сообщила, что меня уже приняли лаборантом и чтобы я с понедельника выходил туда на работу. Оказалось, что зайдя в этот институт, она встретила там фронтовичку Веру Ивановну, и она все устроила. Мама была удивительной женщиной, доброй и самоотверженной. А я - самовлюбленным, самоуверенным и неблагодарным. Но на новую работу в понедельник пошел. Шел я знакомым путем до детского сада, то есть до Академии наук, а, перейдя Дворцовый мост, мимо Эрмитажа по Дворцовой набережной. Институт Электромеханики разместился в, теперь уже бывшем, роскошном Дворце великого князя Михаила. Приняли меня как родного. Вера Ивановна Рябинина была заведующей аспирантурой. Она отвела меня к начальнице отдела кадров и сказала ей: - Зиночка, это Коля, сын Александры Яковлевны. Я не мог понять тогда взаимоотношений этих женщин, прошедших ад войны и родивших после этого детей, да еще вырастивших их на голодных пайках. Я не понимал, как они были рады помочь друг другу устроить этих своих детей на приличную работу и гордиться этим, и сорадоваться этому. Они же знали, что эти дети, вместо школьных парт могли сидеть на скамьях подсудимых и стать малолетними преступниками послевоенной разрушенной героической родины. Я не понимал, почему Вера Ивановна меня и своего сына Вовку старалась накормить вкусными пирожками и напоить чаем у своей подруги в Доме ученых, в его роскошных гостиных и буфетных. Не понимал, но радовался и ценил это очень сильно. Ее сын Вова был моим ровесником, и нас определили в лабораторию к Петру Абрамовичу Ровинскому лаборантами. Наш оклад составлял 79 рублей в месяц. Делать мы тогда ничего не умели, но хотели научиться. Вокруг нас были замечательные люди. Я таких мало когда встречал в жизни. Вовку определили в группу к Валентину Антоновичу Тикану, пожилому инженеру, прошедшему войну на подлодке. Служили они вместе с Петром Абрамовичем, и дружбе их конца не было видно. Меня прикрепили к молодым инженерам, Эдику Парфенову и Жене Абелеву. Главным над нами был старший лаборант Игорь Захарович. У него туговато было с юмором, но зато богато со знаниями и умениями. Захарыч, как мы его уважительно называли, быстро научил нас паять электронные схемы навесным и печатным методом, наматывать трансформаторы, центровать полутонные электрические машины и еще многим и многим хитростям. Институт занимался новейшими, на тот период, технологиями регулировки электрических приводов и руководил им всемирно известный академик Михаил Полиектович Костенко. Наша лаборатория входила в состав отдела членкора Дмитрия Александровича Завалишина. А это значит, что результаты нашего труда предназначались для самых ответственных областей человеческой деятельности, и работать спустя рукава было непозволительно. Приходили мы на работу к половине девятого утра и проходили контрольный турникет. До обеда кипела напряженная работа. Самое страшное было отцентровать электродвигатели по тонне каждый. Если отцентруешь плохо, то на трех тысячах оборотов они могли разлететься как бомбы. Спаять, настроить, собрать, проверить, запустить, снять показания приборов, проявить осциллограмму и ...можно идти обедать. Люди поэкономнее бегали в магазин на ул. Халтурина, покупали кефир и булки, и обедали прямо в лаборатории. Мы с Вовкой вместе с другими "белыми" людьми шли в ресторан дома ученых, который днем работал как столовая, и уплетали комплексный обед копеек за 60. Первое, второе и третье. На третьем мы часто экономили, потому что Вера Ивановна вела нас в гостиные, чтобы показать царскую красоту и угощала чаем с пирожками. Часто обеденный перерыв мы использовали для похода в Дом Ленинградской торговли, на пляж Петропавловской крепости или в Эрмитаж. Когда погода была дождливой, мы с Вовкой шли в библиотеку Института востоковедения, который находился в этом же здании и листали загадочные фолианты. Благодаря Вовке, мы очень модно и дешево одевались. Купить одежду у фарцовщиков было трудно и дорого. А Вовка жил на канале Грибоедова, где во дворе размещался комбинат по пошиву одежды для театров. Там у него был приятель, Вова Винокуров, работавший закройщиком. Бог приделал ему руки в нужном месте, и этими руками он нам шил шикарную одежду. Хоть куртку, хоть джинсы. Однажды, я вместе с товарищем с Невского, ему принес американский блейзер. Тот посмотрел, пощупал и сделал такой блейзер, что Невская фарца стала держать меня за своего. После обеда наши инженеры анализировали и обсуждали результаты опытов, и новое задание нам выдавали к концу дня. В это время нам разрешалось заниматься подготовкой к учебе. Во всех возникающих при этом вопросах они нам помогали разбираться. Благодаря этой системе мы с Вовкой стали крепкими специалистами. Свой техникум я закончил на одни пятерки и без особого труда поступил в институт авиационного приборостроения. Вова поступил в электротехнический институт. Наши матери гордились нами. Мы в их глазах были хорошими. Плохого они просто не знали. Но однажды мама насторожилась. Было это уже к концу обучения в техникуме. Впереди маячила взрослая студенческая жизнь, и я часто терял бдительность в своем поведении. Вторая половина рабочего дня проходила вольготно и мы с поводом и без повода болтались по институту и заводили разные знакомства. Народу интересного работало много. И мальчиков и девочек. Обсуждались разные вопросы: что посмотреть в кино или театре, какие выставки в музеях, где купить джинсы? В разных местах института собирались компании по интересам. Уважительной причиной для болтовни было курение. Покурить по десять раз на дню считалось святым ненаказуемым делом. Считалось, что люди нервничают, горят на работе и им нужно восстановиться, подышать свежим воздухом через сигаретку. Я не курил. И не только потому, что занимался спортом, но еще и потому, что не любил этих сборищ в курилках. Слишком бестолковыми они были. Ни о чем. Просто убить время. Я предпочитал результативную работу и насыщенный отдых. Нашлись единомышленники: Витя, Вова Казалов и Игорь Дриль. Нас охватила одна губительная страсть: кино и музыка. Худо-бедно у каждого был свой магнитофон. У меня "Комета", у Игоря "Днепр-11". В худшем случае музыку мы писали с эфира, в основном, поймав "Голос Америки" на короткой волне длинной 49 метров. "Дыз из э войс оф Амэрика" - слышался приятый баритон Виллиса Кановера. Но на самом интересном месте органы госбезопасности включали глушилки, вместо музыки слышался треск, а магический зеленый глазок индикатора на приемнике предательски щурился. Поэтому наше сообщество искало пути записи качественной музыки с пластов. Пласты привозили моряки торгового флота или скупали у иностранцев. Но они были дикой редкостью и оседали у считанных по пальцам людей в городе. Эти люди давали пласты записывать. Разумеется, своим проверенным людям и, разумеется, за деньги. Три рубля пласт на два часа. Наша кооперация разработала хитроумный план для снижения расходов. Витька - рыжий, он самый блатной, брал у Фукса пласт и ехал домой записывать на своем магнитофоне, к нему приезжал Игорь, записывал у себя дома, от Игоря диск забирал Вова Казалов, а к Вове приезжал я, и забирал дрожащими руками заветный пласт Элвиса Пресли или Луи Примы. Пролетев на такси полгорода, я записывал дома первочка. А потом, лежа на диване, без шипа и без треска, закрыв глаза под песни Фрэнка Синатры, можно было ловить кайф, представляя себе берег Майами и знойную Креолку. Креолок легко имитировали с помощью загара наши сослуживицы или соученицы, а то и просто прохожие землячки. Завлекали мы их, конечно, заграничной музыкой. Больше было нечем. Ну, разве что своей ослепительной улыбкой. Да и выбор у них тоже был небольшой. Петр Абрамович уже второй год терпел мои изъяны. Проявлялись они в основном в необходимости освобождать меня на спортивные сборы. С некоторых пор я стал делать успехи в борьбе самбо. Сослуживцы этим гордились, но когда я пропадал на двадцать дней для подготовки к первенству Советского Союза, то ничего, кроме изжоги у них это не вызывало. - Кто же за тебя работать будет, Коля? - спрашивал Петр Абрамович. Я говорил, что наверстаю потом, буду работать вечерами и всякую другую ерунду. Не отпустить он не мог, потому что большой спорт тогда был государственной политикой. А именно в большой спорт я тогда уже врывался. Мне было восемнадцать лет, когда я вошел в сборную команду СССР по молодежи. И Петр Абрамович отпускал. Приехав с соревнований, я с горящими глазами бросался на работу, но довольно быстро остывал, и в курилках, узнав про новый итальянский фильм, искал способ улизнуть пораньше с работы, чтобы перед лекциями успеть забежать в кино. Способ был найден. Простой и гениальный. Обычно мы оставляли верхнюю одежду в гардеробе. Но была вешалка и в лаборатории, для тех кто не жалея себя оставался работать до позднего вечера и не хотел связываться с гардеробом. Повзрослев, я сообразил, что принеся второе старенькое пальто и повесив его в лаборатории, я создам иллюзию трудового порыва, и если меня не будет рядом, то все будут думать, что я бегаю по институту и ищу дефицитную деталь для новой схемы. Был месяц май. Дул холодный невский ветер. Я свалил с работы в три, сходил в кино, потом в техникум и, прогулявшись по Невскому в модном плаще типа "болонья", пришел домой насладиться перед сном музыкой Чарли Паркера. Когда я утопал в неге, раздался телефонный звонок. "Коля, тебя Петр Абрамович", - сказала мама. "Слушаю Вас, Петр Абрамович", - бодро ответил я. "Коля, я думал ты еще в институте. Как же ты в такой холод ушел без пальто?" "Мы, мы", - замычал я, потому что не знал, что сказать. Я покраснел от напряжения. Мне стало стыдно. Пожалуй, в первый раз. |