Черт меня дернул сидеть в ресторане "Асоль" не в той куртке, где кошелек! Зачем я вообще оказался в Аркадии? Много раз говорил себе - дальше университета ни шагу! Но она, длинноногая небожительница в розовой кофте и белых кардинально обтягивающих штанишках, которая сидит сейчас два столика налево в непонятной компании и еще ни разу не посмотрела в мою сторону - она важнее всего. Я шел за ней от Дюка и искал повода. Потом я искал повода в трамвае. Я думал, она сойдет возле университета, и там уж я не ударю в грязь забралом, такие как она должны сходить к университету, - нет, только не в Аркадию! - вы помните, пару лет назад, Аркадия, текила, драки, пьянки, так вот, это всё был я, здравствуйте, - она доехала до Аркадии и вошла в ресторан "Асоль", а повода я так и не нашёл. Возможно, его просто не было. Я не стал мять ногами ракушечник, тоже вошёл и сел. С размаху заказал - в этом месте не смеяться! - фаршированную рыбу и пятьдесят коньяка и стал конспиративно смотреть. Всего пара шагов, я хорошо её вижу, слышу, как она смеётся и готов выучить язык, на котором она говорит. Она явно хорошо проводит время. Её окружили и смешат, им там чертовски весело. Она невероятно, она окончательно красива. Как же мне быть без денег? Интересно, они поверят на слово? А на какое? Зачем я заказал рыбу? Кто сегодня у нас вышибала?
Вышибала сегодня - крепкий парень, небольшого роста, жилистый, неулыбчивый. Жаль, такой и бьёт хлестко и бегает бодро. Раньше я предпочитал толстого, амбалистого вышибалу. Потом я перестал гулять в Аркадию. Итак, плохой стороной вышибалы была его профпригодность. Хорошей стороной было, что звали его Сёма. Тётя Римма всегда гордилась своим младшеньким, вырос лысым и серьезным, сразу и не узнать.
- Сёма, скажи своим, что бабки потом занесу, забыл дома дипломат с пиастрами.
Семен поморщился.
-Ты шо, опять за старое? Опять в Аркадии?
- Сёма, не, вот видишь ту в розовом, я без неё жить не могу уже почти час. Ты раньше её видел тут?
- Нэ було, - Сёма исказил себя гримасой, достал из кармана сотню и протянул мне.- Лучше так, а то не поймут. Я тут недавно.
К своей, теперь законной рыбе я вернулся, чувствуя себя великим комбинатором. Моё счастье в розовой кофте всё также было близким и недоступным. Я допил коньяк, оптимистично оценил свои возможности как беспредельные, и стал замышлять план действий.
Её компания состояла из двух парней ботанического вида и трёх девиц, возможно симпатичных, если бы опять-таки не она - рядом с ней меркло всё. Разливали одесское шампанское (а я бы для неё французского не пожалел). Она явно не выделяла никого из собутыльников, что меня ободряло. Так, а что же делать? Подойти и дать одному из ботаников в морду? Мысль глупейшая, но почему-то каждый раз приходит в голову. Пригласить медленно танцевать? Музыка, как на грех, взяла перерыв и курила возле Сёмы. Но даже, если и пойти приглашать, как-то уж слишком коряво: "Разрешите, уважаемые ботаники, вашу девушку пригласить, нет, не эту, а вот эту" - и пальцем в её сторону тык! Или подбородок тянуть? Хорош я буду в её глазах с таким планом действий. А вот пойдет она, к примеру, в туалет (они тоже туда ходят!). Подкараулить невзначай, завести степенный разговор. По дороге туда нельзя, она будет спешить. Значит, по дороге оттуда.
И об чем тут начать?
- А вы, девушка, извините, откуда?
- Из сортиру, а шо?
Что-то опять не клеится. Только ласты клеятся сами по себе.
Вот если бы, на моё забубенное счастье, крыша над ней рухнула, а я бы тут как тут подскочил таким атлантом и красиво подпёр.
- Помни имя моё, красавица! - хрипел бы я, врастая в землю родины под тяжестью бетонных конструкций. Потом бы она в больницу ко мне приходила, дарила лютики, гулять катала, пока новые ноги не отрастут. Ну и чувашия из меня прёт, комбинатор позорный...тюлька тухлая...раз в жизни встретил такое чудо и по нулям...
И тут я резко встал и достал из кармана роскошных брюк галстук кыс-кыс. И повязал его умело.
- Мотя, Жора, к инструментам! - скомандовал я музыкантам, - Песссню!
Полилась музыка, я отставил микрофон - первому голосу Одессы микрофон не помощник, - и, вложив всю мою страсть, всю нежность, бархатистость и мощь, всё неслабое моё мастерство, запел:
- Мали-и-и-и-и-и-и-и-новый звон...
Да, меня выгнали из одесского театра, потому что я им отказался петь Отелло по-украински. Да, я сказал тогда на митинге, что не буду петь больше, потому как мир еще не заслужил такого голоса. Поэтому и на Евровидение не поехал, но сегодня, я пою для тебя, любимая, для тебя одной, пою, стоя на одном своем колене, пою и сквозь толпу беснующихся, невесть откуда набежавших поклонниц я вижу, как ты слушаешь меня, точнее не вижу, вижу, но плохо, девки беснуются - мешают разглядеть, а ты там плачешь, наверное, родная, не плачь, впереди у нас так много хорошего и прямо скоро - целая ночь... И тут я беру верхнюю ноту на две октавы выше композитора и держу её, пока Мотя с Жорой не падают от усталости на свои барабаны. Поклонницы валятся все как одна в обморок, даже не надо величавым жестом просить их расступиться, и тогда, наконец, я вижу тебя, но - что же это! - ты недовольно отворачиваешься от сцены, говоря:
- Гнатюк хренов, включили бы лучше радио...
И тут я резко встал и крикнул:
- Бью Правдюка! Яйца на кон!
Ближайшие ко мне официантки упали в обморок.
Резко кругом возникшие журналисты газеты "Вечерний Боделян" окружили меня, защелкали объективами и субъективами.
Я расстегнул штаны, промял живот, вдохнул пару раз глубоко и помедитировал на скорую руку. Предыдущий рекорд - пятьдесят одно крутое яйцо - два года назад был установлен Гришей Правдюком. Он скончался из-за пробки по дороге в реанимацию. Благодарные одесситы хотят ставить Грине памятник, но жалеют на него столько яиц.
И вот уже несут большое блюдо с вареными яйцами и лохань с майонезом. Я иду на это ради тебя, милая. Смотри же на меня, смотри во все глаза, - первое яйцо, второе, третье, - люблю яйца с майонезом! - восьмое, девятое, - сегодня, блин, голодным не усну, - двенадцатое, тринадцатое, - пока все хорошо, - шестнадцатое, семнадцатое, - какие ж у одесских кур крупные яйца! - двадцать пятое, - без майонеза лучше, - тридцать пятое, - жарко! - тридцать восьмое, - устала челюсть, - сороковое, сорок первое, - ни шагу назад, - сорок пятое, - еще немного, еще чуть-чуть, - сорок восьмое, - вытрите мне пот, - пятидесятое, - главное не потерять сознание, - пятьдесят первое, - Давай! Давай! - пятьдесят второе, третье, четвертое, - хреново-то как, - пятьдесят седьмое, - ради тебя, ради тебя - пятьдесят девятое, - позовите доктора Циммермана! - шестьдесят первое, - ну шо, Правдюк, съел? - шестьдесят третье - сейчас взорвусь, - шестьдесят пятое...
Ты смотришь на меня, с первого ряда широко раскрыв глаза, ты, расталкивая репортеров, ползешь ко мне. О великая сила любви! О годы тренировок! Толпа неистовствует, ты хлопаешь в ладоши, ты плачешь от счастья и гордости, - семидесятое! - семьдесят первое! - ты бьешь меня по щекам: "Не смей! Не смей! Выплюнь! Не надо!" - семьдесят пятое, шестое, седьмое, - "Прекрати, слышишь меня, прекрати!" - я всё вижу, всё понимаю, но чисто машинально... восьмидесятое, восемьдесят первое...
- Ну и жри свои яйца! Обжора мерзкий! Боров! - смахнув слезы и парик, ты бросаешься вон из ресторана, вокруг меня ругань, майонез, крики: "А кто платить будет?", подо мной ломается стул, я падаю навзничь, всех тошнит, недоеденные желтки катаются по грязному полу...
И тут я резко встал, догадавшись, что означает сумка с гранатами и минами, так беззаботно болтавшаяся весь вечер на вешалке у соседнего столика, за которым сидят человек шесть негодяев бандитского вида. Особенно неприятно выглядит похожий на сисадмина небритый главарь.
Но я опоздал - бандиты уже выхватили оружие и стали кидать гранаты. Одна из них попала на кухню и взорвала котел с борщом, куски сала полетели по залу, началась паника. Сёма упал на пол с простреленной ногой. Бандиты тем временем наставили огнеметы на ботаников и страшно хохотали. Трусливые очкарики, потеряв лица, лезли под стол. Только моя красавица не струсила, вскочила - и как даст главарю по морде чайником!
- Вяжите её и везите в Турцию! - закричал главарь в гневе. - В Турцию! В самый паршивый бордель!
- Нет! - барахталась моя цыпочка в лапах негодяев. - Только не в Турцию!
-Ах ты, сука! - озверевший главарь замахнулся на моё счастье мохнатой ручищей с топором.
Неуловимым движением ноги я сломал ему руку в четырёх местах. Сисадмин охнул и повалился под стол, где смелые ботаники взялись тыкать его вилками. Я перехватил брошенную в меня гранату и раздавил её пальцами, предотвратив взрыв.
- Бросьте девушку! - крикнул я грозно.- Считаю до трёх!
Бандиты переглянулись.
- По счету три бросать? - спросил один из них боязливо - А куда?
-Убью, падаль! - рассвирепел я окончательно и толкнул на них огромный стол, прижав мерзавцев к стене, рассудив, что так они выронят связанную лианами девушку.
Но бандиты, завизжав, принялись отталкивать стол от себя, я напирал, они не сдавались, мой гнев был сильнее их страха, но их было больше, девушка каталась по столу туда-сюда, мои пальцы, сжимавщие дерево, побелели от напряжения...
- Что с тобой? Тебе плохо?
Я не без труда оторвал руки от стола и поднял глаза. Она! Стоит рядом и гладит меня по голове! Как я упустил, как я не видел, прозевал-проморгал-прошляпил, запутался в своём бреду, не заметил, как моя девушка вышла из-за стола, подошла и, наклонившись к моему лицу, заговорила со мной!
- Ты так тяжело дышишь? Тебе нехорошо? Почему ты молчишь?
Я потерялся совсем, открыл рот и бездумно водил руками, будто подавился.
-Ах, ах, ты подавился! Сейчас я постучу и ещё, знаешь, руки вытяни вверх, вот так, вот так, и выдохни сильно!
Я послушно тянул руки, не зная, как себя в них взять.
-Уже лучше, - наконец прохрипел я, - почти.
Это я добавил, испугавшись, что она уйдет. Странно, как спросонок, звучал мой голос.
- Я посижу с тобой, вдруг опять закашляешься, хорошо?
- Да, конечно, я буду рад...сильно, - я напрягся (не упустить, не упустить!) - ты красивая... очень... я смотрел, сидел и... и смотрел.
- Ты еще и в трамвае ехал за мной, да?
- Да, и у Дюка...где ты газеты смотрела... я тоже был...
- Правда? - она рассмеялась звонким хрусталем.
- Правды нет, только труд за две копейки, - всё, на что был способен мой мозг, это ввернуть ни к месту старую одесскую шутку, спасибо ему и за это.
Она улыбалась.
- Ты такой забавный. Ты мне нравишься. Меня зовут Уля.
- Уля... - пролепетал я с явно дурацкой улыбкой.
- Ты тоже Уля? - она игриво прищурилась.
Я снова растерялся и натурально забыл своё имя.
- Может быть, ты - Боря? - подсказала она.
- Ага, Боря, - кивнул я машинально.
- Вот и ладушки. Я бы позвала тебя за наш стол, но мои друзья не знают земных языков, хочешь, пойдем к морю? Тебе нужно хорошо подышать, я так испугалась, когда ты подавился.
Она встала и, взяв меня за руку, мягко потянула за собой. Мы вышли из ресторана и, не разнимая рук, - её ладонь такая легкая и хрупкая! - стали спускаться к пляжу по большим белым ступеням.
Надо было что-то срочно сказать. Где ж ты врожденное остроумие? Кто тут гордость Одессы говорить и показывать? Вот уже и пляж, вот уже...
- Уля!
- Да? - она охотно обернулась.
- Видишь, вон те железки?
- Вижу - сказала она, с интересом вглядываясь в темноту.
- Там раньше ларек стоял. Как бы... шаурма, кебаб, говно всякое... ох, извини, то есть...
- Ничего, ничего, - она внимательно слушала. - Ну?
- Так там, это... там... в общем, такая драка была, прямо поножовщина, кровищи было аж до ступеней, - выдохнул я.
- Ах! - она вскрикнула, прижав ладошку ко рту. - Какой ужас! Но ты так интересно рассказываешь!
- А море видишь? - продолжил я, еще не зная, что сказать дальше.
- Что? И там тоже?! - её восхитительные глазки исполнились сострадания.
- Не, я это... красивое, море красивое ночью, луна светит и...типа всё такое, - сообщил я Уле и больше жизни захотел прижать её к себе навсегда.
Подгоняемый темными волнами ветер трепал ей волосы. Я встал перед нею, чтобы защитить от холодных порывов.
- Ты хочешь поцеловать меня? - спросила Уля и положила руки на мои плечи. Её глаза стали совсем близко.
Всё закружилось. Я медленно, как не спугнуть бабочку, наклонился и поцеловал Улю. Её губы -сбитые сливки! - были нежны и податливы. Она прижалась ко мне всем телом. Я торопливо перекинулся на ее шею и плечи.
- Не спеши, милый, просто обними меня покрепче и постоим так.
Мы замерли, обнявшись, аромат её волос смешивался с запахом моря. Наверху играла музыка, красиво пели про малиновый звон. Уля, Уленька... Чем я заслужил этот вечер, что я такого совершил? Ведь не помогал никому, не строил, не сажал деревья, водку жрал да дрался, мамку до инсульта довёл, обманывал друзей, женщину хорошую обидел, Катя - ведь моя дочка, знал я это, всегда знал, а ушёл, подлец подлецом, думал только о себе, хотелось погулять ещё, а сам-то, ни прощать не умел, ни любить, а теперь, и поверить не смею, а всё - явь, и воздух, и море, и ночь, и Уля, девочка моя, счастье моё, радость, жизнь моя, любимая...
- Боренька, милый, мне пора, - сказала она грустно.
Её глазки, чистые и прекрасные, стали еще больше от слёз.
- Как пора? Зачем? Я...я люблю тебя, Уля, я...
- Знаю... Знаю, мой милый, ненаглядный мой, и поэтому ты сделаешь так, как я скажу. Ведь сделаешь, не обманешь?
- Да... Но...
- Тихо, тихо...не говори ничего...не иди за мной, мне пора, правда, пора, подожди здесь десять минут, потом возвращайся в город. Да, деньги в ресторане отдавать не надо, мои друзья заплатили.
- Уля, не уходи, как мне найти тебя, я ж не знаю...телефон там... или...
- Боря, - она внимательно смотрела мне в глаза, - сделай, как я сказала.
Наклонив мою голову, Уля поцеловала меня в лоб, быстро повернулась и ушла, оставив меня стоять с опущенной головой.
- Не оборачивайся! - слышал я её голос. Одна за другой накатывались волны, осенний ветер проникал под одежду, я стоял, не шелохнувшись. Большая волна, разогнавшись, докатилась до моих ботинок. Я вздрогнул, оглянулся - никого! - и бросился по лестнице вверх. Аллея была пуста, я повернул налево - в темноту сквозь колючие ветки. Я видел странный малиновый свет между деревьями и бежал на него. Ботинок соскользнул с ноги, я упал, поднялся, снова упал, ветви били меня по лицу, цепляли за ноги. Наконец, тяжело дыша, я выскочил на поляну. Огромный диск, негромко жужжа и покачиваясь, поднимался над травой. Маленькие иллюминаторы от быстрого вращения слились в яркую полоску. Вот уже детали перестали быть различимы, диск поднялся выше деревьев и принялся быстро набирать высоту. Подбежавший Сёма, как и я, стоял, задрав голову вверх. Не прошло и пары минут, как диск затерялся на Млечном пути. Стало темно.
Сема протянул мне ботинок:
- Нашёл вот, одень, а то поранишься.
Я завязал шнурки покрепче, потом, порывшись в карманах, протянул Сёме мятую сотню. Он кивнул. Возвращались молча, лес быстро кончился, мы вышли на освещенную аллею, где разминулись: Сёма пошёл к ресторану, а я на остановку, в надежде на последний трамвай.