Биттибальди Василий Иванович : другие произведения.

Осень фотохудожницы

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Эгле Клюгельските необычайно талантливая, скромная, но одинокая женщина из Клайпеды. С детства увлеченная фотографией, она стала профессиональной фотохудожницей, в своих работах уже запечатлевшей не только множество прекрасных мест, но и интересных моментов из жизни своего края. Обладая добрым сердцем и повышенным чувством прекрасного, она, даже одиноко гуляя по каменной набережной, замечает такие вещи, на которые редко обращают внимание обычные люди: красивый полет золотистого листа, тихий шепот кустов, легкую рябь в реке, отражение неба в лужах после дождя... Всё, что ей ещё осталось заметить, так это любовь, которая находится уже рядом...

   ОСЕНЬ ФОТОХУДОЖНИЦЫ.
  
   0x01 graphic
  
   Посвящается Терезе Регельските.
  
   Темно-серые тучи, испещренные белесыми свинцовыми прожилками, бесконечным потоком плыли над Клайпедой все время подгоняемые холодными ветрами со стороны Балтийского моря. В портовом городе воцарилась настоящая осень - с каждым днём пожелтевшая листва всё обильнее осыпалась с деревьев и буйно вальсировала на ветру вдоль мокрых улиц с каменными тротуарами и мостовыми. Вольно летя в прохладном воздухе, она скользила по красной черепице крыш домов, настойчиво облепляла их потемневшие стекла и, отлетая от белых и оранжевых стен, смело бросалась к ногам случайных прохожих. Будто поддерживая эту игру ветра и листвы, темные небеса обрушивали один фронт дождя за другим - лишь недавно по улицам проходил небольшой дождик, а в пронзительном воздухе уже чувствовалось следующее, более мощное его приближение.
   В этот один из последних сентябрьских дней город необычно опустел, ибо только месяц назад здесь царил настоящий бархатный сезон с толпами туристов, отдыхающих на просторных пляжах, в уютных отелях и лечебных санаториях. Сейчас же, даже центральная городская улица имени Геркулеса Манто, соединяющая две площади - Летувининку и Атгимимо (Возрождения), казалась безлюдной. В наступивших сумерках непогоды, в мистичном неоновом свете плыла гостиница "Клайпеда" - главная обитель туристов, благодаря своей трехкорпусности напоминающая один из тех круизных лайнеров, что всегда теснятся в бухте местного порта. Под жужжание трансформаторов мирно спящими казались как четырехугольные кварталы Старого города, так и советские многоэтажки 80-х годов, несмотря на то, что с всё тем же упрямством часового, в окружении двух костелов гордо возвышалась над всеми тринадцатиэтажная гостиница "Вертюнге". В обесцветившемся влажном ненастье, на горе Йонаса как-то неестественно потемнел и сделался более мрачным песчаный Балтийский пират. Средь опадающей листвы, стала угрюмей и скульптура рыбака - могучий мужчина, облаченный в широкую рыбацкую куртку с большим капюшоном, сжимая в руке увесистый шест с сетью, выглядел настоящим стражем стоящего неподалеку кафе "Йогунде". В темной декорации неба, казался небольшим средневековым строением, крепко сложенный из красного кирпича двухэтажный ресторан "Мёмель". Но, в абсолютном холоде одиночества, грустила над фонтаном скульптура дахской Анхен* - издавна возвышаясь на центральной площади города перед известным Драматическим театром, девушка словно печалилась по поводу ушедшего лета, с его шумными празднествами, веселыми, доброжелательными людьми, и счастливыми новобрачными. Будучи всего лишь копией пропавшего довоенного оригинала, она при каждом ненастье всегда выглядела особенно опечаленной.
   Однако, не только с наступлением осени опустели все местные пляжи и поредели городские улицы, но и даже обычно полная людьми набережная реки Дане в эти дни казалась заброшенной - здесь тоже вольно гуляли лишь ветра, дерзко ударяясь в воздушные паруса баркантины "Меридиан" - старинного парусника, который давно стал не только символом портового города, но и главным ориентиром в нем как для самих жителей, так и для приезжих гостей.
   Именно здесь, в казалось бы опустевшем месте, внезапно раздалось тихое цоканье каблуков и... вскоре, сквозь туманную пелену холодного ненастья возник скромный силуэт невысокой женщины, которая не спеша направлялась в сторону "Меридиана".
   Женщина медленно шла по потемневшей от влаги каменной дороге и выглядела печальной. Погруженная в себя, она не замечала лихих ветров, нагло кидающих к её ногам мокрую листву, стучащихся в мякоть легкой светло-синей куртки, теребящих сложенный чуть ли не на плече капюшон, приветливо ласкающих лицо (игриво набрасывая на него длинные пряди светло-русых волос), и словно гладящих её большой темно-серый берет. Хоть она имела довольно бледное трапециевидное лицо, однако от него уже издалека веяло сильным обаянием: у неё были большие, серо-голубые глаза, с задумчивой печалью глядящие из-под густых крыльев русых бровей; прямой остренький нос, забавно выпирающий вперед; небольшие сжатые губы, скромно накрашенные темно-фиолетовой помадой; и широкий, немного выдающийся вперед плавный подбородок, в который упирался белый ворот тонкого свитера.
   Это была Эгле Клюгельските - известный на всю Клайпеду профессиональный фотограф, чьи потрясающие работы с большим успехом были уже дважды выставлены на всеобщее обозрение в галерее "Бароти" на улице Аукштойи и арт-салоне "Палете" на проспекте Тайкос.
   Обладая чувственной душой и невероятным ощущением прекрасного, она с раннего детства стала запечатлевать своё необычное видение мира через взгляд фотообъективов. Уже в пятилетнем возрасте, взяв отцовский "Зенит", она сделала свои первые снимки, приятно поразившие родителей, а в вольном постсоветском отрочестве, завладев американским "Олимпусом", уже удивляла фотографиями всех сверстников и сверстниц. Блестяще окончив общеобразовательную школу, затем, хорошо выучившись и в Клайпедском университете на факультете гуманитарных наук, она все равно не бросала фотографию. Наоборот, по мере взросления, её необъяснимая любовь к фотографированию постепенно стала превращаться из интересного хобби в профессию - она начала делать снимки уже для некоторых небольших городских журналов. Постоянно ощущая невероятную тягу к родной природе, она, даже находясь в составе девичьего фольк-ансамбля "Юрате", всегда находила время для своего любимого дела. В свободное от выступлений время она вовсе, независимо от погоды и времени года, проводила за съемкой целые дни напролет, с самых необычных ракурсов фиксируя разнообразные пейзажные красоты! Первым значимым успехом в её личной творческой карьере были снимки для фотокалендаря - набравшись смелости, она представила одному издательству свои фото (на которых с максимальной точностью и художественной осмысленностью были превосходно зафиксированы ею различные проявления природы), и когда то приняло их, издав календарь большим тиражом, серьезно заявила о себе уже всей Литве! Однако, несмотря на прирожденный талант визуала, она лишь сейчас, (когда ей перевалило слегка за тридцать), благодаря первым персональным выставкам, добилась некой известности как фотохудожница. Но и теперь, даже имея признание, работая только на один престижный журнал, она, всё с той же не иссякающей любовью в сердце, продолжала делать новые и новые снимки своего янтарного края.
   Даже сейчас, одиноко блуждая в эту сырую погоду по каменной набережной, Эгле Клюгельските находилась во всём своём профессиональном "всеоружии" - как обычно, в правой руке она держала наготове любимый "Никон D3000", а за спиной, возвышаясь, словно охотничье ружье в темном чехле "Слик" был также хорошо укомплектован ею одноименный японский штатив, который она могла в любой момент скинуть с плеча для подготовки особенно сложной съемки. Левой рукой же, она, привычно держась за ремень темно-зеленого рюкзака (перекинутый через левое плечо), бережно прижимала его локтем к своему бедру. Именно в нём она неизменно хранила весь свой походный скарб, в котором чего только не было: небольшой термос с теплой водой; пара пластмассовых складных стаканчиков для питья; два бутерброда с сыром, завернутых в серебряную фольгу; несколько различных женских журналов на русском и литовском языке; кипа новых отсканированных фотографий, ещё не отданных ею в редакцию журнала; паспорт; мобильный телефон "Нокиа С5-00"; куча серебристых брелков в форме различных забавных зверушек; ворох поздравительных открыток, словно февральские "валентинки" пестрившие изображениями разнообразных алых сердечек; амулет на серебряной цепочке в виде сердечка из высококачественного янтаря, красиво окаймленного в том же серебре (давний подарок отца на совершеннолетие); зубная паста "Лесной бальзам" и личная синяя зубная щётка к ней с гибкой головкой; расческа; семь губных помад от ярко красного, до темно-фиолетового цвета; небольшая пудреница с зеркальцем; тушь для ресниц "Драма" и один небольшой флакончик ошеломляющих духов "Энджел" с ароматом карамели.
   Однако, не смотря на всё это разнообразие содержимого походного рюкзака, фотохудожница больше всего дорожила тем, что находилось у неё в одном из широких карманов непромокаемой куртки, а именно немецкими шоколадками "Риттер Спорт"! Она обожала сладкое, и, не зависимо от настроения (переменчивого как капризная балтийская погода!) от шоколада всегда становилась такою счастливой, будто он в мгновенье ока превращал её из зрелой женщины в обычную молодую глупышку! В такие сладкие минуты, когда он блаженно таял во рту, она ощущала гораздо большее удовольствие, чем от восторгов поклонников творчества и привычных комплиментов мужчин!
   Но сейчас Эгле не думала о шоколаде - взор её больших красивых глаз с легко подкрашенными ресницами был по-рабочему сосредоточен, а правая рука была готова в любое мгновенье преподнести к ним заветный "Никон"! Этой постоянной сосредоточенностью, которая со стороны могла показаться эмоциональной сухостью, она смахивала на снайпера, только в отличие от того не стремилась убить жизнь, а наоборот продлевала её быстротечные мгновенья через свои фотоснимки.
   Возможно именно от своего отца, который был наполовину литовцем наполовину немцем, она и унаследовала некую холодную суровость во внешности, но от матери украинки получила исконно славянское добродушие, которое хоть и с загадочной осенней печалью, но с нежностью бархатного сезона ещё веяло в больших озерах её серебристо-голубых глаз.
   Внимательно следя за хороводом мокрой пожелтевшей листвы, Эгле, медленно ступая по каменной набережной остроносыми темно-серыми сапогами на невысоком каблуке (в которые были заправлены выделяющие её стройные ноги облегающие темно-синие джинсы), вскоре дошла до самой баркантины и, почувствовав очередной "привет" ветра, порхнувшего ей в лицо, остановилась на месте.
   Прикрыв глаза большими бледными веками и слегка приоткрыв тонкие фиолетовые губы, она с наслаждением отдалась этой ласке ветра, обильно обдающего щекотливой влажностью реки - ей нравились такие внезапно налетавшие шальные воздушные потоки, которые нежно касались глаз, без спроса "целовали" щёки и губы, шкодливо трепали длинные волосы. В такие ласкательные мгновенья, она всегда застывала в умиротворяющей отрешенности, и, не имея ни одной праздной мысли, сама, всем своим существом, словно растворялась в них.
   Так сейчас замерев на месте, (лишь слегка поджав подбородок к вороту свитера для того чтобы не простудить горло), фотохудожница, в очередной раз, принимая на лицо эту "воздушную ванну", предалась своему забытью, в котором ощущала лишь прикосновения ветра и слушала его тихо свистящее пение под банальный шелест опавшей листвы. Однако, вместе с этой давно привычной ей музыкой осени, причудливо сливающейся с отдаленным эхом портового гула, она вдруг невольно уловила и необычный, смачно хлопающий звук, словно рядом с нею какой-то гигантский голубь, готовясь взмыть в высь, вовсю размахивал огромными крыльями!
   Невольно пробудившись из полуанабиозного состояния, Эгле Клюгельските распахнув воды глаз, метнула взор вверх и увидела, что этот звук издавали паруса "Меридиана", которых, словно проверяя на прочность, сильно дергал вечно задиристый ветер. Своим орлиным зрением, она мгновенно отметила про себя то, что паруса баркантины на сей раз были явно не новы - истерзанные постоянно буйствующей здесь розой ветров, они выглядели мокрыми и немного обветшалыми, а желто-зеленая краска с исторической датой и рекламным названием старинного местного пива уже практически начала выцветать.
   Задумчиво смотря на них, она, продолжая принимать лицом неуловимые воздушные ласки, невольно навострила и так острый нос, ибо, в прохладе воздуха струились запахи пива (которое она не пила, как впрочем, и любой иной алкоголь) с ароматами различных иных пряностей, незримо исходящие из этого своеобразного ресторана на воде. По ним она поняла, что хоть палуба "Меридиана" была пуста, а двери на первый взгляд казались закрытыми, там всё-же находились люди, укрывшиеся в нем, будто надеясь переждать какой-то неведомый надвигающийся шторм.
   Хоть Эгле и сама чувствовала в воздухе приближение нового плача небес, однако, сегодня отнюдь не желала заглянуть в баркантину - верно подчиняясь лишь внутренним желаниям, она, (погружая себя в меланхолические размышления о жизни), наоборот, именно в такую ненастную погоду больше всего любила бродить по улицам родного портового города, своей необыкновенной визуальностью впитывая их красоту даже в холодных осенних оттенках.
   Взглянув уже на сам "Меридиан", она с невероятной четкостью представила людей, сидящих там за уютными столиками, и в основном принадлежащих к двум группам - на трепетно жмущихся к друг другу разновозрастных влюбленных парочек, и, как обычно таящихся по различным темным углам безнадежных одиночек, привычно разбавляющих осеннюю хандру в бесчисленных кружках янтарного пива под чмокающее бульканье сырых яичных желтков!
   От четкого представления последних, у неё в легком презрении слегка вздыбился карай верхней темно-фиолетовой губы - нет, у неё не было никакого желания заглянуть в баркантину. Тем более она хорошо понимала то, что войди сейчас туда, наверняка кто-то из этих неудачников тут-же же подсядет к ней и, с пошлой пьяной улыбкой на устах начнет иссекать из себя плоские комплименты, при этом, небрежно делая вид великого дамского угодника! Нет, сегодня ей там не место!
   Эгле уже хотела отойти от баркантины, но её взгляд случайно упал в таящуюся у прикола серую лужу, в которой, как и во всех остальных, словно хранилась малая часть неба с всё более темнеющими серыми тучами. С детства она считала такие дождевые лужи живыми зеркалами природы, часто любила глядеть в них, (фантазируя, что в их отражениях не она, а "подруга" из какого-то иного параллельного мира!) и всегда сильно возмущалась, когда кто-то из задиристых мальчишек даже рискуя схлопотать ангину, беспечно топтал эти "зеркала", иссекая из-под ног летящие во все стороны брызги-"осколки"!
   Вспоминая это с легкой усмешкой на устах, но глубоким ностальгическим уколом в сердце, фотохудожница, повинуясь детской привычке, слегка наклонилась вперед и заглянула в лужу - мутная водная поверхность тут-же призрачно отразила её лицо, обрамленное вольно спадающими длинными волосами и берет, словно особенной темной тучей опустившийся ей на голову от остальных небесных серых масс. Она увидела, что в ней её глаза потемнели словно два прохладных колодца, большие скулы наоборот, бледно выступили вместе с острым носом, а контуры губ четко выделились, как и две предательские морщины, пролегающие по худым щекам до самых их кончиков!
   Видя эту последнюю, не столь приятную, но всё более очевидную для её возраста особенность, она уже хотела отпрянуть от "зеркала", однако, на него самого, очередной порыв неспокойного ветра внезапно нанес целую кипу новых кленовых листьев, которые абстрактными ладонями сначала накрыли его собою, а затем мирно заплавали в мутной воде.
   "Лужи иссохнут, но возродятся в новых дождях, - с привычной меланхолией подумала Эгле Клюгельските, печально смотря на это "озолоченное" "зеркало" природы. - Я же буду и дальше стареть, но уже невозрождусь никогда..."
   Стремясь уйти от всегда преследующего её пессимизма, она покрыла свой прелестный взор вуалью задумчивости, и, тут-же предалась воспоминаниям обо всех тех лужах, которые когда-то были ею запечатлены как визуальной памятью, так и на непревзойденный "Никон".
   Сразу же перед её мысленными просторами раскинулись задорные, вечно разливающиеся в паводках лужи ранней весны, которые, образовываясь от множества ручейков бегущих с невысоких круч в тенях ложбин и оврагов, мирно таились там вместе с первыми изумрудными ростками пробуждающейся зелени. Тут-же, яркой вспышкой следующего воспоминания их поглотили волшебно сверкающие на солнце "зеркала" быстротечных летних дождей, чётко отражающих сочную лазурь неба с кучерявыми холмами просветлевших облаков, в коих чудилось, что они тоже обрывки неба, зеркально стелющиеся у самих ног! Также, пред ней предстали и такие как сейчас, блеклые, но не менее красивые лужи осени, вечно "имитирующие" холодный свинец серого неба в обрамлении влажного золота опавшей листвы. Она увидела и "зеркальную галерею" осени поздней, которая, храня в себе отражения всё тех же бесцветных небес, красовалась уже в великолепных кружевах тонких льдинок.
   Всего лишь за какие-то мгновенья перед её мысленным взором пронесся целый вернисаж самых разнообразных луж! Как много их она видела в жизни! Как много "оставила" лиц в их отражениях - в призрачных, таинственных отражениях этих "зеркал" прошедших дождей...
   Очередной наскок дерзкого ветра, красиво метнувшего фотохудожнице в лицо светлую прядь длинных волос, заставил её выйти из задумчивости - она окинула набережную ясным взором и... в следующее мгновение "поймала" им очередную стаю красно-желтой листвы, которая, выпорхнув с ветром из ветвей ближайших деревьев, эффектно воспарила в воздух, и, кружась в своеобразном танце, вскоре обрушилась на каменную дорогу набережной, присоединившись к остальным, давно опавшим листьям! Но ни этот мимолетный листопад вдруг заставил замереть в восторге её чуткое сердце, а один кленовый лист, который, выбившись из основной массы, вовсе перемахнул через набережную, плавно опустился в воды Дане и храбро поплыл в её потоке!
   С интересом следя за этим авантюрным "пловцом", Эгле сама, словно подхваченная ветром, стремительно пошла дальше и вскоре оказалась на мосту Биржос - широкому старинному разводному мосту города, однако, облаченному в железо лишь вначале этого века.
   Здесь, весело предавшись внутренней волне былого отроческого озорства, она привычно прошлась свободной ладонью по его влажным железным перилам (длинными тонкими пальцами касаясь прикованных к ним замкам, в разное время понавешанных влюбленными в символ любви), и, остановившись на середине, снова бросила свой взор на реку. "Пловец", за которым она следила с берега, в это время присоединился к другим опавшим листьям, (усеянным на воде вдоль каменных парапетов), и подгоняемый неумолимыми ветрами, плыл уже в их компании. Она видела, что, несмотря на то, что временами, с фронтом налетавших ветров, по Дане проходила легкая рябь, он продолжал не менее отважно держаться и в воде! Но, даже со свойственной печальной нежностью, отображающейся в её огромных глазах, она, следя за отжившим, но не сдающимся обстоятельствам кленовым листом, вовсе не стремилась запечатлеть его на "Никон" - как одиноко парящие осенние листья, так и листья, уносимые рекой - всё это было уже давным давно тысячу раз ею снято с самых различных сторон и ракурсов, и сейчас "жило" на страницах журналов!
   Задумчиво смотря в воды Дане, в эту серую непогоду поразительно сочетающиеся с темными небесами, Эгле Клюгельските вдруг ощутила под ногами настоящую дрожь, словно железный мост, даже не дожидаясь подхода крупного судна, решил самовольно развестись в стороны и скинуть её к уплывающим листьям! Но, обернувшись, она сразу поняла причину этой дрожи - по мосту, двигаясь в направлении Старого города, проехал полупустой малиновый "Икарус", красивое "Вольво С70" цвета морской волны и такси, наиболее пестро выделяющееся во влажной серости дня своим желтым цветом.
   Глядя вслед машинам, её острые кончики губ слегка приподнялись в скромной "монолизовской" улыбке - с 2002 года как реконструировался этот мост, даже она, коренная клайпедчанка, так и не привыкла к его таким "временным оживлениям". С дрожью моста, она всегда ощущала легкий страх, адреналином закипающий где-то в низу живота, колко клокочущий в груди, и паническим стуком гулко отдающий в голову.
   Поражаясь собственной боязливости, привычно укоряя себя за неё, Эгле пошла дальше и мирно миновала этот подрагивающий, но прочный железный мост.
   Бросив мимолетность взгляда на стоящую у дороги стройную афишную тумбу (где под стеклом, вместе с круглыми часами виднелась листва различных объявлений и услуг), она вскоре вышла к мемориалу объединенной Литве.
   Своеобразный ста пятидесяти тонный гранитный памятник, являющийся ровесником железного разводного моста, исполински вырос перед ней на восемь с лишних метров ввысь, опираясь арочной серой частью в виде буквы "Г" на красивую красную колонну. На его сером граните, крупным латинским шрифтом были выбиты слова: "Esame viena tauta, viena zeme, viena Lietuva".* Символизируя собою большую часть страны, опирающуюся на малую - город Клайпеду - арка над нею была нарочито отколота в знак того, что к Литве до сих пор ещё не присоединен Калининградский (а по-сути Кенигсбергский) регион.
   Нередко проходя под этой аркой, фотохудожница не обращала на неё никакого внимания, но сегодня вдруг остановилась перед ней.
   Она увидела, что в темно-сером фоне неба, основная часть мемориала дымчато сливалась с ним воедино и словно становилась воздушной, делая иллюзию, что здесь стоит в гордом одиночестве лишь красная колонна. Не без удовольствия она глядела как летящая желтая листва, словно действительно не видя арку, слепо ударялась об её твердый гранит и с жалобным шелестом стелилась у основания колонны.
   Именно полеты листвы, которой щедро осыпали мемориал окружающие его деревья, волновал её больше чем он сам - будучи не архитектором, а профессиональным фотографом, она не понимала этой неконченой красоты. Для неё этот мемориал был равносилен обрезанному пейзажу на фото, или полузасвеченной пленке. Иногда глядя на него даже в хорошую погоду, она нередко фантазировала о том, что как было бы великолепно, если этот памятник опутывали какие-нибудь вьющие растения с разноцветными цветами, какие например, украшали открытые живописные беседки во Франции и Бельгии. Она хорошо представляла, что бы было здорово проходить под такой аркой весной, окатываясь настоящим восьмиметровым "душем" ароматов!
   "Действительно выглядит как вешалка, - подумала Эгле, сейчас глядя на арку уже без всяческих фантазий. - Но, какое же это надо найти белье, чтобы повесить его сюда на просушку?!"
   Грустно взглянув на отколотую часть памятника, она все-же прошла под ним и вышла к одной из городских аллей, где её сапоги сразу потонули в густых золотых волнах опавшей листвы - с вмиг просиявшим взором глядя на растелившийся перед ней осенний "ковер", она тут-же позабыла о прильнувшей печали! cnвиднелись ткалми бу яд на афишну удожница,
   Как и все остальные городские аллеи, она была небольшая и красивая. Пестря в золотисто-красном убранстве, мирно мерцающим свежей серебристой влагой, она казалась невинно дремлющей в своем осеннем великолепии на фоне серости дорог, больших безликих зданий и тяжелых бесцветных небес. По обе стороны тротуара, сплошь устланного плотным слоем листьев, ровными рядами тянулись кленовые деревья, которые, красуясь толстой статью темно-коричневых стволов, с тихим упрямством покачивали ветвями, гордо демонстрируя то, что ветер-негодник ещё не везде оборвал с них драгоценную листву. И хоть действительно, на их ветвях она продолжала свою шелестящую песнь, вся аллея просто утопала в ней: она густыми слоями покрывала тротуар, путалась в голых кустах, лихо клубилась в уютных скамейках и... так и продолжала парить в воздухе, крутыми зигзагами кружась вокруг темных столбов худых фонарей. От этого чудилось, что аллея живет только этой листвою, дышит ею, шумно говорит, таинственно перешептывается, играючи танцует и движется ею в унисон дружественным ветрам!
   Видя перед собою такое великолепие осени, чувственное сердце Эгле Клюгельските просто замерло - даже не смотря на то, что ей уже не раз удавалось созерцать такие осенние пейзажи, делая тысячи и тысячи снимков (фиксировавших практически каждый сантиметр осени!), она все равно, с каждым новым её приходом, испытывала неудержимые всплески радости! Осень восхищала её больше всех остальных времен года, и она сполна восторгалась ею не только на таких скромных городских аллеях, но и в просторах деревенских полей и в глубокой глуши загородных лесов! Везде она видела её скромную, но и одновременно блистательную красоту, инстинктивно чувствуя, что и сама обладает именно таким же таинственным осенним очарованием!
   Подчиняясь всеми фибрами души приливам очередной гармонии, (отразившейся золотыми огоньками аллеи в серебристой лазури глаз), Эгле стала жадно "впитывать" взором всю её прелесть, чувствуя, что снова будто "растворяется" в ней так же, как до этого "растворялась" в сырых ветрах на набережной реки Дане! "Растворяется", как всегда впадая в своё полулюбовное полуанабиозное состояние!
   И, словно ощутив к себе её безмолвную, но неизмеримо сильную любовь, все деревья аллеи вдруг приветливо зашумели оставшейся листвой и... с внезапно налетевшим резким ветром, казалось, прорвавшимся сюда от самого Балтийского моря, стали осыпать её в потрясающем листопаде!
   Обезумев в лихом потоке, листья, будто взбудораженные птицы, срывались с родных ветвей и свободно кружились в безудержном вальсе, пробуждая аллею из её сказочной дремоты! Весело несясь по ней кленовыми красно-желтыми "звездами", они игриво тормошили лежащих на тротуаре "собратьев", "золотым дождем" обрушивались на скамейки, храбро ложились на острия голых кустов, и как нашкодившие дети, более бойкой частью убегали прочь за мемориальную арку, теряясь где-то на площади Атгимимо.
   Красиво резвясь в воздухе, они овеивали замершую фотохудожницу, словно приглашая её на прощальный белый танец - последний осенний танец своей жизни. Она же, "полусонно" следя за их огненно-золотым полетом, с томностью блаженства охотно отдавалась очередным ласкам смелого балтийского ветра! С великим удовольствием "умываясь" не только дуновениями, но, чувствуя и щекочущее прикосновение падающих "звезд", она, даже в эту потрясающую минуту не забыла о "Никоне", но не начинала съёмку - по своему опыту она знала, что в самый пик листопада, какой-нибудь из листьев обязательно накроет весь кадр - фотографировать нужно было лишь переждав его основную волну.
   Действительно, только тогда, когда основная стая взбудораженной листвы разлетелась по аллее, (обновив её новым желто-рыжим "золотом"), фотохудожница, профессиональным взглядом фиксируя последние из них, принялась ловко орудовать своей фотокамерой!
   Тихий треск съемки и вот ею запечатлена летящая меж ветвей небольшая "эскадрилья" "запоздалых" листьев. Снова плавный треск, и этим "выстрелом" она "ухватывает" их иную кипу как раз в тот момент, когда они красиво разлетаются во все стороны, своеобразно имитируя огни фейерверка! Ещё один треск, и она запечатлевает сам лиственный пласт, да в таком интересном ракурсе, словно он есть некое желто-красное море!
   Как обычно, увлекшись съемкой, Эгле даже не заметила того, что как в её капюшоне, так и на спине у штативного чехла, тоже осело несколько листочков осеннего золота.
   Лишь через пять минут устроенной фотосессии, она решила просмотреть получившиеся фото.
   Взглянув на дисплей, широкая темная гладь которого на мгновенье отразила её крупные глаза (продолжающие ловить нежным взором всё прекрасное!), она, через "тюль" их отражения, начала разглядывать снимки. Быстро двигая пальцем боковое колесико, она стала просматривать их один за другим, мгновенно давая каждому свою профессиональную оценку.
   Увидев снимок той самой "эскадрильи", она чуть не ахнула от радости - стремительно летящие листья получились с эффектом шлейфа, словно те волшебно копировались прямо в самом воздухе - именно такие "пойманные" эффекты со шлейфом, больше всего ей нравились в любимом фотоискусстве!
   За всю карьеру, фотоснимков с таким необычным эффектом было у неё непомерное множество и они не ограничивались лишь запечатленными ею летящими листьями - это были и разноцветные огни ночных городов, горящие фары стремительно едущих по дорогам машин, сильно терзаемые ветрами ветви деревьев, движения различных теней и т.д. Самые лучшие из них она хранила дома на своем персональном компьютере, на котором с помощью различных программ пыталась ещё более подкорректировать видимые только ею отдельные моменты. (Например, она добавляла в некоторые снимки более контрастную светотень, выделяла в них какие-то особые на её взгляд контуры, меняла интенсивность цветов или вовсе убирала их, и т.п. Однако, она никогда кардинально не меняла саму структуру каждого фото, ибо как истинный профессионал своего дела, ненавидела всякие фотошопы, которые, по её мнению (а также и половины её коллег!) созданы лишь для того, чтобы только извращать истинные фотографии! Некоторые из них, она впрочем, распечатывала и вывешивала своеобразными трофеями на "молочных" стенах собственной квартиры. Один из потрясающих снимков находился прямо в её спальне над кроватью - на нем, крупным планом была запечатлена куча "шлефованных" листьев, которая, мерцая серебристыми бликами капель дождя, красиво летела в холоде абсолютного полумрака! Именно ради лучшей четкости она сделала этот снимок черно-белым, и, всегда, запрыгивая на широкую кровать, оборачиваясь тонкими шелковыми покрывалами, расслаблялась, в задумчивом созерцанье, беззаботно проваливаясь в спокойствие сна. В противовес этому, умиротворяющему фото, в гостином зале, среди различных снимков былых лет, она выставила ещё более необычное - фантастически слившиеся в едином движении летящие линии темной земли, изумрудно-серых полей, и голубого неба - снимок, однажды сделанный ею в купе скорого поезда, идущего по маршруту Вильнюс-Клайпеда, когда она, видя восхитительные пейзажи за окном, даже не задумываясь о скорости движения, начала быстро запечатлевать их на "Никон"! Это абстрактное фото, сотворенное отчасти огромной скоростью, отчасти самой фототехникой (получившее от неё название "Линии лета"), наоборот, каждый утро быстро бодрило её не хуже свежесваренного любимого арабского кофе, даруя мотивации на очередные творческие подвиги!
   Задумавшись о былых снимках, просмотрев все только что полученные, Эгле Клюгельските (с удовлетворением, мелькнувшим мягкой волной в её глазах), двинулась дальше, игриво разгребая лежащую листву острыми носками сапогов.
   Сильно "облинявшие" кленовые деревья, словно не желая её ухода, продолжали кидаться отдельными остатками листьев, которые, будто пытались её задержать, но безнадежно отскакивали от гладкой поверхности куртки.
   Погруженная в творческие размышления, она вышла из этого златого оазиса к новой дороге Вите - района, являющегося исторической центральной частью города.
   Только здесь по-прежнему чувствовался ритм городской жизни: на мокрых дорогах стремительно пролетали машины, по каменной чешуе тротуаров спешили прохожие, а со светящихся верениц витрин разнообразных магазинов, скромных кафешек, пестрых салонов и рекламных афиш, необычным волшебством изливался разноцветный неоновый свет.
   Став блуждать по родным тротуарам, фотохудожница, находясь в светлоте отрешенности, как обычно не замечала прохожих людей. Даже случайно натыкаясь на кого-то плечом, она, будучи преданной своим внутренним чувствам, продолжала прислушиваться лишь к посвисту ветра, мерной капели, срывающейся с крутых черепичных крыш, и цоканью собственных каблуков о жесткость камня дорог. При этом взор её внимательных глаз, именно в сию пасмурность улавливал гораздо больше, чем в ясном свете дня - под сенью темных туч ей четко раскрывались любые мельчайшие детали, которые всегда размывались и поглощались в пушистом сиянии солнечных лучей. Как истинный человек-визуал, она до мельчайших подробностей фиксировала взглядом все окружающие её явления: падающие с крыш кристальные капли былого дождя, которых ветра расплывчатыми слезами швыряли в окна домов; выпуклые отражения темных небес в мелькающих стеклах проносящихся машин; волшебный полет светлых потоков неонового света, красиво пронизывающий сам воздух и рассыпающийся в тысячах мерцающих бликов в мокром камне мостовых... И, с каждым шагом, интенсивно "поглощая" в себя все эти "лики" города, она даже и без любимой фотокамеры, мысленно приставляла к ним различные образы, выделяла отдельные очертания, добавляла контуры и тона пока... пока не доводила каждый объект до того совершенства, которого была способна видеть лишь она.
   Именно через свою феноменальную визуальность Эгле Клюгельските ощущала гармонию и единство с миром, остро чувствуя всё быстротечное разнообразие неповторимой жизни.
   Идя по улице, вновь впадая в медленный анабиоз влажных ласк встречных ветров, она, боковым зрением (которое впрочем, было хорошо развито у всех представительниц прекрасного пола!) невольно "охватывала" все "проносящиеся" рядом здания. В ненастное время, где в любой момент на город могли обрушаться новые потоки дождя, большинство людей попряталось именно в них - кто не работал, сидели в кафешках и ресторанах, иные же, не выходил из офисов и контор.
   Глядя сквозь полуприкрытые веки в сторону расположенных тут зданий (таких как мэрия, центральный почтамт, и музей часов) она в тысячный раз ощутила внутреннее удовольствие той свободы, которую все последние годы дарила ей любимая профессия! Настоящая творческая профессия, к которой она с немецким упорством шла с самого детства, и в которой, в конце концов добилась определенных успехов! Профессия, в которой у неё был всегда гибкий график работы и полная свобода действий! Профессия, в которой она могла проводить всё свое время лишь в лоне любимой природы! Профессия, в которой ей не надо было, как мелкий менеджер, годами сидеть в душных офисах, портя себе драгоценное зрение за мониторами компьютеров, и в придачу зарабатывать ещё и остеохондроз! Профессия, в которой ей не надо было и никому прислуживать как продавщица или официантка, иметь склонность к психическим заболеваниям (ибо в таких профессиях приходиться всегда быть любезным, даже и с не всегда этичными людьми!) и подвергаться риску раннего варикоза! Нет, будучи фотохудожницей она была освобождена от всяких условностей и схем - даже сейчас, она была подобна чайке, которая в свободном полете парит над бурным морем жизни и сама решает в какую сторону ей лететь!
   Замечая в больших стеклах витрин свои "плывущие" отражения, Эгле видела, что даже внешне отличается от всех остальных клайпедчан. В большом крутом берете на голове, с воинственно возвышающимся за спиной темным чехлом со штативом, а также удобным темно-изумрудным походным рюкзаком на плече, она смахивала не на местную жительницу, а на стильную туристку, приехавшую сюда либо из Германии, либо одной из стран холодной Скандинавии! И она действительно ощущала себя вечной туристкой - с детства изучив вдоль и поперек любимую Клайпеду, она все равно, с каждым выходом на её улицы, до сих пор глядела на них таким взором, словно каждый раз видела их впервые в жизни!
   Вновь, не без теплого удовольствия, фотохудожница заметила в отражениях то, сколь стремительна была её походка! Как непроницаемая холодность бледного лица, так и эта походка, передались ей от отца Валдаса Клюгельскиса - амбициозного архитектора, прославившегося тем, что был одним из создателей проекта известной баскетбольной Сименс-Арены в Вильнюсе. Теперь же, потчевал на заслуженных лаврах в доме, расположенном в одном из привилегированных районов Старого города, не менее успешно "штурмуя" на досуге многочисленные кроссворды из выписываемых газет!
   Словно впервые глядя на это поразительное сочетание, Эгле юркнула в одну из тех узких улочек, в окружении коих особенно любила блуждать, ощущая емко "сквозившее" в них наследие бывшего Мёмеля!
   Оказавшись на улочке, словно сжатой с обеих сторон элегантными четырехэтажными домами прусского типа, она сбавила шаг, ибо, в тусклом мерцанье дороги под музыку капели и цоканье каблуков сапог (которое в прохладе воздуха звонким эхом уносилось вперед), на неё нахлынули настоящие приливы удовольствия! Те самые, неудержимые приливы внутренней радости, которые она всегда испытывала в старинных местах, чувствуя себя не только их частицей, но вместе с ними и всей частью родного города!
   Дрейфуя в накатах этих призрачных волн, Эгле снова отдалась необычным чувствам, с каждым шагом вновь впадая в "полусон" умиротворения. Но, чувствуя то, что вместе с нею, её по-прежнему продолжают преследовать отражаемые суррогаты, она, так и не успев впасть в блажь отрешенности, невольно остановилась на месте. Медленно бросив взгляд в одно из темных окон домов, она действительно увидела своё отражение, которое, как и в дождливой луже хоть и было бесцветным, но выразилось гораздо четче и объемнее.
   Уставившись в него, фотохудожница, как в случае с "зеркалами природы", стала размышлять обо всех своих "аналогах", кои когда-либо проявлялись на стеклянных поверхностях окон. И, словно спровоцированные силами её бездонной фантазии, они тут-же стали "всплывать" из мрака комнат симпатичными призраками серо-голубой дымки, одним за другим тихо растворяясь перед ней каплями дождя на стекле! (Она видела, как они были схожи с теми "призраками", которых, в различных темных местах ей удавалось заснять ещё на отцовский "Зенит" (советского фотоаппарата, в шутку именуемого фотографами "ловцом приведений"*), только с той лишь разницей, что сейчас все они были ею самой!)
   Вот вместо её современного, стершегося отражения, возникло бледно-голубое личико юной девочки - ещё пухленькой, со светлой гривой непокорных волос - она дразнится, делая смешные рожицы, и прижимается к стеклу, смешно превращая свой остренький носик в забавный пятачок... Вот, появляется уже нескладная скулистая отроковица, с наивным, но озорным сияньем в серебре огромных глаз, и забавно болтающейся парой двух коротких кос... Вот предстаёт мечтательная стройная девушка с легкими тенями на просторных веках, подведенным контуром глаз, хорошо накрашенными губами, и со всего лишь одной, но искусно сплетенной толстой косой за спиной... А вот она снова сегодняшняя - бледнолицая зрелая дама, холодная женщина-осень, которая хоть и хранит свою красоту, но уже потеряла в прелести глаз наивный блеск юности...
   Видя современный "портрет" собственного отражения, уже лишенного туманности прошлого, Эгле Клюгельските внезапно ощутила пронизывающий страх, который словно молнией грозных небес вонзился в самое сердце - ей вдруг показалось, что это отражение, (а вместе с ним и она сама!) сейчас тоже исчезнет, сотрется, испариться, навсегда канет в неведомую темноту бездны!
   В ужасе, резко отразившемся в широте её глаз, она судорожным взмахом руки, вскинула к ним "Никон" и стала быстро снимать саму себя, будто надеясь через снимки удержать неминуемое роковое мгновение! Но, буквально уже в следующий миг, осознав то, что всего лишь поддалась простой панике, она вышла из "помутнения", разом прекратив свою несуразную съемку.
   Однако страх, захлестнувший её сердце, всё же не до конца отпускал фотохудожницу из холодных скользких сетей. Продолжая смотреть в стекольное отражение посеревшими кристаллами глаз (с не хуже чем у самки жука-богомола, импульсивно суженными зрачками!) она, ещё по-инерции предавалась тому ужасу, который подсознательно охватывает любую женщину за тридцать, при мысли о неизбежном старении.
   - Kaip kvailas, kaip kvailas*... - через некоторое время, почти беззвучно только и вымолвила она движеньем фиалковых губ.
   От волнения, Эгле даже не заметила того, что произнесла это по-литовски! Всегда, в случае сильного потрясения, она, подсознательно черпая из отцовского языка некую защиту, начинала говорить и даже мыслить только на нем, и почти всегда сама того не замечала!
   Поддавшись уже не теплым волнам радости, а дуновению студеного страха, фотохудожница вновь отпустила опечаленный взор на дорогу, и больше не решаясь заглянуть в иные окна домов, снова пошла по сырой каменной улице.
   Теперь её сердце уже набирало ритм вместе с нарастающим цоканьем каблуков сапог - так и, чувствуя, что оконные призраки продолжают преследовать её, словно кадры старинной кинохроники, забирая собою какую-то часть жизни, она, уже полностью окунувшись в страх собственных суеверий, вскоре чуть ли не бежала по улице! И этот побег от самой себя был потрясающим фактом - она, будучи профессиональным фотографом, любящим созерцать все вокруг долгими часами напролет, в последние годы мучалась от тех суеверий, из-за которых боялась лишний раз видеть себя в любых чужих отражениях - ей искренне казалось, что с каждым разом, они отбирают частицу её энергии, красоты и молодости!
   Даже несмотря на то, что сегодня она преодолела немало километров дорог, Эгле, стремясь покинуть эту каменную сеть полупустых улиц, не сбавляла заданного темпа. Но, вскоре, даже на бегу невольно подняв испуганный взор на небо (к серым небесам которого подстроился цвет её глаз - ибо он и сейчас оставался более серебристым, чем голубым) она вдруг снова остановилась в "новым увлеченье": здесь, пред её интенсивным взором, растянувшиеся над городом дождевые темные тучи казались всего лишь длинным дымчатым ковром, который тек не только над красной черепицей крыш домов, но и в отражении их верхних окон (из-за чего чудилось, что тучи плывут в глубине самих квартир)!
   В тусклом свете сумерек эти тучи в стеклах сегодня выявились с таким поразительным контрастом, что она уже хотела поднять фотоаппарат, но... снова почувствовав глядящие на неё отражения (к которым вместе с современными, уже присоединились и все её синие призраки прошлого!), подхваченная очередным вихрем волнений, пулей понеслась дальше!
   Наконец вырвавшись из кварталов к площади Фердинанда, фотохудожница, дабы перевести дух от неожиданно заданного ею бега, остановилась, прислонившись спиной к стене одного из административных зданий. В контрасте этой оранжевой стены, её бледное лицо (на которое вновь начали набрасывать волосы ничем несдерживаемые тут ветра) казалось вовсе белым, более выделив её приоткрытый темно-фиолетовый цветок губ. Она жадно вдыхала в легкие насыщенный влагой воздух, (с уже более ощутимой морской солоноватостью), и, только сейчас почувствовала усталость, отразившуюся небольшой дрожью в стройных ногах.
   Всё-же убрав "Никон" в один из широких отделов походного рюкзака, Эгле, словно пытаясь успокоить стильно бьющееся сердце, сложила ладони на ходящей ходуном груди. Однако сильное переутомление и физическая усталость не покидали её. Вскоре, трехкилограммовый штатив "Слик" вдруг показался ей тяжелой ношей, и она, с появившимся легким головокружением, стала медленно оседать вниз!
   "Что со мною? - медленно возникла в ней мысль, когда у неё ещё и потемнело в глазах. - Неужели я довела себя трудоголизмом?"
   Непонимающе глядя на улицу, которая вдруг предстала перед её взором кадром испорченной пленки старых фотокамер (то есть сплошной тьмой, испещренной белесыми силуэтами различных объектов!), она, вспомнив, что с самого утра ещё ничего не ела, окончательно сползла на землю.
   Полностью сдавшись слабости, фотохудожница уселась у стены здания, и так склонила голову, что её лицо скрылось в полумраке "занавеса" волос - так, находясь в полуобморочном состоянии, она почти инстинктивно решила переждать накатившее на неё переутомление, подсознательно надеясь, что оно пройдет само собою...
   - Девушка, с вами всё в порядке? - вдруг услышала она над собою дребезжанье женского старческого голоса, в котором просачивались строгие педагогические нотки.
   Не зная сколько уже прошло времени, Эгле медленно подняла голову и затуманенным взором взглянула на вопрошающую.
   На фоне бесцветного полотна суровых небес стояла пожилая женщина, весьма элегантно одетая для такой ненастной поры. На ней был крупный черный берет (с некрасиво выбивающимися из-под него выцветшими клочьями седых волос), стильное кремовое пальто с темными квадратными пуговицами, черные кожаные перчатки и серые плотные брюки, хорошо заправленные в черные сапоги, напрочь лишенные каблука. Однако, не смотря на такую стильную одежду, она обладала всей ужасающей внешностью старой женщины: у неё было бледно-морщинистое вытянутое лицо, бесцветный взор серых глаз (блеклость которых лишь подчеркивали небрежно подкрашенные ресницы!), обветшалые щеки, тонкие иссохшие губы (едва накрашенные бледно-алой помадой) и... чуть скошенный кривой подбородок!
   Казалось, старая модница хотела компенсировать ужасную непривлекательность этой эффектной одеждой, но только больше усугубила её, став вовсе походить на "живой труп"!
   - Ой, женщина... - пораженно "проскрипела" она, в свою очередь хорошо увидев лицо фотохудожницы, которую, из-за легкой крутки и облегающих джинсов, вначале приняла за молодую девушку.
   Всё сильнее ощущая на губах ненавязчивые воздушные поцелуи ветров с солоноватым привкусом моря, Эгле Клюгельските, обладая отнюдь не хилым здоровьем, быстро приходила в себя, но ещё до конца так и не осознавала - мерещиться ли ей эта ужасная женщина, или нет.
   Опершись руками о холодную стену каменного здания, она хоть и медленно, но поднялась на ноги - однако, ещё чувствуя слабость, она, даже не смотря на наличие штатива, все-же заметно ссутулилась, как это часто бывало в её студенческую пору.
   Вновь взглянув в "трупное" лицо старой модницы, которая от удивления, не только округлила свои остекленевшие глаза, но и раскрыла кривизну челюсти (показав ряд некрасивых желтых зубов!), Эгле все-же поняла, что перед нею вовсе не больная галлюцинация.
   - Спасибо, со мной уже всё в порядке... - только и ответила она ей.
   Старая модница, сразу переменив удивленный взор на подозрительный, ещё несколько мгновений поглазела на неё, и довольно резвым шагом пошла дальше по улице.
   "Ой, женщина!" - недовольно смотря ей вслед, мысленно передразнила её фотохудожница. - Да в сравнении с вами я вообще девочка!"
   Это недовольство, точь-в-точь как у строгого отца, сложилось парой морщинок над её ровной переносицей не в горизонтальном, а вертикальном виде!
   Но легкий гнев, нередко возникающий у неё из-за вспыльчивости характера, снова сменился ледяным ощущением того тихого ужаса, которого она ещё совсем недавно испытала в кварталах района Вите. На какой-то миг ей вдруг невольно представилось, а что если и её, через каких-нибудь двадцать-тридцать лет, так же, как и эту женщину, беспощадно изуродует старость! Что если и она станет таким же, пусть и модно одетым "живым трупом"?!
   "Нет, нет! - мысленно запротестовала Эгле, уже начав злиться на все эти навязчивые страхи. - Я никогда не стану такой старой уродиной! Я буду всегда подобна белоснежной розе, пусть и увядшей, но до самого конца хранящей свой неповторимый аромат! Но никогда, никогда я не буду таким "гламурным старым хламом!""
   И в новой силе, внезапно возникшей в ней неведомо откуда, она выпрямила спину, крепко сжала в руках ремни походных сумок и... обычной стремительной прытью двинулась вперед!
   Всё сильнее ощущая соленое веяние любимого Балтийского моря, она, подсознательно влекомая его зовом, смело направилась в сторону опустевших пляжей - извечный шум морских волн, рабочий гул порта (уже целое столетие ощетинившегося высокими погрузочными кранами) и крики забиячливых чаек, всегда манили её к себе, с самых глубин детства, воспламеняя в сердце любовь, не менее сильную, чем созерцание сонных городских аллей, вольных полей и величавых станов дремучих лесов! И сейчас, поддаваясь силе этой неизменной любви, она верно шла на её зов - шла несмотря на то, что небеса вовсе налились предгрозовыми "чернилами", окончательно погрузив Клайпеду в настоящий "вечерний" полумрак!
   Гонимая вместе с ветрами, порывами любви, Эгле, продолжая бестактно натыкаться на случайных прохожих, вскоре покинула каменную поверхность городских тротуаров, и вышла к одному из пустующих пляжей балтийского побережья.
   Огромное холодное море встретило её извечным шумом холмистых волн, беспокойно набегающих на прибрежные камни и песчаные берега. Темное как само небо, оно всё-же дразнило его хмурость, упрямо иссекая в волнах гривы густой белой пены. Словно предчувствуя в нависшем ненастье приближение свирепой грозы, оно, ощетинившись ими до самого с горизонта, с каждым накатом всё сильнее взбивало их темно-серые клинья. Пронзительные взмокшие ветра, будто специально нагнетая обстановку, с диким ревом гоняли их по всему бескрайнему водному простору, отчаянно вынося на песок, и сокрушительно разбивая о камни. С ретивой беспощадностью они также швыряли во все стороны и самых ненормальных чаек, которые, громко перекрикиваясь между собою, храбро боролись со стихией, в твердой надежде поймать какую-нибудь сумасшедшую рыбу, не ушедшую в такую непогоду на дно.
   С невероятным содроганием, слушая эти мощнейшие хоралы балтийских ветров, несущиеся под бурливый аккомпанемент волн и яростные покрики храбрых пернатых, Эгле Клюгельските, наконец, скинула с себя походные сумки (при этом, хранящаяся в них листва тут-же заскакала по мокрому песку!), и, вслед за "Никоном" сложив в одну из них берет, пошла навстречу морю.
   Не доходя до границ, буйствующих в белоснежной пене, (красиво стелящейся на песке своеобразными покрывалами!), она остановилась, и, принимая вольные ласки беззастенчивых морских ветров, задумчиво уставилась в туманную даль.
   Привычно поджав подбородок к вороту свитера, (с дыханием воздушных масс лишь чувствуя щекотание высвобожденных волос), она, прислушиваясь к их ревущим песнопениям, стала мысленно "сливаться" с ними в единстве гармонии и... "растворяясь" в блаженной тягучести "единения", мгновенно пресытившись дурманом любви, бессильно рухнула на колени в мякоть песка! Рухнула перед бушующим морем, словно древнеримская язычница, преклонившись пред могуществом Нептуна!
   С томностью взгляда огромных глаз (в которых, словно в живых зеркалах, пенящимся шампанским отражались бурлящие морские воды), Эгле, с каждым приближеньем волн, чувствовала в сердце всё новые, и новые волны захлестывающей любви! Эти волны быстро охватили всю её сущность, полностью "потопили" сознание, и просочились до самых отдаленных недр души - оказавшись добровольной пленницей их нежных объятий, она с покорным безмолвием таяла в них без остатка!
   "Тая" в сладком плену любви, она вовсе закрыла глаза, и... разверзнув свои в руки в стороны, полностью предалась той потрясающей иллюзии, что будто сама, подхваченная ветрами, волшебно воспарила над всей беснующейся стихией морских волн!
   Так, оказавшись в очередном рандеву с родным Балтийским морем даже под невзрачным покровом этой сентябрьской осени, зрелая фотохудожница позабыв обо всем белом свете, полностью ушла в негу любовной безмятежности...
   Будучи очень чувствительной, она всегда испытывала особое очарование от моря - оно казалось ей огромным, бескрайным, своеобразным глубоким существом. В лесном детстве оно внушало ей взрослость, в городском отрочестве усмиряло бунтарский нрав, а теперь, в прекрасной путешествующей зрелости, настраивало на спокойное абстрактное мышление, где мысль являлась сутью всего её существа, которым она ощущала его ласкающую взаимность. Часто, одиноко гуляя по побережью средь гимнов ветров, она, мечтательно глядя в его шумящий водный ковер, не раз испытывала огромное желание скинуть себя всю одежду и кинуться в пенящуюся нежность! В такие минуты, она представляла себя настоящей Юрате - прелестной сказочной морской девой, у которой длинными волосами и были эти разливающиеся сине-изумрудные волны, их пушистая пена - легкими кружевными платьями, светлые блики - солнечными веснушками, а кружащиеся чайки, парящие облака и безмерный стяг лазурного неба - символами великой любви! Любви, изливающейся её янтарными слезами к этому красивому, но такому многоликому, противоречивому миру!..
   Вновь до конца пожнав в себе весь сок истомы, Эгле опустила руки и медленно раскрыла завесу бледных век. Словно смущаясь огненной откровенности любовного чувства, она, скосив отуманенный взгляд в мокрую гладь песка, указательным пальцем вывела в нем "Juros, as myliu tave...."* - признание сердца, не одну сотню раз выводимое ею когда-то на прибрежных песках юности.
   Без всякой мысли, смотря на начертанные слова, она, вовлекаясь уже в водоворот ностальгических веяний, снова закрыла глаза и... колоссальной силой фантазии сметя всю неприглядную серость дня, лишь одним плавным взмахом ресниц выявила пред собою море, искрящее всеми вечерними красками позднего лета - море, одного из её прошедших бархатных сезонов! Оно мгновенно отразилось в её глазах бодро шумящей трелью темно-синих вод, драгоценно поблескивающих в мириадах золотисто-фиолетовых бликов - шикарных лучей сказочного солнца, пролегающего невероятно сияющим шлейфом не только в его синеве, но и в мокром песке самого побережья!
   Находясь в серой блеклости настоящего, но, глядя в это воображаемое великолепие прошлого, она услышала в теплоте ветров далекий отголосок детства, которое неслось веселыми шлепками семенящих босых ног.
   Застыв, Эгле с изумлением увидела, как в самом воздухе, волшебно соткавшись из легкого бриза и рыжего света, выявилось видение маленькой девочки - блистая развивающейся густой копной белокурых волос, и контрастно выделяясь сочно-лазурным платьицем, она, огласив пляж радостным визгом, смело кинулась в шумные объятья пенистых волн!
   Дивясь, фотохудожница тут-же услышала и целый всплеск звонких криков нескольких отроковиц, которые, прелестными наядами резвясь в накатах вод, (сливаясь с огненно-красным вечером воздушностью розовых платьиц), с беззаботным смехом соревновались между собою в поиске "крупиц солнца"! Она сразу заметила, что среди них, была и знакомая ей скулистая девчонка с двумя болтающимися светло-русыми косичками. Вскоре, совсем рядом с нею возникло видение уже настоящей семнадцатилетней девушки - облаченная в матросскую тельняшку и короткую голубизну "секондхендовских" джинсовых шорт, она, обняв поджатые к груди голые колени, сидела на плоском прибрежном камне и с отрешенным, наивно-мечтательным взором грезя о любви, глядела в безмятежность Балтийского моря! И, словно в довершении этой своеобразной фантомной репродукции, перед ней, также возникнув из самого воздуха, появилось видение зрелой женщины - облаченной в унисекс стильной русоволосой дивы, хоть и лишенной былой наивности, но с той же, верной любовью к природе, профессионально настраивающей штатив!
   Мгновенно поняв то, что все эти видения, созданные в призме лучшего воспоминания бархатного лета, являлись ею самой в разные вехи жизни, Эгле оказалась уже под настоящим "перекрестным огнем" ностальгии! Глядя на них с не сходящим удивленьем прелести глаз, она поразилась тому, что когда-то на самом деле была такою разной! Ей казалось, что это были иные Эгле, иные девчонки из чужих жизней, но... банальный шум всё того же моря, настойчиво твердил ей о том, что это была она! Что это она!
   Следя за ожившими отрезками былой жизни, чётко воссозданные её памятью в виде голографических трехмерных изображений, она бесконечно изумлялась, какой была раньше: беспечной наивной пухленькой девочкой; веселой, угловатой отроковицей; отчужденной, романтичной стройной девушкой... А стала, стала пусть и немного печальной, но опытной целеустремленной женщиной, сумевшей в жестоком непредсказуемом вихре жизни сохранить как внешнюю красоту, так и внутреннюю гармонию.
   Но, всё-же больше не в силах выносить такой обильный источник ностальгии, фотохудожница с силой зажмурила свои глаза и вновь раскрыв их, вернула действительное окружение холодной осенней панорамы.
   Однако, сознание хоть и воротило её к серой реальности, подсознание не хотело до конца выпускать светлую фантомность прошлого - все юные Эгле, даже лишившись красок позднего лета, обесцветившимися изваяниями так и присутствовали здесь, будто скульптуры, выкраденные из какой-то глиптотеки*!
   Не поднимаясь с колен, она, уже с опустившейся печалью смотря на эти "изваяния" былого, вдруг ощутила в растрепанном "кусте" волос робкие прикосновения первых небесных капель, и, заметив влажные точки в темной глади песка, не без радостного душевного наплыва подняла бледный лик к небесам - раскалываясь в ослепляющих вспышках молний под раскаты грома, они, наконец, разразились настоящим дождем!
   "Дождь! Дождь! Дождь!" - тут-же запульсировала в голове Эгле мысль радости.
   Под бесцеремонные прикосновения влаги, она, ловя ртом несущиеся капли, мгновенно вскочила на ноги и подняла руки вверх!
   В мимолетных вспышках молний и суровых громыханьях небес, дождь, начавшийся легкой капелью, вскоре перешел в настоящий ливень, слившись с воем ветров и рокотом моря в один сплошной гул!
   Успев накинуть на голову широкий капюшон куртки, фотохудожница продолжила подставлять лицо разверзшимся студеным водам и, даже весело закружилась под их шумящий аккомпанемент!
   Осененная ливнем, она, раскинув руки в стороны, кружилась в нем как юла, и, вместе с рушащимися "статуями" прошлого, испытывала в душе тотальное обновление всех своих чувств. С каждым поворотом, в неё вливались свежие силы, а воображение преображало её то в маленькую девочку, то в отроковицу, то в девушку... пока, наконец, обратно не вернуло женщину - современную зрелую женщину, свободную от всей бренности мира для бесконечного творческого поиска и нетленной любви. Она кружилась в этом танце вольного отрешения, а сильный дождь нещадно хлестал её по лицу, заливал большие глаза, проникал сквозь губы, барабанил по куртке с капюшоном, и отскакивал пышными брызгами от вытянутых рук. Но, делая во вмиг размокшем песке, воронкообразный след, она, с трепетным воодушевлением принимала все эти его мокрые ласки, и просто балдела от изливающейся музыки неба - звонкой в непокорном буйстве морских волн, густо почмокивающей в жиже песка, ломкой, хрустящей средь паутин ветвей прибрежных деревьев.
   Внезапно, уловив сквозь это сутертене дождя красивые отголоски девичьих голосов, Эгле Клюгельските приоткрыла влажный взор глаз и... в низвергающейся водной мути увидела почти прозрачные призраки былых "юратских" подружек! Украшенные ленточными коронами, пышными белыми сорочками и разноцветными юбками, они, замерцав красотой юности, в веселом хороводе кружились вокруг неё, в синхронности плавных голосов имитируя шум прибрежного ветра - их былое, самое излюбленное языческое действо, которым они посвящали любую новую участницу фольк-ансамбля!
   Взирая, на мелькающие перед нею знакомые лица сладкоголосых див, она, вместе с дождем окончательно впитав в себя свежие духовные силы, силой мысли покончила и с этой фантомностью, мигом размывшемся в ливне. Однако, продолжая ещё слышать отдаляющееся эхо их пения, она окинула задумчивым взглядом шумящую в буйстве воды пустынную набережную.
   Со всей свирепостью, ливень продолжал беспощадно обрушиваться на побережье Балтийского моря (волны которого казалось, чуть притихли от его мощи), вместе с ветрами налетая на невысокие прибрежные холмы. Словно сопротивляясь ему, отдельные порывы ветров грубо вырывали из сплошной водной стены огромные снопы пушистых серебряных брызг, которых со свистящим рвением разбивали в холмах, хороня их там средь стройных сосен - казалось, что это какой-то невидимый гигантский садовник из своей лейки с озорством брызжет ими куда попало!
   Бесстрастно следя за летящими водяными клочьями, не щадящими ни холмы, ни дюны, фотохудожница не без усмешки подумала о том, что местным фермерам сейчас не приходилось беспокоится об атаках песчаных бурь (что не редко бывали летом), ибо весь песок уже был намертво "погребен" перед нею силой могучей воды.
   Стоя в полном одиночестве на набережной посреди беснующегося дождевого тумана, она с блаженством свободы, разливающемся в душе сладкой прохладой, невольно подумала и о том, что какая бы ещё сумасшедшая смогла бы находиться здесь в такую раскисшую погоду, да ещё пьянея, искреннее балдеть от неё?
   Не зная ответа, но зато полностью передохнув, она, двинувшись сквозь стену ливня (который, впрочем начав слабеть уже медленно переходил в банальность дождя) вернулась к лежащим непромокаемым сумкам, и, вновь взвалив их на свои тонкие, но крепкие плечи, пошла в... вдоль побережья!
   Да, даже сейчас простояв тут немало времени, она все равно не хотела покидать Балтийское море! Даже сейчас, когда её сапоги с каждым шагом всё более увязали в "расстрелянном" песке, всё её чувства были устремлены лишь к нему!
   Одиноко идя по пляжу с очередным всплеском желанья раствориться под этим дождем в водах любимого моря, Эгле подсознательно знала то, что сейчас все равно вернется в город с его обществом по большому счету праздных людей, далеких от непреходящих ценностей. Но она мирилась с неизбежностью, понимая, что сношение с людьми, в каком-то роде было сродни менструации - не всегда приятно, но для нормальной, полноценной жизни просто необходимо.
   Предаваясь холодному обилью дождя, она, почувствовав в озябшем нутре потребность в горячем кофе, пусть и не хотя, но всё же повернулась к морю спиной, и двинулась в сторону холмов.
   Непринужденно осматривая хмурость вершин, на которых, в брызгах водяной пыли размеренно покачивались темные сосна, фотохудожница приметила одну особо выделяющуюся.
   С худым, немного погнутым стволом, эта сосна возвышалась над всеми остальными, упрямо склоняя непокорную макушку в сторону шумящей набережной. В разрывающемся мраке небес она казалась одинокой своеобразной мачтой, стоящей наперекор всем жестоким ветрам, ибо, даже с ободранной корой, сгибаясь под их постоянными атаками, она мужественно продолжала сопротивляться им, при этом, умудряясь сохранять в верхних ветвях и небольшие космы листвы!
   Не без наплыва восторга, наблюдая за её героическим сопротивлением стихии, Эгле Клюгельските представилось то, что такою всегда была по жизни и она - одинокой сильной женщиной, не сдающейся ни при каких обстоятельствах, но всегда добивающейся всех поставленных целей!
   Немного жалея о том, что в такой дождь не может вытащить "Никон" и зафиксировать эту борьбу "родственной" сосны, она, с поднятым к ней ликом (белеющим профилем, достойным древнеримской патриции!), погрузилась в пучину очередных меланхоличных раздумий.
   "Разве мужчины способны заметить такую красоту?! - неожиданно промелькнула в ней мысль. - Ведь любая красота создана искусством - в нем нет ничего рационального и посредственного, а значит оно уже изначально женственно. Хотя, о чем это ты, Эгле?! Есть и среди мужичин феноменальные творческие личности, которые способны видеть и ощущать всё прекрасное. Однако, такие мужчины вообще сложны в жизни - они всегда держат нос "по-ветру", а ещё чащё и кое-что метром ниже..."
   Всё-же выплыв из размышлений, она, кинув последний прощальный взор на воды Балтийского моря, окончательно покинула побережье.
   Придерживаясь традиции прибалтийской переменчивости, студень осеннего дождя, мгновенным ливнем обрушившегося на Клайпеду с "чернильных" небес, также быстро перерос в среднюю интенсивность, а вскоре, резко поредчав и вовсе прекратился. Неутомимые ветра-странники, погнали расколовшуюся тяжесть туч на северо-восток, в сторону Каунаса, и поэтому разом просветлевшее небо тут-же рассыпало в дорогах, крышах и стеклянных окон зданий неисчислимое количество бликов. Повсюду светлея в бледно-свинцовых оттенках, портовый город пробуждался от временного "сна", хотя воздух стал более прохладен, а проносящиеся по нему ветра начали вовсе "кусаться", словно свора мистических псов-невидимок.
   Замечая все грани интенсивности белесого света, ложившегося "паутинчатой" серебристостью на городские улицы, Эгле Клюгельските (из-за колкости ветров так и не скидывающая с головы капюшон) как всегда, после одинокого гуляния по набережной, сама ощущала в себе некое обновление. Снова с невольностью замечая в отражениях омытых витрин отцовскую походку, она бодро преодолевала тротуары и уже не натыкалась на прохожих, которых, после прошедшего дождя заметно прибавилось как в лесу грибов. От пресыщенной влаги в воздухе, она, чувствуя всё более явную тягу к кофе, с "навостренным" взглядом искала хоть какую-нибудь ближайшую кафешку. В этом нетерпении, свойственном ей в желаниях как всякому творческому человеку, она даже запустила руку в карман куртки (круглые пуговицы которых дождь преобразил в "новом серебре"!) и, вздыбливая его дизайнерские "жабры", с подрагивающим наслажденьем прислушивалась к сладко-хрустящей этикетки немецкого шоколада. Ей страстно хотелось откусить хоть небольшой кусочек, но она стеснялась так несолидно предаться им перед людьми.
   Именно так, щупая пальцами обертку с любимым шоколадом, она, семеня с одной улицы на другую другой, вскоре, делая потрясающий крюк, преодолела Замочный мост, и... остановилась у первой попавшейся витрины магазина одежды! Магазина, к которому она, как и любая обычная женщина, имела слабость отнюдь не меньшую, чем ко всем сладостям мира!
   Под красочной вывеской за огромным витринным стеклом находилось два женских манекена, стильною одеждою символизирующим всем случайным покупательницам о наиболее приемлемых тенденциях моды этой осени. Один из манекенов был одет в укороченный светло-серый жакет (плотно застегнутый на тонкую молнию и подхваченный в талии традиционным поясом), который сочетался с облегающей бедра серой юбкой, плавными клиньями расширяющейся к низу. Его безликую голову (покрытую париком из рыжих волн натуральных волос) украшал большой красный берет, а тонкие пластмассовые ладони, красные перчатки в сеточку. Второй манекен наоборот, был облачен в более длинный жакет, но имел короткую юбку. Его жакет, усеянный сетью ромбических клеток черных, красных и серых цветов, был чуть великоват в плечах, обладал широким распускающимся воротом, рядом небольших фиолетовых пуговиц, и отрезанной линией талией с басками, неравномерной плавностью снижающихся по спинке. На голове же (с уже искусственным каре светлых волос), был небольшой, чуть сдвинутый на бок темный берет, а на руках надеты черные кожаные перчатки.
   Эти два манекена, словно две подруги-модницы стояли рядом друг с другом и, не смотря на мертвенность искусственных лиц, эффектно выделялись шиком теплой одежды. За их спинами сиял красочный павильон, а под ногами таились небольшие картонные пирамидки ценников, на которые клали мутный свет небольшие настольные лампы, смахивающие со стороны на диковинные растения с медными стеблями. Они не только блекло освещали ценники, но и рассыпались во влажном камне улицы пылью бронзовых бликов.
   Детально рассмотрев одежду пластмассовых подружек, Эгле Клюгельските констатировала, что, то, что было надето на первой, ей приходилось больше по-вкусу.
   Стянув с головы капюшон, она приблизилась к витрине, и встала напротив понравившейся - её бесцветная стекольная "иллюзия" тут-же наложилась на манекен, и этим словно примерила на себе его одежду! Глядя через неё, она видела, что хоть красный берет ей явно не шел к лицу, жакет и юбка "легли" просто идеально. Но, заметив то, что одежда добавила ей не только элегантность, но и целых десять лишних лет, быстро отскочила к другому манекену и... едва не рассмеялась! Спроецировав свое отражение на его прикид, она сразу увидела, как несуразно выглядит на "ней" ворот, как мужеподобно увеличились плечи, а вся ромбическая цветовая гамма вовсе придала нелепый шутовской вид!
   "Как сильно может преображать одежда, - подумала Эгле, весело глазея на манекены. - В одной ты становишься элегантной светской дамой, в другой же, ты уже утонченная идиотка!"
   С промелькнувшим в глазах озорством, она вновь встала напротив первого рыжеволосого манекена, и, глядя на него, задумалась о личном гардеробе последних пяти лет.
   Все последние пять лет подряд её гардероб состоял лишь из сплошной классической коллекции универсального стиля унисекс - бесчисленные вереницы различных футболок, маек, джинсов, брюк, свитеров, пуловеров и курток, битком заполняли её шкафы! Только лишь парочка женских жакетов и теплых пальто, да, прилагающиеся к ним черные перчатки с сапогами, ещё как-то напоминали о былой его "женственности". Но и все эти крутки, брюки и джинсы, у неё, как у истинной женщины-осени, были в основном в черных, серо-туманных и темно-коричневых цветах - светло-голубая куртка, в которую она была сейчас облачена, являлась лишь редким исключением "из правил"!
   Ещё в 26 лет, неожиданно заметив то, что вся разнообразная пестрота платьев и юбок придают ей лишние годы, она, напрочь покончив с ними, отдалась однотипному осеннему многообразию. В легких куртках, свитерах и джинсах она могла бродить целыми годами, так как, во-первых, в них она действительно казалась не старше двадцатипятилетнего возраста - что было не удивительно, учитывая её скромную стройность габаритов - во-вторых, так ей было гораздо удобнее работать "вечной туристкой", часто совершаемой различные марш-броски по городам и весям. Иногда, в пору теплого лета, она могла и вовсе ходить в обычных тонких майках и футболках, зачастую красующимися какими-нибудь мультяшными рисунками, популярными скорее в среде тинэйджеров - но именно в такой, простецкой подростковой одежде, она более всего привлекала внимание как молодых, так и зрелых мужчин, ибо обладала не только стройностью тела, но и соблазнительными крутыми бедрами, изгиб которых наиболее эффектно могли выразить только джинсы! Однако, с наступлением зим, ей все-же приходилось облачаться в более громоздкие куртки и пальто, которые с невероятной поразительностью превращали её уже из привлекательного тинэйджера в какую-то сорокалетнюю альбионовскую даму* с чопорной красотой бесстрастия! Такие поразительные метаморфозы из подростка в элитную львицу, порою поражали даже её саму, и лишь та мудрая мысль, что не только погода, но и женщина должна быть разной, немного утешала её в такие осенне-зимние периоды. Утешало её и то, что, даже щеголяя в жакетах и зимних крутках, она так и продолжала видеть на себе мужские взгляды, на кои, с едва заметной улыбкой, но открытым сиянием глаз, всегда учтиво отвечала - ибо, все эти заинтересованные взгляды безмолвно говорили ей, что она ещё не так стара, как ей кажется, а наоборот, является более желанной и привлекательной в своей расцветшей зрелости. Но, даже это неизменное внимание, всегда желанным бальзамом втекающим в её душу, успокаивало её только до очередного прилива новых сомнений.
   Размышляя об оказываемых ей вниманиях, но, продолжая видеть на месте рыжеволосого искусственного лица, бледное отраженье собственного лика, фотохудожница вдруг вспомнила то время, когда и она обладала таким же "огненным золотом"!
   Она вспомнила, что именно в канун её 26-летия, в одном из салонов красоты, ей не только хорошо окрасили волосы в рыжий цвет, но и сделали их потрясающе волнистыми! Воздушной мягкостью волн, густо спадая на её плечи и спину (также, хаотичными колечками клубясь челкой на лбу), они прекрасно выделяли её лицо, ярко выражая на нем взгляд огромных меланхолично-мечтательных глаз, прямую линию носа и контрастность губ - такою, она тогда безумно нравилась даже самой себе! Просыпаясь в полутьме предрассветных сумерек, она, выскальзывая из шелковистых течений покрывал одинокой постели, не спеша направлялась в ванную комнату и... там представая в стройной наготе, пусть и полусонным, но абсолютно бесстрашным взором взирала в зеркало - этого безмолвного судьи миллионов женщин, беспристрастно выносящего вердикты об их истинной внешности, лишенной с утра обманчивости косметической поддержки! Но именно тогда, она не только не боялась смотреть в него, но даже восхищалась собою, с удовольствием видя то, что и без макияжа превосходно выглядит в естестве! Орошая скулистую поверхность лица бодрыми струями прохладной воды, она часто, с отрешенным безмолвием любовалась лишь им. И, вдохновляясь таким самолюбованием, порою представляла себя прелестной дикой ведьмой, настоящей рыжей бестией, способной всего лишь одним взглядом выразительных глаз подчинить своей капризной воле любую особь мужского пола, заставить припасть перед ней на колени и извлекать из уст оды сплошных любовных признаний! Вместе с такими ослепительными фантазиями, "с головою" захлестывающими её в ванной комнате под "душем" нарциссизма, она не раз испытывала и огромное желанье хотя бы в шутку прикоснуться губами к губам зеркальной рыжеволосой красотки!
   Словно ослепившись яркостью этих воспоминаний, Эгле Клюгельските прикрыла глаза (с блеснувшими огоньками внутренней страстности), и невольно раскрыла влажные створки уст - облитых теплотою желания губ, на которых, фиолетовый слой помады сильно поблек, омывшись в прошедшем дожде. Она остро почувствовала то, что именно в те, "предъюбилейные" годы, очень нравилась себе, и не только себе! Тогда, не имея ещё особых достижений в карьере, она с лихвой компенсировала это многочисленными победами на личном "любовном фронте"! Кто только из мужчин не попадал в её страстные сети: суетливые тщедушные клерки; надушенные парфюмами офисные менеджеры; нервные, всегда суматошные юристы; веселые, словоохотливые таксисты; "ветреные" коллеги фотографы-художники; один исполинский, но добродушный повар-толстяк и... даже несколько грубых мужланов-моряков! Да, несмотря на всю свою внешнюю холодность, в ней именно тогда пробудился настоящий вулкан неудержимой страсти, перед которой не смогли устоять самые "разношерстные" мужчины! Даже те из них, которые не были у неё случайными, сразу ощутили это на себе - "тоня" во все холодеющих цветах её одежд и "натыкаясь" на резкие черты бледнеющего лица, они, тем не менее, безнадежно растворялись в нежности её озерных глаз, без остатка покоряясь их блеску! И, хоть все эти мужчины затем убегали из её жизни столь же быстро, как на ветру опавшие листья, она уже тогда хорошо учла то, что красота женщины, да ещё и обладающей творческой натурой, довольно сильная, поистине сногсшибательная вещь!
   Плавно выходя из задумчивости, Эгле Клюгельските снова наткнулась взглядом на витрину магазина одежды, и, несмотря на то, что вся ещё была проникнута теплыми воспоминаниями о страстном периоде жизни, приметила то, с каким особым кокетством сейчас стоит на тротуаре. Мягко опираясь на правую ногу всем телом, легко подогнув к ней чуть согнутую в колене иную так, что её носок был вовсе развернут в сторону, она, казалось, была готова в любой момент развернуться туда, куда очередной инстинктивный порыв позовет её в погоню за прекрасным!
   Чуть улыбнувшись этому кокетству, Эгле неожиданно вспомнила об одной выставке, где среди шедевров современных фотохудожников была и она сама!
   Один из клайпедских коллег по имени Альгирдас М., однажды, после долгой дискуссии, все-таки смог уговорить её принять участие в съемках для своей коллекции и... получившийся снимок действительно стал одним из лучших его работ, выявившимся настоящим достоянием галереи "Палете"! На нем, она - запечатленная в полный рост на фоне яблочно-нежного полотна в контрастной алой непромокаемой куртке с большим капюшоном, всего пятью круглыми, но большими серебряными пуговицами, поистине широким черным поясом и плотными черными кожаными перчатками, (тянущимися до самых локтей!) - казалась просто сказочной неотразимой кокеткой! И это кокетство веяло не только в элегантно закинутом ею за спину голубом зонтике, не только в вольно распущенных космах её рыжих волос (на заискивающе склоненной на бок голове!), а... в застывшей, в то мгновение, нетипичной для неё широкой улыбке, которая, даже, несмотря на весь чисто осенний антураж, своим сияньем словно одухотворяло фото исконным женским теплом! (Возможно, подсознательно тянясь к этой теплоте женственности, посетители - тогда находившиеся в "Палете" в сенях мистического света круглых ламп и зачарованно протекающей музыки саксофона Сигитаса Штальмокаса - толпились только возле неё, в пиршестве праздного созерцания, бесконечно поражаясь такою простотой уникальности художественного замысла!)
   Не без нового изгиба легкой улыбки, Эгле вспомнила и то, что у Альгирдаса М. это "теплое" фото тогда получилось отнюдь не с "первого щелчка". Дабы растопить ледяную крепость её внешней суровости, достойную, скорее настоящей поклонницы "The Frozen Autumn"*, он пошел на беспардонный для себя поступок - взяв стоящую возле себя бутылку с минеральной водой, он нагло выплеснул её содержимое прямо в неё и... именно этим вызвал не только очевидный "после дождевой" блеск в её алой крутке, но и тот самый свет искренней улыбки на устах!
   Не без ностальгической сладости, фотохудожница вспомнила о том, как уже на следующий день после этой выставки, стала замечать на улицах девушек, вдруг заалевших такими же крутками с перчатками по-локоть, и опоясанных ширью поясов! Смотря на этих подражательниц, она уже тогда ощутила то, что не только способна творить искусство, но и отчасти сама является им!
   Роясь в прошлом, но так и глядя в безликость модных манекенов, Эгле подумала, что, несмотря на это, столь успешное сотрудничество с Альгирдасом М., напрочь отказалась быть одной из моделей к его следующей серии фоторабот, посвященных театральному сюрреализму (на сей раз, фотохудожник видел её в образе некой абстрактной сценической музы, которая, возникая из тьмы кулис в блестящем бело-шелковом балахоне, волшебно зависает над сценой и взирает в зал густо загримированным черно-белым ликом "а-ля Пьеро-Арлекин"!), мотивировав отказ тем, что она художница, а не актриса. (Но, отказав ему в позировании в абстрактной роли, она, конечно, посетила его выставку, которая прошла не менее успешно, ибо театральные традиции в городе, имеющем старинный Драмтеатр, были всегда в традиционном почете).
   Сладостно пережив все эти воспоминания прошлого, фотохудожница, решившись сделать снимки с витринными "наложениями", вытащила из рюкзака любимый "Никон" и, прицеливаясь, защелкала кнопку съемки.
   Она хотела сделать лишь пару снимков, но, увлекшись, стала фотографировать витрину со всех возможных сторон. Тут-же, случайные прохожие, стали с удивлением поглядывать на неё и недоуменно перешептываться между собою. Однако, она, даже чувствуя на себе их взгляды и слыша обрывки приглушенных реплик, лишь сильнее входила в азарт, невозмутимо продолжая "обстреливать" "фейс" магазина одежды.
   Люди же, быстро увеличиваясь в потоках, вскоре вовсе начали сбиваться в кучки любопытных зевак, которые, смешно глазея на её действия, уже более открыто принялись выражать свои мысли.
   - Кто эта женщина?
   - Ты что, это же Клюгельските!
   - Но что она тут делает?
   - Она всё фотографирует...
   - Фотографирует манекены?!
   - "Ловит" моменты...
   - Мне кажется она "немного того"...
   - Да, действительно странная какая-то...
   Осыпаемая обилием реплик любопытных клайпедчан, Эгле, будто ощутив "неожиданную" менструацию, всё-же смутилась такого внимания, и... убрав "Никон" в рюкзак, быстрым ходом двинулась дальше.
   От возбудившего её творческого азарта, ей ещё больше захотелось кофе, но, опасаясь снова оказаться в гуще людей (удивленные взгляды которых она ещё чувствовала за спиной), стала прямо на ходу вычислять расположение ближайшей немноголюдной кафешки!
   Вспомнив о таковой, она, окончательно уходя с поля зрения любопытных, шмыгнула в одну из боковых улочек.
   Здесь, с приятным ощущением взирая на омытую дождем каменную продольность дороги, она, плывя в веяньях нежной прохлады, хотела снова предаться очередности грустного хаоса осенней неги, но... внезапно отскочившее от каменных стен резкое эхо мальчишеского хохота, а затем и появление в противоположном конце улицы самих парней, мгновенно прервали в ней едва засочившуюся патоку.
   Невольно двигаясь к ним на встречу, фотохудожница принялась детально рассматривать их - парни, замолкнув, в свою очередь начали с интересом глядеть в её сторону.
   Это были три молодых студента, одетых как всегда по собственному индивидуальному вкусу, но с непременной свободой стиля.
   Первый из них темным столпом находился в самом центре - на нем была черная кожаная крутка с жестким круглым стоячим воротом, (с почти невидимыми мелкими бронзовыми пуговицами) и такие же темные брюки, в конце сливающиеся с крепкими черными ботинками! По его левую руку, стоял менее габаритный парень, который хоть и был тоже одет в темные тона (черный пиджак и брюки), но имел некое "разнообразие" в виде серой майки (бледнеющей из распахнутого пиджака) и белых кедов. По правую руку, стоял иной молодчик, чуть уступающий в росте, но резко отличающийся своей светлой одеждой - в сравнении с ними, он казался настоящим красавчиком в раскрытой светло-серой куртке, фиолетовой футболке, серых джинсах, и в светлых спортивных кроссовках!
   Парень из "тьмы" обладал густой шевелюрой темно-рыжих волос, хорошо выделяющей его волевой овал лица с небольшими светло-серыми глазами (довольно остро глядящими из-под тонких дуг темных бровей), крупным прямым носом, полными губами и настоящим мужским квадратоподобным подбородком - сразу чувствовалось, что серди друзей, он и являлся бесспорным лидером. "Тщедушный", с ворохом тех же густых, но темно-русых волос (с красиво спадающей на лоб челкой), закрывал свои глаза большими темными очками, но имел более привлекательное узкое лицо с небольшим прямым носиком и тонкими губками. Красавчик же являлся истинным смазливым блондином (соломенные волосы которого были красиво зачесаны строго вперед!) с голубыми глазами, острым носиком и алыми, практически женскими губками!
   По-орлиному зоркий взгляд Эгле Клюгельските, мгновенно пробежавшийся по их лицам и одеждам, заметил такие мельчайшие щегольские подробности как желтая звездочка, прикрепленная на груди черной куртки "лидера", так и серебряный значок в виде распускающегося цветка лотоса на пиджаке "тщедушного"!
   С каждым шагом сближаясь к компании, она, испытывая на себе огромный интерес в их живых молодых взорах, вдруг интуитивно почувствовала, что именно их лидер сейчас её остановит с какой-либо просьбой, и...
   - Извините, - смотря пристальным взглядом серых глаз, действительно обратился к ней парень в черном. - Вы случайно не известная фотохудожница Эгле Клюгельските, делающая классные снимки природы для журналов и календарей?
   - Случайно... я, - весело взглянув на него, ответила Эгле, внутренне поражаясь изумительной женской интуиции.
   Сама не замечая того, что встала перед парнями в свою кокетливую позу, она ощутила в голосе "лидера" не литовский грубоватый оттенок, а в самом его лике и вовсе приметила нечто немецкое!
   - О, я ваш давний поклонник! - улыбаясь во все крупные зубы, с радостью воскликнул он, ещё более загрубев в собственном акценте. - Все ваши фотографии, словно не фотографии, а настоящие пейзажные картины, любуясь которыми заряжаешься позитивом не хуже всякого клубного тоника! Правда, ребята?
   - Да, да! - тут-же воскликнули его друзья, с чуть смущенными улыбками утвердительно закивав головами.
   - Спасибо большое, - тоже немного смущаясь в скромности улыбки, поблагодарила их фотохудожница. - Мне очень приятно это слышать.
   Она ещё веселее взглянула на парня в черном, ибо в её неудержимом воображении он стал стремительно ассоциироваться с этаким бродячим лохматым псом!
   - Меня зовут Ренарс, - продолжая широко скалиться, представился он. - А это мои друзья - Ганс и Повилас. Мы рады, что встретили вас! Вы оказывается такая красивая!
   - Спасибо за комплимент, - вновь поблагодарила она. - Слышать это от таких молодых людей мне особо приятно.
   - А нам было бы приятно получить от вас автограф, - признался Ренарс уже с хитрой улыбкой. - Вы не дадите его нам на память?
   - С великим удовольствием, - ответила Эгле, и, со своей улыбкой добавила. - Только боюсь, у меня с собою нет ни ручки, ни карандаша...
   - Это поправимо, - заверил её лохмач, и, повернувшись к "тщедушному" другу, спросил. - Повилас, у тебя кажется был в кармане фломастер?
   - Да, Ренарс, - пискнул чуть дребезжащим голоском худой парень в фирменных очках, и, дергано порывшись в карманах своего пиджака, достал нужный предмет.
   Но, несмотря на то, что у друзей оказалось такое "пишущее" средство, вскоре выяснилось, что у них нет даже маленького клочка бумаги, где бы фотохудожница смогла бы расписаться на память!
   Быстро напрягая все свои извилины для решения этой ситуации, (при этом, стараясь не глядеть на молча посмеивающуюся над ними известную женщину) рыжеволосый Ренарс всё-же нашел необычное решение - вспомнив о том, что у него в кармане есть пачка сигарет, он быстро достал её, вытряс оставшиеся две шутки, и вспоротой картонной стороной протянул вместе с фломастером фотохудожнице.
   Эгле, в душе веселясь от находчивости этого лохматого молодого человека, охотно приняла из его рук вспоротую пачку, и, быстром росчерком фломастера, оставила на ней фиолетовый след размашистой волнообразной подписи.
   - Бросайте курить Ренарс, - уже в широкой улыбке (обнажая белоснежный ряд крупных зубов), проговорила она парню, отдавая пачку с автографом. - В наш вредный технологический век незачем дополнительно усугублять здоровье своего будущего потомства.
   - Я клянусь вам, госпожа Клюгельските, что именно эта пачка станет последней в моей жизни! - с напыщенным пафосом ответил тот, радостно взирая на полученную роспись.
   - А вам, мальчики, где расписаться? - спросила фотохудожница, с улыбкой взглянув и на друзей счастливого лохмача.
   - Пожалуйста, распишитесь здесь, - тут-же проговорил блондинистый Ганс, и... подставил светло-серую спину крутки.
   Желая более блеснуть оригинальностью перед "лидером", он, почти не задумываясь, решил принести её в жертву!
   - Тебе не жалко куртку? - с изумлением спросила его Эгле. - Ведь фломастер практически не отстирывается от одежды...
   - Нет, не жалко, - приятным тембром ответил красавчик, и, бросив на неё поверх плеча взгляд ясной лазури, смело добавил. - Тем более, ваши руки неспособны ничего испортить, так как, они всегда творят только лишь искусство!
   - Льстец, льстец... - приятно пораженная уже его словами, только и вымолвила Эгле.
   Под веселый смех парней, она быстро начертала на всю спину Ганса очередной "шедевр" в виде фиолетовой подписи!
   - А тебе куда? - тоже слегка прыснув смешком, спросила фотохудожница последнего, самого "тщедушного", но и самого гламурного юношу в очках.
   - Мне... мне... - в растерянности оглядывая себя, сразу запищал он в волнении, но так и не смог определиться.
   - Напишите ему на футболке! - раскатисто смеясь над скромным другом, предложил ей Ренарс. - Ваш автограф будет очень хорошо смотреться на ней!
   Видя, что Повилас не смеет возражать лидеру в черном, Эгле Клюгельските подошла к нему, и поставила прямо на его груди всё ту же волну подписи. (В момент этого действа, она, хорошо ощутив идущее от него волнение, невольно поразилась тому, как его "комариный" голосок и "желеобразный" характер, абсолютно не шли к крутому внешнему прикиду!)
   - Спасибо вам за автографы, - поблагодарил её за всех Ренарс, когда она вернула ему фломастер. - Мы и не ожидали, что встретим вас тут, да ещё в такую дождливую погоду.
   - Погода как раз замечательная, - ответила она, и, глядя на его желтую звезду, спросила. - Ренарс, вы не боитесь попасться на глаза полицейским с этим символическим значком, так вызывающе выделяющимся на вашей куртке?
   - Ха-ха-ха-ха! Нет, я латыш, а мы латыши ничего не боимся, - с раскатом нового смеха, ответил ей парень "тьмы". - Мы всегда ходим где хотим и как хотим... ха-ха-ха-ха! Да и эта звезда же не красная - не советская! Но, согласен, тупые полисмены все равно могут придраться! Ха-ха-ха-ха!
   "Ах, значит ты латыш! - подумала про себя Эгле, с улыбкой смотря на этого нагловатого весельчака. - Тогда понятно, откуда этот грубоватый акцент..."
   Ренарс же, продолжая добродушно смеяться, вдруг снял с себя желтую звезду и протянул ей.
   - Госпожа Клюгельските, раз уж вы заметили, то прошу, примите её в свою очередь на память от меня - простого латышского парня! - промолвил он, смотря на неё пронизывающим взором веселых стальных глаз.
   - Хотите, что бы теперь я рисковала попасться в поле зрение "тупых" полисменов?! - рассмеявшись, спросила его фотохудожница, но, почувствовав в душе былой бунтарский авантюризм, утвердительно проговорила. - Хорошо, я принимаю вашу "награду"!
   И под очередной смех друзей, рыжеволосый латыш прикрепил к груди её крутки звезду, которая, серди серебра пуговиц, действительно показалась некой золотой наградой!
   - А что вы делайте сегодня вечером? - видимо не желая ещё расставаться, тут-же спросил её он. - Думаю, мы с вами могли бы где-нибудь приятно провести время...
   - А не слишком ли я старовата для вас? - скосив на него прелестный взор, в свою очередь, не без улыбки спросила она.
   - О, нет! Вы для нас как раз в самый раз... - проговорил Ренарс и осекся, поняв то, что немного "скаламбурил" в словах.
   - В самый раз для чего?! - со смехом, подобным шелесту летнего ветра, вновь обратилась к нему Эгле.
   Ренарс, будучи латышом отнюдь не робкого десятка, всё-же капитулируя устремленному на него взору её драгоценных женских глаз, ничего не ответил, а лишь смущенно отпустил взор своих блекло-стальных.
   - Ну ладно, мальчишки, - весело смотря на этих ветреных молодчиков, обратилась к ним фотохудожница. - Было приятно пообщаться с вами, но меня зовут дела... Всего хорошего!
   - До свиданья, госпожа Клюгельските! - дружным эхом ответили ей друзья.
   Ещё раз, блеснув редкой открытой улыбкой, она двинулась дальше по улице и... невольно прислушалась к тут-же возникшей за её спиной буре возбужденных голосов!
   - Какая женщина! - услышала она восхищенный акцент латыша. - Парни, поверьте мне, я собственной кожей почувствовал, что в ней просто всё пышет сексуальностью! Глубинной, обжигающей сексуальностью! Как же жаль, что она не согласилась пойти с нами! Мы бы устроили с ней незабываемый вечер!
   - Это точно, Ренарс, - донесся приятный голос красавчика. - При всей её внешней холодности, я тоже ощутил горячее дыхание незримой, но мощной внутренней страстности... Вон, даже наш девственник это почувствовал, едва не обделавшись в штаны, когда она расписывалась на его футболке!
   - Не правда! - пропищал голос "тщедушного" Повиласа. - Я просто... Просто заволновался из-за того, что... впервые увидел в живую знаменитость...
   Новый всплеск мальчишеского смеха заглушил его слова, и вскоре, окончательно потонул где-то в глубине сырых клайпедских улиц.
   "Если женщина за тридцать даже у молодых людей вызывает столь бурную реакцию, то... - весело подумала Эгле Клюгельските. - То это значит, что она ещё действительно чертовски привлекательна!"
   С улыбкой на устах она вдруг поняла, что впервые, не только раздала автографы на улице, (ибо всегда охотно делала это лишь на официальных выставках уютных галерей), но и сама получила "награду" в виде позолоченной звезды на груди!
   "На память от простого латышского парня... - задумалась она, глядя на желтый пентакль. - Что-то мне подсказывает, что ты отнюдь не простой..."
   Быстро роясь в ворохах былых образов, "отпечатанных" колоссальной зрительной памятью, Эгле разворошила целые кипы журналов, на обложках которых "проявились" фотографии с именно таким, прекрасно "схожим" латышским ликом - по ним, она сразу идентифицировала то, что Ренарс был явно какой-то латышской знаменитостью, только вот какой именно, так и не смогла припомнить.
   Однако, приободренная встречей с молодежью, фотохудожница "пролетев" ещё пару улиц, наконец приметила искомую кафешку и сразу устремилась к ней.
   Ощущая покусывания боковых ветров, она увидела, что вся улица лежала уже не в сумрачно серых, а в плавных оттенках вечера, медленно пробивающихся пеленой рыжести сквозь завесу небесного свинца - казалось, что с каждым мгновением, сам морской воздух непринужденно разбавлял безжизненную серость непогоды в оживляющие тона.
   Радуясь рождению каждого блика этого неспешно струящегося "оживления", Эгле, оказавшись у двери кафешки, потянула на себя широкий овал её ярко-синей ручки (чем-то смахивающей на ложку для обуви) и вошла во внутрь.
   Едва захлопнув за собой дверь массивного стекла, она сразу оказалась в объятиях теплоты, которая, вместе с изливающимся светом ярких электрических ламп, показалась ей особо приятной после продрогшей сырости улиц. Охотно расслабляясь в ней, она, пройдясь беглым взглядом по столикам, ощутила и легкий деготь горечи, ибо, несмотря на не столь погожее время, тут все-же находилось несколько людей.
   Но, недолго думая, фотохудожница, всё-же скинув свою ношу на один из стульев крайнего столика, сама опустилась на иной и, по-солдатски вытянув ноги, почувствовала в них зуд огромной усталости!
   "Да, Эгле, несмотря на то, что тебе дарят комплименты даже молодые люди, все-таки ты стареешь, - с самоиронией констатировала она. - Ведь в иные времена ты без малейшей тени устали могла кружить по городу сутками напролет..."
   Совсем не женственно раскинувшись на стуле, она, с тем же взглядом "вечной туристки" "пробежалась" по внутреннему помещению кафешки - кафешки, ставшей очередной временной пристанью в её творческих маневрах!
   Это был небольшой, но уютный кафе-бар, со всего лишь двумя светлыми рядами квадратных деревянных столиков и такой же светлой барной стойкой. В центре каждого столика, переливаясь в ослепительном свете ламп (цилиндрически свисающих с белого потолка) возвышались серебряные подставки с белоснежными конусами салфеток, а по бокам впритык находилось по четыре стула, из-за темно-синей обивки скорее смахивающих на мини-креслица. Стойка, тянясь до самого конца стены со своим отдельным рядом мягких креслиц, вовсе утопала в золотом свете бара, радужно переливающегося различными разноцветными напитками. Негласно поддерживая всеобщую яркость, красиво сверкали в золотистых отблесках и светло-деревянные полы помещения, искусно покрытые блестящим лаком. Однако, особенный лоск кафе-бару придавала искусственная зелень тропических растений, которая повсюду вытягивала из огромных горшков длинные серо-чешуйчатые стебли, пышно распускающиеся в макушках острыми пиками темно-зеленых листьев! Именно они - эти причудливые джунгли, даже не смотря на скромный размер общепита, создавали то чувство уютной интимности, которое как будто было далеко не только от уличной серости, но даже и от остальных посетителей!
   Покоряясь гармоничной атмосферой заведения, Эгле Клюгельските снова бросила хоть и немного уставший, но всё тот-же профессионально "настроенный" взор на присутствующих людей.
   Находясь у сплошной стены бутафорских зарослей, словно скрываясь ото всех, в глубине кафешки сидел одинокий старик. Одетый весьма стильно - в деловой темно-бежевый костюм и темные брюки, заканчивающиеся остроносыми лакированными коричневыми ботинками - он, блестя лысиной и небольшим "кустом" белой бороды, держал в одной руке "Вакару экспресас"*, а в другой, уже полуобгрызенную куриную ножку, которая была весьма сочным дополнением к стоящей тарелке со спагетти и чашечке превосходного арабского кофе. В мыслительном сосредоточии, вздыбливая на широком покатом лбу целый ряд глубоких волнистых морщин, он, внимательно вглядываясь в текст ежедневника через светло-коричневые стекла очков, казался деловым отшельником, который даже за трапезой был видимо не в силах полностью отойти от дел.
   Словно протестуя против этой, пусть и деловой старческой замкнутости, в центре заведения располагалась молодая пара. Миловидная белокурая девушка, (в легком черном жакете и светло-серых джинсах) неустанно улыбаясь своему спутнику брюнету (в большой черной крутке и темных джинсах), о чем-то вполголоса лепетала ему, время от времени, не забывая отведывать хороший ведерай.* Парень же, (с настоящей иглистой прической "а-ля мини-панк"!), пил только кофе, лениво отделываясь лишь кивками, да короткими "поддерживающими" фразами.
   Неподалеку от них, была совсем иная картина - уже зрелый мужчина (в спортивной темно-синей крутке, светло-голубых джинсах и белых кроссовках "Адидас"), сыпля безобидными шутками, вовсю развлекал свою маленькую спутницу - симпатичную девочку не старше 8-9 лет, с янтарно-пшеничным пухленьким личиком и светлым пушистым каре. Неспешно поедая цеппелин* и попивая из большой кружки темный "Мёмель"*, он, ласково взирал на неё светло-голубым взором больших лучистых глаз и с каждой шуткой, вспыхивал широким сияньем необыкновенной улыбки. Девчушка же (облаченная в пышную розовость курточки, теплые темные чулочки и алые ботинки), смотря на него не меньшей просторностью изумрудного взгляда, ела всего лишь один кнедль* и выплескивала в воздух невесомый бархат невинных смешков.
   С неожиданным интересом уставившись на этого мужчину, смазливый лик которого отлично подчеркивала не только грива золотистых волос (великолепными волнами хорошо зафиксированных назад искрящимся муссом!), но и толстый ворот белоснежного свитера, Эгле Клюгельските, вытянув руки в стороны, ещё сильнее потянулась на мягком стуле и... вздрогнула, застигнутая врасплох настойчивым трезвоном чайной ложки - в кафе явно находился кто-то ещё, кого от усталости она сразу и не приметила!
   Стремительно повернув голову на звон, фотохудожница обомлела - за соседним боковым столиком сидела не кто иная как модница "живой труп"! Та самая старая некрасивая женщина, что нашла её в полуобморочном состоянии возле площади Фердинанда, а затем, с недовольным взглядом на "изъеденном" лице, быстро удалилась прочь!
   В свою очередь, увидев, что на неё уставился знакомый трапециевидный лик, старая модница сразу же перестала размешивать сахар в чашечке кофе (к которой был подан на блюдце ворох каких-то круглых светло-коричневых печений) и в ответ послала вопрошающий взгляд - в ярком свете помещения её блекло-голубая мель глаз совсем обесцветилась пустотой стеклянных осколков!
   - Мадам, со мной действительно всё в порядке, - не выдерживая этого противного взгляда, обратилась к ней Эгле, специально делая ударение на первом слове. - У меня было просто небольшое переутомление...
   "Живой труп", с презрительным недоверием опустив уголки иссохших губ, снова перевела взгляд на собственную чашку (ещё сильнее начав звенеть!), однако, вскоре вновь начала на неё коситься хоть и с недовольным, но все-таки явным интересом!
   "Влюбилась что-ли, или завидует моим ещё вполне молодым годам... - в свою очередь, косясь на престарелую модницу, подумала Эгле. - Все-же, какие у неё мерзкие черты лица! По нему очень наглядно видно как жестоко её обделила матушка-природа! Наверное, она в придачу обладает ещё и паршивым характером, курит как паровоз и ругается матом не хуже любого портового грузчика! Не удивлюсь, если она еврейка! Хотя, скорее похожа на польскую татарку..."
   Чуткостью обоняния, вдыхая тонко веющий с её чашки горячий аромат мексиканского кофе (слегка смешенного с терпким ромом), фотохудожница, лишь сейчас устремила взор в сторону бара, с изумлением осознав то, что к ней до сих пор так никто и не подошел!
   Привычно облокотившись на ширь барной стойки, за нею стояла грациозная молодая барменша. Облаченная в распахнутую черную кожаную куртку (поблескивающую большими бронзовыми пуговицами) и обтягивающие голубые джинсы, она, тем не менее, обладала красотой настоящей античной нимфы. Длинные пепельно-смоляные волосы вольно изливались на её плечи и спину; мягкий овал бледного личика играл прелестью розовых румянцев; взор больших синих глаз (ещё более искусно выделенный густыми тенями с подкрашенными ресницами) нежно сиял в плутоватом отблеске; с детской упрямостью забавно выпирал закругленный тонкий носик; а томная припухлость приоткрытых лепестков светло-алых губ, словно сама напрашивалась на сладость поцелуев!
   Околдованный, привороженный самым загадочным чувством, возле неё стоял не менее молодой официант. Не в силах сдерживать "гейзерность" своих любовных желаний, он так и льнул к ней - то, что-то возбужденно шепча ей на ушко (с поблескивающей позолоченной круглой сережкой!), то, как бы "нечаянно" касаясь её щеки легкими, частыми поцелуями! Она же, с чуть скошено-смущенной улыбкой всё сильнее наливаясь краской от такого напора, сама с великой охотой подставляла ему и легкую выпуклость розовой щечки, и белую гладь "лебединой" шеи!
   По доброму сиянью глаз этой стройной темноволосой красотки, и любовной тяге молодого официанта, было прекрасно заметно, что они влюблены в друг друга, и как все влюбленные, естественно не замечали ничего и никого вокруг. Предавшись милому "воркованию", они, казалось, напрочь позабыли о том, что вообще то ещё находятся на рабочем месте!
   "Как "клеится", как "клеится"... - с усмешкой смотря на страстного официанта, подумала Эгле Клюгельските. - А та просто на "7-ом небе". Наверное рассказывает что-то забавное, раз искорки её глаз видны даже отсюда... А как хитро блузку расстегнула... Эх, когда-то и я, вместе с девчонками с "Юрате" по-юности искрила таким же наивным и глупым взором. Куда же теперь делось это? Куда?"
   Хоть и очень желая кофе, она всё-же не стала тревожить влюбленных, а лишь с легким оттенком ностальгии, задумчиво уставилась на них.
   Наконец, барменша (очаровательно раскрасневшаяся от обилья поцелуев), заметив её, всё-же спохватилась. Шутливо оттолкнув от себя плечом кавалера, она взмахом тонкой ладони повелительно указала ему, что его ждет новая посетительница.
   Официант (все равно прошептав ей ещё что-то на ушко), беспрекословно повинуясь, как рыцарь даме сердца, взял меню и с надменным видом элитного слуги направился к столикам.
   Фотохудожница, видя, что парень использует показную напыщенность, дабы доставить очередную порцию веселья зацелованной красавице, снова лишь усмехнулась.
   - Здравствуйте, - оказавшись у столика, вежливо поприветствовал её он приятным, но чуть глуховатым голоском. - Чего изволите заказать?
   Из-за невольного ожидания, Эгле уже хотела сказать что-либо "остренькое", но, взглянув в мягкий взор его красивых темно-карих глаз (хорошо выделяющихся на плавном овале бледного женственного лица с небольшим носиком, пухлыми розоватыми губками, и подбородком с "ямочкой"), передумала, сразу "раскусив" то, что за всей своей "напыщенной бравадой", тот скрывает искреннее смущение.
   - Здравствуйте, - тем же вежливым тоном ответила она, и, жестом отказываясь от протянутого меню, проговорила. - Пожалуйста, принесите мне лишь чашечку арабского кофе. Просто кофе, без всяких примесей в виде сахара, молока и слабого алкоголя.
   - Будет сделано, - уже со смелой улыбкой в розовых устах, ответил ей молодой официант.
   Почтительно поклонившись, он вновь направился к барной стойке.
   "Симпатичный парень, - подумала Эгле, провожая его задумчивой глубиной взора. - Эта просторная белоснежная рубашка и черные, тщательно выглаженные брюки ему очень идут. Правда его густые темно-русые волосы кое-где упрямо торчат, впрочем... чуть "зализанная" на бок челка, скрашивает эту легкую небрежность".
   Не прошло и минуты, как официант воротился к ней с желанной чашечкой горячего кофе, которую, с традиционным блюдцем поставил на столик. Зная, что она больше ничего не желает, он, отвесив ей очередной почтительный поклон, удалился к своей синеокой красотке.
   Милая черноволосая барменша, с влюбленной нежностью глядя на вернувшегося ухажера, весело прыснула воздушным смешком и... легонько стукнула его рукой по плечу, давая понять, что от его приставаний, они вскоре вовсе перестанут замечать посетителей! Однако, не смотря на столь своеобразный укор, она вновь предалась любовному "воркованию", забываясь в глубоких гущах взаимных чувств.
   Фотохудожница же, с трепетностью вдыхая любимый аромат кофе "знойных пустынь" - бархатного как восточный шелк, и одновременно темного как арабская ночь - не спеша обхватила ладонями белую чашечку, и... моментально расплылась в молниеносном ударе теплоты, поразившей всё её тело!
   Приятно сраженная им она опустила бледные кулисы век и... словно провалившись в невидимый временной портал, оказалась средь буйства миражей прошлого - в тех самых лучших обрывках её детства, которые, находясь в ореоле вечнозеленых трав и неувядающей россыпи полевых цветов, были всегда пронизаны неповторимым нежно-янтарным сияньем домашнего уюта!
   Она мгновенно воплотилась в десятилетнюю девочку, которая, пробудившись в спальне бабушкиной деревенской хаты под громкие петушиные трели, белокурым ангелком "взлетает" из пушистых облаков покрывал и "летит" в сторону кухни: "летит", сквозь косо спадающие с окон невесомые лучи томного рассвета; "летит", босыми ножками, едва касаясь тепла бревенчатого пола; "летит", спросонья "умываясь" в волшебном золоте застывших пылинок; "летит", словно пчелка на цветок манимая вкусным запахом свежеиспеченной бабушкиной выпечки... И, с радостным вскриком, врываясь в залитую паточно-карамельном свете кухню, сразу оказывается в крепких объятиях бабушки Эльзы! Бабушка, с ласковым возгласом: "Вот и наша Елочка проснулась!" - привычно поднимает её сильными крестьянскими руками к самому потолку, и с громыхающим смехом, (проделывая с нею пару пируэтов!) с поцелуем в щечку опускает маленькой помощницей возле стола! С полным ощущением детского счастья, всегда пышно искрящегося в душе бенгальским огнем, она охотно принимается за готовку! Но, уже через минуту, с дрожью наслажденья погружая ладошки в прохладную мякоть теста, отвлекается от дела - исступленно откинув головку, тянясь на тонких носочках к открытой форточке, она оказывается захваченной свежими веяниями ближайшего соснового леса!
   Вот она в самом лесу. Забравшись глубоко, глубоко, она - симпатичной нимфой-отроковицей лежит в сочной траве небольшой полянки, в которой, с полной идиллией свободы (приятным эфиром разливающейся под тонкими ребрами непреходящей прохладой юности) убаюкиваемая шелестом листьев крон величественных деревьев, медленно впадает в сладость полудремы. Погружаясь в нежную власть послеполуденного сна, слыша над собою лишь шелестящий шепот, да периодические "выстрелы" заблудившихся ветров, она, сквозь подрагивающие "ростки" ресничек ненавязчиво следит за окутывающей стволы лазурной дымкой - той, туманно мерцающей синевой, которая таинственным занавесом порою опускалась на лес, и словно изолировала её от всего остального мира, даруя иллюзию застывшего времени! И, упиваясь таким благочестием мистической сонности, привычно смешивая краски яви с фантазией, она снова впадает в изумительность преображающихся реалий - что будто это она сама является вечно молодой, всегда обновляющейся природой! Что это из её тела вытягиваются светлые звезды ромашек, голубые реки васильков и размашистые моря зеленых папоротников! Что она так же, как и тихо дремлющий лес, в неустанном торжестве гармонии иссекает из себя лишь одно естество нетленной красоты! (Так, на летних каникулах живя у бабушки в одной из деревушек под Клайпедой, она целыми днями пропадала в лесу. Одиноко блуждая по знакомым извилистым тропам, она любовалась его растительностью и встреченными обитателями, а к вечеру, возвращаясь к дородной Эльзе (с немного чумазым личиком и запутавшимися травинками в растрепанных волосах!), рассказывала ей о свиданьях с многовековыми "подругами", таинственных песнопениях у болот, и увиденных призраках забавных чертей и добродушных леших!)
   Вновь она в лоне теплого уюта бревенчатой бабушкиной хаты, но уже в потрясающее зимнее утро в кучёс.* Завороженным взглядом громады полусонных глаз, она молча глядит в окно, за которым, в ленивых лучах морозного рассвета красиво иллюминируют седые холмы сугробов и обеленные ветви деревьев - визуально любуясь пробуждающимся пейзажем, она, в созерцательной неге прислоняет личико к холоду стекла, с горячим паром дыхания оставляя мокрый отпечаток носа и губ...
   Нежный выплеск чистого девичьего смеха, внезапно зазвеневшего в тропическом рае кафе-бара, одним рывком вытянул фотохудожницу из глубоких пучин воспоминаний в настоящую реальность бытия! Раскрыв чарующие глаза, она увидела то, что смеялась белокурая девочка, взрослый спутник которой уже не только извлекал шутки, но и начал искусно проделывать различные фокусы!
   Так и улыбаясь девчонке всей неотразимостью мягкой обаятельной улыбки, "спортсмен" неторопливыми изящными движеньями "снимал" и "возвращал" перед нею один из собственных пальцев, играючи "доставал" из её небольших ушек монетки в один лит, и, с мальчишеским задором мастерил для неё из салфеток забавных птиц и зверушек!
   Невольно видя все эти возникающие незамысловатые "чудеса", Эгле не хуже малолетней нимфы восхитилась цирковыми талантами щеголеватого господина!
   Она снова с интересом уставилась на мужчину - как всё прекрасное, её успокаивали его правильные черты лица с красивым вырезом глаз, ровным немного выдающимся вперед носом и пухлыми губами. А, прислушавшись к его необыкновенному глубокому тембру приятного голоса, она неожиданно ощутила то, что... он вливается в неё умиротворяющей теплотой!
   "Необычный... - пленяясь обаяньем посетителя, подумала Эгле Клюгельските. - Рядом наверное дочка, ибо такая же светлая как и он... А где же супруга? Возможно перед нами так называемый "воскресный" папа. Хотя, нет, сегодня не воскресенье..."
   Внимательно рассматривая его аполлоноподобный лик, она остротой интуиции вдруг почувствовала то, что перед нею был никто иной, как слащавый ловелас - зрелый, немного "потертый" ловелас, во взоре которого, однако, была какая-то глубокая, таинственная печаль.
   "Наверно вконец пресытился девицами, - не спуская с него взгляда, продолжила размышлять Эгле. - На нем же просто "написано", что он настоящий "кобелино" местного "разлива"! Но почему же взгляд такой грустный? Он никак не идет к такому солнечному лицу. Видимо стервочки-стервятницы совсем высосали из него все финансовые соки. А как-же по-иному?! За удовольствия всегда надо платить!"
   Видя, что зрелый блондин продолжает быть очень внимателен к дочке, она подумала о том, что из всех её бывших мужчин никто по-настоящему не проявлял к ней вот такую искреннюю заботу. Может быть поэтому, для неё они все и делились на "грубачей" (бойких в постели, но безнадежно скудных в высоких чувствах) и "неженок" (наоборот, пылких чувственных поэтов, но довольно слабых в естественных инстинктах), в отношении с которыми, она невольно занимала неизменное статус-кво лидера. Впрочем, такое постоянное несовершенство в личной жизни её никогда по-настоящему не печалило - будучи талантливой перфектционисткой, пышущее в ней с детства свободолюбие всё-же победило всяческие страсти к вечно неидеальным мужчинам!
   "Кто же из них хоть раз готовил мне кофе поутру? - наконец опустив взор на чашку, мысленно спросила она себя. - Да, только он - Альгирдас М.! И то ленился это делать, с поцелуями мурлыча свою коронную фразу: "Эгле, один взгляд твоих глаз меня бодрит лучше любого кофе..." Ну что ещё можно было ждать от этого талантливого льстеца? Он ведь тоже всего-навсего лишь один из представителей группы импотентных "неженок"..."
   Согрев руки теплотой чашки, Эгле Клюгельските с задумчивостью глянула в темно-коричневую муть её содержимого.
   "Жаль, что людям не сразу дано узнать, встретят ли они своего спутника жизни или не встретят, - философски подумала она. - Правда, всяческие псевдо-гадалки, доморощенные "прорицатели" и гламурные "экстрасенсы" что-то там всё ещё пытаются "предвидеть" и "изменить"... даже по обычной кофейной гуще "накаркать" Судьбу! Чего, например, только стоят "предсказания" одних индейцев майя, вовсе обещавших всем нам конец цвета!"
   Вновь, непроизвольно переведя задумчиво-опечаленный взгляд на "замуссенного циркача", Эгле вдруг подумала, что после долгих блужданий сквозь дождь и ветер, наверное выглядит весьма растрепанной.
   Выпустив из рук чашку (так и не притронувшись к ней губами!), она полезла в рюкзак за пудреницей с зеркальцем, и, достав, раскрыла её: действительно, волосы были слегка спутанными и взмокшими в кончиках; тонкая "сажа" туши размылась под глазами; а фиолетовость губ сильно поблекла.
   Считая, что растрепанность придает ей небольшое кокетство, она лишь стерла платочком "драматизированную" тушь, да заново подкрасила губы.
   "Все-таки я красивая, - глядя в круглое зеркальце, подумала фотохудожница (на миг, поглощая ртом губы для влажного блеска). - А ведь как в молодости я комплексовала по поводу внешности! Как комплексовала! Мне всегда казалось, что остальные девчонки и красивее меня, и эффектнее одеваются, и чище поют... Это сейчас я понимаю, что крупные, выступающие скулы это не недостаток, а признак высокого аристократизма. Что бледность лица, это не "болезненность", а, наоборот девичье очарованье, добиваясь которого, рискуя здоровьем, растирали свинцовыми бериллами свои лица ещё древне римлянки! Что выступающий острый нос... это не смешная нелепость, а индивидуальный шарм, говорящий о крепком здоровье и склонности к долголетию. Впрочем, последнее утверждали только французские ученые. Что-ж, и то хорошо. Кто бы сомневался в этом вопросе, как не французы..."
   Убрав пудреницу с помадой, Эгле, сама не зная для чего, вытащила салфетку, и, задумчиво раскатывая её по глади стола, снова окинула взглядом всех присутствующих в "тропиках" кафе-бара.
   "В принципе, в нашей стране в основном все красивы, - приятно констатировала она. - Даже тот одинокий старик по-своему симпатичен, тем более если учесть то, что он очень похож на Адомайтиса* (хотя, возможно это и есть наш "господин Одумайтесь"*!) Но женщины (если не учитывать ту "сущность", что за соседним столиком как крыса грызет печенья!), естественно красивее. Мы - литовки, всегда очень милы, но если нас обидеть, то можем довольно остро резануть уже как косы-литовки!"
   Опять устремляя визуальный интерес на белокурого мужчину, фотохудожница, с необыкновенным чудом внезапности, вдруг поняла, что так её привлекало в нем, а именно, несмотря на покрытие аристократической слащавости, он, в её глазах, не был ни "грубачом", ни "неженкой"!
   Это неожиданное открытие даже встрепенуло всё её тело, когда, буквально в следующую секунду, она увидела, как он, зачем-то махнув привороженному официанту, выявил отменный "античный профиль", и именно в этом ракурсе чем-то напомнил самого первого мужчину её жизни! Первого и до сих пор незабвенного ею "солнечного" красавца Вилюса К.! И... как от проникающей теплоты кофе, так от полыхнувшего по сердцу огня чувств, она сразу нырнула в одно из своих самых обрывчатых, но сокровенных воспоминаний!
   Бархатный лес, диагонально прорезанный рыжими лучами летнего заката пред серебряной чашей Гальве*... Он - Вилюс - отлитый в бронзе вечера атлетичный златовласый фавн, влюблено смотрящий на неё глазами цвета райских озер... Она - Эгле - симпатичная наяда, невинно глядящая него в обнаженной дрожи мокрого ещё нескладного отроческого тела... Первые, неловкие, стыдливые шаги друг к другу и, горячая лавина ничем несдерживаемых любовных объятий, безумных поцелуев, и бесстыдных ласк под сплошной височный набат разгоряченной крови... Шаловливые прикосновения высоких трав с тающим в них слияньем двух нагих тел... Обжигающая страсть, леденящий озноб страха, дурман сумасшедшего адреналина и, острая боль с всплеском невиданного ранее удовольствия, кровью зрелости пронзившее всю юную плоть - ранней зрелости, пробудившейся средь теней прибрежных кустов таинственного озера, в тихом шепоте которых, казалось, безмолвной песней любви неслись из глубины веков все сладострастные стоны "повзрослевших" тут древнеславянских язычниц...
   - Женщина, что с вами?! - вдруг услышала Эгле над собою знакомый глуховатый голос взволнованного официанта. - Вам плохо?!
   Будто пробудившись от сладкого сна, фотохудожница непонимающе огляделась (сразу увидев устремленные на неё взгляды людей, в том числе и грубую усмешку старой модницы, как бы утверждавшую - "Вот видите, я знала, что эта дамочка явно ненормальная!") и лишь после этого, взглянула в овальную бледность мальчишеского лица.
   - Вы закатили глаза и как-то поддались назад... - не без смущения, проговорил он, и слегка наклонившись, снова спросил. - Вам нехорошо?
   - Со мной всё в порядке... - словно сглотнув какой-то ком в горле, наконец, вымолвила она из себя. - Просто я бываю очень чувствительна...
   От воспоминания о первом вечере необычной озерной любви, у неё поразительно засияли глаза, легким румянцем прыснули бледные щеки, возбужденно "пробудились" под круткой холмики небольшой груди, а в низу живота ожило подзабытое "эхо" нежащего томления.
   "Какой милый "неженка", - подумала Эгле, улыбнувшись официанту неожиданно пошлым изгибом губ. - Интересно, переспал ли он уже со своей барменшей?.. Ох! Что это с тобою, Эгле?! Что за мысли стали тебя посещать?! В последнее время ты только и думаешь о сексе! Видимо, верно говорят, всё те же французские ученые, что чем старше женщина, тем она более сексуально озабоченна! За тридцать, мы не хуже "зеленных" подростков одержимы сексом! Да мы просто сексуальные маньячки! Но, не помню, чтобы лично меня когда-то тянуло на вот таких "малолеток"!
   Заметив, что в возбуждении, сама того не ведая, безжалостно скомкала в руке тонкое "тело" салфетки, она всё-же смутилась непонимающе глядящего на неё официанта. Однако, это смущение сменилось резким смятением, ибо её боковое зрение сразу кануло в визуальную "прорешь" - за столиком, где недавно сидел с дочкой златовласый красавец, остались лишь его рукотворные "произведения" из салфеток!
   - А где... где мужчина? - ощутив новый ком, обратилась она к официанту. - Приятный блондин, что сидел с девочкой за тем столиком?
   - Они минуту назад вышли из кафе, - не понимая, чего она хочет, ещё более удивленно ответил ей тот.
   Неожиданно, для самой себя, почувствовав в распаленном сердце фреоновый ужас того, что возможно больше никогда в жизни не увидит этого необыкновенного незнакомца, фотохудожница, в один момент встала на ноги, накинула на плечи сумки и мигом выскочила из помещения!
   - Странная женщина... - вместе со всеми "провожая" её изумленным взором, только и вымолвил вконец обалдевший официант. - Странная...
   Думая, что она явно под "градусом" (именно думая, ибо обоняние у него оставляло желать лучшего!), он, сделав глоток нетронутого ею кофе, медленно направился к трясущейся от смеха барменше.
   Вновь ворвавшись в серо-прохладную стихию взмокшего города, фотохудожница, оказываясь под кусанием ветров, достала из рюкзака берет и быстро надела его на голову - остановившись всего лишь на несколько секунд (дабы в отражении витрины подправить убор) она, влекомая неожиданным любовным чувством, вовсю зацокала по Карлскронос.
   Несмотря на всё ту же банальную мелодичность капели с крыш, вся улица перед ней плыла в переливающихся красно-оранжевых цветах - окончательно разорванное ветрами полотно хмурых туч, превратилось во множество отдельных глыбообразных облаков, и раскрывшееся со стороны моря бордовое вечернее солнце своими покатыми лучами окатило Клайпеду одним сплошным "кирпично-рыжим" цветом.
   Нежась в рыжести метаморфоз угасающего дня, Эгле, с первого шага из кафе-бара "зафиксировав" синее пятно крутки белобрысого мужчины с розовым пятнышком шествующей рядом девочки, немногого успокоилась, но, ничуть не сбавляя темпа, преследовала их.
   "Что ты делаешь, Эгле?! - прямо на ходу вдруг "выстрелил" в ней изумленный разум. - Зачем ты преследуешь этого мужчину?! Что ты от него хочешь?!"
   Но впервые, она не смогла ответить себе - сексуальное возбуждение, ещё пряно играющее по всему телу, по-прежнему охватывало её грогом*, а учащено бьющееся сердце обивалось обильными потоками горячей крови.
   Давно поняв то, что из всех "разномастных" мужчин, в жизни запоминается лишь самый первый (что в очередной раз подтверждало само тело!), она абсолютно не понимала собственных действий - почему столь стремительно "повелась" на этого зрелого "ловеласа", этого, прежде невиданного ею мужчину с ликом Аполлона?! Неужели именно он, как и Вилюс, чем-то затронул струны её сердца, или это всего лишь следующий фантом её красивой иллюзии?!
   Находясь в нешуточном столкновении противоречивых мыслей, фотохудожница все-же сдалась интуиции (в каждом стуке сердца, упрямо сигналившей - "Это Он! Милый, слегка потрепанный, но Он! Он самый! Он!"), уже без всякой рациональной оглядки, стремясь поскорее догнать уходящего. Стремясь, всеми силами своих передохнувших ног, будто именно от него зависела вся её дальнейшая Судьба!
   Увидев, что, взойдя на Биржос, загадочный красавец остановился (девочка, потянув его к перилам, стала на что-то указывать в порыжевшей Дане), у неё сразу "отлегло на душе". Немного убавив шаг, она стала придумывать повод для знакомства, но из-за взбудораживающих её волнений, он как специально не хотел выявляться.
   "Почему-то женщина только лишь с возрастом понимает ту истину, - почти сдавшись найти его, тут-же предалась она меланхоличной философии. - Что на самом деле, практически во всех отношениях последний голос остается за мужчинами. Мы пытаемся покорить, удержать, заманить, даже в чем-то просто использовать... Но, если мужчина действительно тебя не полюбит, он все равно уйдет. Рано или поздно, но уйдет. Уйдет (как бы мы потом в себе "классически" не драматизировали это на "весь мир"!) с пустым сердцем, не испытывающим к отжившим отношениям абсолютно ничего. Но, мы, все равно зачем-то стараемся удержать, безнадежно теша себя различными женскими иллюзиями... И ещё, самое смешное, мы порою пытаемся удержать тех, кто не достоин и грамма нашей любви - всяких эгоистов, нарциссов, альфонсов-нахлебников, и даже конченых бабников! Ведь ни для кого уже не секрет то, что в последнее время мужчины сильно "измельчали"... Почему же мы всё так и "мелочимся" с "деградированными особями"?!"
   Мысль, что "последнее слово" все равно остается за представителями сильного пола, ей - вполне самостоятельной талантливой женщине, испытывающей с каждым годом всё более явные "отклонения" в сторону феминизма (который, как и нарциссизм, раньше вовсе не был ей свойственен!) - далеко не казалась симпатичной! Однако, обладая уже немалым опытом отношений, она, бороздя мир "визуальных иллюзий", никогда не строила их в отношениях с мужчинами, и поэтому, хоть иногда внешне оказывая протест, в глубине души признавала её как многовековую незыблемость.
   "И что это я так разволновалась?! - в конце концов, спросила она себя. - Я ведь уже давно не глупая молодуха с двумя болтающимися косичками, чтобы дрожать перед каким-то франтом, пусть и имеющим загадочно-притягательный взор прелестных глазок!"
   Внутренней силой, фотохудожница действительно вернула себе некое самообладание, но... так и продолжала идти туда, куда настойчиво направляло её сердце!
   Однако, ещё не успев подойти к разводному мосту и на полсотню метров, Эгле содрогнулась в очередной вспышке волнения - выскочив из одного питейного заведения, прямо перед нею внезапно возник зрелый полицейский, который, с типичным, для своей профессии непроницаемым угрюмым лицом, рослым столпом пошел прямо на неё!
   С прокатившейся по спине зыбкостью холодных мурашек, её душу мгновенно сковал лёд смятения! Перед стражем порядка, она разом почувствовала всю "уязвимость" как от золотой "латышской" звезды на груди, так и из-за чехла со штативом, грозный вид которого уже не раз привлекал полицейских, ставших более бдительными к подозрительным женщинам после известного случая с опасной Эгле*!
   "Ну почему, то, чего опасаешься больше всего, всегда происходит! - вспыхнула в ней мысль глубокой досады. - И именно по неписанному "закону подлости" - в самый неподходящий момент! Если сейчас он меня остановит - то пока то, да сё - моё возможное счастье может уже упорхнуть с моста. Упорхнуть навсегда..."
   Всей остротой взгляда впившись в стража порядка (который был естественно в темной фуражке, темно-синей форменной крутке, брюках и черных ботинках), фотохудожница, не желая мириться с обстоятельством, стала лихорадочно прорабатывать в голове все возможные выходы из ситуации, и... вспомнила о "Глупой блондинке" - одну из шуточных хореографических зарисовок, которыми в молодости баловалась вместе с подругами по "Юрате"!
   "Будь, проще Эгле, будь проще..." - сразу же, пытаясь унять бурю волнений, она принялась настраиваться к действу.
   И вот, надвинув к глазам берет, она вдруг храбро выпрямилась в гордой осанке и неожиданно перешла на потрясающую кокетливую "иноходь" - грациозно переступая с ноги на ногу "от бедра" и плавно покачивая плечами с вытянутыми по-струнке руками (в коих были изящно растопырены пальцы "а-ля ещё сырой маникюр"!), она словно пошла не по простой Карлскронос, а задефилировала по настоящему парижскому подиуму!
   Именно в такой, неестественной для неё подиумной походке "глупой блондинки", она (уже сдерживая не волнение, а смешки) и поравнялась с пухлолицым полисменом, который, выходя из своей угрюмости, тут-же, с изумлением уставился на неё!
   "О, нет! - вновь накатила на Эгле холодная струя страха. - Я наоборот, словно соблазняю его! Теперь уж точно он ко мне пристанет! И пристанет не просто "по-долгу" службы, а с чисто мужским интересом!"
   Но, даже продефилировав мимо озадаченного полицейского, она продолжила идти "от бедра" и более того, ещё резче начала подергивать плечами, как бы слегка пританцовывая!
   Шагая столь излишне женственно (этим полностью имитируя ту "юратскую" зарисовку!), она, чувствуя на себе его взгляд, с сжавшимся сердцем ждала неминуемый строгий оклик, но... он так её и не окликнул!
   "Наверное, подумал, что я какая-то психованная дамочка! - смеясь про себя, проконстатировала фотохудожница, с облегчением переходя на естественный шаг. - Настоящая маньячка! Новая, более опасная Эгле, с которой вообще лучше не связываться!"
   Оказавшись рядом с Биржос, её страхи окончательно развеялись в новом торжестве визуальности - "солнечный" мужчина (с всё той же "широкозубой" улыбкой, смотрящий как пухленькая дочка кидает опавшие листья в воду реки) на просторной клади "кирпичного" неба вдруг показался ей уж совсем нереально красивым! Стертые нежностью вечера "возрастные черты" эффектнее выделили его лицо с соколиным профилем и "застывшими волнами" золотых волос - казалось, действительно, пусть и после долгих веков спустя, в этот грешный мир снизошел сам Аполлон - античный бог искусств, великодушно музицирующий на лире вдохновения!
   И, словно заслышав звон божественных струн, этот зрелый Аполлон виделся Эгле в столь выигрышном ракурсе, что она молниеносно полезла за "трехтысячным" "Никоном"! Но, достав из рюкзака фотокамеру, она, в самый последний миг, постеснявшись так откровенно заснять его, перевела интерес к Дане.
   Как бы ненавязчиво начав фотографировать реку (которая, закамуфлировавшись под рыжий цвет неба, хитро скрыла красное золото купающейся листвы) фотохудожница ухитрилась сделать и несколько снимков красавца, с учащающимся ритмом сердца уже зная то, что они получаются просто шедевральными!
   Таким образом, внешне играя роль обычной прохожей, но внутри горя в настоящем пекле страстного волнения (столь подзабытого ею к мужчинам!), она тоже взошла на разводной мост.
   Здесь - то, что их так по-шпионски снимают на камеру - сразу заметила дочка "спортсмена", которая, однако, со смущенной улыбкой редких зубок ответив на улыбку увлеченной фотохудожницы, не сговариваясь, стала охотно позировать ей вместе с новой порцией собранных листьев!
   Задумчиво прислонившийся к перилам Аполлон, видимо не понимая того, почему его маленькая нимфа медлит с очередной отправкой листвы в реку, медленно повернул голову и... сразу же осветил фотохудожницу настоящей "голливудской" улыбкой!
   - Вы снимаете мою девочку? - и так понимая всё, спросил он её всей глубиной приятного голоса. - Она действительно прелестна, словно ангелок из небесного рая...
   - Вы тоже... - выпалила Эгле, но спохватилась. - Простите, я не представилась. Меня зовут Эгле Клюгельските - я профессиональная фотохудожница. Поэтому, поверьте мне, я очень хорошо разбираюсь в том, что есть красиво, а что нет. Вы действительно красивы, и вас, скорее всего, зовут Аполлон?
   Уткнувшись взглядом в его приятный, но чем-то опечаленный лик, она, шутливым оттенком своего вопроса, пыталась скрыть волнение, которое уже отдавалось сильной пульсацией в её висках!
   - Нет, вы что?! - не менее приятным смехом, рассмеялся блондин. - Меня нарекли обычным "земным" именем - Вергилюс Путис! Мне, конечно, говорили раньше, что я не обделен красотой, но честно признаюсь в том, что впервые это слышу из уст фотохудожницы! Спасибо вам Эгле, за комплимент!
   Он чуть веселее взглянул на неё из-под низко нависшей толщи густых светлых бровей, но она, помимо этого добродушного взгляда, разглядела на широком лбу ряд волнистых морщин, под глазами хорошо выраженный рельеф "гусиных лапок", а на висках, да кончиках волос едва наметившуюся белизну самой проседи!
   "Да, в его жизни явно произошла какая-то глубокая драма, - немного озадаченно смотря на эти "особенности", подумала Эгле. - Разве бывают ловеласы с такими печальными глазами?"
   С ласковым сияньем улыбки, проведя ладонью по "соломенному" каре зеленоглазой девчушки (которая стеснительно придвинулась к отцу), она, практически встав рядом с ним, тоже оперлась на холодную влажность перил разводного моста.
   - Вы наверное приезжий? - спросила она, внимательно всматриваясь в его лицо, будто ожившего с какого-то фамильного портрета, что висят в прохладных коридорах немецких замков. - По роду деятельности у меня прекрасная память на лица, но ваше лицо, лично я здесь раньше не видела...
   - Я приехал из Каунаса, - проговорил он, вновь устремив взор на текущие воды "прожженной" Дане. - Бывал тут конечно и раньше, но сейчас нахожусь по-работе. Клайпеда загадочный город, поэтому я решил заодно захватить любимую дочурку, которая в настоящем восторге от вашего Морского музея, в особенности от его аквариума!
   - Да, там много чего интересного... А вы кем, кстати, работаете?
   - Я сотрудник одного из каунасских предприятий, осуществляющих поставки различной техники в Данию. Здесь я присутствую в качестве агента, следящего за распределением и качеством погрузочных работ. Наше грузовое судно называется "Альбатрос".
   - Интересно... Я часто бывала в Каунасе. Не раз посещала художественный музей Чюрлёниса*, картинную галерею, театр кукол, и даже музей чертей. Но особенно у вас восхитительны загородные леса вдоль Нямунаса! Я там сделала немало снимков, серди которых, в журналах публиковались такие как "Пробуждение", "Серебряная река" и "Средь шепота сосен"! Вам говорят что-либо эти названия?
   - Простите, Эгле, но признаюсь вам, что слышу о таком в первый раз. Простите, возможно, из-за сильной загруженности на работе, я стал меньше уделять внимание общественной культуре и искусству. Честно скажу, что если бы не моя девочка, иногда уговаривающая меня посещать некоторые мероприятия, я был бы сейчас далек от всего этого.
   Вергилюс с новым проблеском улыбки взглянул в сторону дочки, вызвав у той ещё более сильное смущение на ангелоподобном личике.
   - Выходит, ваша дочка и то "покультурнее" вас! - с шуточным укором, проговорила Эгле, смотря на него чуть склоненной набок головой. - И что же вы, благодаря ей, ещё посещали у нас?
   - Летом мы присутствовали здесь на празднике моря, - ответил блондин, теперь переведя на неё красивый взгляд крупных глаз. - Было очень интересно: выступление различных ансамблей, театральные постановки под открытым небом, соревнование яхтсменов... Мы были впечатлены абсолютно всеми мероприятиями! Особенно моему ангелку запомнился традиционный зеленобородый Нептун, ну а мне, как вы понимаете, окружающая его свита из полуобнаженных русалок!
   Он выдал легкий пучок смеха, в котором не было и грамма пошлости, но зато чувствовалось море добродушия.
   - Правда, был и один неприятный инцидент, в котором, мне пришлось действовать весьма нестандартными для себя методами...
   - Какой инцидент?
   - Когда я с дочуркой выходил из Парка Скульптур, на нас вдруг налетела небольшая шайка местных радикальных молодчиков. Выкрикивая какие-то лозунги, они сразу обозначили то, что настроены отнюдь не миролюбиво. Поэтому я, быстро осознав всю бесполезность каких-либо переговоров, применил все свои навыки по самбо, которые, как оказалось в последствии, ничуть не утратил со славных времен службы в советской армии!
   - То есть, вы их всех избили?!
   - Как сказать, один получил хороший удар прямо меж глаз, другой, легкий вывих руки, а третий... он вовсе кинулся наутёк.
   - Ух ты! А по вам ведь никак не скажешь, что вы великолепный драчун! Вашей дочке повезло - вы для неё настоящий рыцарь!
   - Рыцццарь... - красочной тембральностью голоска, утвердительно протянула сама зеленоглазка.
   Эгле Клюгельските с новым витком восхищения взглянула на Вергилюса, словно тот и вправду под "муссом" поверхностного щегольства, вдруг обнажил перед ней отважную душу благородного рыцаря! Всё это время, пытаясь разгадать в моложавости, сколько ему лет, она только сейчас (услышав о советском военном прошлом!) предположила то, что ему, скорее всего, не менее сорока.
   - Нет, это скорее мне повезло с Диаманте, - полушутя, полусерьезно ответил ей Аполлон, и, глянув на немногословную нимфу, с улыбкой добавил. - Вы только посмотрите как она "стреляет" в вас блеском изумрудных глаз. Вы явно чем-то нравитесь моей девочке.
   - Диаманте?! Какое красивое имя! - воскликнула фотохудожница, тоже переведя взгляд на ребенка. - Вашей прелестнице оно очень подходит! Наверное, вы дали этому милому чуду столь дивное имя?
   - Нет, это жена... - вдруг тихо ответил Вергилюс Путис, и, как-то сразу сникнув, отпустил "волноволосую" голову.
   - Извините... - тоже тихо проговорила Эгле, чуть ли не кожей ощутив повеявший от него холодок скорби. - С нею что-то случилось?
   - Она умерла пять лет тому назад. Онкология.
   - Ой, простите меня за бестактность! Искреннее выражаю вам своё соболезнование...
   - Спасибо... Я сильно её любил, и её смерть для меня стала очень тяжелым ударом. Но я смог перебороть свое горе, ибо понял то, что не имею права раскисать - Милда оставила мне эту малышку, и я был просто обязан взять себя в руки... Возможно, лишь эта забота о Диаманте мне дает силы двигаться дальше.
   "О, Господи! - вырвался в Эгле внутренний вскрик изумления. - Как все-таки внешность бывает обманчива! Я думала, что он законченный "ловелас", слащавый франт и эгоист, терзаемый типично мужским бездельем под названием "кризис среднего возраста"! А оказалось передо мной несчастный вдовец, просто хорошо следящий за внешностью, и бережно опекающий единственный плод своей трагической любви! Бедный мужчина... бедная Диаманте!"
   С искренним состраданием смотря на эту неполноценную семью, ей вдруг захотелось заключить их в свои объятия, что-нибудь сказать в утешение, как-то приободряюще приласкать, но... она не находила слов - смерть для неё, так страстно любящей все возможные проявления изменчивой жизни, оставалась неизведанной, пугающей, противоестественной инкогнитой!
   "Вот почему он все время стремится развеселить Диаманте, - догадалась она, глядя на поникшего Аполлона. - Продолжая в душе скорбить по любимой женщине, он в тоже время пытается отвлечь от грустных мыслей свою дочь! Как же это благородно! Благородно по-мужски, по-отцовски! И это притом, что совсем лишь недавно в сейме одна госпожа феминистски вякнула, что-де "институт отцов" в нашей стране навсегда канул в Лету! Выходит, он действительно очень любил жену!"
   Огромное чувство уважения, перемешавшись с волнами восхищения, приятной теплотой разлилось по всему её доброму сердцу. Она смотрела на Вергилюса и не верила самой себе, что такой мужчина, как он, вообще существует на этой земле. Она смотрела на него совсем "иным взглядом", и с каждой секундой созерцанья, сама не ведая того, ближе тянулась к нему, будто опасаясь, что он окажется всего лишь пустым миражем из её многочисленных фантазий.
   Прислоненный к периле Аполлон, заметив в её глазах то, что невольно произвел сильное впечатление, снова лишь улыбнулся - опечаленный воспоминаниями об умершей супруге, эта улыбка была полна грустной тональности.
   - Вергилюс... - тихо обратилась к нему Эгле Клюгельските, поддерживающе ложа свою прохладную ладонь на его широкую теплую руку. - Вергилюс, из-за строгого немецкого воспитания, я не умею толково находить нужные слова утешения. Но, поверьте мне, я точно знаю, что за любой ночью, обязательно наступает новый рассвет, за холодными слезами дождя, вновь улыбается теплое солнышко, за бесцветными зимами, распускаются красочные весны, а... за отжившей срок жизнью, небо дарует новую жизнь. Поэтому, поверьте, как бы плохо порою не было, это всего лишь временно - это всего лишь "отсрочка" перед новым счастьем, которое непременно, обязательно наступит.
   - Эгле... - с неким изумлением, выдохнули её еловое имя, сочные уста вдовца. - Я сам не был лишен deutschen Erziehung*... Вы говорите, что не умеете утешать, но сами сейчас сказали такие слова, которых я ещё не слышал ни от одной иной женщины! Спасибо вам, искренне спасибо вам за такие слова! Но... не поддавайтесь внешнему впечатлению. Не стоит, не стоит. Я, на самом деле, далеко не ангел.
   Смотря в её серо-голубые "зеркала души", слегка прикрашенные рыжестью вечера, он положил на её ладонь свою вторую руку, словно этим стремясь быстрее согреть сильным мужским теплом.
   - Что вы имеете в виду? - не без укола опаски, непонимающе спросила его Эгле.
  
   0x01 graphic
  
   - Буду с вами откровенен. Я встретил Милду ещё в середине 90-х годов на одном из рижских рынков. Влюбился, как говорится, с первого взгляда - отчаянно и бесповоротно. Она тоже полюбила меня и даже согласилась переехать ко мне в Каунас, но её родители, узнав, что я обычный инженер (тогда я обучался в архитектурном институте), категорически запретили ей всяческие сношения со мной. Сами понимаете, в то время наши страны только что вышли из-под Союза, и все невольно стали пожинать плоды резко разразившегося экономического кризиса. Поэтому, какая семья бы обрадовалась тогда такой перспективе - отдать свою единственную дочь за ничего не имеющего молодого инженера?! Однако, мы с Милдой все равно продолжали тайно встречаться и в ореоле любви не замечали никаких окружающих трудностей. Но, с каждым разом наши разлуки росли, становились тягучее и мучительней. Мне все реже удавалось бывать в Латвии. Однажды, проснувшись в одно прекрасное утро, я окончательно осознал то, что если не придумаю, как изменить сложившуюся ситуацию, то могу потерять её навсегда. А одна только мысль, что мою Милду могут отдать замуж за более "перспективного" мужчину, бросала меня в холодный пот, и казалась гораздо страшнее смерти! Я стал обдумывать множество различных вариантов, и, посоветовавшись с друзьями, так и недоучившись в институте, решил заняться предпринимательским бизнесом - ибо, только через бизнес мне виделся быстрый путь к обогащению, а через него благосклонность родителей Милды. Но, начать бизнес, да и ещё в такие кризисные времена, оказалось весьма непростым делом. Вместо прибыли, на меня наоборот, обрушились большие долги по различным кредитам! Что я только не делал, что бы выпутаться из ситуации: осуществлял всякие вспомогательные договора, привлекал различных инвесторов, искал спонсоров, до "слюней во рту" убеждал о взаимовыгодных контрактах различных дельцов и бизнесменов, но... всё было тщетно. Даже мои многочисленные деловые поездки в Германию и Великобританию, в конечном счете, ни к чему не привели. Однако, все эти неудачи не сломили меня, любовь к Милде оказалась сильнее всех обстоятельств, и лишь только ради этой любви я пошел на некоторые преступные меры, которые и помогли мне в концов разбогатеть. Я говорю о проделанных махинациях, сначала спасших меня от полного разорения, и лишь затем вознесших меня в передовую элиту успешных бизнесменов. Да, именно благодаря экономическим преступлениям я стал богат и, этим, наконец, смог обрести личное счастье с возлюбленной, родители которой "с внезапным добродушием" забыв о былой неприязни, все-же приняли меня... Такова, правда моей жизни - я был экономическим преступником, который не гнушался обеднять и так находящихся под гнетом кризиса многих ни в чем неповинных людей. Поэтому, Эгле, думаю, теперь вы понимаете, почему я говорю, что недостоин ваших слов утешения. Я никакой не Аполлон и не ангел, я просто один из бывших нечестивых дельцов...
   - Нет, Вергилюс, вы всё же зря казните себя! Вы же проделали это всё не ради собственной наживы, а ради любви к жене! Ради блага семьи!
   - Вы действительно считаете, что любовь в этой жизни оправдывает все остальные поступки?
   - Да! Если это искренняя, чистая, всепоглощающая любовь! К тому же, вы сейчас сами проговорились о том, что уже не являетесь бизнесменом! Разве не так?!
   - Так, Эгле. После рождения Диаманте, я, чувствуя, ответственность уже за двоих своих дам, забросил рискованный бизнес, перепробовал различные профессии, и остановился на работе агента промышленного предприятия.
   - Вот видите! Вы всё же хороший человек! Или быть может, вас гложет то, что возможно, жена всё время несправедливо "пилила" за прошлое?!
   - Нет, Эгле. Наоборот, Милда часто любила шутя говорить о том, что у меня просто талант обводить банковских сотрудников "вокруг пальца". Да, она именно так говорила...
   Вергилюс Путис замолчал, но в больших глазах фотохудожницы так и продолжал видеть пронизывающую нежность женского сострадания.
   "Вот в чем мы с тобой похожи, - смотря на него, подумала Эгле Клюгельските. - Наши глаза опечалены жизнью, но мы остались духовно крепки и оба прекрасно знаем настоящую цену быстротечного счастья. И, пусть я черпаю силы в девстве природы, а ты в заботе об этой милашке, мы не сломались, продолжив жизненный путь. Наверное, все мы, сильные люди, в чем-то похожи - мы пережили многое, вновь научились радоваться жизни, но только в глазах, только след печали в наших глазах, продолжает безмолвно "говорить" о некогда преодоленных нами преградах..."
   Уже с некой зачарованностью глядя во внимательные воды его "бельведерских" глаз (в глубинах которых занялись зарницы взаимной симпатии!), она вдруг ощутила под ногами движение моста и... едва не вскрикнула от изумления - впервые в жизни, она не только не испугалась "оживления" Биржоса, но и даже не заметила проехавших по нему машин! Впервые, она не почувствовала страха, ибо, находясь рядом с этим мужчиной, наконец ощутила ту настоящую защищенность, которую в последний раз испытывала лишь при отце!
   И, под опускающиеся рыжие сумерки вечера, тихую дрожь моста, размеренный плеск вод Дане, да шумное хлопанье парусов баркантины, Эгле, с забурлившим шампанским чувств, с невероятным желаньем захотела прильнуть к его пухлым губам в поцелуе но... внезапный звон железа, невольно отвлек их обоих - Диаманте, все это время с интересом наблюдавшая за ними, случайно зацепилась курточкой за один из "влюбленных" замков, к своему очередному смущению, произведя весьма смачный звук.
   .иласкать, но.азать в утешение, как-то прибодряюще ои бочаровательной пухлощекой милашки! Смотря на умилительно смущенный взор разом раскрасневшейся девочки, они рассмеялись дружным смехом.
   - Никогда не понимал тех, кто понавесил здесь эти замки, - проговорил Вергилюс, высвобождая прелестницу из неожиданной "западни". - Разве какие-то железки могут скрепить живые человеческие чувства?
   - Думаю, если верить в это, то да, - ответила Эгле, после смеха ощутив то неописуемое "дежа вю", что будто знакома с ним всю свою жизнь. - Хотя, на самом деле, действительно важно лишь то, насколько люди искренне любят друг друга, уважают и имеют терпение к слабостям и недостаткам.
   Высвободившаяся Диаманте, с не сходящей с уст улыбкой вновь принялась "очищать" мост от остатков листвы, с энтузиазмом готовя из неё очередную "армаду" для протекающей речки.
   - Где вы остановились у нас? - вместе с блондином, не без улыбки наблюдая за ней, спросила его Эгле.
   Снова прильнув с ним к периле моста, она немного жалела о том, что лишилась тепла его руки.
   - Я занял один из номеров "Виктории". Сначала хотел поселиться в "Вертюнге", но там, за последние время, довольно сильно выросли цены, да, и моя девочка боится такой высоты.
   - А сколько здесь пробудите?
   - Наверно ещё пару дней. Но хотелось бы конечно больше. Когда я один бываю в вашем городе, то например, люблю проводить вечера за кружкой необыкновенного темного пива в "Мёмеле". Ещё всегда стараюсь посетить возле Драмтеатра одну из закусочных Эугении Одебрехт. Она довольно интересная деловая женщина. Вы, наверное, её знаете?
   - Да, я знакома с госпожой Одебрехт, и тоже не раз посещала её "Аникес театрас".
   - Так вот, мне однажды удалось побывать на устроенном ею, так называемом куршском пиру, которого даже я, не будучи эстетом, не могу позабыть до сих пор! Мне, как и остальным гостям того вечера (среди которых было немало представителей мэрии), подали довольно экзотичное блюдо - обвернутых в листву лилий жареных ворон! Помню, все без исключения в начале даже боялись не то что бы попробовать, но даже смотреть на них! Однако, Эугения личным примером показала то, что это можно есть и, не прошло и часа, как мы с удовольствием "покончили" с этими птахами! Вороны от Эугении действительно оказались изумительны! Они наоборот, словно пробудили во всех нас волчий аппетит, ибо, когда официанты к десерту нам вынесли на доске огромного сома, от него тоже вскоре ничего не осталось! Лично я, в тот теплый летний вечер, долго не мог понять, почему один из напитков Эугении называется "Ловец медведя". Стараясь разгадать эту тайну, я только и делал, что пил лишь его и, когда вдруг почувствовал потрясающий удар в голову, да воздушную легкость в ногах, наконец понял, что, через медово-водочный вкус, во мне действительно раскрылись "невиданные силы"! Да, именно с того вечера, мне впервые понравились кулинарные изыскания Эугении. Последнее, чем она меня "приманила", так это особо крепчайшей настойкой "Локио гаудимас", рецепт которого она строжайше хранит от всех остальных конкурентов, ибо, по её признанию, она получила его от одного из мемелендеров! Это необыкновенная, поистине волшебная настойка! Эгле, быть может, вы пробовали её?!
   - Нет, Вергилюс. Мне стыдно говорить, но всё то, что вы сейчас рассказали, я вообще в первый раз слышу.
   - Вы попробуйте, Эгле, попробуйте! Только, обязательно перед этим просите у официанта закуску в виде горячих кукорюсов* в сметане! Иначе, едва сделав глоток эугеневского "локио", вы рискуете сразу "улететь" под стол!
   - Вергилюс, спасибо конечно, но если честно, я не переношу алкоголь.
   - Вот это одобряю. На мой взгляд, настоящую женщину, ни алкоголь, ни тем более никотин, никак не могут приукрасить. Ещё можно понять некую изысканность светской дамы, в интимной полутьме сидящей с едва налитым бокалом красного вина или сапфирного шампанского... но, курящая алкоголичка - это хуже всяческой пошлости!
   Очередной ворох изжившей листвы, благодаря усилию Диаманте, взметнулся над периллой моста и, врассыпную кинулся вниз к протекающим водам - прервав беседу, Эгле и Вергилюс проследили за их хаотичным полетом в "ржавеющем" воздухе догорающего дня.
   Находясь под растапливающим душу, невероятным обаянием собеседника, фотохудожница, посмотрев на девочку, неожиданно "пробудилась" из его притягательных пут ослепительной вспышкой творческой идеи!
   - Диаманте, - погружая руку в походный рюкзак, ласково обратилась она к нимфе. - Хочешь, я сниму тебя ещё у периллы, будто маленькую хранительницу любовных замков? Хочешь?
   Улыбнувшись розовой припухлостью юных губок, девочка сначала посмотрела на отца, и лишь затем утвердительно кивнула головкой.
   Игриво подмигнув ей, Эгле Клюгельските достала "Никон" и принялась за съемку.
   С незатейливыми подшучиваниями подсказывая различные варианты позирования, она вскоре сделала с нею новую серию качественных фотографий.
   - Хорошая камера, - подойдя к Эгле, проговорил Вергилюс Путис, и, взглянув на дисплей, не без удивления добавил. - Действительно, моя Диаманте здесь вышла настоящей хозяйкой этих замков! У вас необыкновенный талант фотосъемщицы!
   - Спасибо, - поблагодарила она, с приятной трепетностью ощутив на себе теплоту его спокойного дыхания. - Я... я и вас тоже успела заснять...
   С неким смущением, прокрутив большим пальцем колесико, она предъявила Аполлону все свои "шпионские" фотографии.
   Увидев себя задумчивым у периллы Биржоса на рыжем полотнище разрозненного неба, он лишь выпустил в воздух порцию добродушного смеха, да совсем уж по-братски толкнул фотохудожницу ширью плеча!
   В отличие от заигрывающегося отца, Диаманте, стесняясь попросить Эгле взглянуть на результаты фотосессий, молча стояла рядом и лишь хлопала длинными русалочьими ресничками.
   - Взгляни, какая красотка, - заметив её, шутливо проговорила фотохудожница, давая в бледные ручонки массивный аппарат. - Вот здесь прокручивай колесико и смотри.
   Стеснительно надув пухлые щечки, Диаманте с детским интересом уставилась в дисплей фотокамеры, а они снова весело рассмеялись.
   В салюте этого смеха, в Эгле вновь отдалось эхо "дежа вю" - поразительного чувства, что будто она не впервые, а уже давным давно знакома с ними!
   Поддаваясь необъяснимому чувству, она, с ничуть ни приуменьшившейся веселостью, вдруг сняла с головы берет и нахлобучила его на головку девочки!
   Это действо вызвало в ней с Аполлоном новый раскат взаимного хохота, ибо огромный убор напрочь поглотил голову Диаманте, смешно оставив лишь нижнюю часть её личика с кругленьким носиком, нежно цветущими губками и плавной дугой подбородка!
   - Маленькая фотохудожница, - смеясь, проговорила Эгле Клюгельските. - Ваша дочь начинающая фотохудожница!
   Дабы долго не смущать и так застесненную Диаманте, она сняла с неё берет, но не торопилась вновь его надеть на голову, дав дышать волосам, которыми сразу занялись непрерывно летящие потоки ветров.
   - Эгле, в вашем лице есть что-то королевское, - с улыбкой в устах, но с полной серьезностью в синеве глаз, вдруг проговорил Вергилюс. - Вот вы сравниваете меня с одним из прекрасных античных богов, а сами таите в себе нечто, что доступно лишь королевам. Я совершенно серьезно, в вас что-то есть от расцветших инфант.
   - Ох, пожалуйста, не льстите мне, не льстите! - ещё сильнее рассмеялась фотохудожница. - Я уже давно вышла из того возраста, когда лесть воспринимается не как обычная глупость. Но ваши слова мне почему-то приятны. Спасибо вам, Вергилюс.
   И, поджав губы, с нарочито надменным видом (детонируя смех уже не только в Аполлоне, но и в Диаманте!), она так чинно надела на голову берет, будто бы он и на самом деле являлся её короной!
   - Вергилюс, Диаманте, - тут-же разделяя их веселость, дружественным, а отнюдь не королевским тоном обратилась она к ним. - Давайте, пока не совсем стемнело, я сделаю ещё несколько совместных фото? Вы очень фотогеничны, и я просто не могу удержаться от соблазна, чтобы не снять вас с такого близкого расстояния!
   - С удовольствием, - понимая её страсть, охотно согласился Аполлон, но, сразу как-то замешкался. - Однако, действительно стало темнее...
   Он, слегка отдернул правый рукав своей куртки, и вместе с её синим "пластом", раскрыв и белый "пласт" свитера, озабоченно взглянул на обнажившийся темный циферблат серебряных часов "Омега - Спидмастер Аполло 11 МунУэтч".
   Уже по проявившейся на его лице тени озабоченности, фотохудожница сразу почувствовала то, что желанной фотосессии не суждено состоятся.
   - Простите, - проговорил Вергилюс Путис, с легким смущеньем смотря на неё. - В такую осеннюю пору, вечера наступают весьма неожиданно... Эгле, мне было очень приятно с вами беседовать, я даже, неожиданно для самого себя, проявил к вам большую откровенность, но, на сегодняшний вечер у меня в "Виктории" намечена деловая встреча по поводу завтрашней погрузки. Из-за неё, к сожалению, я вынужден уже возвращаться в гостиницу.
   Видя искренность в его крупном взоре, Эгле Клюгельските с зыбким огорченьем поняла то, что он действительно говорит правду, однако, вся её сущность никак не желала разлуки, и не стремилась вот так просто его отпускать.
   - Вергилюс, мне тоже было с вами приятно, - призналась она, с некой растерянностью коснувшись ладонью одного из выпуклых "мускулов" его куртки. - И, должна признаться, что мне бы очень хотелось ещё встретиться с вами...
   Смотря на мерцающие искорки откровенной симпатии в порыжевшем голубом серебре её глаз, зрелый Аполлон улыбнулся своей солнечной улыбкой, и спокойно ответил:
   - Мы с Диаманте не были бы против. Давайте встретимся здесь же у Меридианса к завтрашнему полудню? Возможно и побеседуем за чашечкой кофе в сугубо интимной обстановке этого послевоенного парусника. Но, я думаю, мне всё-же стоит оставить вам свои координаты. На всякий случай, а то быть может мне и не удастся вырваться из-за загруженности на работе...
   Он достал из кармана куртки голубую каточку визитки, и отдал её в руки фотохудожницы.
   В большой радости даже содрогнувшись всем телом от такого мгновенного согласия на рандеву, она увидела на ней его красиво выбитое серебром имя, ряд телефонных номеров, название каунасского промышленного предприятия и даже адрес официального электронного сайта!
   - До свидания, Эгле, - не затягивая прощанье, тут-же, с неизменной щедротой улыбки, проговорил Аполлон, вежливо протягивая ей свою руку. - Надеюсь, мы с вами ещё встретимся.
   - До свидания, Вергилюс, - широко блеснув улыбкой в ответ, проговорила фотохудожница, охотно пожимая ему руку. - Я тоже на это очень надеюсь...
   В пожатии взаимной вежливости, она снова ощутила пробежавшийся по ней ток его теплоты, однако, успешно гася в себе излиянье чувств, с улыбкой пожала и бледную ручку маленькой Диаманте.
   Они медленно пошли по мосту в сторону Вите, где уже не так далеко располагался известный гостиничный "лайнер" - она же, вертя меж пальцами гладь визитки, так и стояла на месте, меланхолично смотря им вослед.
   Нечто глубокое, бесконечно зыбкое и всеобъемлющее уже давно проникло в её женское сердце, и эта раскрывшаяся перед её глазами картина - красивый вдовец, тихо исчезающий со своей миловидной девочкой в рыжей мантии сумерек - лишь пробуждала в нем дополнительную щемящую колкость печали. Ей показалось абсолютной дикостью Судьбы, что она так жестоко обделила этого искреннего человека и его невинную дочку вполне заслуженным счастьем - счастьем любящей женской ласки, и неповторимой материнской заботы. Ей очень хотелось кинуться и уйти вместе с ними, но, понимая всю бессмысленность, пусть и благородного порыва, не тронулась с места. Однако это непроизвольно выплеснувшееся из сердца желание, окончательно доказало ей, что она больше не мыслит себя без этой неполноценной семьи, что Вергилюс и Диаманте уже неотъемлемая часть её самой!
   Развернувшись, Эгле Клюгельските нехотя двинулась в сторону Старого города.
   По покачивающемуся Биржосу проносился уже учащенный поток машин, с первыми вспышками фар, ещё сильнее гонящих ветра в остервенелое лопанье парусов "Меридиана" - но, она, не замечая ничего, лишь временами оглядывалась на уходящего с дочуркой дивного каунасца.
   "Эгле, в вашем лице есть что-то королевское", - слушая посвист ветров в перилах моста, вдруг вспомнились ей слова Аполлона. - Что же он имел в виду? Он говорил это искренне... А впрочем... я поняла! Я ведь и вправду королева - королева осени! Я есть настоящая женщина-осень!"
   Уже с озорством оглянувшись назад она с огромной радостью увидела то, что маленькая нимфа, в свою очередь оглянулась в её сторону - более того, Диаманте потянула за рукав отца, и вскоре они уже вместе сияя улыбками, дружно махали руками!
   "Интересно, почему я никогда всерьез не задумывалась о создании семьи? - задумалась Эгле, со счастливой улыбкой маша им в ответ. - Какою бы я была матерью? Наверное хорошей. Да, хорошей!".
   Опасаясь того, что не выдержит и кинется к ним, она решительно развернулась, и, уже без всякой оглядки, своим спортивным шагом пошла по мосту.
   "Если у меня действительно произойдет что-то серьезное с этим Аполлоном, - с некой дерзинкой, предалась она размышлениям. - Я все равно не поменяю родную фамилию. Ведь это же будет просто смешно - Эгле Путене! Да и что это вообще за фамилия - Путис?! Нет, я буду всегда носить только свою фамилию, тем более, только сейчас, путем личного многолетнего труда, она, наконец, начала приобретать общественную известность!"
   Фотохудожница сошла с моста и огласила цокотом сапогов уже вечернюю набережную Дане, направляясь в район Старого города, где на одной из улиц (неподалеку от дома отца) находился её дом, в просторной четырехкомнатной квартире которого она и жила с самого начала сего века.
   "Хотя, что это я так заспорилась сама с собой?! - поразилась Эгле собственным мыслям. - Словно уже завтра мне предстоит идти под венец! Неужели я влюбилась?! А ведь верно, влюбилась! Эх, я так и осталась отчаянной мечтательницей! Глупой, влюбленной мечтательницей! Мечтательницей!"
   И, вспомнив, что за весь день ещё ничего не клала в рот, она, поглотив тающую сладость любимого "рыцарского" шоколада, с совсем уж девичьим вскриком радости понеслась сквозь полумрак старинного региона! Понеслась, вновь не замечая прохожих, пролетающих машин, впервые топча зеркальные лужи, и споря с самими неугомонными ветрами! Понеслась, с последними осколками дня исчезая в сырых глубинах родственных улиц.
   Портовый город канул в мягкую дымку сентябрьского вечера. Золотисто-розовый шелк сгоревшего дня сменился плеядой "кирпично-туманных" фонарей, мистичных излияний неновых вывесок и электрических солнц зданий - Клайпеда вплыла в привычную вечернюю жизнь. Лишь осенние ветра, продолжая гордо вальсировать лиственными морями, всё с той же обреченностью разносили в холоде воздуха печаль взвывающих песнопений.
   (Июль. 2011 г. - Март. 2012 г.)
  
   0x01 graphic
  
   Пояснения:
  
   * Дахской Анхен - той девушки, которую в XVII веке воспел в своей самой знаменитой песне "Анхен из Тарау" прусский поэт Симон Дах.
   * "Esame viena tauta, viena zeme, viena Lietuva" - с литовского: "Мы - единый народ, единая земля, единая Литва". Эти слова, увековеченные в граните памятной арки, принадлежат известной клайпедской писательнице Еве Симонайтите (Eva Simonaityte) (1897-1978 гг.)
   * "Зенит" - "ловец приведений" - так называли советский фотоаппарат за то, что на его пленках порою проявлялись паранормальные видения.
   * "Kaip kvailas, kaip kvailas..." - с литовского: "Как глупо, как глупо..."
   * "Juros, as myliu tave...." - с литовского: "Море, я люблю тебя..."
   * Глиптотека - собрание античной скульптуры и глиптики.
   * Альбионовская дама - имеется в виду англичанка.
   * "The Frozen Autumn" - (с англ. "Замороженная осень") итальянская музыкальная группа в стиле "darkwave" ("темная волна"). Основана в 1993 году Диего Мерлетто (Diego Merletto) и Арианной (Arianna).
   * "Вакару экспресас" - (лит. "Vakaru ekspresas" - "Вечерний экспресс") ежедневная газета, выходящая в Клайпеде с 15 сентября 1990 года.
   * Ведерай - (лит. Vederaj) одно из литовских картофельных блюд.
   * Цеппелин - (лит. Cepelinai) блюдо национальной литовской кухни. Представляет собой большие дирижаблеобразные зразы: снаружи картофель, внутри мясная начинка. Наименование блюда в Литве прижилось во время Первой мировой войны (1914-1918 гг.) от названия производителя германских дирижаблей. Тогда Литва находилась на линии фронта, а летающие на восток немецкие дирижабли внешне его очень напоминали.
   * "Мёмель" - великолепное терто-жженое темное пиво с привкусом карамели.
   * Кнедль - европейское мучное изделие, обычно состоящее из картофеля, сыра и яиц. Добавляется в суп, либо подается к нему.
   * Кучёс - так в Литве называют сочельник, который отмечается торжественным семейным ужином накануне Католического Рождества.
   * Похож на Адомайтиса - имеется в виду Регимантас Адомайтис (Regimantas Adomaitis) - знаменитый литовский актер театра и кино.
   * "Господин Одумайтесь" - так, иногда в шутку называют некоторые поклонники актера Адомайтиса из-за казусного случая, связанного с одной посланной им телеграммой в Москву.
   * Гальве - (лит. Galve) озеро, расположенное на юго-востоке Литвы.
   * Грог - (англ. Grog) горячий алкогольный напиток, в общем варианте представляет собой ром, сильно разбавленный чаем (или просто горячей водой) с сахаром.
   * Случай с опасной Эгле - имеется в виду Эгле Кусайте (Egle Kusaite) - девушка из Клайпеды, которая в октябре 2009 года, будучи завербованной чеченскими террористами, планировала ряд экстремистских действий в отношении России, но была вовремя схвачена литовской полицией. Известна предательством собственной религии.
   * Музей Чюрлёниса - имеется в виду музей великого литовского художника и композитора Микалоюса Константинаса Чюрлёниса (Mikalojus Konstantinas Ciurlionis) (1875 - 1911 гг.)
   * Самбо - аббревиатура, образованная от словосочетания "самооборона без оружия" - вид спортивного единоборства, а также комплексная система самообороны, разработанная в СССР в результате синтеза многих национальных видов единоборств.
   * "Deutschen Erziehung" - с немецкого: "Немецкое воспитание".
   * Кукорюс - куршское блюдо в виде картофеля в "мундире", начиненного тушеной капустой с кусочками копченой грудинки.
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"