Раз уж человек живет, то он должен принимать жизнь легко, предоставив ее естественному течению, и исполнять до конца ее требования, чтобы спокойно ожидать прихода смерти.
Ян Чжу
Бирюков
Да, наш одинокий, Пал Палыч Бирюков, не является личностью хоть в каком-нибудь отношении неординарной. Роста среднего, внешности непримечательной он обладал неплохим характером. С давних пор он проживал один в двухкомнатной квартире на окраине города. Он был приветлив на работе с сослуживцами а также с остальными знакомыми людьми. С детства его любимым праздником был Новый год, но, почему-то, сегодня 31-го декабря ему было все равно. Он не чувствовал никакого приближения праздника, у него не было никакого настроения и ему ничего не хотелось делать. Он сидел в кресле и неторопливо рассуждал про себя: " странно, вот ёлы-палы, 31-е число вроде бы новый год, а ничего не охота. Н-да, старею, наверное старею. Раньше как-то так водка, мандарины, ёлка, тру-ля-ля, а щас А-А-А-А-а" - сладко зевнул он и затянулся теплой папироской, выпустив сизоватый дым - " Ну , в общем-то ёлка и сейчас есть, только ободранная какая-то лысая совсем и маленькая. А вон у соседа большая, пушистая, блин! Значит, сосед молодец. А я чё не молодец, что-ли. Очень даже молодец. Тогда чё мы все молодцы? Не! не пойдет ни хера мы молодцы. Или молодцы? Все-таки?" Он глубоко затянулся папироской и аккуратно её затушил. - "Молодцы-огурцы, молодцы-огурцы, молодцы...." Глаза его слиплись, и зрачки под веками закатились вверх. Он громко засопел и тихонько крякнул.
Утром Павел Павлович проснулся у себя в кресле с болью в шее и мерзким ощущением во рту. Ему приснилось, что ему подарили конфету и он ее съел. Однако, что он съел в действительности он так и не узнал. А съел он свой вчерашний окурок.
Павел Павлович встал с кресла и пошел на кухню по пути снимая с себя мятую одежду. На кухне он взял начатую бутылку Хереса и пошел в ванную. Там, раздевшись окончательно он залез под душ и начал думать и чувствовать. Что-то явно происходило с ним и это что-то было не горьким и не сладким, это что-то было точно таким же как сам Бирюков. В голове его появилось какое-то пустое пространство, как будто-бы его голова стала вместительней и всем прежним вещам в ней было уже слишком просторно. У Бирюкова начала ехать крыша, как сказали бы некоторые, но если говорить по совести, то никто не смог бы сказать, что за процесс начал действовать в его черепной коробке.
Бирюков начал смеяться.
Смеялся он долго, пока не услышал какие-то странные звуки. Он встрепенулся и вслух произнес: "Во Дебил!", обласкав таким образом самого себя. Он вышел из ванной голым и направился на кухню Там, за окном пели птицы, пришла весна. Он стоял в ванне под душем и смеялся два месяца!!! "ЭП-ОП!!!" - произнес Бирюков -"Шурум-Бурум!". "Что-то тут не так!" Это же просто предел мечтаний совейского человека. ДВА МЕСЯЦА простоять под холодным душем. А что же там на работе? - подумал Бирюков. Небось уже за два месяца зарплату начислили. Не, ни фига они не начислили, я ж туда не ходил и ничё не делал. А с другой стороны, я даже когда туда хожу, я тоже ведь ничего не делаю.
Пал Палыч подошел поближе к окну, заложил руки за спину и стал смотреть на ослепительно яркое весеннее солнце.
Солнце тоже смотрело на него. Оно протянуло ему свои жаркие руки и подхватило, понесло его ввысь и там, наверху, закружив бросило на землю. Бирюков подумал "Не хера, вертолеты ловить...". А когда ударился о землю произнес "Едрить твою Коломиец!". И он был по своему прав. Ведь в его жизни с этих пор появилось солнце. Зачем оно было ему нужно он не знал, что оно думало и что чувствовало к нему он также не знал, но он знал, что теперь ему жить будет гораздо хуже. Знал он это из предыдущего своего жизненного опыта. Когда солнце появлялось в его жизни, он чувствовал, что теперь он нашел что-то хорошее, что-то с чем ему будет можно начать новую жизнь, что-то для чего он будет жить. Однако потом все складывалось иначе. Это что-то исчезало и растворялось в пространстве, оно летало вокруг него едва ощутимым движение воздуха и говорило "Потом...". И он ждал. Но так ничего и не происходило и все в конце концов исчезало напрочь оставляя лишь одни нехорошие чувства. Так что теперь он заранее знал, что солнце не принесет ему ничего кроме того, что уже с ним произошло. Он встал и поплелся в свой подъезд.
В подъезде пахло кошачьей мочой перемешанной с человеческим говном. Тусклая длинная лампа мигала и в углах ее переливались красный и синий цвета. Бирюков нажал кнопку лифта. Лифт оказался на первом этаже. Двери его открылись и Бирюков вошел внутрь. На полу лифта, в луже мочи, стояло две пустые бутылки портвейну. Бирюков нажал кнопку и двери закрылись. Лифт поехал. Бирюков стоял в нем словно авторучка в стакане. Херово делалось ему на душе от происходящего. Двери открылись и Бирюков вышел. Он позвонил в соседскую дверь и начал ждать. Ждать ему пришлось долго. Он позвонил еще. Через минут пять-семь в квартире послышалось ерзанье и хрюканье. Дверь открылась и на пороге показалась тело соседа облаченное в трико и сальную белую майку.
--
Слышь, ты это, армашку или что, дай, ну блядь, мне дверь открыть, там это... У меня замок, там надо это, дверь отогнуть и туда какую херню засунуть, чтобы, это, открыть. Ты мне дай, я щас тебе отдам. - Бирюков, будучи от природы человеком тактичным и скромным счел вежливым ввернуть в свою речь нечто посторонее, к делу не относящееся, что-нибудь для приличия, что-нибудь подходящее к моменту. - Ты блядь видел, какое на улице солнце... заебись, да? - сказал он.
--
А ты блядь себя в зеркале видел? Урод херов... - ответил лишенной врожденной тактичности сосед, - солнце, блядь, у него в четыре часа ночи... на тебе армашку твою, завтра отдашь, а сегодня ко мне не приходи, мне завтра на работу - с этими словами сосед пошел в сортир за армашкой и вручил ее Бирюкову. Бирюков его пытался поблагодарить, но сосед не стал его слушать, он закрыл дверь и пошел обратно спать.
Бирюков пожалел о том, что с соседом так нелепо все вышло, однако что вышло конкретно так и не понял. Он сел на корточки и начал отгибать нижний угол двери. Благо руки у Бирюкова были стройные, так что, ему удалось без посторонней помощи просунуть в щель руку и отодвинуть ручку замка. Бирюков вошел в свою квартиру. "Что-то явно происходит со мной" - подумал он. Бирюков пошел в ванную комнату. Он сел на край ванны и начал думать. Но тут ему на глаза попалась начатая бутылка хереса. Он взял бутылку и начал медленно смаковать херес. Херес бил по его внутренностям как стальной кулак, загоняющий человека к счастью. "Именно..." - подумал Бирюков. Он просидел так еще минут пять и потом встал намереваясь что-то сделать - "Ебал я вас всех! Сейчас пойду... к холодильнику, нет, я... буду читать, нет.. сейчас возьму еще одну бутылку и пойду в летний сад."
Бирюков встал и пошел в коридор.
Бирюков вышел на улицу в тапочках на босу ногу и с бутылкой хереса в кармане. На улице было тепло, дувший в морду ветер доносил чудесные запахи ближайшего канализационного люка. Где-то недалеко мяукала кошка, мяуканье было протяжным и противным, словно кто-то тер пеноспласт о стекло. "Заткнись, зараза!"-произнес Пал Палыч и кошка с выпученными глазам пробежала мимо него и показав ему свой зад, скрылась в ночи. "Странно" - подумал Бирюков -"А где де солнце, товарищи? Я же это Я же Ну же Как же? Ах, твою мать! Никому верить нельзя!" - произнес он с заговорческой миной и медленно побрел куда-то. Минут через пять он вспомнил, что собирался идти в летний сад, но идёт он совершенно не в ту сторону. "Да чтоб вас всех! Ну его в жопу, пойду в михайловский!" В михайловский садик он собрался не зря. В двух шагах оттуда жил его старый приятель, Петр Саныч Михельсон, владевший винным погребком. Мадера у него завсегда была отменнейшая. Воодушевленный этими мыслями наш герой смело пошагал по направлению к михайловскому садику. Вскоре ему впереди показался какой-то прохожий и в тот же миг он ощутил, что на голову ему упало теплое жидкое и вонючее вещество. Он поднял голову и увидел голубей. "Суки!!!" - заорал Бирюков. "Поймаю, крылья пообломаю и в жопу засуну!". Прохожий подошел поближе к разъяренному Бирюкову. Пал Палыч спросил: "Бумажки не будет, а то, суки обосрали?" Прохожий посмотрел на Бирюкова вопросительно: "А зачем бумажка?" "Во, блядь еще один дебил, сказал про себя Бирюков, а вслух ответил: "вытереть!". " Что вытереть? Жопа-то уже улетела" - ответил прохожий и поспешил удалиться. Пал Палыч от таких событий совсем впал в отчаяние, достал бутылку Хереса и начал глушить его не отрываясь. Почувствовав некое облегчение, Бирюков с обосранной головой двинулся дальше к заветной цели. Добравшись до домика, где проживал упомянутый выше Михельсон, Бирюков заметил, что уже расцвело, а он идет по улице пьяный в тапочках да еще и с обосранной лысой головой. От этого на душе его стало радостно и поспешил попасть в волшебный погребок. Позвонив в михельсоновский звонок, Пал Палыч вежливо заорал: "Открывай, блядь, падла старая я пришел! Смерть твоя приперлась, козел вонючий!". "Вот!" - добавил он, сам не зная, зачем. Петр Саныч, выснулся сонный в старом протертом расстегнутом халате и семейниках с надписью "Лучшей комсомольской организации". "Здорово, старый хрен!" - зевая произнес Михельсон. "Ну чё стоишь, проходи!". И Бирюков Прошел.
Квартира Михельсона напоминала нечто среднее между Феодосийским подземным сортиром и выставкой нижнего белья советских времен. "Как же может выглядеть квартира владельца винного погребка так художественно, да еще и не просто владельца, а человека, с фамилией МИХЕЛЬСОН?" - спросите вы. Да, может. Дело в том, что как мне ка-аца, российский наш воздух изменяет души людей в лучшую сторону. По преданиям древних индусов, воздух, окружающий нас является ни чем иным как Праной, жизненной энергией, душой и музой всех художников, той высшей субстанцией, которая питает и придает одухотворенную жизненную силу человеческому организму и разуму. А теперь представьте себе, сколько паров бензина, солярки, портвейна "Кавказ", пропана и бутана, денатурата да и просто обыкновенных паров перебродивших испражнений живых организмов находится в нашем воздухе! Как может человек пропуская через себя все эти священные для каждого русского человека инградиенты нашей атмосферы оставаться скадерзным, скупым, трезвомыслящим управленцем или просто работником, без остатка отдающим себя своему делу, который променяет не моргнув глазом, к примеру, пол банки "Жириновки" на повышение по службе или на ласковое слово подкрепленное страсным поцелуем своей сороколетней жены? Конечно, такие люди хоть и нипчтожно редко, да встречаются, они пытаются притвориться, что их не заботят философские проблемы бытия "спиртуозных" паров в трубопроводе души пролетариата, они гордо и надменно величают себя непонятным словосочетанием на каком-то басурманском языке, по-русски которое звучит примерно так - "Сэлф мэйд мэн". Но попробуйте проследить за ними немножко повнимательней и вы обнаружите, что довольно часто дверь их офиса в рабочее время оказывается заперта а секретарь отвечает вам, что они на совещании, так вот знайте, что нет никакого совещания, что запираются они не по причинам глубокой производственной важности и не по поводу ЧП во внешней приемке, в это время они тихонько достают баночку из под полы и еще тише говорят друг другу - "Ну, поехали...". Но время расставляет все по своим местам. Рано или поздно, им надоест прятать свою истинную, светлую и одухотворенную сущность за личиной железного порядка и дисциплины, рано или поздно они выйдут их дверей своих клоак-кабинетов и громогласно, во всю силу своих легких скажут - "Да что-б меня! Сколько времени я прожил как подлая жидовская морда, но теперь я прозрел! Пускай моя фамилия Михельсон, пускай моя фамилия Кац, пускай хоть Кудрявцева, но с этого момента я не намерен больше жопить деньги и делать выговоры, выступать на партсобраниях с гневными речами и на совещаниях топ менеджмента с рационалистическими предложениями, я прозрел! Товарищи, ПОЕХАЛИ!!!".
Но отвлекшись на философско-химические рассуждения о состоянии нашего социума мы позабыли о нашем повествовании. Итак, квартира Михельсона напоминала одновременно феодосийский сортир и выставку советского белья. На полу в прихожей лежал старый, плешивый пес Артем. Он спал. Временами он боттал в воздухе лапами и что-то тихо ворчал, после чего опять успокаивался и со звуком "Пшшш" выпускал газы. Бирюков переступил через Артема и направился на кухню, за Михельсоном. Там Михельсон развернулся и окинул взглядом Бирюкова. "А что это ты, хрен лысый, весь такой обгаженный?" - спросил он. Бирюков поведал ему о случившемся Михельсон после сочувственного кивка головой сказал - "Да, блядь, не хуево тебя. Иди в ванную, помой чан, а-то попашком попахивает". Бирюков вымыл голову и вернулся на кухню. Михельсон уже достал из-под разкладушки стоявшей на кухне три бутылки Мадеры и успел уже опрожнить одну бутылку на треть. Бирюков взял себе бутылку и пропихнув внутрь пробку авторучкой сделал заход.
Стоит ли говорить о том, что Мадера была великолепнейшая. Какой букет ароматов собрался в этом приятно булькающем в горле напитке. "Божественно!" - произнес Пал Палыч, закатив в экстазе свои крупные некогда красивые, а сейчас пропитые глаза. "Н-да, в некотором роде неплохо" - подтвердил Михельсон с трудом оторвавшись от своего сосуда. Они чокнулись и присосались к бутылям повторно. О, эта была прекрасная картина: два феерических молодца прилипли к бутылям аки пиявки и высасывали отттуда чудесное зелье. И с каждым глотком их лица розовели, кровь бежала по венам все быстрее, общий тонус повышлся. Они чувствовали себя все ближе и ближе к нирване. А Мысли! Мысли становились одна веселее другой. Еще тост и они уже любят всех и ищут кому бы за это набить морду. Следующий прем - и все кругом враги. Открыли по новому бутылю - и мозг стал выдавать такие гениальные идеи, да вот только язык, падла, никак не может эти идеи выговорить. Итак, на земле стало еще четырьмя бутылками Мадеры меньше. "П-п-п-п-п-п-п-п-п" - с трудом пропердел язык Бирюкова, хозяин которого, бывший не так давно обосранным, блаженно улыбаясь, валялся в углу комнаты. "И-и-и-и-е-е-е-е-и-и-ии-?" - вопросительно донеслось из другого угла, откуда сразу же послышалась густая как старый кисель зловонная отрыжка. "П-п-адём в м-м-м-м-м-миии-э-э-э-э" - попытался продолжить свою кристально ясную мысль Пал Палыч. За такую мысль, как ему казалось, ему должны дать, бляха, нобелевку, не меньше! "П-п-дём в миха-ский?" - произнес он и улыбнулся от осознания того, что ему удалось-таки победить свой язык, который пытался бороться за независимость от его скудных мозгов. "П-и-идмм" - не без усилия, произнес Петр Саныч, смачно перднув для подтверждения своего согласия с коллегой. Из бирюковсого угла посылшалась какая-то возня, сопровождаемая благим матом - он пытался встать. Наконец возня прекратилась и он рухнул на пол. "Еще бы полбаночки и и и я б точно встал...с легкостью" - думал Бирюков. Тем временем Петр Саныч уже полз к нему на карачках, изрыгивая бранные слова в адрес всего, что он встречал на своем пути. "Эй ты, ик! , Старый хрен, ....дык мы идём?" - воспрошал Михельсон. "Ага" - услышал он в ответ". Они кое-как поднялись и сделали первый шаг.
Сначала шаги их были робкими и едва уловимыми, как у младенцев, которые в первый раз встали на ноги. Но потом они немного освоились и начали передвигаться по квартире как клопы водомерки. Они расставляли руки в разные стороны и согнув ноги колесом продвигались в прихожую. Пес Артем почуял сквозь сон что-то неладное и дико закричал. Артем проснулся и посмотрел на людей своими честными глазами. Михельсон сказал: "А ты, скотина, оставайся здесьзь, блядь... ззэ.. попробуй только насрать! Уебу!". Артем поднялся на ноги и пошел на кухню нюхать Мадеру. Палыч и Михельсон вышли на улицу.
Что за чудесная пора стояла тогда в нашем городе! Солнце светило прямо с неба, оно без всяких тарифов освещало путь нашим путникам и они не смели поднять на него глаз от скромности и боязни упасть. Всесокрушающая сила умиления и счастья охватила Михельсона и Палыча при виде залитых солнцем заблеванных тротуаров и засранных собаками газонов, деревьев, на которых словно праздничные ленты висели выброшенные из окон презервативы и полиэтиленовые мешки, людей, которые жевали беломорины и говорили добродушно: "Ёш твою двадцать!", котов, которые лежали на подоконниках и подставляли солнцу свои плешивые задницы, собак, которые тихо жрали чью-то блевотину и потом смачно трещали очком, сверкая при этом глазами, детей, допивающих какую-то жидкость непонятного происхождения из бутылки, которую они откопали в мусорном бачке, и, наконец, пролетариата, лежащего на потрескавшемся от их дыхания асфальте. Палыч и Михельсон направились вдоль стены своего дома и тут Михельсону пришла в голову идея. Дело в том, Михельсон, в молодости своей будучи в армии познакомился там с одним презанятнейшим человеком, Егором Наумовичем Санечкиным. А дело было так. Однажды Михельсон отправился перед физ-часом в сортир и ввиду абсолютной темноты внутри гальюнного домика он, шагнув лишние пол метра очутился по грудь в дерьме, кишащим опарышами. Но не только опарыши населяли этот сортир. Там обитал вот уже три с половиной часа рядовой Санечкин. Вот так они, собственно, и познакомились. С тех пор Егор Наумович всегда угощал Михельсона своим самогоном и Михельсон всегда угощал его своей Мадерой. Так что теперь, почувствовав всю прелесть и очарование солнечного Ленинградского дня было бы для Михельсона грехом не поделиться ею с Санечкиным. И он предложил Палычу зайти к Наумычу и отведать его самогону, который ему регулярно привозит из деревни прабабка его троюродной сестры. Палыч отнесся к этой идее с неподдельным энтузиазмом и объекты нашего повествования направили свои стопы по направлению к дому Егора Наумовича Санечкина.
Позвонив в дверь и прождав секунд семь Михельсон начал пинать ногами дверь и кричать на всю лестницу - "Открывай сука! Открывай, а не то уебу! Вылезай манда плешивая! Я знаю, ты тут, яйцо ты козлиное, блядское твое отродье, залупа страусиная!". В конце концов дверь открылась и на пороге появился Санечкин. На его футболке с надписью "МИРУ-МИР" были видны полосы какой-то жидкости. "Что б меня, бляха муха, ззё, ёш твою, я, блядь, блюю, имить ...". Видно было, что из деревни к нему приезжала прабабка и оставила ему солидную порцию первача.
Санечкин, шатаясь как маятник побежал в сортир. Михельсон неуверенно прошел внутрь квартиры, которая очень напоминала большой помойный бак, ржавый и старый как говно мамонта. "Тьфу-ты волынка с говном!" - растерянно произнес он, адресуя эти слова Санечкину. Меж тем сам хозяин квартиры орал как беременный лосось на закате дня, обнимаясь с унитазом - самым ценным предметом в его квартире, если, конечно не считать прабабушкин волшебный эликсир. Крики стихли. Михельсон, попёрдывая, отправился на кухню искать остатки самогона. Через полминуты он издал противный, словно свежий навоз, вопль, означавший, что Санечкин не успел ещё изничтожить весь тот благой дар, который привозила ему мать матери его матери, дай Бог им всем крепкого здоровья да слабой памяти. На кухне Бирюков увидел Михельсона, обнимающегося с бутылем, в котором была мутная зеленоватая жидкость. Рожа Михельсона выражала блаженство, какое может испытывать, разве что, младенец, получивший вожделенную сиську. Тут они оба услышали мат и страшный грохот - это наебнулся, подскользнувшись в собственной блевотине товарищ Санечкин. Он ударился головой о пол и вырубился. "Вот старый хрен. Молодец, что сортир освободил, будет куда блевать" - одобряя поведение товарища, торжественно наморщив лоб, произнёс Михельсон. Пал Палыч, изумленно икнув, снисходительно улыбнулся, но глаза его не выражали ни снихождения, ни изумления, в них было одно: "Наливай, конская залупа! Чего ждёшь?" Но Михельсон не стал наливать. И правда, чего ради марать стаканы, если можно по-рабоче-крестьянски присосаться к горлышку, тем более если никаих стаканов и нет. Бирюков, зажав пальцами нос, дабы не нюхать ту ужасную вонь, напоминавшую благоухание старого ботинка, приложился к бутылю. Первач быч ядрёный и Пал Палыч смачно произнёс: "Ух, зараза", с трудом переведя дыхание. Они сделали второй круг почета, сожалея о том, что самогон в бутылке неизбежно убывал, а а хочется ещё и ещё. После четвертого подхода к этому нелегкому снаряду Михельсон тихонько перднул и громко захрапел. "Ну ииииёёёёпп -т - ю м-ть" - нараспев изрыгнул Бирюков, подумав: " Надо допить, не пропадать же такому ценному продукту." Не допив один глоток, Бирюков последовал примеру двух своих коллег по партии стирания спиртосодержащей жидкости всей видов с лица земли.
В квартире наконец-то воцарилась тишина, только храп и пьяная икота нарушали ее. Еще сбыло слышно как соседи сверху опять нажрались и бьют друг другу морду, сквозь бетонный потолок было слышно: "Я всю свою молодость из за тебя загубила еблище твое поганое, иди ты к ядрене фене, я таких как ты за любым углом найду!". Потом были слышны глухие удары и опять матная ругань. Соседи снизу врубили музыку и подпевали, они пели "Миллион миллион алых роз, из окна, из окна, из окна видишь ты, кто влюблен, кто влюблен, кто влюблен и в серьез, превратит твою жизнь в цветы...". Но три храпевших тела в квартире Санечкина оставались абсолютно спокойны, их не волновала ни загубленная молодость соседки - они были вечно молоды и счастливы, ни миллион алых роз, так как они сами были детьми цветов.
Ночь опустилась на улицы и крыши города трех революций. Она вошла в окна и двери квартир, заползла в лифтовые шахты и подвалы, пропахнувшие крысиным дерьмом и гниющими трупами кошек. Собаководы вышли на улицы, чтобы дать возможность своим собакам просраться перед сном, поискать костей и всякой съесной дряни под окнами. Кошки лежали сжав друг-друга в своих пушистых объятиях в темных подъездах на теплых батареях и смотрели цветные сны. Молодеж на тонких, кривых ногах потянулась на танцы. На следующее утро у них будет еще на один зуб меньше и на одну мертвецки пьяную барышню больше. Кто-то теряет, кто-то находит, и все в конечном итоге недовольны, хотя ни кто не может сказать, что они не счастливы. Приемы пустой посуды закрываются, последние пролетарии и инженеры с пустыми бутылками в сеточках сдают свою тару и идут к таксистам за дозой. Бомжи и рабочие лежат в лужах и пребывают где-то в другом измерении, потому что на утро вспомнить кто они и как сюда попали решительно не могут. Да, путешествие по другим, неизведанным мирам захватывает первопроходцев и испепеляет их сознание, давая взамен нирвану. Иногда по тротуару пробегает толстая баба похожая на тумбу и смотрит на часы. Часы с псевдо-позолотой врезаются в ее рыхлую, заплывшую жиром руку и оставляют на ней след. Но вот уже последние случайные прохожие наконец заходят в свои подъезды и на улице тоже наступает полная тишина нарушаемая изредка только воплями пьяного ублюдка-юноши который со своей девушкой еле стоящей на ногах и с приятелем вышел "проветриться". Конечно, его ведь толже можно понять - нельзя ведь без конца только и делать, что пить.
Но вот окна в бетонных сотах начали постепенно зажигаться. Там, на кухнях люди кипетят в ковшичках воду чтобы потом заварить себе чай и заесть его вчерашними макаронами, а потом бежать, бежать... Люди выходят из своих подъездов, ежатся и плюются, курят и смотрят в черноту. Они похожи на черепах вжимающих голову и конечности в свой панцирь. В это самое время, в квартире Егороа Наумовичеа Санечкина Павел Павлович Бирюков открыл свои просветленные глаза.
Бирюков не относился к той массе людей, которые всё время куда-то бегут. Эти люди постоянно торопятся и им некогда подумать о своей жизни. Они вообразили, что они постоянно улучшают её, делая подушки под задницем всё мягче и теплее, отдавая за это дни, месяцы, годы своих драгоценных на самом деле, но бездарно прожигаемых ими жизней. Жизнь большинства из них прогорала как сигарета, которую они выкуривали рано утром, ежась от холода и смотря в пустую темноту, постоянно думая о каких-то проблемах, которые он считали для себя очень важными, но реально эти проблемы были выдуманы ими же. Прикурил......предпоследняя затяжка, последняя...всё... Они жили по правилу "торопись, а не то не успеешь" куда надо успеть и надо ли туда успевать они не знали и не задумывались. Главное - не опоздать. "Слеза за слезой, за раною рана. Моя жизнь утекает как вода из-под крана. Она кончится каплей последнего дня она вернется назад чистой силой дождя" - возникли слова в ясной как никогда голове Бирюкова. Откуда эти слова он не знал. Но такое бывало и раньше. Как-будто кто-то ещё жил в его черпной коробке произносил время от времени какие-то странные слова. В отличие от описанных выше людей, Палыч жил по принципу "не торопись, а то успеешь" и никуда не спешил. Приподнявшись он посмотрел на умиротворенное зеленоватое лицо Михельсона, на подобородке которого красовалась засохшая козявка, а овальная лысина по центру седой головы была почему-то темно-серой, будто Михельсон раскрасил голову для выхода на тропу войны. Хотя он и вправду сегодня воевали...воевали с первоклассным самогоном и в результате продолжительных и кровопролитных боев последнему пришлось поднять белый флаг. Михельсону снилось детство. В детстве он был приличным ребенком, любившим срать в сапог, стоявший на лестничной площадке, в котором сосед оставлял жене ключи от квартиры, бить лампочки в фонарях и бегать с соседскими мальчишками на вечно вонючий рынок, облепленный мухами, пожирающими протухшие фрукты, серящими на них и опять это пожирающими. Михельсону снилось, будто он с соседскими пацанами переделали сказку про Буратино на свой лад и он слышал свой собственный бойкий высокий детский голос. "Всё-таки жить хорошо" - пробормотал Михельсон, открыл глаза и спросил у Бирюкова: "Чё я щас сказал?"
Бирюков посмотрел на него своими любящими глазами и ничего не ответил, ему было не до того. В это время раздался хруст и скрежет суставов - Бирюков попытался встать. Согнувшись как рачок-боколаз он оперевшись о стол постоял с пол минуты приходя в себя и давая крови растечься по его затекшим членам и затем практически не меняя положения пошел в прихожую. Там, лежа на ленолеуме и подложа под голову ботинок спал Санечкин. Бирюков встал на четвереньки и выдернув у него из-под головы ботинок начал тыкать им под нос Егора Наумовича со словами: "Эй, вставай, уже утро. Дай мне это, чуть-чуть, ну сигарет купить, ну, эй, утро уже...". Но Санечкин только проворчал что-то нечленораздельное и закрыл счвое лицо руками. Тут в прихожую вышел Михельсон. Он не стал мендальничать с Санечкиным и начал его пинать в пузо ногой и орать: "Подьем! Подьем сучий ты потрох! Вставай, а не то я тебе этот твой ботинок в задницу засуну!". Но Егор заполз в угол и закрыл голову руками. "И-инауй, и-инауй!" доносилось из под сомкнутых словно на каске рук. Растолкать Санечкина было решительно невозможно. А напряжение в телах Михельсона и Бирюкова росло, трубы чадили нещадно, серца бились как дикие звери в клетках а головы плавали как дохлые лягушки в формалине. Но пока Михельсон тщетно пытался растолкать Санечкина Бирюкову пришла в голову спасительная мысль. Он встал на ноги и пошел в ванную комнату. Там он начал рыться в пластиковом шкафчике который висел на стенке. Его надежды сбылись - он вышел из ванной комнаты держа в руках одеколон "Лавандовый" и лосьен для ухода за кожей лица "Свежесть". Михельсон увидев флакончики весь аж прямо-таки засиял. "Аа! Ну ты Палыч молодец, как ты так это все смекнул хорошо а!" Далее решено было, что Михельсон пойдет на улицу пострелять сигарет, а Бирюков будет тем временем искать в квартире что-либо похарчить. Михельсон побежал на улицу, а Бирюков залез в холодильник. Там он нашел начатую "Великую Стену", трехлитровую банку молока, сосиски и кусок какой-то дряни непонятного происхождения и имеющей внешнее сходство с халвой. В кухонном шкафу он нашел моток макарон завернутый в бумагу. Бирюков поставил воду для макарон, взял из холодильника банку молока со "Стеной" и сел за стол. Когда вода закипела он отлил себе немного в алюминевую кружку и заварил там пол пачки индийского чая. Потом, когда чай настоялся он залил туда одеколону и выпил. Описать то, что произошло после этого с Бирюковым словами не возможно. Ни один язык мира не расчитанн на такие перегрузки, даже теорию познания и метафизическую логику школы йогачаров по манускриптам Дхармакирти описать проще нежели передать в письменных знаках то, что испытал в тот момент Бирюков. Понять чувства охватившие Бирюкова в тот момент может только тот, кто сам их испытал. Бирюков, опорожнив кружку широко открыл свой рот и начал жадно хватать воздух словно боясь утонуть в омуте захлестнувших его чувств. Когда первая волна шока прошла и его мозг обрел способность к логическим умозаключениям, он схватил банку привезенного из деревни молока и начал пить. Он пил пока молоко не пошло носом. Он поставил банку на стол и откинулся к стене чтобы перевести дыхание. Дионис начал медленно, но верно заключать его в свои объятия. Из глубин его души начали подниматься слова. Он не понимал их значения, он пытался найти хоть какой-нибудь смысл в этих словах, но все попытки его были тщетны, он лишь сидел прислонившись к бетонной стенке и слушал эти слова... "... когда Молодой дракон покорял воду и землю, он потерял дорогу, заблудился и по ошибке попал в некое царство на северном берегу Северного моря, а в скольких миллионах ли от Срединных царств - неведомо... Называют это царство Крайний Север, а где протянулись его границы - неведомо... Там не бывает ни ветра, ни дождя, ни инея, ни росы, там не родятся птицы и звери, насекомые и рыбы, травы и деревья. Со всех четырех сторон - равнина, окруженная горами. В середине царства - гора, называют ее Кувшин-гора, формой походит на сосуд для вина. На вершине отверстие, формой походит на кольцо и называют его избыток влаги. Из отверстия ключом бьет вода и называют ее Священный фонтан. Аромат воды прекраснее, чем орхидеи и душистого перца, вкус - слаще чем у вина. Источник, разделяясь на четыре ручья стекает к подножью горы и орошает всю страну. Там, куда он устремляется, земля и воздух смягчаются, прекращаются страшные болезни, люди становятся уступчивыми и согласными, никто не спорит и не борется, сердца у всех нежные, кости слабые, люди не заносчивые и не завистливые. Взрослые и дети живут вместе, без царей и слуг. Мужчины и женщины гуляют вместе, без сватов и свадебных подарков. Живут у воды, не пашут, не сеют. Земля и воздух там теплые и приятные, люди не ткут и не одеваются, живут до ста лет, у них нет ранних смертей, нет и болезней. У этого народа - большое потомство, не сосчитать. Радуются и веселятся, нет ни дряхлых, ни старых, ни печали, ни горя, любимый обычай - петь песни. Взявшись за руки, поют по очереди, целый день без перерыва. Когда проголодаются и устанут, пьют из Священного фонтана. Сила и воля приходят в равновесие. Выпьют слишком много - опьянеют и только через десять дней отрезвеют... Что-ж ты, сука недотраханная меня-то не подождал, а? Еблище твое бесстыжее!" - пространство накренилось, в глазах появились пятна, которые покружив вокруг головы Бирюкова приняли очертания затертой рубашки в клеточку с проглядывающей из под нее надписью - "Лучшей комсомольской организации". "Аа... макароны сварил - ценю!" - Бирюков окончательно пришел в себя, он понял, что к нему явился не Молодой Дракон а Михельсон. Санечкин по прежнему храпел в углу в прихожей, а напротив Бирюкова стоял Михельсон с "Космосом" в зубах. "За то, что не подождал даю тебе "Друг". Бирюков сел поудобнее и взял папиросу в рот. Прикурив от сигареты Михельсона он втянул дым. "И только через десять дней отрезвеют..." - отдавалось эхом в голове Бирюкова. Михельсон положил макарон Палычу и себе и навалил сверху "Стены". "Сейчас похарчу и ебнем. А то на тощак сблевану. У меня, когда я еще на Сытном работал, случай был. Просыпаюсь как-то утром, а дома нихера нет, только грамм стопятьдесят Зубровки осталось. Ну, я это, ебнул и так меня помутило, что как только последнюю каплю допил, так сразу в стакан все к ебене-Фене и выблевал. А потом Зинка с ночной смены вернулась, харчей из магазина принесла. Потом я еще... поебень какая-то, вобщем я этот стакан соседу отдал в конце концов. А тот и глазом не моргнул, выпил и не закусил даже, мол после первой и так далее. Заебись, да? Вот ведь, блядь, мужик был. Ну да ладно, хуй с ним, он сейчас кажется химию получил. Даненько я его уже не видел." Бирюков доел макароны и сварганил себе коктейль из чая и "Лавандового". Бирюков тоже налил себе "Лавандового" и разбавил его водичкой из-под крана. "Ну, - сказал Михельсон, - поехали".
И они поехали. Бирюков обгонял Михельсона почти на круг. Н-да Михельсону было нелегко наверстать упущенное, но он старался, очень старался. Их гоночные автомобили были без тормозов, а резиновые шлемы крепко сидели на их головах. Приятность состязания была обусловлена наличием первоклассной закуси и ядерного топлива, от которого по началу наши друзья пердели носом и вытерали рукавом со лба прошибавший их пот. Горизонт становился все более размытым а скорость тем временем постоянно увеличивалась и уже подходила к рекордной отметке. У Михельсона давно наблюдались проблемы с глушителем, поэтому пердел он зычно часто и мелодично. Палыч снабжал гонку байками про то, как он один раз дристал дальше чем ссал, а ссал дальше чем видел. В целом день их проходил с огромной пользой и являлся тем днем, которые никак нельзя назвать бесцельно прожитым и за который им не будет стыдно, впрочем таких дней в их жизни было абсолютное большинство. Вираж! Крутой поворот и Палыч ловко поднимает со стола "Друга" и прикуривает его от горяй комфорки, опаливая при этом начисто свои брови. Н-да, казалось, что, фортуна сегодня не повернется к ним жопой и они свернут любые горы, вот только допьют. Но тут у Палыча, находившегося впереди, изо рта стали вырываться изумительные звуки, неуверенно превращающиеся в робкие слова: крабы! рыбы! Чайки! Совы! Мыши! Все придут ко мне! Воду, воздух камни травы соки поднесут мне! Но солнце ждет, чтобы я горел, чтоб я горел, ятоб я горел." "Ты чё с-сем умишк-м двинулсе" - блаженно улыбаясь спросил Михельсон и двинул ободранной кастрюлей с остатками холодных недоваренных и противных, как ощущение гладко выбритой мошонки макарон, отчего Палыч вырубился, задрав голову вверх и открыв рот, из которого вмднелся наровный ряд прокуренных желтых зубов. "Палыч Пал-ч" - с осуждением Михельсон и пополз в коридор, где споткнулся о Санечкина, матернулся, упал и стал думать о том, стоит ли ему продолжать движение дальше или все-таки лучше остаться лежать на Санечкине, который вроде бы особо не сопротивлялся. Палычу тем временем снился веселый сон: он сидел с барышней в михайловском садике и ему было хорошо как никому в этом мире. У барышни были каштановые волосы, красоту и глубину ее голубых глаз нельзя описать скудными средставми нашего языка и пусть провалится на месте тот, кто попытается сделать это. Палычу она очень нравилась: узкие джинсы кожанная куртка милое личико. Вот, правда почему у нее из уха торчала беломорина Палыч решительно не мог понять, видимо ему очень хотелось курить во сне. Девушка смотрела на него пронзительным и любящим одновременно взглядом. Они сидели на некогда белой а теперь ободранной скамейке и мечтали, правда о чем они мечтают и вообще какого хрена он тут сидит Бирюков не знал. Вдруг девушка ласково положила руки на его плечи, мило улыбнулась и...начала трясти Бирюкова и орать хриплым голосом: "вставай сука! Блядь, Ебать тя в жопу! Вечер уже!!" Палыч медленно открыл глаза и увидел изумрудно-зеленую рожу Санечкина, который недавно вылез из-под Михельсона, уснувшего на нем утром. "Курить есть?" - спросила зеленая рожа и прибавила:"Весь мой лосьон....Пидоры!...Без меня...Пид-ры....эт-ж заначка была, на черный самый днечек...бля, так курить есть у тя?" "Не-а-а-а-а" - сказал Бирюков, раскатисто рыгнув и закрыл глаза обратно. Перед тем как сон захватил его в свои обьятия, Палыч успел отметить, что во рту у него как будто кошки насрали, это его успокоило. Он вернуля к барышни, которая за несколько минут его отсутствия успела несказанно преобразиться: из ушей теперь торчало как минимум по пачке Беломора, ее лицо распухло, изо рта торчало два желтых зуба, а там, где совсем недавно была одежда, теперь мотались странного вида лохмотья. "Я деу-шка тв-ей м-чты" - промычала она, дыхнув на бирюкова. Палыч обомлел, такой вони он еще в жизни не чувствовал. Даже когда он пролежал ночь в канализациооном люке, он не испытывал таких бурных эмоций. Бирюков начал блевать. Девушка начала хрипеть и басить: "Очнись, сучий потрох! Чтоб тебя! Скотина, всю кухню заблевал! Мудило гороховое!" Палыч открыл глаза. Он лежал на заблеванной, как позднее выяснилось им же, кухне, а санечкн орал на него пиная ногами и время от времени жадно затягиваясь раздобытой где-то папиросой. Из коридора раздалось мычание - это проснулся Михельсон.
Бирюков, поелозив руками и ногами в блевотине, встал. "Иди рожу умой!" - сказал Санечкин и дал ему пинка под зад для ускорения. Бирюков перешагнул через ползущего на кухню Михельсона и проник в ванную комнату. В сером зеркале он увидел свое отражение. Он набрал в руки воды и вытер лицо. Капли повисли на бровях и слегка намочили волосы. Он приблизил свое распухшее лицо к зеркалу и увидел в нем только один глаз. "Что за дристовщина, - подумал Бирюков, - когда отхожу, я ясно могу наблюдать все элементы верхней части своего организма, а когда подхожу - вижу глаз...". Брюков постоял еще минуты три у зеркала, потом попил холодненькой водички и пошел на кухню. Там он из рук Санечкина получил огромную сетку с пустыми бутылками плюс немного мелочи и по партийному заданию пошел реализовывать тару с тем, чтобы купить харчей. Санечкин и Михельсон взяли на себя заботу о кире. Встретиться договорились через час во дворе. Бирюков должен был спешить, так как приемные пункты и магазины должны были скоро закрыться. Он надел кепку Санечкина и сандалии Михельсона и спустившись по лестнице вышел из парадника во двор. Во дворе сидели заплывшие жиром старухи в странных одеждах, смахивающих на длинные ночные рубахи и старики в пиджаках на которых висели медали. Они гневно посмотрели в сторону Бирюкова и начали клеймить Бирюкова промеж себя позором. Какие-то глупые дети еще возились в своей загаженной кошками и собаками песочнице и кидали в воздух песок в перемешку с засохшими какашками изображая Великую Отечественную Войну. Чуть поодаль от всего эотого добра на паребрике сидело несколько молодых людей в изрисованных шариковой ручкой джинсах. Передние зубы у них были снабжены специальным зазором через который они выпрыскивали тоненькими струйками слюни. По дороге шел человек и нес в руках сетку с харчами. Батон, огромный диск консервированной атлантической селедки и еще какая-то снедь. Бирюков подошел к нему и стрельнул у него сигаретку "Ту-134". Прохожий дал ему прикурить от спички и скрылся в подьезде. Бирюков затянулся и пошатываясь пошел в арочный проход. Выйдя на улицу он опять увидел сонлце. Теперь стало нежным и как-будто бы мягким, шерстяным на ощюпь. Теперь он мог смотреть на него спокойно и без перенапряжения. "Хана тебе" - подумал Бирюков и пошел по направлению к магазтну "Ветеран". Там, за магазином, на хоз дворе стояла очередь. Инженеры, научные сотрудники, пролетариат и все слои трудовой интеллигенци стремились сдать свою тару до закрытия приемного пункта. Очередь продвигалась быстро и Бирюков благополучно сдал всю тару до закрытия после чего незамедлительно пошел в магазин. Там он купил две банки бычков в тамате (селедка уже закончилась), хлеба два кирпича, перловки и ракушек. Больше, собственно, там ничего и не было. Оплатив в кассе покупки и соскладировав их в свою сеточку он пошел обратно. По его понятиям, часа он еще не нагулял, а поэтому он стрельнул еще папироску и пошел к пивному ларьку намереваясь там отхватить себе кружечку пива на оставшуюся мелочь. Но ларек был закрыт и Бирюков не солоно нахлебавши пошел обратно во двор. Старухи уже ушли со своей скамейки и Палыч обосновался на ней прислонившись спиной к кустам. Он подложил кепку под затылок, чтобы кусты не втыкались в его голову и начал наблюдать за происходящим вокруг. Он заметил, как из парадняка вышла кошка. Она разбежалась и с размаху забралась на стоящее радом с парадной дерево. Потом из порадной вышла пристарелая пара с велосипедами "Кама". На вид им было лет по шестьдесят. Старушка все время указывала своему старичку как и что он должен делать, какую херню куда в велосипеде засовывать и как вытаскивать его из дверей, причем делала она это голосом, похожим на воркование голубя, на что старичок как кот мурлыкал и говорил - "Да, да...". Они улыбались своими начинающими сморшиваться от старости лицами и корчили друг другу сахарные рожи. Вот они взгромоздились на свои велосипеды, вот выехали на тротуар перед домом, вот они размяли свои кривые ножки и, наконец, поехали. Но тротуар перед домом был изрыт трещинами и выбоенами в асфальте и проехав метров пять колесо старушкиного велосипеда попало в одну из этих выбоин и старушка со всего маху проехалась по асфальту своею поганой харей. При виде этой картины в душе у Бирюкова возникло какое-то чудесное чувство, которое вознесло его ввысь над всем этим умирающим миром, похмелье как рукой сняло, он начал дико хохотать и даже чуть сам не упал со своего седалища. Старичок слез с велосипеда, метнул в сторону Бирюкова изничтожающий взгляд и начал выказывать знаки волнения и заботы по отношению к раскорячевшейся на тротуаре старушке, он начал крутиться и хлопотать вокруг нее пытаясь утешить ее и поставить на ноги. Однако она в его помощи не нуждалась и через несколько секунд уже стояла на ногах и кричала Бирюкову о его бесстыжести и о том, что он пропил свое гражданское чувство долга. Палыч начал хохотать еще больше, а старичок бегая глазами от старушки к Бирюкову тихонько говорил - "Да, да, вот именно...". Но тут, в проеме арки появились два человека. Они сразу же привлекли внимание Палыча к себе. Один из них нес в руке две бутылки с жидкостью неизвестного приосхождения а другой, обеими руками прижимая словно новорожденного ребенка к своей замызганной груди нес огромный сифон. При виде сифона на душе у Палыча стало совсем хорошо. Он встал со своей скамейки и помохал им в воздухе своей сеточкой.
Эпилог
Солнце сползало вниз по небу медленно, но верно, как сопля по стеклу. Солнце освещало бока людей, их лица, окрашивало в красный цвет их волосы. Где-то далеко-далеко в вечной голубой мерзлоте проплывали длинные, похожие на нитки облака. Еще не успевшие остыть потрескавшиеся улицы пахли асфальтом и пылью, пахли рыжим цветом, перемешанным с красными волосами собак и девушек проходящих мимо. Только лысые старики в светлых пиджаках с прикрепленными на них подобиями кусков кирпичной стены, где каждый кирпич выкрашен в отдельный цвет, ничем не пахли. В руках их были сеточки и тросточки, на головах иногда были кепки. Ортопедические туфли, заштопанные брюки, очки в толстой квадратной оправе с привязанной к ним веревкой через шею... Серая, напоминающая плесень трава, нагретая солнцем и занесенная пылью прогибалась под тяжестью только что замененных набивок на каблуках кожаных ботинок. Запах пива и кваса, ларек уже закрыт, но запах остался. Остались лужи на асфальте... бутылки из под кефира на тротуаре, где-то рядом мусорное ведро, вокруг него лужи... На стеклянных дверях универсама наклеены круглые бумажки закрывающие вафельное мороженое... Во дворах воздух пропитан зелеными запахами вперемешку с фиолетовыми. Лопухи, сирень, липы, шиповник, тополя... Пространство между домами наполнено дымом "Беломора" и возгласами "РЫБА!!!", "ВИЛКА!!!", "ПОЕХАЛИ!!!"... костяшки выстроены в ряд, две грязные ладони сжимают их и потом одну за другой выкладывают на деревянную скамейку, рядом с липкими бутылками и клетчатыми кепками... "Не Митрич, я ж в костюмчике-то на работу не пойду"... "Ну да ладно, выхлоп будет и похер"... "Смотри кто пришел!"... "Коля! Коля! иди домой! Коля!"... Окна раскрыты и в них видны люди. Рубашки сушатся на балконах, из кухонь доносятся звуки радио - "На недельку, в д..ова.. яу... комаровА-а-а..." А на улице тени все длиннее и длиннее, все стройнее и выше выглядят они на тротуаре, они двигаются как самописец пишущий диаграмму. Ее можно назвать так: "диаграмма солнечного вечера в городе Ленинграде". Мимо паребрика пролетела тень велосипеда и ног в тренировочных штанах крутящих педали, на переднем колесе большой ящик из тонких железных прутиков, в нем что-то лежит. Вот пробежали две тени с тоненькими ножками и с кроссовками "Динамо", вот проползла жирная тень какой-то гражданки в каком-то наряде напоминающем ночную рубаху... А вот прошли мимо засохших луж у пивного ларька три кривые тени наполняя воздух вокруг себя выхлопом и добродушным матом. Одна тень сжимала в руках какой-то продолговатый предмет, у другой в руке была сеточка с какими-то продуктами а третья тень держала в руках, в прочем вы уже и сами догадались...