Кто только не звонил мне в воскресенье - начальник работы, зам начальника работы, друзья, мама, одна знакомая девчонка из пригорода - но дозвониться не смог никто. Зато все знали, что аппарат абонента выключен либо находится вне зоны действия сети. К середине дня все, видимо, пришли к выводу: что так, что этак, один хрен не дозвониться - и прекратили попытки. Последней звонила девчонка, Оля, в четырнадцать двадцать две. От неё же потом пришла смска: что с тобой происходит?
В ночь с субботы на воскресенье мой мобильник лежал на кухонном столе и разряжался; я просто ждал, когда он перестанет пиликать. Через несколько минут аппарат издал прощальную руладу, вспыхнул и погас. Я встал с дивана и подошёл к окну. Во дворе, на тёмном крыльце соседнего подъезда, сидели какие-то люди и молча пили. Стеклопакет я себе не ставил, поэтому прекрасно слышал через фрамугу, как похрустывают, сминаясь друг о друга, пластиковые стаканчики. Издалека, с промзоны, два раза прогремело железо. "...Чё там делают?" - спросил наконец-то женский голос. "Воруют" - ответил мужской. Прожектор, работавший над промзоной, излучал синий свет - как на экране моего телефона, только гораздо насыщенней и холодней. Я впервые увидел этот свет таким - чистым, глубоким и, с позволения сказать, беспросветным. В темноте кухни я смахнул со стола телефон и потом долго искал его на полу, как слепой. Он вернулся в рабочее состояние вместе со мной, в понедельник, и я сразу же отписался подруге, что был на похоронах.
Честно говоря, я не надеялся встретить Марину снова - а теперь она умерла. Меня донимает нелепое чувство вины - словно она умерла от того, что я не надеялся. Хотя я не думаю, что ей нужна была встреча со мной. У неё хватало своих людей - простых, сложный и относительно простых - а моя сложность заключалась в том, что я не вписывался в классификацию. Скажем так: знакомясь с ней, я оказал себя очень сложным парнем - а расстался с ней по совершенно простым причинам. Меня не устраивало, что мне не готовят ужин и не делают минет.
Как-то раз она решила, что главные мои черты - это упрямство, угрюмство, раздражительность и некоторая детская наивность; про всё остальное трудно сказать определённо. Из этого я почему-то сделал вывод, что я для неё никто, и мне до сих пор так кажется. Сам я продолжаю быть одним из её парней - одним из тех, кто не смог нечаянно и намертво впечатать свои следы в песок её побережья. Её море - это её одиночество, и я никогда не надеялся заплыть за буйки. А были ещё холмы, лес и какие-то руины; я поблуждал везде понемножку. Вокруг было просторно, ветрено, гулко и...как бы сказать...мне казалось, что я нахожусь внутри огромного и сумрачного мыльного пузыря.
Я стоял на кладбище, за могильной оградой, рядом с надгробной плитой, на которой было написано: Марина Фрязева, восемьдесят пятый - две тысячи второй, любим-помним-скорбим - стоял среди близких ей людей и думал: понимают ли они то, что понимаю сейчас я? Понимают ли они, что они твои - твоя мать, твой отец, твой брат, твои подруги по институту - он принадлежат тебе, даже если ты умерла. По крайней мере, будь я твоим братом, я бы непременно так думал. Тебя нет, а я остался, но я твой. Как всё-таки странно, что смерть не стирает родства, и все мы - родственники могил. Пока существуют ключи от сгоревшего дома, существует сгоревший дом - поскольку ключ немыслим без замка, замок без двери, а дверь - без того, что за ней. Ты сказала бы, что я рассуждаю слишком традиционно и, мало того, неверно.
Там, на кладбище, я видел свою тоску - она колыхалась могильной травой. Я знал, что вот такая она и есть, моя тоска, что вот так она и колыхается, ничего больше не делая - просто растёт и покачивается от боли. Что представляло собой летнее небо над головой, я пока не могу сказать: оног было простое, как отчаянье или победа. " При чём тут победа?" - думал я и удивлялся небу.
Мы с братом Марины сидели на скамейке и пили водку из пластиковых стаканчиков. " Ну давай" - говорил брат Марины, и пластик похрустывал в его пальцах. Потом мы долго молчали и держали стаканчики в руках, чтобы их не унёс ветер - словно другой достойной посуды не могло быть. К концу бутылки к нам подошёл отец Марины и сказал: давайте, мужики. Брат Марины встряхнул содержимое и оценил: на один глоток. Я подумал, что они не станут открывать вторую, пока не добьют первую - и подумал, что это, наверно, правильно. " Всё, что есть" - сказал отец Марины, забрал бутылку и накапал себе, потом сыну, а потом мне. Мы выпили всё, что есть, и я понял, что это просто остаток того, чего больше нет. Я достал сигарету и закурил. От водки и табачного дыма внутри было горько и горячо; вся реальность в эту минуту была горчайшей смесью, не пить которую нельзя, а пить можно только в горячем виде - иначе вывернет наизнанку. "Нет больше Маришки" - сказал отец Марины, и губы его дрогнули в усмешке: вот так, что ли? Он опустил глаза в землю и не сказал за вечер больше ни слова - потому что Марина была в земле и не могла ответить, не могла возразить. Мне было страшно поднимать эти глаза на себя, но я всё-таки сообщил: пойду, наверно - ожидая прощания, рукопожатия, короткого кивка. Отец Марины молчал, и после некоторой паузы брат Марины сказал: да не, ты остаёшься, куда это ты ещё пойдёшь. Отец Марины, не поднимая головы, кивнул.
Мать Марины в это время плакала за оградой - а подруги Марины, все четверо, обнимали её с четырёх сторон. Лица у них были серьёзные и решительные, словно они пошли на крайние меры и накрыли своими телами бомбу, запрещая взрыв. А бомба, видя такое трогательное и нелепое мужество, говорила: да ладно, девчонки, задушите - ох тошно мне, да расступитесь же! Но они не боялись и держали кольцо.
Ближе к вечеру я оказался у Марины дома; все были пьяные и продолжали пить. Через некоторое время я направился в туалет, чтобы прочистить желудок; мне ещё не было дурно, но я рассудил, что лучше сейчас, чем потом. Я стоял, наклонившись над унитазом, с двумя пальцами во рту, которые должны были мне чем-то помочь - и понимал, что плохо они мне помогают. Собственное тело и окружающие вещи слушались меня с трудом - потому что ума в моих руках было мало. Кашляя, плюясь, ковыряясь пальцами под нёбом, я кое-как добился своего и вернулся к поминкам. Отец Марины молчал, как молчал, только теперь смотрел в окно - и я подумал, что это всё-таки мене безнадёжно, чем в пол или в матущку-землю ( если, конечно, безнадёжность поддаётся градации). Мать Марины куда-то отошла; остальные пили и вспоминали, какая Марина была. " А какая Марины была?" - спросила меня одна из её подруг, сверкая пьяными глазами. "Классная" - сказал я и налил себе компота из банки. "...Хорошая она была" - сказал брат Марины, бросив на меня короткий взгляд. Я не стал с ним спорить; я знал, что хорошая, потому что какая же теперь ещё - но не мог справиться с этим простым и нежным словом. Я много раз говорил его Марине, но никогда оно не звучало как следует; её всегда немного коробило даже собственное имя, произнесённое моими губами. Моё имя она произносила небрежно и точно - так же, как бросала мне ключи от свое квартиры, когда я не мог вернуться с работы домой, или мазала зелёнкой царапину на моём плече, которую я получил, перетаскивая с её братом стол из одной комнаты в другую и обратно.
Кровать в комнате Марины, когда я сел на неё, скрипнула подо мной и слегка прогнулась; подо мной, надо сказать, редко что-нибудь скрипит. Как-то раз я чуть не утонул, переплывая одну небольшую, но подлую речку - и потом, дрожа на берегу, утешал себя тем, что мои кожа да кости всё-таки тяжелее воды. Вообще-то, дело обстояло не совсем так, но мне кажется, что это смешная шутка. Так вот: я сел на Маринину кровать, она скрипнула, и через мгновенье я услышал, как что-то лениво прокатилось под ней и ударилось о стенку. Я вздрогнул и почему-то обрадовался.
Однажды я долго не м ог вспомнить название музыкальной группы, которую слушал когда-то давно - и которую мне отчего-то приспичило послушать ещё раз. " Ну с чем связано-то? - спросила Марина - Какие ассоциации?" "...Губы - сказал я - Что связанное с губами. Может быть, рот. Как по-английски рот?" "...Не знаю" - ответила Марина. Подлинное название проваливалось в некий воображаемый рот, как таблетка ото головной боли - и поскольку рот был не мой, да и вообще ничей, облегчения это не приносило. "Ну пусть будут губы" - решил я и попытался представить, как эти губы произносят нужное слово. Вместо этого губы мягко и слегка шепеляво произнесли: in the other side - что меня только взбесило. Я выругался, и Марина, быстро оглянувшись на меня, со злостью сказала: ну всё, беда прямо, поматерись теперь с горя. " Я не могу вспомнить" - сказал я. "...Да забудь - сказала она, отвернувшись - Вспомнишь, когда не надо будет". " А мне ведь надо, когда надо" - завёлся я, и мы начали ругаться. Ругались мы лихо: под конец ссоры Марина толкнула меня в грудь, и я схватил её за руки, а потом крепко поцеловал; это был единственный способ как-то вырулить из ситуации. Марина, гневно мыча и пытаясь отстраниться, больно наступила мне на ногу, а потом укусила за верхнюю губу - но я перетерпел боль, и она сдалась. Её язык плавал у меня во рту, как то слово, которое никак не вспоминалосьл - но членораздельно произнести его я, разумеется, не мог. В нём точно были два звука: м-м и ф-ф; последний, видимо, согздавался дыханием Марины, которое билось о мою кожу, как неровный прибой рассерженного и стиснутого берегом моря.
Вот так она мне и говорила всегда, когда я хотел до чего-нибудь докопаться: докопаешься когда-нибудь, когда не надо будет. Услышав звук под кроватью, я вздрогнул и обрадовался - словно это "когда-нибудь", закономерное и ожидаемое, по ошибке наступило за секунду до того, как мне стало бы всё равно. Наклонившись, я извлёк из пыли и мрака небольшой стеклянный шарик, гладкий, холодный и мутный. Под первым слоем стекла, почти прозрачным, проступал второй, неопределённо-тёмного цвета. Марине нравились такие штуки - бесполезные и простые, ног с темнотой внутри. Она была единственным человеком в моей жизни, который мог честно сказать, что ждёт подарков от неизвестности. Я таких подарков никогда не ждал; в лучшем случае, неизвестность могла проколоться ( все прокалываются) и мельком показать мне свои карты, любая из которых, как я подозреваю, козырная. Не зная, что это - подарок или подстава - я смахнул с шарика пыль, положил его в карман и направился в прихожую. Мать Марины, судя по всему, выходила на площадку покурить; курила она очень редко. Повесив на крючок своё длинное тёмно-синее пальто с чёрной подкладкой, она посмотрела на меня и неожиданно сказала: как жить не хочется, Дима, ты бы знал. Я обнял её и погладил по волосам, пахнущим дымом. " Надо жить" - сказал я, потому что надо было так сказать. Мать Марины, уткнувшись в моё плечо, всхлипнула и кивнула; подбородок у неё был тяжёлый и твёрдый. В эту секунду я, может быть, любил её - как женщину, которая и мне сейчас немножко мать. Я вдруг сообразил, что у неё остался сын, остался муж, поэтому она может согласиться с этим моим бескровным, невесть откуда взявшимся "надо". И я понял, что если должен буду произнести эти слова снова - то произнесу их, как должно, когда вспомню это тяжёлое, твёрдое "да" на своём плече. "...Дима, что у тебя в кармане?" - шмыгнув носом, спросила она. Мне стало немного неловко; я отстранился, достал шарик и показал ей. " Это Маринина...штука. Теперь будет у меня". "...Хорошо - сказала мать Марины - Ты собрался уходить?" "...Да" - сказал я. "...Ну иди, если уж собрался".
Я часто думал, почему всё-таки мы расстались - и помимо тех простых причин, о которых я уже говорил, находилась ещё одна, не очень простая и главная. Причина эта заключалась в Марининой брезгливости. Я не знаю, как ещё назвать то чувство, с которым она смотрела на птицу, влетевшую к ней в окно и метавшуюся по подоконнику, с которого Марина бестолково пыталась её согнать; брезгливость, граничащая с ужасом. Подоконник был завален вещами - утюг, подушечки с дивана, набор пластмассовой посуды ( Марина не пользовалась стеклянной, потому что боялась её разбить) - птица натыкалась на вещи и явно не могла понять, чего от неё хотят. Марина же, не считаясь с животной глупостью, махала на птицу тапком, а потом, со страхом и стыдом на лице, отступала назад. Защищаясь, птица часто и нелепо взмахивала крыльями - подпрыгивая, но не взлетая; она избрала странную защиту, но, похоже, её поведение могло Марину отпугнуть. Я забрал тапок и стал скидывать с подоконника вещи; абсурдные птичьи метания мне тоже были неприятны, но сильного отвращения я не чувствовал. Марина сбегала в коридор и вернулась оттуда со своими туфлям на высоких каблуках; она зачем-то взяла их обе. "...Ты что, смерти хочешь?" - спросил я её. "...Дима, прогони эту дрянь" - жалобно простонала она. " Не стони" - попросил я и стал осторожно подталкивать птицу к выходу. Я держал ситуацию под контролем, но тут Марина, как нарочно, взвизгнула, и птица метнулась в тот же угол, из которого я так тщательно ей выпроваживал. В этот раз она оказалась ближе к краю подоконника и могла случайно вывалиться в комнату. Наверно, один факт этой непереносимой близости привёл Марину в отчаянье; не знаю, чем ещё объяснить её дальнейшее действия. Она стала бить птицу обеими туфлями - предположим, что в правой руке была правая, а в левой левая; она била её, сначала левой, потом правой, на удивление быстро и точно - а птица, я думаю, пыталась взлететь. У неё крайне плохо это получалось - словно инерция миллионов лет эволюции нисколько её не тяготила; к тому же, каблуки Марининых туфель выбивали из птичьей головы небогатый разум. Бряцая когтями по подоконнику, птица долбилась в закрытую половину окна - а потом, ей-богу, точно так же долбилась в открытую. Она пользовалась крыльями только для того, чтобы шуметь - но от этого суматошного шума лицо Марины исказилось настолько, что его не хотелось трогать взглядом; я даже не знал, кто из них двоих лучше вооружён. Попытка привести Марину в чувство привела лишь к тому, что в пылу чужой битвы я получил локтем в челюсть. Когда, с гневом и невольным уважением, я распробовал эту увесистую звенящую боль, Марина забила несчастную тварь насмерть. Птица мерзко подёргалась на прощанье и затихла. Марина выронила туфли, села на кровать и посмотрела на свои ладони. Глаза у неё слегка остекленели, а губы, плотно сжатые, растянулись в недоумённой усмешке, словно спрашивали ей саму: и что ты хочешь увидеть на этих ладонях? Я старательно подвигал челюстью - и живая пульсирующая стенка, приросшая к моей правой щеке, осыпалась к ногам Марины, как плитки домино. Она подняла на меня глаза. "....Марина, ты псих" - сказал я, взял птицу за хладное крыло и выбросил в окно; пускай бабки на скамейке считают, что её убили какие-нибудь малолетние изверги.
Иногда я думаю: окажись у Марины в руках чьё-нибудь сердце, она точно так же испугалась бы и затюкала его туфлей - потому что её собственное сердце, хрупкое и сумрачное, затопило бы ужасом от близости живого и трепыхающегося мяса.
Вернувшись домой, я положил шарик на кухонный стол и решил лечь спать. " Если сейчас не лягу, вообще не усну - думал я - Буду пить свой паршивый кофе с лимоном и смотреть в окно. А из окна, часа через два, на меня начнёт смотреть прожектор".
Свет, который кромешней любого мрака - это и есть тот свет, который во тьме светит, и тьма не объяла его; я обдумывал эту многообещающую мысль, уже лёжа на диване. Неприятная процедура, произведённая на поминках, позволила мне спокойно перевернуться на живот. Немного поёрзав, я всё же встал и подошёл к окну, чтобы взглянуть на закат. А закат в этот раз выдался шикарный - густой, алый, полностью оправдывающий расхожую метафору. Шарик на столе поймал в себя закатный отблеск, сделав его ещё более грозным и скорбным, чем сам закат - благодаря тёмному, внутреннему слою стекла. " Небо и кровь...в одном флаконе - это всё-таки вынос мозга" - усмехнулся я, со вздохом вернулся на диван и накрылся одеялом.
Мне снился страшный и тоскливый сон. Действие происходило в старом, очень запущенном парке; мы с мамой долго пробирались меж деревьев, через темноту, через высокую траву и сухие, ломкие кусты, трещавшие каким-то неживым треском - пока не вышли на берег пруда. Мама сказала, что её знакомая работает в этом парке на детских аттракционах - и я могу спокойно поиграться ночью, потому что знакомая оставила ключ. " Ты можешь ходить по воде" - сказала мама. Я уже знал, что по воде ходить нельзя, и не замедлил об этом сообщить. " Есть один способ" - улыбнулась она. У самого берега пруда на воде покачивался большой блестящий шар. Мама сказала, что он сделан из полихлорвенозы, поэтому такой блестящий и не тонет; на макушке шара была, видимо, замочная скважина. Повозившись с ключом, мама распахнула шар, и в его блистающую полноту вклинился чёрный треугольник неба. " Залезай" - сказала мне она. Когда я забрался внутрь, мама закрыла шар и вытолкнула его в тёмную глубь пруда.
Я действительно мог ходить по воде - впрочем, скорее кувыркаться, чем ходить. Сначала это было забавно, а потом внутри шара стало душновато; я укатился довольно далеко и не обнаружил другого берега - и покатился обратно, но тоже ничего не нашёл - ни берега, ни мамы. Вокруг незаметно наступило море. Подо мной плескались волны, и синяя звезда, единственная в небе, смотрела в мой закрытый шар.
Я кувыркался по этому морю очень долго, и мне было очень страшно. Я быстро понял, что никакого парка больше нет, и мне придётся сто лет переворачиваться на волнах, чтобы узнать, остался ли берег, и осталась ли на нём мама; чтобы узнать, не напрасно ли я провёл эти сто лет. Потом я понял, что быстрее задохнусь внутри шара, потому что уже начал задыхаться. Я хотел выбраться наружу, но не умел плавать. Отец, помнится, собирался меня научить, но, судя по всему, было уже поздно; с другой стороны, дышать собственными выдохами я тоже не мог. Оставалось выбрать из двух невозможностей какую-нибудь одну. " Кто что выбирает, тот оно и есть" - сказал у меня в голове голос, похожий на голос Марины, и я подумал, что это считалка. Я принялся искать замочную скважину, но почему-то не смог её найти. Тогда я стал бить кулаком по синей звезде, похожей на маленькую трещинку в небе - а она бегала от меня по гладким, сплошным стенкам шара. Перевернувшись на спину, я наконец-то поймал её и стал лупить по звезде ногами, словно хотел растоптать. Когда я почти уже задохнулся, звезда наконец-то взорвалась мне в лицо слепящим синим прожектором.
Распахнув веки, я обнаружил, что на меня смотрит лиловый глаз, лишённый зрачка. Зрачок - это ведь дыра, не более того, а то, что было в центре глаза, расплывалось, как синяк или гематома. Тёмная рана посреди лилового глаза - может быть, позволяющая ему видеть, каким-то мглистым и расплывчатым зрением. Не знаю, видел ли глаз меня - но явно смотрел в мою сторону, смотрел со стола, об угол которого я едва не шарнулся, когда выскакивал из-под одеяла. Несколько минут я потратил на то, чтобы разобраться с ситуацией, хотя "разобраться" - это сильно сказано. Я просто перешёл от одной непонятки к другой, и переход этот, очень ровный и плавный, так и не позволил мне по-настоящему понять, проснулся я или нет. Мне казалось, что я смотрю странный фильм; съёмка была замедленной и даже, я бы сказал, занудной - бытовой мистический триллер. Я медленно двигался по кухне, а глаз смотрел на меня, в какой бы точке я ни останавливался. Я не мог разглядеть в предрассветных сумерках того, кому этот глаз принадлежал бы, не мог ощутить присутствия; судя по всему, он вообще никому не принадлежал, не пребывал ни в чьих глазницах и поэтому спокойно мог смотреть во все стороны сразу. Осознав сей факт, я стал медленно-медленно понимать, что передо мной всё-таки не глаз, а нечто другое - и так же медленно во мне созрела готовность дотронуться до этого "нечто". Оно было гладким, холодным и округлым - поскольку свободно перекатывалось под моими пальцами влево и вправо. Это был шар, в котором катаются по морю - с тёмным пятном, оставшимся от пассажира, пропавшего внутри. Это было устройство слежения - маленькая наблюдательная камера, воспринимавшая что-то, чего не воспринимает глаз: волны, частицы, колебания. Это была та самая стекляшка, которую я нашёл у Марины дома. Я стоял у стола и долго, долго выбирал между этими тремя версиями. Последняя несколько выпирала из общего ряда, как приоткрытый ящик в библиотечном шкафчике - но лиловое нутро этого ящика побуждало задвинуть его обратно в фантастику.
Скорее, всё это напоминало даже не ящики и шкафчики - а три шулерских стакана, под одним из которых могла быть реальность. Маленькая подсказка, выданная мне, не вызывала стопроцентного доверия - а потом я так перевертел, перемешал эти стаканы, что уже забыл, какой из них изначально стоял ближе ко мне; чем ещё один абсурд предпочтительнее другого, я уже не мог сказать.
Нокаутированный собственным сном, я проснулся - и тут же крепко ударился об явь. Два нокаута, после которых невозможно было отключиться - на какое-то время они просто стёрли границу между действительностью и недействительностью. Вязкое напряжение, сквозь которое нужно было пробиться - чтобы решить, что всё-таки лежит передо мной на столе - напоминало ту слабость, грозящую бессилием, какую испытываешь в кошмарном сне. А моё желание выбора было сродни желанию оборвать этот сон в самом его разгаре. Короче говоря, я стоял и тупил, пока за окном не стало светать. Очертания двора прояснились, и тополь у обшарпанной жёлтой стены, росший из твёрдой, усыпанной обломками кирпичей земли моего детства, зашевелился на ветру всё своей немногочисленной листвой. Это было первым движением; ухватившись за тополь взглядом, я стал тянуть к себе реальность за окном. В сравнении с ней я был невесом - и поэтому, упрямствуя, в несколько рывков притянул к реальности себя. А связь, за которую я тянул себя к себе - жёсткая, грубая и надёжная - всей своей надёжностью врезалась в моё сознание, как железный тром врезается в ладони.
Держа на ладони стеклянный шарик, я спросил себя, каким образом он мог за ночь окраситься в лиловый - и тут же ответил себе: сам он вообще ничего не мог. Я глядел в его лиловый сумрак, пытаясь вглядеться глубже, в самую глубь и муть - и вдруг понял, что вижу перед собой цвет вчерашнего заката, разбавленный тёмной сердцевиной. "...Вот оно что - заторможенно подумал я - Вот оно как".
Я никогда не мог сказать, что хорошо знаю Марину, понимаю ей мысли, чувства, поступки - её заскоки, закидоны, выверты, приступы; её скуку, тоску, злость и всяческие нечаянные радости. Я никогда не знал, чего от неё ожидать, не знал, кто она такая - кто она есть. Я даже затруднялся ответить, кто она мне - и теперь можно говорить лишь о том, что мне от неё досталось. Впрочем, даже об этом речи нет, потому что никто мне ничего не дарил и не доверял. Просто кое-что осталось после неё; что осталось, то и осталось, кто подобрал, тот и молодец. Ничего живого и тёплого, никакого трепыхающегося мяса - гладкая холодная и мутная стекляшка, рьяно отражавшая закат. Скафандр космонавта, пропавшего без вести - скафандр, в котором без вести пропал космонавт. Лиловый глаз с тёмным пятном вместо зрачка; камера слежения за этим миром, в смутном объективе которой мне придётся существовать. Мыльный пузырь, в ярости возомнивший себя камнем - и от этой ярости сумевший стать хотя бы стеклом; мыльный пузырь, наполненный страхом, гордостью, одиночеством - забрызганный несмываемым чудом.
На работе, когда телефон успел зарядиться, я сразу же отписался подруге, и она, проснувшись и обнаружив сообщение, позвонила мне. В этот момент ко мне как раз подходил начальник отдела - уверенной и чуть нагловатой походкой, с пачкой бумаг в правой руке. Рука была согнута в локте и слегка покачивалась при ходьбе у пояса. Эта походка и это положение руки как бы предвосхищали короткий взмах, шлепок бумаг о стол - и мирный, спокойный затрах до конца рабочего дня. По уму, мне надо было сказать: извини, Оль, я занят - но вместо этого я сказал: извините, Николай Сергеич - и вышел в коридор.
Да, Оль, привет...Да, всё в порядке...Да, на похоронах...Старая знакомая умерла...Спасибо...Что?...Ну как тебе сказать...я знал, что у меня будет тяжёлый день...Оль, я не думал, как лучше, как хуже - я просто не стал его заряжать...Нет, не хотел...Ну спроси, спроси, я уже жду этого вопроса...Ты знаешь, какого...Вот этого: и даже со мной?...Тогда не спрашивай...Не спрашивай, ладно?...Спасибо...Могу, конечно - а когда, сегодня?...Могу сегодня...Нормально, я успеваю...А какой же ещё - сытый, что ли?...Пельмени?...Ну пусть пельмени, я им не враг.
Где-то минуту мы мило болтали, и под конец болтовни Оля сказала, что ей всё-таки не нравится мой голос. У меня нормальный голос, Оля. Я нормально себя чувствую. У меня всё в порядке. Я был на похоронах, и они кончились. Я был на поминках, и они, как ты понимаешь, тоже не могли продолжаться вечно. Тем не менее, у меня было достаточно времени, чтобы всё переварить. Целая ночь, чтобы отойти от всего...и целое утро, чтобы прийти в себя.