Он не всегда слышит, что ему говорят, не всегда понимает, о чём речь - море шумит у него в ушах; он знает, что оно где-то рядом, но не может его найти.
- ...Да ну вас к ляду, я сам открою окно. Где оно?
Да вот оно, окно, только моря за ним нет. Там тот же двор, что и всегда: строгий ансамбль деревьев, осы, снующие над пылью и мусором. Ему померещился запах, и он раздражённо поводит ноздрями.
- Опять вы варите свой долбаный глинтвейн. Коробочное вино не перестанет быть коробочным, если вы сварите из него глинтвейн. Сколько бы корицы и апельсинных корок вы туда ни накидали... Где это чёртово море?
- Далеко - говорю я.
- ...Тогда почему оно шумит и стонет у меня в ушах?
- Это кровь - говорю я - Это кровь шумит и стонет.
Оля уводит меня из комнаты; она не хочет, чтоб я разговаривал с её дедушкой. Я и сам не хочу, но постоянно встреваю; я пытаюсь помочь ему заткнуться.
- ...Вот - сказала Оля и пересыпала в мою ладонь жетоны.
- ...Это сдача?
- Это на проезд - улыбнулась она - Ну в каком-то смысле, тоже сдача.
- ...За что, Оль?
- ....Ну за что-нибудь. Ты много раз меня выручал.
Она как-то неправильно отреагировала на шутку - и тут же обняла меня и предложила покурить на дорожку. В коридорном сумраке появилась Олина сестра и поздоровалась со мной, не снимая наушников. Мне показалось, что я узнал песню.
- ...Может, чаю - сказала Оля.
- ...Я хочу твоей кислятины - сказал я.
- Каркадэ? - улыбнулась она.
- Кар-р-р-кадэ - согласился я.
На площадке Олина сестра подошла к нам, и я спросил её, чего она там слушает. Она слушала Цоя. Я спросил, нет ли у неё песен с альбома "45". Она сказала, что есть. Значит, не пока ничего не мерещится - и Цой поёт, что это не любовь, в действительности и в чужих ушах - а не у меня в голове. Я отхлебнул из Олиной чашки и успокоился.
Приехав сюда, я долгое время привыкал - бессознательно, тяжело, постепенно - и сам не понимал, к чему я так смутно и основательно привыкаю. Я не задавался этим вопросом, когда сидел на автобусной остановке, вместе с коллегой по работе, и болтал о жизни. О том, насколько паршив этот коньяк, во что обойдётся подержанная тачка, стоит ли брать на неё кредит, где лучше покупать кроссовки - и был ли смысл набить лицо тому типу, который брякнул моему коллеге глупость - задолго до меня, в Казахстане - или же не было никакого смысла. Я не ставил таких вопросов, чтобы не охренеть раньше времени. Я привыкал вслепую, закрыв на всё это дело глаза - а открыл их в вытрезвителе. Ситуация разрешилась классически. Я, без сомнения, охренел - но несколько позже, чем надо; а лучше было охренеть сразу.
- ...Лучше тебе не пить - сказал Оля по телефону, узнав через два дня.
- ...Спору нет - сказал я.
Разговор, без сомнения, классический; этот город тяготеет к классике. Замшелые сырые фасады, отражённые в благородной скверне каналов, по которой можно прокатиться на лодочке. Вот она, классика. Раньше здесь был немножко другой город, но что-то с ним стряслось, пока я спал в плацкартном вагоне, головой против движения поезда. Погас последний уголёк, питавшийся сквозняками - и я, сплюнув на утро в пепельницу тамбура, понял, что гасить там уже нечего.
Он не всегда понимает, что ему говорят, но иногда неплохо понимает себя. Он излагает свой бред так непринуждённо и открыто, что бывает невозможно удержаться и не съязвить - и кажется, будто сам он недалёк от твоей иронии; нормальный старикан, цитирующий россказни сумасшедшего.
- И я туда зашёл. Зашёл в эту фруктовую лавку. Была там одна шалава, узнала меня. Ну всё, говорит, пришёл. Стоит в своей шляпчонке и снимать не думает. Я ей говорю: ты где, в церкви или во фруктовой лавке? Покажи уж свои блядские локоны, тут можно. Она на стул села и убор свой по самые уши натянула. Тут меня угораздило чихнуть, и она аж вцепится в шляпу свою. Чтоб её разум копеечный чужим чихом не унесло. Чем такие думают по жизни?
- ...Понятно, чем - говорю я или ещё кто-нибудь.
- Понятно тебе...Чего тебе понятно? У неё и деньги есть, и машина, и шмотки. Пизда лучше думает, чем твоя голова.
Иногда кто-то пытается возразить:
- ...Пизда соображает, а не думает.
- Со-о-бра-жает...Дурак ты, что ли? Ещё скажи, что она прикидывает. Примеривается. Прицеливается, блядь.
Тут Оля подходит к нему и надевает ему на голову шапку - обычную, короткую чёрную шапку. На шапке белыми буквами написано: inside. Она очень ему идёт.
- Дедушка, ты совсем уж загнался - говорит Оля - У тебя слова лохматые.
- ...Ты думай тоже, чего мелешь - говорит он - Лохматые. С какой стати лохматые?
- Лохматые и сальные - говорит Оля.
Наверно, она хочет сказать, что дедушкино безумство прёт изнутри наружу, как волосы, грязные от природы.
- Не заешь ты настоящей пошлости - говорит он - Тебя от неё скукожит.
- ...Ты хочешь, чтобы я узнала? - спрашивает Оля - Чтобы меня скукожило?
- ...Нет, не хочу - отвечает он, почесав шапку - Зачем мне этого хотеть.
Он уходит к себе и через час-другой, поспав, снова начинает искать море; там, во сне, ему тоже неоткуда взяться.
Я тратил на Олю время и силы; я ничего не говорю про деньги, у меня их особо и не было. Да и бог с ним, со временем, его всё равно ни на что не хватит - но мне было трудно удержать нить; я не мог понять, ускользает она или просто приводит в тупик. Иногда я возвращался домой и бился головой о подушку. " Почему же ты не бьёшься головой о стену? - говорил я себе - Зачем же ты себя бережёшь, мудак". Откуда мне знать, что счастье - это прогулка по лезвию, и быть счастливым - значит чувствовать лезвие как единственную дорогу. Откуда мне знать, что быть счастливым - значит снимать комнату в доме, что покоится на острие горы, и постепенно подозревать, что у хозяина нет на неё никаких планов. " Да живите, сколько угодно - сколько продержитесь". Откуда мне это знать, если я не мог продержаться и минуты - и соскакивал на землю, гремя своей виной и благодарностью. А потом Оля на полном серьёзе говорила, что я от неё устаю; да это она от меня уставала.
Я вышел из её подъезда и направился к трамвайной остановке. Проходя через двор, я посмотрел в окно и увидел его; лицо, приплющенное стеклом, печально и безразлично смотрело на мир. Внезапно он чему-то усмехнулся и выдал целую беззвучную тираду, так и не отлепив лицо от стекла. Я решил, что он бредит в одиночестве, но тут из темноты появилась Оля и поставила на подоконник тарелку. "...Рыбный суп - догадался я - Он говорит, что ему всё равно, чем кормиться, но рыбный суп - это даже как-то логично и смешно". Он взял тарелку и принялся есть стоя - седовласый, широкоплечий, сутулый. Я представил себе этот рыбный суп, в который Оля наверняка нафигакала соли и перца - для дедушки всё равно будет пресновато - представил, и мне снова захотелось пить. Я взял минералки, которой сроду не пил, и высосал на остановке пол-бутылки.
Если бы я встретил её годом раньше - когда ещё не успел привыкнуть к постылой жизни - всё было бы иначе и лучше. Быть с ней - значит быть собой, а быть собой невозможно; человек остаётся жить там, где он заблудился. Иногда я вспоминаю, как мама накладывает мне макароны с котлетой и говорит: кто хоть ты у нас такой...вундеркинд, не иначе. Мама не знает, что я уже давно брожу внутри этого вопроса - кто хоть я у нас такой и есть ли я такой вообще - а там, внутри вопроса, не слишком темно, не слишком холодно и волков не водится; я шатаюсь меж деревьев, кочую по холмам, ночую в ложбинах, и в шорох листвы надо мной иногда вплетается шорох колёс по трассе, окольцевавшей лес; и я полагаю, что всегда смогу к ней выбраться. А лес-то, само собой, волшебный, лес-то с подвохом, и мне из него уже не уйти, потому что я мыслю и чувствую этими криулями и зигзагами, этими холмами, оврагами и ложбинами.
И вот я вижу перед собой Олю - её тёмные прямые волосы, непрочно сомкнутые губы и спокойные, упрямые серые глаза, которые словно бы говорят мне: ну это же правда, так и есть. " Да почему ты считаешь, что так и есть?" - спрашиваю я, ещё не зная, о чём спор, и заранее соглашаясь. Я просто хочу отстоять перед этой правдой свои домыслы и свой кривой характер; я хочу согласиться с ней и сделать по-своему, не отводя взгляда. И когда я смотрю в это лицо, позабытая, мифическая утрата становится свежей, как вчерашний день. И я полагаю, что быть собой и быть собой вчерашним - это одна и та же невозможность.
Эти бесполезные мысли загоняли меня в угол, загоняли на крышу - может, они и загнали меня в вытрезвитель. Не знаю, как мне удалось завязать, но я до сих пор редко пью алкоголь. Как-то раз я решился пропустить две баночки и немного побаивался, зная, чем это чревато. Оля поймала меня на этих опасениях и сказала:
- ...Да расслабься, Саш. Ты же мне ничего не обещал.
" ...Опа" - подумал я, как будто всё понял, и тупо спросил:
- ...Чего?
- ...Ничего. Не обещал.
- А что я должен был обещать?
Она вздохнула и промолчала. Через минуту она сказала:
- ...Просто я не знаю, почему ещё ты можешь нервничать. Наверно, дело во мне.
Я пошёл в ванную, ополоснул лицо и долго глядел на себя в зеркало. Я готовился к ссоре и грядущей тягомотине. Я был уверен, что правда снова посмотрит на меня Олиными глазами и скажет: всему приходит конец, просто мы оттягиваем время, как тетиву - неизвестно только, кто из нас первый нацепит на себя мишень. Я слишком серьёзно отнёсся к ситуации, которая разрешилась через неделю.
- Видишь, у нас нет перспектив - сказала Оля - Ну ведь нет же.
- ...Нет, так нет - сказал я - Пока, Оль.
Я ушёл и долго бродил по брегам Невы. Я старался ни о чём не думать. С той стороны на меня смотрели замшелые сырые фасады. "А вот он я - думал я - И Бог со мной". На прощанье я устроил Оле тот ещё сюрприз; я до сих пор не вполне понимаю, что натворил.
Я зашёл к ней, чтобы отдать какую-то мелочь - не так уж важно, какую именно. Меня тянуло к ней, как уходящего на работу тянет к кровати. Ибо ссора - это нелепое пробуждение, и хочется доспать своё и проснуться, куда надо; ну или хотя бы похоронить под одеялом подушку, чтоб не морочила голову. На самом деле, мне не стоило заходить, потому что я и так уже очень правильно ушёл.
- ...Здравствуй, бесприютный - сказал её старик, пустив меня за порог - К Ольге?
- К ней. А дома она?
- ...Нету её. Только я тут сегодня.
Кажется, он был настроен дружелюбно - но большого желания пить с ним чай у меня не было. Однако, я чувствовал, что он готов разделить со мной хлеб, и сыр, и вино Краснодарского края, которое ему якобы кто-то привёз. Я всегда гордился доверием со стороны детей, кошек и сумасшедших.
- Бросила тебя Ольга. Мало было толку.
- ...От меня?
- От неё. Тяпнуть хочешь?
Иногда я читаю на лицах детей, на лицах кошек и сумасшедших: человек пришёл, надо бы изобразить что-нибудь. Меня это так трогает, что я и правда чувствую себя сыном человеческим, которого признаёт, по старой памяти, лишь узкая прослойка населения.
- ...Да можно тяпнуть - согласился я - Только не здесь.
- А где ж?
- У моря.
Он посмотрел на меня, как будто я издеваюсь - не над ним, а над кем-то, над кем грех издеваться - но я оказался готовым к этому взгляду.
- Аляску свою накинь - сказал я, выйдя в подъезд - Там ветер.
Закурив, я ждал, пока он оденется.
- ...Не шутишь? - спросил он из-за двери - Насчёт моря-то?
- Серьёзно говорю. Я туда с Ольгой хотел сходить.
- ...Она воды боится. Плавает хорошо, а воды боится.
- Ей не мешает - сказал я - Подозреваю, потому она и плавает хорошо, что воды боится.
Он хмыкнул и достал из тумбочки обувь. У него были очень чёткие "казаки", почти не изношенные - он выскакивал в них зимой до магазина, пританцовывая по гололёду. Теперь он собрался пойти в них к морю и переживал, не набьётся ли песок.
- Набьётся - пообещал я - Аж на зубах скрипеть будет.
И мы, собравшись, поехали. Я не знал, зачем всё это затеял; не знал, потому что не думал. Я думал о другом: о том, что мне давно пора посидеть у воды - не у суровой и мутной реки и её благородных отпрысков-каналов - а у нормальной воды, в которой есть хоть какая-то прививка простора. Каналы мелки и грязны - паршивые дети породистой матери; и что проку в породе, если из неё получается высер. Это не я сказал. Это шум моря в ушах яростного старика, переведённый скромной житейской бранью.
На пересадочной станции какое-то паршивое дитя бросалось на милиционера. Милиционер боялся и держал дитя за шиворот. Оно не стремилось вырваться, оно надвигалось на милиционера, пытаясь подавить его взглядом. Старик разорвал их порочный союз и закатал дитяте в лоб. Скупо матерясь, оно дерзало подняться, но его потоптала конница. Милиционер смотрел на это и вызывал по рации подмогу. " Уймись, осадок ёбаный" - говорил старик, смутно понимая, что конница топчет говно. Потом пришли ещё милиционеры и сгрудились над поверженным придурком. Тот, приподнявшись на локтях, пинался и искал меж ментов лазейку; у них был законный повод для бесчинства, и они немного смущались. " Зачем влез?" - спрашивали они старика. "...А чтоб вас" - сказал старик, но один из них притормозил его за плечо.
- Батя, куда встреваешь? Отец всему, что ли?
- Никому - сказал старик - Я свой хер на помойке не искал.
- ...Не хами - попросил я - Мужики, он войну прошёл, у него снаряд в голове свистит.
- ...У всех свистит.
- Вот у этого два пальца в голове свистят, а не снаряд - сказал я - У вас ничего почему-то не свистит. А над дедушкой небо в дыму. Пошли, война кончилась.
Мы поднимались по эскалатору - с одной линии на другую - и слышали за собой возню и окрики. Я обернулся и посмотрел. Дитя пыталось влезть на рожон, хватаясь за плечи милиционеров, но те были плохой опорой.
-...Наплёл про меня всякого - сказал старик.
- Ну а чего. Небо в дыму. Горящие рейхстаги. Развороченные дороги.
- ...Какие такие дороги, прости тебя Господи?
- ...А. Ты же на флоте служил.
Мы вышли на окраине и двинули вдоль набережной. Я оставил старика на минутку и заскочил в магазин, чтобы купить коньяк.
- ...Все обычно "Киновский" берут - сказал продавец - Но кто им только ни блевал. И всё равно берут. А ты лучше " Старый Кениксберг" возьми.
- Хорошо, что старый - сказал я - Старый яростный Кенигсберг.
Продавец посмотрел на меня, отсчитывая сдачу, и я добавил: старость и ярость - сёстры. После этого я надел капюшон.
- Зачем тебе пить - сказал продавец, положив деньги на тарелочку - У тебя и так всё хорошо.
Я давно знал, что я наркоман, и не спорил с фактом. Уходя, я кружился в медляке с невидимой Олей и помахивал бутылкой. Охранник, сидевший у двери, грузно поднялся навстречу, но мы обогнули его, и невидимая Оля открыла дверь плечом.
- Тадам - сказал я, выйдя на улицу, и отпустил невидимую Олю, куда её глаза глядят.
Чтобы выбраться на берег, нужно было протиснуться меж двух бетонных плит. На одной была намалёвана анархия, а на другой - какое-то пацанское изречение. Мой спутник, разумеется, побрезговал и полез верхом. Едва оказавшись на той стороне, я услышал за спиной казачий топот; старик схватил меня за плечи, чтобы сбавить ходу.
- Ну где оно там?
Он не видел волн, которые брали его мозг штурмом, потому что впереди был ещё один спуск; уровень моря позволял морю прятаться. Мы спустились по склону, поднабрав в ботинки песка - и тяжёлые воды залива толкнули на нас простор. Живая плоть вздымалась и опадала, проталкиваясь через себя; кривое лезвие горизонта гнало её к нашим ногам. Рваные облака, пронизанные закатом, висели на лезвии, безразличные к ветру. Мы сели на бревно топляка, выпили по глотку и закурили.
- ...Слышишь, как плещет? - не подумав, спросил я.
- С трудом - сказал старик - У меня не особо искушённый слух.
- ...Не понял - отозвался я.
- ...Море дальше - проговорил старик - Это залив шумит из-под моря. Подпевает, да не в лад.
Наверно, залив подпевал в терцию, а стариковское ухо привыкло к унисонам. Я не стал спорить; мне было хорошо и холодно. На горизонте, справа от облаков, маячила башня; она производила на меня странное впечатление. Когда-то давно, ещё в институте, однокурсница играла со мной в игру. Она рисовала разные двери: зелёную, розовую, чёрную - и спрашивала меня, что за ними. За чёрной дверью я увидел лишь черноту; потом мне померещилась короткая вспышка - необъяснимый и неуместный просвет тревоги среди абсолютного мрака. " Это дверь смерти" - сказала однокурсница; розовая дверь, понятно, была дверью любви. Если бы я заглянул в дверь пустоты, мне померещилась бы там вот эта башня, что справа от облаков - башня безумия.
- ...Другого моря здесь нет - сказал я - Ты, конечно, можешь добраться до Балтики, но и та, я боюсь, плещет тише, чем кровь у тебя в ушах.
Я видел его лицо, засвеченное солнцем, видел дым, выходящий из его рта и похищаемый ветром; на мгновенье мне показалось, будто солнечный свет поплыл мимо нас вместе с дымом. Я нашёл точку сборки, нащупал центр тяжести - в тот самый момент, когда он дрогнул, поколебался, сместился.
- Я знаю, от чего ты пляшешь - сказал старик - Ты поступаешь по-умному.
- ...Да какой тут ум. Я хотел прийти сюда со своей девушкой, а пришёл с тобой.
- Потому что бросила она тебя.
- ...Так вот я и не вижу за собой логики.
- Так чем же ты таким смотришь, если в упор не видишь? Не бросила бы - сидел бы с ней. А бросила - сидишь со мной.
Я засмеялся и выбросил сигарету. На горизонте появилось два небольших судна; они глядели зелёными огнями, как чьи-то глаза из ничьей свободы.
- ...Да кто знает, может, я бы и потом тебя взял.
- ...Она бы тебе не дала. Она бы ни за что до такого не додумалась. Просто взять и ткнуть меня рылом в этот залив. В приморском городе нет моря. Вот так, дедушка, обстоят дела.
Зелёные огни подмигнули мне, и я, усмехнувшись, произнёс:
- ...Так и с ума можно сойти.
- Вот-вот. А говоришь, нет его у тебя. Есть. Только у меня его чуть больше.
Видимо, он в чём-то меня подозревал. Однокурсница, рисовавшая мне двери, утверждала, что я очень противоречивый человек. Когда я проснулся в её комнате, она оказалась кромешной блондинкой - а до того мне мерещились какие-то тёмные корни. Когда я проснулся в вытрезвителе, медбрат заявил, что я бился головой о стену и читал стихи на английском - очень чётко выговаривая это ихнее "th". Я не помнил ничего, а такого - тем более; а он улыбался, он мог уличить меня в чём угодно.
- Все вы решили, что я брякнулся, все поголовно. И лишь самый головастый из вас допёр, что сумасшедшего нужно свести с ума ещё раз. Только я всё равно думаю на шаг дальше.
- ...И что ты надумал?
- Я не псих и никогда им не был.
Он просто заплутал и вернулся к исходной позиции; он видит ту же поляну с тем же пнём посредине - но ему кажется, что это уже какое-то другое место. А я стою где-то рядом и слышу его голос - но теряю его облик в хитросплетениях чащи.
- ...Ты не читал Хемингуэя? - спросил я.
- ...Читал, было дело.
- А Фолкнера не читал?
- Читал.
- И кто тебе больше нравится?
- Мне без разницы.
Он докурил свою сигарету до фильтра и забыл её между пальцев.
- Один смотрел на чью-то жизнь - вроде на мою - и второй смотрел туда же, но с другим прищуром. Прищуривались по-разному, а получилась одна херня.
- ...Ты невозможен - улыбнулся я.
- ...Какой есть - сказал старик - Какой есть, такой и есть. Потому и невозможен.
Зелёные огни глядели на меня, спокойно и сонно, изредка помаргивая - а я глядел на них, внимательно и самозабвенно;как мотылёк, который хочет загипнотизировать пламя.
- ...Они всё ближе - сказал я.
Старик не знал, о чём я, и не ответил - но ведь он мог, не стесняясь, отвечать о своём; но он не отвечал и лишь сосредоточенно возился с чем-то на песке, сопя и чертыхаясь. Я обернулся и увидел, что он снимает с себя одежду.
- Да ёб твою мать - испугался я и бросился к нему.
Глупость боролась с безумием, и шансов у неё было мало. Но она тем не менее боролась, пытаясь уподобиться противнику в ярости и смекалке. Первым делом он снял с себя ботинки и штаны, чтобы освободить ноги. Куртку, в пылу борьбы, я стащил с него сам; потом полетели пуговицы с рубашки. Он швырнул меня на землю, я поднялся, он швырнул меня снова. Рядом валялись его брюки; я вытащил из них ремень, пока старик освобождался от последнего срама. Я вскочил и опрокинул его на живот; вряд ли бы я сбил его с ног, если б он стоял на обеих. Я ударил его меж лопаток и заломил руку, пытаясь привязать её к другой, незаломленной - но ведь он, чёрт возьми, поплыл бы и со связанными руками. Он сбросил меня без особого труда; я едва не шваркнулся лицом о берег и тут же получил кулаком в затылок. Он накинул ремень мне на шею и затянул его, как мог. "...Да не так уж и сильно" - подумал я, и эта мысль - нелепая, незрелая, тщеславная - была последним островком сознания, смятого ударом, стиснутого ремнём - но он, безумец, затянул его ещё сильней. Я извернулся и достал его коленом; я никогда раньше не показывал таких акробатических номеров. Я вложил в удар весь свой страх, о котором забыл в этой дикой, бредовой возне; я вспомнил его, и он оказался злостью. Страик отлетел на два шага, и я, с ремнём на шее, бросился к нему. Не поднимаясь, он зарядил мне обеими ногами под дых. Я упал и потерял дыханье.
Когда я с трудом приподнялся на локтях, он уже плыл сквозь живую плоть залива. "...Ладно" - подумал я, снимая с себя ремень, выбираясь из тесного свитера. Я раздевался лёжа и вертелся, как рыба на песке, и всё ещё не мог отдышаться. Надо мной простиралось и тускнело вечернее небо - целая бездна воздуха - а меня тянуло к морю, и вязкая солёная гуща плескалась у меня в ушах.
Я его не нашёл. Я проплыл, сколько смог; пару раз нырнул, наглотался воды, замёрз и вернулся на берег. Уцелевший в бою Кениксберг так и стоял, прислонённый к бревну; на песке, среди разбросанной одежды, в сумятице следов, валялся телефон. Я выпил, чтобы согреться, вытерся футболкой и швырнул её к воде. Я одевался над телефоном и не вполне понимал, чей он. Не понимал, потому что не думал. Я думал о другом; я смотрел на залив, на облака, на башню, на солнце, опускавшееся всё ниже. Потом я зачем-то развернулся и посмотрел на приморский город, громоздившийся высотными домами. Арки в домах были почти такие же высотные, и в них, чуть пригибаясь, входило небо; за его спиной, в глубине пустоты, виднелись другие дома. Не было смысла смотреть - ни на залив, ни на город. Моря нет, старика нет; он нашёл, что искал. Он сам стал такой же байкой, такой же навязчивой легендой - я до сих пор ищу его голову среди житейских волн - он стал свободой, на окраине которой нам позволено жить и дышать её же сырым простором. Но моря нет, старика нет, и оправдания мне тоже нет и не будет. Зелёные огни всё ещё обозревали берег, и я, повинуясь реальности, повинуясь нелепому и страшному пробуждению, спросил у них: ну и чего вы здесь увидели? " А вот он ты - сказали огни - И Бог с тобой". Они погасли и отпустили меня.
И только тут до моего сознания дошло, что у моих ног всё звонит и звонит телефон, а я всё никак не возьму трубу. Я узнал мелодию звонка - и понял, что мне нечего сказать. И я понял, что не буду разговаривать, но всё равно стоял и слушал; на телефоне играла музыка из "Терминатора". Она всегда казалась мне музыкой сфер - примитивная, безнадёжная, прекрасная. вот она, классика. Я слушал Олин звонок, повернувшись лицом к приморскому городу; мне надо было чем-то уважить его - перед тем, как повернуться спиной.