Во дворе его дома стояла стена - высокая, жёлтая, с одним случайным окошком; концептуальная питерская стена. Иногда она казалась ему живой - не столько из-за окна, сколько из-за разводов, проступавших на ней и напоминавших язвы. Когда над приморским городом моросила обычная заморская тоска, стена теряла свой подлинный цвет, но приобретала новые разводы; впрочем, живее прежнего она от этого не становилась. Город был для него настоящим только под пустым синим небом. Весной оно трепетало, как пьяный флаг, который к лету выгорал на солнце - словно гиблое правое дело, за которое он был вздёрнут, устало и верно продолжалось. Дело было настолько правым и настолько гиблым, что флагу полагалось оставаться чистым и пустым.
Во сне он обычно видел другие города - те, в которых жил проездом, или те, которых вообще не существовало - а от Питера подсознание сохранило только это: синее небо и жёлтые стены с одним нелепым окном - то ли недоослепшие, то ли прозревшие. Иногда ему случалось увидеть ещё один город - тот, в котором он родился. Он стоял на перекрёстке, рядом с конторой, где когда-то работала его мать, и ждал автобуса. На девятом маршруте он часто ездил с сестрой - в школу, а она дальше - стало быть, в университет. Во сне он знал, что не встретит сестру, потому что она давно Бог знает где; скорее, он мог бы наткнуться на неё в одном из несуществующих городов, но и там её не было. Он садился на девятый маршрут и по ходу движения понимал, что это вовсе не девятый, а третий - это автобус, который идёт до вокзала; автобус, которого редко удавалось дождаться. Он ехал через весь город, в котором родился, и смотрел в окно. Сестры нигде не было, и не могло быть, и от этого становилось спокойно и грустно.
Последние два месяца он работал охранником в продуктовом магазине. Магазин был немаленький, и в конце каждой недели он был уверен: кто-нибудь что-нибудь стащил - скорее всего, бутылку. Два раза ему случилось подраться; первая драчка была смешная, а вторая посерьёзней. Он уже привык чувствовать себя не на своём месте - но, вот в чём фокус, чужие места не могли привыкнуть к нему. Над продуктовым, где он работал, располагалась бытовая техника, а от неё шёл пешеходный мостик к соседнему магазину одежды - видимо, для лишнего удобства. Под мостиком периодически случалась всякая фигня - пространство обиделось и стало оправдывать статус ямы, который ему нечаянно присвоили. Как-то вечером он нарвался там на двух неместных мужиков, которых запалил при попытке кражи. Кое-как отмахавшись, он ушёл домой с сотрясением мозга. Потом, под этим же мостиком, он познакомился с продавцом из магазина одежды. Это был странный парень - даже, скажем так, откровенно странный; он не особо разбирался в одежде, но место привыкло к нему, потому что он был очень спокойный и непонятный.
- Я лежал в больнице - сказал парень - Это была особого рода больница.
- Я понял. И сколько ты там лежал?
- Два месяца. После больницы я стал принимать таблетки и пить чай с сахаром. Это помогает.
- От чего?
- Чему. Это помогает понять. Помогает не забыть. Я смотрел фильм. Контроль. Не забыть - контроль. Там играли Уильям Дефо и Рэй Лиотта.
- Это который из "Револьвера"?
- Не только. Так вот, контроль. Неизлечимого преступника приговорили к смертной казни, но врачи решили поставить эксперимент. Они давали ему препарат. Препарат был сладкий, потому что в нём содержался сахар.
- А что там ещё содержалось?
- Натрий, но это не важно. Это был пустой препарат. Он излечился пустым препаратом. Он вспомнил каплю крови с одной жертвы. Одна капля в море, главная капля. И он излечился. Хотя, конечно, у него остались...
- Привычки.
- Ну да, привычки. Например, привычка закрываться случайным человеком от выстрела. Но это инстинкт. Его искали бывшие друзья. Приходилось выкручиваться. Но в нём была человечность, которой раньше не было.
- ...Не понял. Он же закрывался людьми от выстрелов.
- Да. Но он полюбил продавщицу из магазина. Мы тоже из магазина. Хотя это спорный вопрос, откуда мы.
Парень закурил, подумал и продолжил:
- Все таблетки пустые. Все таблетки - любовь. Сахар. Значит, все таблетки лечат от неизлечимого. От той жажды, для которой не существует воды.
- ...Это да. Так и есть.
Ему никогда не приходили в голову такие мысли, но он внезапно с ними согласился - не потому, что они были верные или хотя бы здравые, а потому, что в них были интересные ходы, правильные сами по себе - какая бы ересь за ними не обнаруживалась. Истина мелькала в словах парня и сразу же превращалась в бред, словно бредом она и была. "Истина была бредом - это тоже бред" - сказал он себе, но сам момент перехода к этому заведомо ложному выводу казался ему истинным.
Переходы всегда волновали его больше всего; он мог часами слушать песню и ловить одну и ту же кстати вспыхнувшую ноту, которую песне было нечем продолжить - кроме стандартного и скучного разрешения. У каждой лестницы есть лишь одна правильная ступень, и она всегда самая скользкая.
После разговора с парнем он целый день чувствовал себя так, будто в чём-то разуверился; потеря была такой глобальной и неясной, что казалась новой верой. Исчерпав тему таблеток, они весь обеденный перерыв говорили о Боге, свободе и разуме, и вот тут-то была самая жесть.
- ...Мне кажется, Бога нет - сказал парень под конец разговора - Есть эффект Бога. Мерцание в конце разума, в конце свободы, которое мы называем Богом. Это бесконечность. Понятие, рождённое бессилием разума. Там что-то есть, говорим мы, потому что не можем вообразить ничто. Я общался с одним...космонавтом - и он сказал, что дальше солнца ничего не существует. Это подтверждено военными. А кстати, вот он, этот космонавт.
- ...Ладно. Пойду-ка я работать.
- Это правильно. Нужно работать. Это всё, что нам остаётся.
Он дошёл до двери, взялся за ручку и всё же обернулся, чтобы посмотреть на космонавта. Космонавт был старый, сутулый и лысый. Стрельнув у парня мелочь, он о чём-то спросил и повернулся спиной; на космонавте была чёрная футболка безо всякого рисунка.
Не то чтобы после этого милого общения ему пришлось разувериться в Боге, нет. Ему пришлось разувериться в том, что мысли о Боге - это показатель чего бы то ни было. Проходя по залу, он несколько раз пнул свою табуретку; ему казалось, что табуретка тоже рассуждает об эффекте Бога и при этом совершенно не осознаёт, что на неё каждый божий день присаживается кто ни попадя. Однако без неё в зале было бы негде сесть.
Он жил в северной столице довольно долго - и медленно пробирался от окраины к центру. По краям город был такой же, как те города, где он жил проездом; такой же, как город, в котором он родился. Впрочем, тот город был весь засвечен его личным взглядом и превратился в миф - весь, кроме одного неведомого пустыря, на котором, по слухам, убили девочку, и одной улицы рядом с заводом - улицы Погребижского. Под городом находился городок, военный и полусекретный, городище, где должны были собираться имевшиеся в запасе толкиенисты, и пригород, в котором жили и бухали люди; с тамошней дискотеки он как-то раз уводил свою поднакидавшуюся сестрёнку. Он зарулил туда случайно - хотел дойти до дачи, когда-то принадлежавшей родителям матери, решил срезать через пригород и увидел сестру на крыльце клуба. " Привет" - сказала она, наклонилась и почесала ногу. У сестры была крупная голень и широкие плечи, и в тех краях на ней каждое лето паслись комары; даже свитер и джинсы не мешали ей расчёсывать укусы. В этот раз она была в лёгком платье - на бретельках, чуть выше колен - и от её пьяного жеста он сразу же почувствовал раздражение. Когда она выпрямилась, он посмотрел в её помутневшие глаза и громко выругался. Крыльцо клуба было как линия фронта, а сам клуб - как вонючий окоп; мимо сестры пролетела первая бутылка. " Давай-ка" - сказал он и взял её под руку. Она отбивалась, как взрослая сильная женщина, и руку пришлось заломать. Он увидел мелкую красноватую сыпь на внутренней стороне предплечья и сначала подумал на комаров - а также на зудящий женский мазохизм - но потом понял, что у неё такая кожа на этих местах, просто не было случая это увидеть. В конце клубной улицы она призналась: Дима, больно - и попробовала повернуть назад. Он толкнул её в спину и сказал: город там. Перед насыпью он остановил её. Зажмурившись от долгого гудка, она привалилась к нему и уткнулась в плечо. На середине электрички она подняла голову и что-то сказала ему на ухо. "Лимит" - а может быть, "гремит"; он не стал уточнять. Тёмные волосы взметались к его лицу и норовили забраться в нос. Когда электричка отгремела, они кое-как поднялись по склону и пошли вдоль дороги. "...Мне никто не нравится" - сказала сестра. Он смотрел на траву, всё ещё трепетавшую между шпал, и не знал, что ответить. " Прямо никто. Дима, почему так?" "...Нашла где искать - вздохнув, отделался он - В посёлке". " Я думала, может хоть в посёлке. В порядке бреда". " Нет там никого". "...Нашёлся один" - проговорилась сестра. " И чего?" "...Ничего. Я его боюсь". " Присмотрела себе какое-нибудь суровое быдло - подумал он - Ладно хоть испугалась". Они приближались к городу; он увидел разобранный каркас автомобиля на крыше далёкого гаража, пронизанный закатом - и на секунду ему самому стало страшно.
Всё это было очень давно, и он редко об этом вспоминал. Объективно говоря, прошло немало лет - а субъективно говоря, он жил так, будто каждый прожитый день падает в забвение, как в копилку. Иногда всё накопленное потерями богатство настигало его; он смотрел в потолок, слышал гулкий мир за окном - и перед ним проносились леса, холмы, дороги, вокзалы, улицы, переулки, проспекты, лица людей: длинный поезд прошлого, между вагонами которого мелькало пустое небо настоящего.
Однажды он решил поискать сестру в контакте. Это случилось после того, как в метро его задержала милиция. Он сидел в милицейской комнатке и ждал, чем всё кончится. Главный милиционер сказал, что с него взыщут штраф за отсутствие регистрации, который придётся оплачивать через сбербанк - либо штраф за матерную ругань в общественном месте в размере пятиста рублей. "...Ладно - сказал он - Я не хотел никого обидеть". " Я понимаю" - сказал милиционер и достал бланк протокола. " Пятый" - сообщил он своему товарищу, сидевшему рядом. " А сколько надо?" " А надо семь".
У второго милиционера была фамилия Чистяков, и приехал он с Урала. Там, на Урале, он участвовал в задержании и нарвался на нож. " Хорошо наградили?" "...Хорошо" - сказал Чистяков. " А того взяли?" " Взяли - сказал Чистяков - Труп на вокзале" "...Чей труп?" " Да его, чей". " А. И кто ж его?" " Это осталось невыясненным - мельком глянув на нарушителя, сказал Чистяков - Но дерьма стало поменьше". " Так его, поди, другое дерьмо оприходовало - сказал главный милиционер, изучая паспорт - И уехало в неизвестном направлении. Так?" "Так точно" - усмехнулся Чистяков.
- Раскатов Дмитрий Дмитриевич...Вот знаешь, я тоже чуть не стал Модестом Модестовичем. Был у бати такой замысел.
- А в результате ты Анатолий Модестович - сделал вывод Чистяков.
- Да - вздохнул Анатолий Модестович - Анатолий Модестович. Дед покойный выручил. А вас, Дмитрий Дмитрич, в честь отца, я подозреваю?
- Скорее, его в честь меня.
Милиционеры не поняли юмора и промолчали.
- ...Это как так? - не вытерпел Чистяков.
- Да не было у меня отца - сказал он - Хрен знает кто мой отец. А отчество всё равно должно быть.
- И кто придумал? - осведомился Анатолий Модестович.
- Мать моя женщина придумала. Додумалась, я бы сказал.
Милиционеры порадовались женскому уму, взяли штраф и отпустили его с миром. " ...Где же это было?" - думал он, спускаясь на эскалаторе - и никак не мог вспомнить название города, из которого очень вовремя уехал.
В жизни ему нечасто везло; удача была для него женщиной - такой характерной полушалавой, которая даёт многим, и даже почти всем, но всегда может не дать. В тот раз, на вокзале, она дала ему и не дала другому. Раскатов-то всё-таки не был дерьмом, а другой - был; случаются у удачи такие резоны. Он представлял, как она растерянно смотрит на происходящее сверху и думает: жалко будет Диму, не помирать же ему насильственной смертью. Дима не помер и уехал в ещё один безымянный город. Удача какое-то время спала с ним - но, по ходу, всё время была под градусом; всё начиналось с дикого абсурда и заканчивалось ещё лучше. И если уж заканчивать метафору - в такие моменты он всегда действовал вслепую: от пьяного дыхания удачи щипало глаза.
Когда прошлое напоминает о себе - это всегда чревато взысканием должков; Раскатов отделался штрафом в пятьсот рублей. Прошлое словно бы сказало ему: сегодня меня можно потрогать. Вернувшись домой, он попил чаю, походил по комнате, а потом закурил сигарету и вылез в контакт. Он набрал в поиске: Ольга Раскатова. Увидев цифру "3013", он почему-то вздрогнул - словно это была подлинная дата конца света. " Не так-то всё просто и быстро" - подумал он и набрал вместо полного имени сокращённое; список тоже сократился на тысячу. Он вздохнул и указал дату рождения, родной город и название вуза, в котором она училась, но страниц с таким набором данных не оказалось. Весь вечер он напрасно блуждал от одной Оли Раскатовой к другой; впрочем, была страница, которая ему запомнилась. Дата рождения совпадала, родным городом значился Усть-Катав, а в религиозных взглядах тоже было написано "Усть-Катав". Вообще, страница производила диковатое впечатление - на ней почти не имелось личной информации, недостаток которой пользователь восполнил цитатами из неясных источников и кучей абстрактных фоток. В числе цитат, например, имелась такая: любовь - страшная сила. Фотки были разные и одинаково мутные, но самой загадочной оставалась фотография на аватарке. На ней была запечатлена зимняя аллея, уводившая к зимнему солнцу, и далёкий неразличимый силуэт девушки в конце аллеи. Казалось, автор страницы определённо верит в загробную жизнь.
Раскатова никогда не тревожила мысль, что сестры нет в живых - она и без того пропала так основательно, будто умерла; будто её никогда не было. На следующий день он написал сообщение: я хочу тебя увидеть - и обнаружил, что страница удалена.
Когда-то он любил женщину, которая работала психотерапевтом. У неё было острое сухое лицо и очень милые морщинки около глаз. Она напоминала лыжницу с рекламы лыжных очков; крепкая спина, ноги, лицо, истёршееся о ветер - притёршееся к нему - улыбка, ироничная и растроганная, словно в конце извилистой трассы её, взрослую лису, дожидался какой-то потешный детский леденец. И только морщинки около глаз говорили о том, что она катилась вниз по наклонной безо всяких очков. Оттуда, со дна долины, открывался широкий вид на небо, и она уже начинала пользоваться этим бесполезным и бесценным бонусом.
Они встречались три месяца, и у них были проблемы с сексом. До конца второго месяца Лена держалась молодцом и не лезла в душу - а потом у неё уже не осталось выхода.
- Дима, я стала себя жалеть. А это вредно.
- ...Хорошо, что ты не стала жалеть меня. Это ещё вредней.
- Я жалею тебя круглыми сутками.
- Значит, я жалок - спокойно сказал Раскатов.
- Нет. Значит, я тебя люблю.
- Не надо путать...
- Я не путаю. У планет, Дима, есть спутники, и с ними ничего не поделаешь. Они так и будут вертеться вокруг. Послушай, ведь у тебя же...ведь у тебя же стоит! Ведь всё же нормально!
- Я знаю, что у меня стоит. Я не импотент.
- Нет, ты не импотент. Ты...ты не знаю кто! Вот у нас всё хорошо, всё идет - и ты опять из меня...выскакиваешь. Как будто...как будто ты боишься остаться без члена!
- Слушай...
- Нет. Ты послушай теперь.
- Вот не надо этого - сказал Раскатов - Я никогда тебя ничем не парил.
- Да лучше бы ты меня парил! Лучше бы ты трахал мне мозг!...Раз ты плохо трахаешь меня.
Ей было неприятно это говорить, но она говорила; она была врачом и очень ответственно относилась к неприятным моментам. Раскатов опёрся рукой о стену и опустил глаза.
- Дима, у меня очень скромные запросы. Но ты даже их...да наплевать даже, мне просто обидно. Как будто у меня там...грязно и заразно.
- Лена, это чушь.
- Это чушь, но она имеет место быть в твоей голове.
- Неправда - сказал Раскатов, отошёл от стены и подошёл к зеркалу.
- ...Дима, тебе надо что-то понять. Как-то решить. Иначе...иначе мне придётся уйти.
- ...Я не хочу, чтобы ты уходила - сказал Раскатов - Но ты всегда можешь это сделать.
Он взял сигареты и вышел сам - на площадку, покурить и как бы подумать. Он знал, что это будет одна и та же мысль: она меня бросит - и он будет обкуривать эту мысль табачным дымом, застывающим в жарком воздухе подъезда, а потом раздражённо махнёт рукой и снова подумает: она меня бросит.
Ей пришла идея ввести Раскатова в гипноз. Он должен ей довериться, иначе нет никакого смысла. На самом деле, Раскатов и так ей доверял - и, на самом деле, ему нравилось у неё между ног. Он чувствовал, что это, как говорится, оно - вернее, почти то самое, отчего Раскатову становилось хорошо и страшно. Он уходил оттуда даже не из-за страха; у него включалась мужская логика, вроде бы очень рациональная. Похожее чувство он испытывал в детстве, когда учился плавать; была маленькая речка под городом и большая река на даче, в которой он в первый раз испугался воды. Мать подумала и стала водить его к маленькой речке, но он чувствовал: второй страх слабее первого, это не совсем оно, так не вылечишь. Плавать он научился только в Чёрном море, вместе с сестрой - когда мать свозила их туда на отдых; но для той реки, в которой он действительно чуть не утонул, моря не существовало - отрезанная памятью от всех прочих рек, она никуда не впадала.
Он знал: просто так я ей ничего не скажу - а под гипнозом она из меня это вытянет. Он посидел в кресле, покурил, понервничал и понял: пусть так, иначе она будет тянуть из него время, оставшееся до их разлуки. А он будет позволять - и когда время кончится, начнёт тянуть из Лены; а у неё катушка погуще, и нитка покрепче, и она об этом знает - и она вцепится в неё, раскровянив пальцы, чтобы Раскатов дотянул и порвал. Лене всё равно будет больней, и она всё равно окажется сильней - вопреки боли, благодаря ей; её точка силы где-то между "благодаря" и вопреки". А его точка силы где-то между " я так хочу" и " куда деваться". "...Лена - сказал он через стену - Давай уже. Куда деваться". Она вошла в комнату и посмотрела на него.
- ...У тебя такой взгляд - сказал Раскатов - будто ты передумала.
- ...Нет - сказала она всё с тем же взглядом - ...Сейчас, подожди, я шторы задёрну. Лампу включу... У тебя спина напряжена. Расслабься. Ты упал и не хочешь вставать. Теперь всё на свете делается лёжа - даже то, что делается сидя. Тебе не резко?
- ...Немного - признался Раскатов. Потом он признался ещё раз, но уже молча: я идиот. На Ленкином лице, ставшем нежным и жалобным, внимательно блестели глаза; из-за контраста напряжение казалось болезненным. Ему хотелось обнять её, поцеловать её глаза и сказать: да ну на фиг, не открывай их, и я туда же. Это же выход; единственный выход.
Наверно, поэтому, открыв глаза, он понял, что зря их закрывал. Лена, похоже, была в шоке. " Неужели я всё выдал?" - со смутной надеждой подумал Раскатов. Лена встала, выключила лампу, раздвинула шторы и вернулась в кресло. За окном был глубокий летний вечер. На погасшем Ленкином лице читались: немой укор, невольное уваженье и усталый испуг. Она вздохнула, опустила лицо и призналась: таких, как ты, Раскатов...мало. Потом она пошла на кухню.
- Что я сказал? - спросил Раскатов.
Лена мыла сковородку, медленно и тщательно; Раскатов молчал и ждал. Лена остановилась и посмотрела сквозь воду на дно сковородки; вода была почти прозрачной, и в центре дна отчётливо проступал красный кружок. "...Господи" - сказала она и потянулась за моющим средством.
- ...Лена - напомнил Раскатов.
- Давай котлет пожарим - предложила она.
- Давай пожарим. Только скажи, что я сказал.
В кухонном шкафу, в левом отсеке, зиял просвет между двумя большими тарелками; Раскатов так и не понял, чего там не хватает.
- ...Твой дом - сообщила Лена - Девятиэтажный дом. Окно на девятом этаже. Девушка в окне.
- ...И чего?
- И всё, Дима. Всё и ничего.
Она сполоснула чистую сковородку и поставила её на огонь.
- Ах, ну да. Ещё там было дерево, которое росло выше крыши.
Есть древо судьбы, что растёт в тенистом дворе твоей девятиэтажки - и есть тень судьбы, накрывающая это древо и этот двор. И есть окно на девятом этаже, под самой крышей, и девушка в окне. Она смотрит на улицу, не видя тебя, а потом отворачивается и уходит в комнату. И тут ты понимаешь, что спишь. Во-первых, ты не мог наблюдать это со стороны - как случайный и безвредный для себя самого свидетель. А во-вторых, рядом с тобой, в твоём родном дворе, стоит Лена, с которой ты давно расстался - которая никак не могла здесь оказаться. И она хорошо здесь смотрится - словно всю жизнь жила с тобой в одном городе, призрачном и тесном, как мир. И она говорит: кажется, я начинаю понимать. Ты до сих пор её любишь - так же, как любил раньше. " Но ты не знаешь, кто она". " Не хватает одного слова - усмехнувшись говорит Лена - Одного простого слова, чтобы правильно поставить вопрос". Лена глядит на тебя и спрашивает: кто она? Ты молчишь, и тебе страшно, потому что ты и есть ответ. Не услышав тебя, Лена уходит, а ты спишь и не можешь её остановить.
Вот твоя единственная надежда - верхушка дерева, поднявшаяся над крышей, вырвавшаяся из тени; солнечный свет отрезал её от ствола, от корней, от земли. Ты опускаешь глаза и видишь кладбище, ибо земля - это могила твоей матери. " Господи, - думаешь ты - с человеком происходит не пойми что, и сам он становится не пойми кем - особенно если его не любила мать, которой уже нет, и отец, которого не было". Ты поднимаешь глаза и говоришь в отчаянии: сестра моя, Ольга Ольговна - тебя, по ходу, тоже никогда не существовало.
Теперь во дворе его дома не было деревьев - там стояла стена, высокая, жёлтая, с одним нелепым окошком. Раскатов стал обращать на неё всё больше внимания - главным образом, от одиночества; к тому же, стена могла думать о Боге - и даже получше, чем Раскатов, продавец из магазина одежды или ещё кто. Стена знала, что Бога нет - и говорила: Бога нет нигде - кроме как в этом конкретном дворе, на этой чёткой границе между жёлтым и синим. Раскатов отрыл под кроватью зёлёный теннисный мяч и стал играть со стеной в теннис.
Иногда во дворе появлялся пацан лет девяти; он смотрел на Раскатова и не мешал человеку сходить с ума от одиночества. Однажды он подошёл поближе и сказал:
- Ты хочешь забить стене гол.
- ...Ну да - сказал Раскатов, поймав мяч - Считай что так.
- ...Это же поддавки. Ты ведь в неё бросаешь. И она всегда отбивает.
- ...В том и фокус.
- Всё зря - сказал пацан.
- Я вообще зря провожу время - сказал Раскатов - Если у тебя дела обстоят иначе, я за тебя рад.
" Где она сейчас?" - спрашивал Раскатов. " Тум" - отвечала стена. " Тум" - поддакивал асфальт. Мяч летел в ладонь, и Раскатов тут же, не прерывая движения, швырял его обратно. Потом он перестал спрашивать, где она сейчас - это мешало процессу - а стена всё равно отвечала: тум, тум, тум. "Что-то среднее между тут и там" - думал Раскатов. Пацан стал приходить каждый день и внимательно следил за нюансами игры. " У тебя есть один шанс" - признал он после длительного раздумья. Раскатов кивнул и бросил мяч.
Спасение приходит уже после того, как кораблик утоп; оно не отменяет гибели. Оно поднимает твой кораблик со дна - весь в водорослях и морских гадах - и говорит: как новый, можно плавать. У спасения хватает наглости - а у тебя уже не хватает злости. И ты встаёшь со своего несвежего смертного ложа, встаёшь к рулю - и обнаруживаешь, что кораблик действительно плывёт - потому что сердце у тебя ещё стучит, и кровь ещё не остыла, хотя бы поэтому. "Ну давай" - говорит спасение и уходит прямо по волнам, по чёрному морю жажды, а ты от нечего делать плывёшь за ним. Ты смотришь вперёд и думаешь: ну надо же, затопить судно в десяти шагах от берега.
Раскатов швырнул мяч и услышал, как его окликнули по имени. Он обернулся, увидел девушку за воротами двора - и в голове у него что-то звякнуло, скромно и без большого дребезгу. Девушка стояла под аркой, как подарок, а за спиной у неё шумела улица, и солнце сверкало на стёклах автомобилей. Раскатов двинулся к воротам.
Видимо, это и есть вера - когда ты не вынимаешь руку из пустоты, от которой ждёшь милостыни - а монета, возможно, уже лежит на твоей ладони, но сигналы, лихорадочно бегущие от мозга к пальцам, не возвращаются из пустоты обратно. Пацан, тоже оказавшийся у ворот, но по эту их сторону, пристально смотрел на Раскатова из прохладного мрака, а потом поспешил открыть решётчатую дверь с кодовым замком.
- ...Оля, ты? - спросил на ходу Раскатов.
- ...Я - сказала девушка.
Она так долго была невидимой, неслышимой, невозможной - её так долго не было в живых, что Раскатов, приближаясь, не узнавал ни лица, ни голоса; ему пока ничего ни о чём не говорило. На той стороне у него подкосились ноги, но Оля подхватила его и кое-как удержала; она всегда была крепкой девчонкой. Раскатов привалился к ней и закрыл глаза.
- ...Ты чего? Не падай. Не пугай меня...Дима!
- Ну подожди уж немного. Я ног не чую.
- Да меня саму трясёт...
- Вот это чую. А ног - нет.
Она гладила его по спине и говорила: Дима, Дима, всё хорошо - а пальцы у неё дрожали. Ему казалось, что она ищёт на его спине выключатель - чтобы включить лампочку. Он вздохнул и тихо засмеялся в её плечо - тем смехом, который на ощупь трудно отличить от плача.
- ...Да всё же хорошо - сказала она, и теперь у неё задрожал голос. Но выключатель она, похоже, нашла - а Раскатов нашёл под ногами почву. Он отстранился и посмотрел ей в глаза.
- ...Ты была в Усть-Катаве? - спросил он первое, что пришло в голову. Оля отвернулась и кивнула.
- ...Я нашёл твою страницу тогдашнюю. Тёмный лес, а не страница.
Она придвинулась к нему, не поднимая взгляда.
- Я тогда была полусумасшедшая...Я и сейчас полусумасшедшая.
- ...И до того была такая же - сказал Раскатов - Тебе тридцать пять нынче?
- ...Тридцать четыре.
- А выглядишь на двадцать пять...Ну, на двадцать четыре.
Она посмотрела на него и прищурилась. Она медленно ощупывала его лицо, словно бы не решаясь добраться до глаз - а потом добралась единым взмахом ресниц.
- А ты на свои тридцать выглядишь. Ты теперь старший.
- Я теперь виноват - улыбнулся Раскатов.
- ...Да никто ни в чём - сказала она и обняла его за шею - ...Ни тогда, ни сейчас.
- Да уж конечно - сказал Раскатов.
- Ты его девушка? - спросил из-за ворот пацан.
Оля тихо сказала: умён не по годам - покосилась на ребёнка и ответила:
- ...Если бы я сказала как есть...он бы понял, что что-то не то.
- ...Ну да - согласился Раскатов - Почуял бы.
Он отвернулся и погладил её по плечу.
- Оля. Скажи мне, что тебя рожала другая мать.
- ...Этого я сказать не смогу. Да и зачем мне это говорить, если ты был на моей странице.
- ...Я тебя не понял.
- Ты что, не смотрел фотки? - улыбнулась Оля.
- Смотрел. Такой же тёмный лес.
- На что спор, - сказала Оля, улыбаясь пуще прежнего - ты не нашёл там медведя.
Она достала из сумочки распечатку и показала ему. Минуты две Раскатов смотрел на фотографию, не отрываясь; взгляд у него застыл и не выражал эмоций.
- ...Кстати, зачем ты забираешь у меня апельсин? - сглотнув комок в горле, спросила Оля - Их ведь там, прости за выражение, до жопы.
- ...Не зачем, а почему - отозвался он.
Когда Раскатову приходилось делать что-нибудь очень тяжёлое - например, смотреть на снимок из недр тёмного леса - он всегда с кем-нибудь разговаривал, хотя бы сам с собой, и от этого становилось чуть легче.
- ...У тебя ведь был самый вкусный апельсин. Нереально вкусный. И ты умудрилась задолбать меня своим счастьем. Вот я, собственно, и обозлился.
- ...Мама, похоже, обозлилась больше всех.
Раскатов скомкал бумагу в кулаке, но не выбросил.
- Кто снимал?
- ...Откуда мне знать?
- А где ты нашла?
- ...В яндексе. В разделе "страшные фотографии".
Раскатов развернул бумагу, посмотрел ещё раз, а потом аккуратно разорвал лист на восемь частей и выкинул в урну.
- Дима, она такая страшная - заплакала Оля - ...Она так страшно смотрит. Это же не она...
Раскатов обнял её и прижал к себе.
- Это она... И она больше не смотрит... Хорошо, что мы были заняты апельсином.
Они стояли на тротуаре, в безмолвном объятии, а мимо проезжали машины. Потом рядом остановился автобус; некая бабушка влезала в него с тяжёлыми сумками. Раскатов ощутил мимолётную неловкость и подумал: да ладно, я сам с грузом...я сам груз. Он увидел телеантенну на крыше дома через дорогу - одинокую, словно ожесточившаяся травинка - и услышал далёкий шум поезда. Кто-то втащил бабушку в автобус, который всё ещё стоял и чего-то ждал. В стекле застыло отражение: парень и девушка, осенённые аркой двора. Раскатов отвернулся и усмехнулся. " Если я его не вижу - оно всё равно там есть". Оттуда, из-за стекла, доносилось гулкое "тум": пацан игрался со счастливым мячиком, но не мог повторить удачу, ибо у стены было только одно окно - нелепое, но не настолько, чтобы его можно было разбить дважды. Автобус наконец-то тронулся и повёз отражение по дальнему маршруту.
- ...Ладно - сказал Раскатов - Мы с тобой уже большие. Росли, росли и выросли. Выше крыши.
- ...Скажи это - попросила она - Скажи сам, а я подпишусь.
Раскатов смотрел на антенну и набирался решимости. Поезд давно отшумел, да и травинка, заматерев, уже не болталась по ветру и перебрасывалась с пустым небом сигналами. Тум-тум, туда-сюда.
- ...У нас нет матери - сказал Раскатов.
- ...Нет, и не было - подтвердила Оля, для лишней убедительности помотав головой.
Раскатов вдохнул, выдохнул и решился:
- Нет матери - нет инцеста.
- ...Нет - сказала Оля - И не было.
- А всё почему?
- Потому что нет... А почему ещё?
Он вспомнил звон стекла, обозначивший Олино появленье, и заявил: