Ну... ему были свойственны великие планы, похожие на те, что осеняли Чернышевского, и... доброта.
Вот свидетельство жены Ходасевича, Берберовой: "Ещё с молодости была одна идея, которая родилась в начале века и позже, в последние годы жизни Горького приняла маниакальную силу. Эта идея - энциклопедического издания достижений всех времён и народов во всех областях искусства и науки, которые помогли бы "мировому пролетариату" освободиться от целей мирового капитализма, а интеллигенции правильно понять всю мировую культуру от Гомера до Горького. На основании идеи, созревавшей в его уме более 15 лет, Горький решил в сентябре 1918 г. организовать издательство "Всемирная литература", подчинённое Наркомпросу, которое ставило целью осуществить массовое издание старых переводов произведений Америки и Европы.
А наряду с целью образовать читателя была и другая цель, которая казалась Горькому столь же важной, если не важнее: дать учёным и писателям, включавшимся в его проект, возможность получить продовольственные карточки высших категорий и не умереть с голоду. Согласно плану Горького им должны были выдать за их труды не только селёдку и муку, но и калоши..."
Добрая душа...
При этом, многие считают, что Горький болел туберкулёзом. Не совсем, но и туберкулёз работал на ложь Горького. Туберкулёзный процесс, который у него обнаружился в молодости, Горький, в отличие от небогатого Чехова, залечил в Италии, и если болезнь напоминала о себе кашлем, бронхитами и плевритами, то все же не в такой степени, как думала публика. В общем, он был бодр и крепок, курил, как паровоз, и прожил до шестидесяти восьми лет. Легендою же о своей тяжкой болезни он пользовался всякий раз, когда не хотел куда-нибудь ехать или, наоборот, когда ему нужно было откуда-нибудь уехать. Под предлогом внезапной болезни он уклонялся от участия в разных собраниях и от приёма неугодных посетителей.
Лгал он, кстати, всегда, но действительно не очень артистично. Лев Толстой сначала принял Горького за мужика и говорил с ним матом, затем понял, что ошибся, но... возлюбить не смог.
"Не могу отнестись к Горькому искренно, сам не знаю почему, а не могу, - жаловался Толстой Чехову. - Горький - злой человек. У него душа соглядатая, он пришёл откуда-то в чужую ему Ханаанскую землю, ко всему присматривается, все замечает и обо всем доносит какому-то своему богу".
Стало быть, Толстому он показался сексотом. И ведь недаром. Горький, словно агент-провокатор, был подлинно состоял в переписке с Лениным, Чеховым, Брюсовым, Розановым, Морозовым, Гапоном, Буниным, Арцыбашевым, Гиппиус, Маяковским, Панферовым, реалистами, символистами, священниками, большевиками, эсерами, монархистами, сионистами, антисемитами, террористами, академиками, колхозниками и гэпэушниками.
Но об одном Горький не лгал: говоря, что именно он добывал деньги для революции. Это правда. Горький не только добывал деньги на стороне, но и сам вкладывал большие средства в подготовку той революции, с устроителями которой он впоследствии долгие годы не мог примириться.
2 мая 1918 года в газете "Новая жизнь" Горький писал: "...За время с 1901-го по 17-й год через мои руки прошли сотни тысяч рублей на дело Российской социал-демократической партии. Из них мой личный взнос исчисляется десятками тысяч рублей, а всё остальное черпалось из карманов "буржуазии"..."
Это подтверждает и Кускова. В получении денег для Горького огромную роль играл его литературный агент - Александр Парвус, известный теперь своими связями не только с революционным движением, но и с немецкой разведкой. Парвус получил для Горького деньги от идущей с большим успехом по всему миру пьесы Горького "На дне". Из суммы горьковских гонораров за пьесу лично Парвусу досталось 20%, 75% оставшейся суммы пошли на нужды партии, а на остальные 5% Парвус вместе с Розой Люксембург прокатился по итальянским курортам. Кстати, вот вам типичный пример плодотворного русско-немецко-еврейского сотрудничества!
Ну, полно, возразите вы. Ну, не может же быть, чтобы он ничего не любил всерьёз...
Не знаю. Русские писатели в большинстве были его личными врагами: Достоевского он ненавидел, Гоголя презирал, как человека больного, над Тургеневым смеялся. Горький, надо сказать, вообще ненавидел - утробно и всерьёз, интеллигенцию, но как всегда, лгал. В письмах к Илье Репину и Льву Толстому пел гимны во славу Человека: "Я не знаю ничего лучше, сложнее, интереснее человека..." "Глубоко верю, что лучше человека ничего нет на земле..."
И в это же самое время писал жене, кстати, агенту НКВД: "Лучше б мне не видать всю эту сволочь, всех этих жалких, маленьких людей..." - это о тех, кто в Петербурге поднимал бокалы в его честь.
Но сам он от ненавистной ему интеллигенции перенял как раз её умственность, он - дурной и мелкий интеллигент, который ушёл от невежества и не пришёл к истинному знанию. "Очень было распространено убеждение, что он пишет совершенно безграмотно и что его рукописи кто-то поправляет. Но писал он совершенно правильно, и вообще с необыкновенной литературной опытностью, с которой и начал писать. А сколько он читал, вечный полуинтеллигент, начётчик!", изумлялся Бунин.
"На своем веку он прочёл колоссальное количество книг и запомнил все, что в них было написано. Память у него была изумительная. Иногда по какому-нибудь вопросу он начинал сыпать цитатами и статистическими данными. На вопрос, откуда он это знает, вскидывал плечами и удивлялся: "Да как же не знать, помилуйте? Об этом была статья в "Вестнике Европы" за 1887 год, в октябрьской книжке" Это вспоминает Ходасевич.
Из его биографии видно, что он никогда не одолел мертвящей книжности: это оказалось не под силу его ограниченному дарованию. Сначала у многих возникла иллюзия, что он - талантливая натура, но вскоре обнаружилось, что у него мало таланта и ещё меньше натуры. Его "талант" разменивается на бесчисленные плоские афоризмы и притчи, которые сыплются решительно изо всех уст его героев, тягучей канителью навязчивых назиданий переходят со страницы на страницу и этим вызывают чувство досады.
Он как откровение вещает канцелярские банальности: "При условии отсутствия внешних впечатлений и одухотворяющих жизнь интересов муж и жена - даже и тогда, когда это люди высокой культуры духа, - роковым образом должны опротиветь друг другу", или - "если бы нас не одолевали гнусные черви мелких будничных зол, мы легко раздавили бы страшных змей наших крупных несчастий"!
И дело не в том, насколько умны и оригинальны его замечания, - гибельно то, что его герои вообще только изрекают, даже в тюрьме у него заключённые перестукиваются сентенциями: "кто освободил свой ум из темницы предрассудков, для того тюрьма не существует, ибо вот мы заставляем говорить камни - и камни говорят за нас".
Даже образность его поучений совершенно невыносима, и пошлость достигает своего апогея, когда мы читаем, например, выражение "трупы грёз" или слышим от героя фразы: "я дам вам жаркое из фантазии под соусом из чистейшей истины"...
Совестно за Горького, когда читаешь: "Я знаю, что люди становятся все мягче душой в наши высококультурные дни и даже когда берут за глотку своего ближнего с явной целью удушить его, так стараются сделать это с возможной любезностью и с соблюдением всех приличий, уместных в данном случае. Опыт собственной моей глотки заставляет меня отметить этот прогресс нравов, и я с приятным чувством уверенности подтверждаю, что все развивается и совершенствуется на этом свете. В частности, этот замечательный процесс веско подтверждается ежегодным ростом тюрем, кабаков и домов терпимости..."
Его сатира и дешёвое обличение вообще строятся рукою неумелой, своей цели не достигают и над пошлостью не возвышаются. У него нет ни художественной объективности, ни высокого спокойствия, ни лиризма.
Его герои беспрерывно умничают, слова в простоте не скажут, это носители сентенций и тенденций, сосуды рассудочности, они не производят впечатления реальных людей. Они рассуждают о том, как надо жить, даже самые бесшабашные, забубённые головы, на разные лады повторяют одно: "Жизнь у меня без всякого оправдания". Они не дышат, а теоретизируют и решают мировые вопросы.
Это разъедающее резонёрство, умственное крохоборство, стремление пронизать жизнь необразованной и некритической мыслью, - свойство Горького. Он очень однообразен. Внутренней разницы между людьми, стоящими на разных ступеньках социальной лестницы, у него нет. Жители подвалов и притонов, купечество, скучные мещане, дачники-интеллигенты - все одинаковы: то же искание, та же тоска по совести, та же прирождённая неспособность к самозабвенной жизни. Он бессовестно придумывает даже самого себя. Его напыщенные песни буревестника, и его позднейшее смирение, кроткий Лука, - всему одинаково чужда органичность.
Приверженность к вымыслу заставляет его измышлять даже то, что он видел, в самую правду вдыхать ложь.
Везде - лишние разговоры и умствования, тина той скуки, которая так непобедимо обволакивает многие из его сочинений. Она давала себя знать всегда, и если публика могла сочувствовать Горькому в его походе против мещанства, то это не освобождало её от гнетущей скуки при чтении его "Мещан". Скуку надо живописать интересно, - автор этого не сделал. А всякая жизнь, если разъять её на мелочи, вынуть из неё душу, мещанство...