Бог мой, что же это такое в самом деле! Уж и слова не смей пикнуть теперь! Нельзя же уж так мордовать Фому у него же в дому! Ну, думает Наживин, что его дому, насколько он знает и чувствует его, пристала конституционная монархия больше, чем социалистическая республика, - что за повесная беда такая? Ну, ходил он по московским соборам, где перед ним "развертывалась вся наша история", где ему "перед лампадкой на гробнице Грозного царя мнилось, что это душа России теплится под старыми сводами", где он кровно почувствовал прошлое нашего старого, пусть мрачного, пусть темного, но родного дома, - неужели это уж такое страшное преступление и неужели эти чувства так несложны и укладываются так по-дурацки в формулу: "влечение к Грозному", как это кажется "Современному слову"?
Заметки (по поводу критики предыдущей статьи)*
"Собаки лают, значит, едем!" - говорит восточная пословица. Однако, я знаю и такие, тоже восточные стихи:
Саади спросили: "Куда ты так быстро бежишь?" -
"Погоня за пьяным верблюдом!" - ответил Саади.
"Но ты-то чего же боишься? Ведь ты не верблюд!" -
"Э, полно, мой милый, ты вовсе не знаешь базара:
Тут стоит лишь крикнуть: "Саади есть пьяный верблюд!" -
И тотчас поверят, поверив же, тотчас убьют".
Одесскому базару не удастся превратить меня в верблюда, но он уже старается над этим с редкой находчивостью. Он пустил слух, что я умер, и стал клепать на меня с той свободой, какая возможна только тогда, когда врешь на мертвого.
Да, на днях, по поводу моих "Заметок" о Наживине, - где я буквально ни слова не сказал в защиту убеждений Наживина и восстал вовсе не против возможности обличений того или иного заблуждения, той или иной неправоты и того или иного нехорошего слова, а только против грубости, нетерпимости, яростной узколобости, либеральной пошлости, уже принесшей столько зла России, и против дурного жаргона, - в "Современном слове" наговорили про меня Бог знает чего и даже более: статейку обо мне озаглавили "Траур", а в статейке написано, что я верблюд и что я поэтому погиб, умер для русской литературы.
Знаю, что не подобает связываться с базаром. Но повторяю: не случайный это факт, не частный, а типический и по сути своей более значительный, чем кажется с первого взгляда, и очень, очень дурной и печальный, ежели принять во внимание то страшное время, которое еще далеко не изжито нами.
Это форменное преступление в такие дни - клеветать на нас, людей все-таки не совсем рядовых, и клеветой зажимать нам рты, дискредитировать нас ради своего политического соперничества с нами. Это большевизм своего рода, как справедливо сказал один из сотрудников нашей газеты: что там, мол, рассуждать, все средства хороши, а лучше всех - "к стенке!".
Я не правый и не левый, я был, есмь и буду непреклонным врагом всего глупого, отрешенного от жизни, злого, лживого, бесчестного, вредного, откуда бы оно ни исходило.
Я не русофоб, невзирая на то, что имел смелость сказать о своем народе немало горьких слов, основательность коих так ужасно оправдала действительность... оправдал даже Л. Н. Толстой, которым меня еще до сих пор укоряют и который, однако, сам, собственными устами сказал в 1909 году буквально следующее (Булгакову):
"Если я выделял русских мужиков, как обладателей каких-то особенно привлекательных сторон, то каюсь,- каюсь и готов отречься от этого".
Я был, - в силу того, что прежде верил в людей немного больше, чем теперь, - приверженцем республик, теперь же стал несколько сомневаться в них, - не делайте, пожалуйста, страшных глаз на меня, "не запугаете", - и я не настолько горд, как одесские журналисты, чтобы воображать, что то, чем довольствуются конституционные монархисты англичане, никуда не годится для наших головотяпов, в трех соснах заблудившихся и грызущих друг другу глотки сатане на радость и потеху.
Я и теперь еще думаю иногда: "в идеале это, кажется, чудесная вещь - все эти прямые, равные, тайные, явные и вообще народовластие", но, будучи неробкого десятка, говорю совершенно открыто без всякой боязни: убежден, что Пила и Сысойка ни к черту не годятся ни для явных, ни для тайных и что из русского "народовластия" выйдет опять гнуснейшая и кровавейшая чепуха, - видели мы и видим это "народовластие", показало оно себя!
И наконец, еще одно заявление: да, да, я и не думаю скрываться, я теперь, кое-что прочувствовав и продумав, имею истинно лютую ненависть и истинно лютое презрение к революциям, да и можно ли не иметь этих чувств в эти дни, каким нужно обладать твердокаменным сердцем, чтобы долбить о республиках, будучи еще в разгаре междоусобной бойни, на военном фронте, в окопах, стоя у самого края адовой пропасти, куда сорвалась Россия и где так несказанно страдают сотни тысяч еще живых, живых людей, гибнущих в слезах, в скорби, в тьме, в холоде, в голоде, среди пыток, расстрелов, кровных обид, вечных заушений и надругательств, под пятой торжествующих мерзавцев, извергов и хамов!
Из "Великого дурмана"*
<1>
...Сумерки, - лето 1917 года, на деревенской улице сидит возле избы кучка мужиков и ведет речь о "бабушке русской революции", о Брешко-Брешковской. Хозяин избы размеренно рассказывает:
- Я про эту бабку давно слышу. Прозорливица, это правильно. За пятьдесят лет, говорят, все эти дела предсказала. Ну, только, избавь Бог, до чего страшна: толстая, сердитая, глазки маленькие, пронзительные, - я ее портрет в фельетоне видел... Сорок два года в остроге на чепи держали, а уморить не могли, ни днем ни ночью не отходили, а не устерегли, в остроге, и то ухитрилась миллион нажить. Теперь народ под свою власть скупает, землю сулит, на войну обещает не брать... А мне какая корысть под нее идти? Земля эта мне без надобности, я ее лучше в аренду сниму, потому что навозить мне ее все равно нечем, а в солдаты-то меня и так не возьмут, года вышли...
Кто-то, белеющий в сумраке рубашкой, "краса и гордость русской революции", как оказывается потом, дерзко вмешивается:
- У нас такого провокатора в пять минут арестовали бы и расстреляли!
Но тот, кто говорил о "бабушке", возражает спокойно и твердо:
- А ты, хоть и матрос, а дурак. Какой же ты комиссар, когда от тебя девкам проходу нету, среди белого дня лезешь? Погоди, погоди, брат, - вот протрешь казенные портки, пропьешь наворованные деньжонки, опять в пастухи запросишься! Опять, брат, будешь мою свинью арестовывать! Это тебе не над господами издеваться! Я-то тебя с твоим Жучковым (Гучковым) не боюсь!
А третий прибавляет совершенно, как говорится, ни к селу, ни к городу:
- Да его, Петроград-то, и так давно бы надо отдать. Там одно разнообразие...
И я прохожу мимо и думаю: "Там одно разнообразие! Бог мой, что за чепуха такая?" Девки визжат на выгоне:
Люби белых, кудреватых,
При серебряных часах...
Из-под горы, слышно, идет толпа ребят с гармоньями и балалайкой:
Мы, ребята, ежики,
В голенищах ножики,
Любим выпить-закусить,
В пьяном виде пофорсить...
== Из книги диссидента, фронтовика, генерала Петра Григоренко "В подполье можно встретить только крыс": до тридцатых годов в нашем большом селе по вечерам во всех концах десять хоров распевались, а в пятидесятых -никто нигде не поёт... ==
В голове у меня туман от прочитанных за день газет, от речей, призывов и восклицаний всех этих смехотворных и жутких Керенских. И я думаю: "Нет, большевики-то поумнее будут. Они недаром все наглеют и наглеют. Они знают свою публику!"
...Мрачный вечер, - сентябрь того же года, темные с желтоватыми щелями тучи на западе. Остатки листьев на деревьях у церковной ограды как-то странно и зловеще рдеют, хотя под ногами уже сумрак. Вхожу в церковную караулку. В ней совсем почти темно. Караульщик, он же и сапожник, небольшой, курносый, с окладистой рыжей бородой, человек медоточивый, сидит на лавке, в рубахе навыпуск и в жилетке, из карманчика которой торчит пузырек с нюхательным табаком. Увидав меня, встает и низко кланяется, встряхивает волосами, которые упали на лоб, потом протягивает мне руку.
- Как поживаешь, Алексей?
Вздыхает:
- Скуплю.
- Что такое?
- Да так. Нехорошо. Ах, милый барин, нехорошо. Скуплю.
- Да почему же?
- Да так. Был я вчера в городе. Прежде, бывало, едешь на свободе, а теперь хлеб с собой берешь, в городе голод пошел. Голод, голод! Товару не дали. Товару нет. Нипочем нету. Приказчик говорит: "хлеба дадите, тогда и товару дадим". А я ему так: "нет уж, вы ешьте кожу, а мы свой хлеб будем есть". Только сказать - до чего дошло. Подметка 14 рублей. Нет, покуда буржуазию не перережут, будет весь люд голодный, холодный. Ах, милый барин, по истинной совести вам скажу, - будут буржуазию резать, ах будут!
Когда я выхожу из караулки, караульщик тоже выходит и зажигает фонарь возле церковных ворот. Из-под горы идет мужик, ###порьлзисто падая вперед, - очень пьяный, - и на всю деревню кричит, ругает самыми отборными ругательствами дьякона. Увидав меня, с размаху откидывается назад и останавливается:
- А вы его не можете ругать! Вам за это, за духовное лицо, язык на пяло надо вытянуть!
- Но позволь: я, во-первых, молчу, а во-вторых, почему тебе можно, а мне нельзя?
- А кто ж вас хоронить будет, когда вы помрете? Не дьякон разве?
- А тебя?
Уронил голову и, подумав, мрачно:
- Он мне, собака, керосину в лавке кооперативной не дал. "Ты, говорит, свою долю уже взял". А если я еще хочу? "Нет, говорит, такого закону". Хорош, ай нет? Его за это арестовать, собаку, надо. Теперь никакого закона нет... Погоди, погоди, - обращается он к караульщику, - и тебе попадет! Я тебе припомню эти подметки. Как петуха зарежу, - дай срок!