А что видишь в полдень, выйдя на деревню? Сидит возле избы солдат-дезертир, курит и напевает: "Ночь темна, как две минуты..." Что за чушь? Что это значит - как две минуты? "А как же? Я верно пою: как две минуты - здесь делается ударение". Еще глупее! Какое ударение? И все это в семнадцатом, роковом для России году, и это тот самый русский солдат, которого Верховный главнокомандующий из адвокатов так долго и так по-товарищески вдохновлял на борьбу с немецким империализмом, а он, этот товарищ солдат, преспокойно перебил сотни своих офицеров вместо немецких, преспокойно швырнул этому империализму тридцать пять своих губерний да на целые миллиарды военного имущества и поспешил домой, в надежде стать обладателем одной барской десятины,
по дороге искалечил сотни паровозов, заколол штыком несколько десятков начальников станций, не поспевших мгновенно подать ему поезд, вдребезги разнес все стекла в вагонах, ободрал все вагонные диваны, завернул по дороге в свой уездный город, случайно поймал там воинского начальника, проломил ему камнем голову, разул его и весь день с гоготом водил его, босого, по городу, - бьет бутылки и заставляет плясать по стеклу! - а затем посидел дома на завалинке, покуривая, поплевывая и говоря: "А мне один черт - под немца, так под немца!" - а затем, обкладывая бранью "жида" Керенского, будучи в душе лютым жидоедом, выбрал в Петербургскую думу Шрейдера, в Московскую - Минора, в Елецкую - Лапинера, в Курскую - Соловейчика и так далее и так далее,
кричал "ура" идиотке и кликуше Спиридоновой, отлично видя, что она идиотка и кликуша, - и все за что - за то, что "землю сулят, волю мне полную во всем дают", - переименовал все "Вшивые горки" в Карл-Маркс-Штрассе, нагадил во всех дворцах, повалил чуть ли не все свои исторические памятники, расстрелял "за хорошее жалованье" свою Москву, свой Ярославль, убил Духонина, одобрил кивком головы Брестский мир, где за великую Россию расписался репортер Карахан, убил Корнилова, убил и утопил в Неве за одного Урицкого тысячу ни в чем не повинных людей,
- "ровно тысячу", как с торжеством писала "Красная газета", - перебил и потопил, короче сказать, столько, что два года читаешь изо дня в день: "трупы в Черном море, трупы в Волге, в Каме, в Днепре...", - понаделал, одним словом, столько дел, что сам сатана не исчислит сразу все низости, все злодейства и все нелепости этого революционера, который еще вчера валялся на печи, мусором голову пересыпал, из косточки в косточку мозжечок переливал,
а завтра, после всех славных похождений, начнет скулить, оправдываться: "Я что ж, я дурак, я баран, что Илья, то и я, это меня ребята сманули, это меня жиды подучили..." Бог мой, что было бы наконец с нашими душами, с нашим разумом, если бы не стало проглядывать небо среди этой дурманной мглы!
Красный гимн*
Это рассказал один русский офицер, побывавший в свое время в плену у Петлюры.
- Я сидел, говорит он, в тюрьме петлюровской контрразведки в Жмеринке, когда привели к нам, в одну прекрасную ночь, трех матросов, трех "борцов с империализмом, капитализмом и контрреволюцией", то есть служивших в таращанском красноармейском полку, а после отступления большевиков оставшихся на Украине и только что попавшихся на зверском убийстве и ограблении какого-то "буржуазного хищника" из чистокровных украинцев.
Все трое были ребята рослые, широкогрудые, точно битюги, с валкой, но крепкой походкой, с теми бычьими шеями, на которых, по народному выражению, хоть дуги гни, так что матросы даже сутулились слегка, в наклоне держали головы. Один, самый дюжий, носил на груди георгиевский крест третьей степени, а на фуражке - белую кокарду из черепа и скрещенных под ним костей. Он особенно нагло и зловеще блестел маленькими черными глазами, широко разделенными совершенно гладким, плоским переносьем. Но хороши были и прочие.
Все трое сразу повели себя вызывающе, надменно, с какой-то беззаботно-хамской удалью и сразу стали первыми людьми в нашей камере, полными хозяевами ее. Да это было и понятно: помимо всепобеждающей наглости и каиновых печатей на лицах этих "интернационалистов", была у всех у них уйма денег, - откуда-то из штанов они то и дело вытягивали целые пачки самых разнообразных кредиток.
Привели их поздно ночью, а утром они уже поразили всю камеру самым широким размахом в тратах. И вот тут-то я и услышал впервые этот "красный гимн".
Едва проснувшись, матросы тотчас же отправили свободного караульного солдата за "самогоном", за папиросами, за мясными и яблочными пирожками и за "колотухой", жирной простоквашей из прокипяченного докрасна молока. А напившись, наевшись, накурившись до отвала, икая от плотной сытости, они растянулись на нарах и начали играть в карты на разостланном полушубке из белой овчины, явно содранном с чьих-то офицерских плеч.
== У Петлюры, да ещё в контрразведке, демократии и человеколюбия было куда больше, чем в Лефортове?! Свернём генералишкам КГБ/ФСБ головы, если они там зеков не обеспечат камерами и питанием типа "номер "Люкс" в гостинице"!! Уж тогда-то они в десять жоп подумают, прежде чем кого-то сажать в такие человеколюбивые условия...==
А наигравшись, двое лениво побросали карты и, уткнувшись лицами в овчину, задремали; третий же, тот самый, у которого было такое плоское переносье, лежа навзничь и кренделем загнув правую ногу на высоко подставленное левое колено, медленно тасуя и перетасовывая белыми от безделья руками разбухшую, атласную от грязи колоду, меланхолически заныл тусклым, сиповатым фальцетом:
-Наберу я товарищей смелых
И разграблю я сто городов,
Раздобуду казны, самоцветов -
И отдам ето все за любовь...
И потому, что пелось это таким равнодушным, таким тупо-угрюмым голосом, становилось на душе тяжко, тоскливо, нудно. А матрос, все так же тошно и заунывно, все рисовал и рисовал счастье любви, какое он может дать:
-Как картинку тебя разукрашу
И куплю золотую кровать...
Мне вспомнились золоченые гербовые орлы, которые с таким остервенением сдирались по всей России с дворцов, с присутственных мест в приснопамятном марте семнадцатого года... Вспомнились дворцовые залы с золочеными карнизами, полные грязи, дыма, солдат, рабочих, жадно щелкающих семечки и внимающих с острыми глазами все как будто одной и той же лохматой фигуре, махающей короткими руками на эстраде вдалеке, среди мраморных колонн...
Вспомнилась голая, как сарай, затоптанная, заплеванная зала, служившая для одной из виденных мной "чрезвычаек", где "чекисты" заседали на золоченых стульях, - недаром же золото считается символом могущества и власти! - и один за другим подмахивали смертные приговоры "в порядке проведения в жизнь красного террора"... Потом представилась мне эта "золотая" матросская кровать с лежащей на ней матросской Аспазией...
== Вроде бы в 2011 году был какой-то шум о золочёных стульях и кроватях для нашего МВД? Но зачем им и кровати золочёные понадобились?! ==
А матрос, кончая песню, натужно заносил вверх мрачно окрепшим голосом:
Если ж ты мне, мой ангел, изменишь,
Будет месть моя зла и страшна,
И весь мир от меня содрогнется,
Ужаснется и сам сатана...
И вдруг, точно сорвавшись с тугой, опостылевшей привязи, залихватски, ухарски, необыкновенно гладкой, скользящей, сверкающей скороговоркой взвился:
Э-эх, жил бы да был бы,
Пил бы да ел бы,
Не работал никогда!
Жрал бы,
Играл бы,
Был бы весел завсегда!
И все это так ярко, так легко и откровенно, с такой полнотой и убежденностью вырвалось у него из груди, что я так и подскочил:
- Вот он, вот, подлинный, настоящий красный гимн! Не марсельеза там какая-то, не интернационал, вовсе нет, а именно она, эта изумительная, ошеломляющая своим ритмом и своей жаждой "пить да жрать" частушка! Тут для этого "борца за коммунизм" весь закон и все пророки!
А матрос, развратно вихляя голосом, весь охваченный сладостью своей заветной мечты, упиваясь и темпом и смыслом своего "гимна", все катил и катил на все лады: