Аннотация: Небольшой рассказ-иллюстрация из истории Святой инквизиции
Расплавленное долгим летним днем солнце лилось на землю кипящими лучами, как вулканическая лава. Изнуряющий горячий свет омывал землю подобно волнам напоенного огнем океана, из которого протуберанцами выплескивались ослепительные столбы, колышущиеся в воздухе и рассыпающиеся на искры. Над дорогой дрожало марево золотой пыли. Безветренная тишина царила вокруг, казалось, весь мир, утомленный жарой, погрузился в это вселенское молчание, после коего либо наступает благодать, либо налетает страшная буря, несущая конец всему живущему. Прямо над головой висело тяжелое белесое небо, знойное, беспощадное, простирающееся за горизонт и бесконечное в этой странно томительной белизне со стороны востока и юга. А на севере и западе медленно и угрожающе собирались тучи. Они еще не являли собой сформировавшиеся черные завихрения, а серой туманной массой без краев и начала заволакивали свод над зеленеющим полем, рассекаемым единственной дорогой, над которой поднимался дымок иссыхающей от адского жара глины. Эти тучи, словно притихшие до поры полки Небесного воинства, ждущие призыва к атаке, неторопливо подбирались к солнцу, а оно палило столь неистово, будто нынешний день был последним в истории человечества, и завтрашний рассвет уже не наступит, ибо к ночи на землю обрушатся струи Высокого гнева, и случится новый Всемирный потоп.
Огромное пространство со всходами молодых побегов лежало под зловещим куполом, как агнец, приготовленный к закланию. Казалось, еще полчаса невыносимой жары, и ростки зажарятся на корню; удивительно, как на растресканой иссохшей почве еще держится хрупкая жизнь. Еще час, и в эти трещины недра земли исторгнут глубинный огонь. И разгорится костер великий, смертоносный, и запылает широкое поле, и опустится на нивы беда, принесет она голод и жажду. Уже месяц не было дождей, в начале мая в течение нескольких дней подобно великому потопу бушевала жуткая гроза с ливнями, и с тех пор все замерло в изнуряющей жажде.
Над верхушками маленьких колосков угадывалось шевеление, словно они перебегали с одного места на другое и перешептывались между собой. Если приблизиться к ним, то можно сразу обнаружить причину столь обманчивого явления. Серо-желтые насекомые с лапками, похожими на зазубренные ножи и удлиненными бронированными туловищами завладели полем, со стрекотом летали над ним и копошились среди стеблей. Саранча, выжившая после опыления и пожравшая жуков и кузнечиков, теперь принялась уничтожать плоды трудов человеческих. Огненные потоки убийственного солнца лишь помогали этим вестникам эпидемий. В светлом море небесного олова затаилась угроза, неясное предчувствие надвигающейся трагедии, а тихое шуршание прожорливых тварей на обреченных ржаных побегах усиливало необъяснимое ощущение грядущего финала, кульминационную точку которого воображение способно обрисовать, но постичь ее умом простой смертный не в состоянии.
Вдоль пораженного саранчой поля по тракту ехала запряженная парой лошадей большая карета. Ее владелец, очень пожилой священник, спрятался внутри за плотными занавесями и изнывал от длинного и тяжелого путешествия. Позади остался один город, впереди лежал другой. Ему уже невмоготу становилось преодолевать эту дорогу, но он обязан был являться на заседания суда согласно сану инквизитора.
Зной жег епископа, забирался под тяжелую мантию, проникал во все складки на коже. Жар глотал его дряблое тело. Казалось, он медленно варится в плотной и невыносимо душной одежде и от пекла теряет ясность сознания. Ему делалось все безразлично, кроме ощущения сильного перегрева, от которого плавятся его мозги, и кровь в жилах сворачивается в густые комки. Он уже не гордился, что в столь преклонном возрасте не жалуется на недостаток памяти и сохраняет остроту мысли. Что за радость ему в этом, коль скоро сама природа взбунтовалась против него и будто нарочно насылает на его голову нещадную солнечную мощь!
Если ему так жарко в обычный летний день, как должно быть невыносимо стоять привязанным у столба, пока разгорающийся под ногами костер не завладел еще плотью и не ворвался в нее адской мукой?
Уже вечер... Почему же тогда чертовки жарко? Или июльский день не собирается заканчиваться? Или ночная прохлада вовсе не пустит в накаленный воздух свои тонкие струйки?
Епископ разомкнул обвисшие веки и исподлобья посмотрел на служку. Он выглядел бледным и несчастным. Ему пятнадцать лет, он юн и свеж, а вынужден тратить свои молодые годы на сопровождение старого брюзги, которому безразлично, каково живется возле него подневольному созданию. Он и не знает, есть ли на свете другая жизнь, но, быть может, так даже лучше для него. Тому мальчишке было не больше лет...
Поля закончились, начинался дикий луг - коричневые просторы с зеленым островками травы. На этой спокойной равнине вдруг появилось облако дыма. Земля была выжжена, а на границе с еще зеленой травой плясала огненная змейка, будто очерчивая свою территорию. Если не пойдет дождь, поросль может выгореть дотла. Гораздо больший костер, с огромным числом зрителей старик видел сегодня на площади. С балкона здания ратуши он смотрел, как тело еретика превращается в живой факел, слышал, как тот пронзительно кричал, пока огонь не пожрал его целиком.
У парня были голубые круглые глаза и нежная кожа. У него были светлые волосы. Его старший брат убил королевского солдата, когда тот замахнулся на протестантского пастора. Сам он тоже был протестантом. Старшего закололи мечом прямо на месте, а младшего схватили и отвезли к коменданту. Тот, недолго думая, передал его в руки инквизиции. Куда же еще он мог отправить парнишку, если его родич посягнул на богоугодное дело? Раненый священник умер по дороге. Паренек оказался единственным трофеем остервенелых офицеров.
Его судили на следующее утро. Его спросили, признает ли он свою вину, но он, казалось, даже не соображал, в чем его обвиняют. Он еще не оправился от потрясения, труп убитого брата так и стоял перед его взором, он скорбел по нему и не сознавал, что в этот момент решается его собственная участь. На вопрос о вероисповедании он дал такой ответ, что у присутствующих затуманились глаза. Еретик! Ему предложили отречься от родни и протестантской церкви. Он отказался. Многие бы так поступили на его месте. Не каждый способен отринуть отца и мать ради обещанного спасения. За это он поплатился жизнью...
Зачем его не пощадили? Почему у обвинителя не возникло ни капли жалости к бедняге, когда судьи подписывали ему приговор? Что мог он понимать в свои детские еще годы? Но епископ забыл о милосердии. Ничего нельзя прощать неверным - его приказ и принцип жизни. Будь в его руках младенец, не умеющий ни говорить, ни думать, и то дело приняло бы определенный ход. Показательная казнь школяра состоялась в назидание другим, ради устрашения всего прихода, умы которого отравлял еретический проповедник.
На горизонте по обе стороны тракта наметились синие островерхие контуры леса, вдоль обочины начали попадаться мелкие кусты и чахлая гряда полуистлевших стволов деревьев, не устоявших под безжалостным солнцем, которое слало кипяток вместе с адским излучением, не сдерживаемое никакими слоями атмосферы. И только ненасытной саранче, усердно поглощавшей пшеничные побеги, оно не наносило вреда.
Карета прокатилась по дощатому мосточку через небольшой ров с узеньким островком посередине. У берега из илистой воды торчали сухие ветки упавших деревьев, как белые и высохшие от времени скелеты великанов. Сквозь них пробивался худенький прозрачный молодняк с легкой зеленцой на ветках. Молодость всегда оказывается выносливее. Таково правило всего живущего...
Зловредная старость скелетообразной клешней наступила священнику на грудь. Он тяжко вздохнул, когда колеса подпрыгнули на ухабе, этот толчок резко отдался в его голове.
- Далеко ли еще до места?
- Часа четыре езды, ваше преосвященство.
- Как долго!..
Двое нищих уныло брели по рыхлой обочине. Они с такими усилиями передвигали ноги, что увидевшему их из окна епископу стало совсем тошно. Он велел служке подать им милостыню, и те, остановившись, начали благодарить и славить великодушие его святейшества. Им было безразлично, из чьих рук взять монетку. Пара оборванцев гораздо больше любила и ценила земную жизнь, чем богатый, дряхлеющий инквизитор. Пусть хоть кто-нибудь считает его добрым человеком. Сам же себе он сейчас казался чудовищем.
В ночь перед сожжением он исповедал светловолосого юношу. Тот сидел, понурившись, на тонкой соломенной подстилке и находился в полузабытьи. Он послал вошедшему взгляд умалишенного, как будто не понимал, что происходит. От выражения круглых голубых глаз, в которых еще светилось детство, у святого отца екнуло сердце. Монотонным голосом он предложил узнику покаяться накануне расставания со своей земной плотью, и тут произошло самое ужасное, к чему очерствевший среди талмудов и законов сановник готов не был. Он увидел ребенка, который рыдал, прижавшись к стене и обхватив себя руками, по щекам его лились крупные, как вишни, слезы, и он в отчаянии, срываясь на стоны, повторял : "За что, за что, за что..?" До самого рассвета инквизитор не мог заснуть, его воображение не покидало видение приговоренного паренька.
С первыми лучами сразу начавшего припекать солнца закованного, облаченного в красную рубаху и колпак бедняжку вывели на лобное место. Он плакал, извивался, про него говорили, что в нем куражится бес. На самом деле он просто безумно боялся боли и смерти. Он почти лишился чувств от страха, когда его привязывали к столбу, но быстро пришел в себя, увидев, как занимается огнем хворост у его лодыжек. И тогда он начал издавать ужасные, душераздирающие крики. У епископа звенело в ушах от его воплей. В многочисленных лицах публики он читал собственное проклятье. Женщины падали в обморок, мужчины отворачивались, чтобы не смотреть на жуткое действо. В желтое марево восходящего дня высоким столбом взвивался черный дым, а внутри его завесы корчилась умирающая жертва. Мальчишка затих и обмяк, когда пламя трескучим шлемом объяло его белокурые волосы и дьявольским языком вырвалось из его изуродованного рта. Тогда исполнивший свою работу палач принялся тушить костер. Епископ, не отрываясь, глядел на обугленное до неузнаваемости тело, в его ушах, как пытка, непрестанно раздавался плач убитого им отрока.
Старость погубила молодость, победила ее, как врага.
Епископ застонал, словно из его горла изверглась вселенская мука. Боль умирающей жертвы пронзила его душу и опалила сердце. Перепуганный служка встрепенулся и застыл с приоткрытыми от удивления устами. Святого отца била дрожь, по скрюченным пальцам пробегали конвульсии. Впервые за долгие годы беспощадный инквизитор не выдержал, приступ отчаянной жалости сразил его. Ужас от содеянного и неумолимые терзания совести овладели им. Трясущимися руками он распахнул дверцу кареты и вывалился наружу. Он лежал на земле, царапал ее ногтями, вгрызался зубами в песок, завывая, изредка поднимая голову и бросая на небо полоумные взоры. Он хотел бы заплакать, как плакал ребенок, но это было ему не под силу. Веки его покраснели, но ни единой капли не выкатилось из-под них - все слезы епископа давно высохли на пепелищах.Служка и кучер кинулись к нему, подхватили и перенесли обратно в подушки. Там он успокоился и присмирел, утомленный судорогами.
- Его преосвященству вредны солнечные лучи...
Жара и свет уничтожают его древнюю плоть или, быть может, душу? Он лежал в изнеможении среди пуховых валиков с закрытыми глазами, ощущая, как в мозг его закрадывается мрак.
- Все простится... - шептал он еле шевелящимися онемевшими губами. - Все простится...
Карета двигалась дальше, в темноту наползающей тучи, в ночной зарождающийся ливень.